Модели широко известно в нашей стране и за рубежом

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   25   26   27   28   29   30   31   32   ...   37


- Димуля, а пианино в номере нет?! - кричит ему Вера.


Они обнимаются, целуются, визжат и кричат в коридоре уже, перед дверьми в номер.


- Шикарно!.. Правильно сделала, что оставила этих распиздяев!


Он тут же делает несколько снимков - на балконе, в кресле. Приходит его друг - не сожитель, а приятель из Сан-Франциско - и снимает их вдвоем: на балконе, в кресле. С Димкой легко и просто. Он всему рад. Друг его уходит звонить не приезжающей почему-то женщине. А Димка открывает шампанское. Оно пеной выливается ему на брюки, и он с радостью снимает их. Станцевав, помахивая ими, как цыганской шалью.


- Верочка, сейчас мы пойдем смотреть местные говнайские танцы. И пить местные коктейли. Не говнайские, а райские... 'Как цыгане поют, рассказать невозможно!" - поет он.


В нем сохранился задор и радость жизни восемнадцатилетнего шанхайского юноши. В Шанхае он родился, в Шанхае же и 'пошел по хуям", как грустно говорит он. Он всегда был другом любой артистической среды, богемы. Влюбившись в Вертинского - бога истомы, фатализма и надрыва, - он сам стал исполнителем таких же романсов. Его тонкие пальцы перебирают клавиши, будто обсасывают позвонки любимого юноши. 'Ты закрой ресницы, милая моя... Пусть тебе приснится вечер, сад и я..." - не поет, а нашептывает, заговаривает и гипнотизирует он самого себя. Будто бы вспоминая молодого человека, роман с которым окончился для последнего трагически, - капитана советской армии разжаловали. Никогда не узнав подробности этой истории, Верка думает: 'Может, Димка придумал ее?" Его чувственности и чувствительности, начинающимся с кончиков пальцев, всегда хотелось чего-то необычного. Но его гомосексуализм не вульгарен. Он не похож на пэдэ Санта-Моники - усатого и накачанного. Истеризма героини/героя фильма 'Ля каж о фоль" в нем тоже нет. Он ненавязчив в своем гомосексуализме. Он просто сумасшедший, богемный мужик, и ей хорошо с ним.


- Что Сан-Франциско, Димуля? Как мама?


Они выходят из отеля под руку. Димка во всем белом. На плече его 'сумка-педерастка", его название. Между средним и указательным, украшенным громадным изумрудом - 'остатки шанхайской роскоши!" - неизменная сигарета с золотым ободком у фильтра, 'Санкт Мориц".


- Верок, мы пойдем в бар соседнего отеля, там вид на закат лучше, романтичней. Да и коктейли там больше. Я возьму желто-красный, к твоему наряду, а ты... ну, шалунья, ты для Димки-мудилкиного костюма - кокосовый!


Файв о"клок в полном разгаре. Официанты снуют, разнося 'вазы" с напитками. На небольшом помосте две гавайские девушки танцуют под аккомпанемент гавайских - но в основном они, видимо, откуда-нибудь из Иллинойз - музыкантов... Они в третий раз меняют столик, выбрав наконец место, где океан и полосу горизонта не заслоняют ни лысины, ни шляпы. Коктейли надо придерживать двумя руками.


- Ну, что Сан-Франциско... Я весь в какой-то замотке после поездки в Москву, ябусь с карточками, чтобы все получили в срок. То народ дома, то сам куда-то пру. Бардак и пивная лавочка. Мама в жутком склерозе. Про какие-то акции прошлого века вспомнила!


Мать Димы, маленькая, хрупкая женщина, до сих пор, видимо, не понимала, что же такое произошло с ее сыном. В Шанхае она была женой богатейшего человека, и ее сын в восемнадцать лет разъезжал по городу на белоснежном 'бугатти" с шофером. 'Бугатти" был единственным в городе. Они убежали в Америку, в Сан-Франциско, и жили с продажи ценностей, привезенных из Шанхая. После смерти Диминого отца мать его совсем превратилась в старушку... Верка вдруг думает, что и Дима тоже чем-то похож на старушку. На бабушку Диму, как он сам себя именует иногда. Разговаривает он тоже как старые русские бабушки, употребляя уменьшительно-ласкательные прилагательные 'милый и славный".


'Димочка!" - слышат они за спинами и, оборачиваясь, видят сашу с компанией. Дима радостно откликается и, пойдя навстречу, обнимает сашу. Виктор дергает углом рта. Дусик глядит с любопытством. 'Они дикари! - думает Вера - Стоят и будто ждут, что сейчас Дима снимет штаны и покажет им задницу! Или предложит пососать!" Дима предлагает им сесть, поздоровавшись с Дусиком за руку. Виктор держит обе руки за спиной. Вот он уже сидит, глядит в сторону, но, чувствуя на себе Веркин злой взгляд, покусывает губы.


- Вы знаете, что гавайские танцы как поэмы. Каждый жест означает что-то, какое-то слово, фразу... Вот видите, как она ручками. Что бы это значило?


- Пойдем поебемся! - хохочет саша.


Верке не нравится, что они пришли и начали портить вечер. Но Дима относится к саше как-то нежно, считая того 'чувствительным молодым человеком". 'Санечка - чудный, но, как говорится, его среда заела. Ты тоже - чудная по-своему... Сумасшедше чудная Верка! Вам бы порознь теперь лучше. Надо уметь вовремя остановиться. Ох, это искусство!" - сказал он полгода назад.


- Ну что, вы поели?.. Дима, это персонажи из басни Крылова!


- Ну, это распиздяйство, известное дело! - И Дима приблизился к соломинке в коктейле саши. - Можно?


Витька отвернулся, сделав 'плачущее лицо". Дусик улыбается. А Верка целует Диму назло Витьке.


- Где этот знаменитый список ресторанов? Там есть один с красивым названием... 'Черный веер"?


- О, сумасшедшие! Это, ёб его мать, столько денег. Шикарно, конечно! Но безобразно дорого!


- Все! Димочка, я тебя приглашаю. Идем в 'Черный веер"! - саша обнимает Диму за плечо, успев обернуться и подмигнуть Виктору, будто давая понять тому, что он провоцирует, подыгрывает.


- Братцы, но там шикарно. Надо сменить костюмы. Пиджак - обязательно!


Верка радостно думает, что, может, у Виктора нет пиджака, нет галстука, что он не сможет пойти, но... Через час лимузин - такси не берет пятерых - подвозит их к 'Черному вееру".


Их обслуживают четыре официанта, не считая метрдотеля и батлера. Все они в смокингах с эмблемами на нагрудных кармашках - черные с золотом веера. Компания за круглым столом, в креслах-улитках. Высокие спинки закругляются со всех сторон, и, чтобы взглянуть на сидящего рядом, надо высовываться из 'домика" или постоянно быть склоненным над тарелкой.


- Димочка, ну что Москва? - Саша подмигивает Виктору, давая понять, что сейчас будет самое интересное и щекотливое.


- Как всегда, чудно принимали. Клавдия Ивановна, правда, умерла. Не застал ее. Но видел Нани. Да, Райкина.


Неудивительно, что он друг этих советских звезд. Во-первых, он пригласил в Америку дочь Вертинского, реликвии эмиграции, и открыл этим приглашением так называемый 'культурный обмен" между США и СССР. Потом были Зыкина, Шульженко... Ну а русские, они всегда отличались каким-то специальным подобострастием и любовью к иностранцам... Даже к русским иностранцам. Как только разговор зашел о Москве, Виктор будто подобрел и частично простил Диме его 'особенность".


- А вы там из варьете никого не знаете?


- Дима знает только звезд! Твоя знакомая, если не ошибаюсь, в кордебалете... - ехидничает Верка.


Мать Виктора была директором костюмерного цеха, обслуживающего заслуженных, народных и в том числе Зыкину. Так что Виктор был посетителем всех театров. Ну и кулис. После очередного выигрыша в преферанс он мог подъехать к служебному входу, и лучшая девочка кордебалета выпрыгивала к нему в накинутой на горячее еще, после канкана, тело шубке. Если провести параллель и назвать эмиграцию кордебалетом, Верка тоже, как одна из лучших представительниц его, выскакивала к нему. Из дома, ресторана, из постели мужа.


- А своего Никиту, Димочка, видел? - Сашина физиономия будто затаилась перед самым главным.


- А как же! Никита... Лучше не говорить. Пытаюсь пригласить его сюда, - заканчивает Дима, не дав им возможности позлорадствовать и поехидничать.


Саша тем временем сигналит метрдотелю и просит его позвать музыкантов. Вот они подходят, окружая музыкой, льющейся из-под подбородков. Их четверо скрипачей и один с бандонеоном. Виктор уже лезет в карман - платить.


- Да подожди же! Пусть сыграют что-нибудь. Деньги сразу, деньги... - зло глядя на него и зло думая о его деньгах, единственном, что дает ему возможность чувствовать себя уверенно, кричит Верка.


- Дима, им надо заказать Сарасате. 'Этот веер черный..." - Она чуть только напела, а музыканты уже подхватили и играют танго.


Ее заставляют петь:


Этот веер черный! та-рам-там-там!


Веер драгоценный! та-рам-там-там!


Он сулит влюбленным...


Верность и измены...


И она вспоминает учителя вокала, на чьих уроках и разучивалось это танго. Два раза в неделю. Саша недоумевал: 'На хер тебе это надо?!" Вероятно, он предпочел бы, чтобы она училась красить машины, ремонтировать крылья машин... После испанского танго на русском музыканты вцепились в 'Очи черные", 'Полюшко" и почему-то 'Эх, дороги...". Но как только Виктор дает им деньги, они сразу уходят.


В громадные их тарелки будто птички покакали, пролетая, - это 'нувель кузин". Стоит каждая такая 'кака" под тридцать долларов.


- Хорошо здесь япошки в сорок первом поработали. - Саша при помощи ножа изображает 'Мессершмитт". Он любит так 'пошутить".


- Американцы всегда устраивались и свои военные базы располагали на чужих территориях. Только в пятьдесят девятом году Гавайи стали штатом Америки... Так что ты бы, Витька, не смог сюда приехать, это ведь была заграница, а тебе нельзя...


- Ну, Верок, ты еще вспомни времена Кука. Кстати, в те времена то, что я делаю, считалось вполне нормальным, и мы бы все сейчас сидели с кольтами.


До сих пор молчавший Дусик улыбнулся Витьке. 'Ну и кого бы ты первым замочил?" - стрельнул он глазами на сашу. Но Витька не 'замочил" бы его. Тот ему нужен.


- Я немного по Америке ездил, но все-таки... Гавайи совсем не Америка. Кроме сервиса и отелей, дорог и всего этого... При чем здесь эти косоглазые? - Дусик пытается изобразить гавайца.


- А при чем в Союзе чукчи и азиаты, и все прочие? - брезгливо говорит Виктор.


- Э, братцы! В Союзе пятнадцать республик разных национальностей. А до Союза Россия всегда была многонациональной, с образования своего. Рюрики-то кто были? - Сам Дима из рода Демидовых. Но по-американски это Дэймз Ди. Под этим именем он числится в дизайно-чертежной компании, где зарабатывает на пенсию, как сам он шутит.


Вера выходит в туалет, и к ней присоединяется Дима. Декор ресторана решен с минимальной затратой фантазии - кругом просто висят веера. Громадные, поменьше и совсем миниатюрные. В женском туалете у толстенной мадам-пипи тоже эмблема ресторана - на груди, разливающейся по столу перед блюдечком для монеток. Верка красит губы в тон электро-розового волана платья. Дима ждет ее, обмахиваясь веером - комплимент ресторана клиентам.


- Верок, я не хочу возвращаться к ним. Давай убежим! - шепчет он ей на ухо, прикрываясь веером.


Написав на клинексе 'Мы ушли. Ц", передав его официанту, они уходят. Убегают из ресторана.


Мы идем по Уругваю!


Ночь - хоть выколи глаза,


Слышны крики попугая,


Раздаются голоса!


Переделанная в полублатную, песня о любви к Парижу в любое время года разливалась у кустов акаций. Выбежав из ресторана, они сразу свернули в темную улицу. Черная гавайская ночь чуть помахивает макушками пальм, ноздри щекочет запах гнильцы с океана. Орхидеи не пахнут. Они, как вырвавшиеся из клетки звереныши, - танцуют, взявшись под руки, задирают ноги и хохочут. Диме 57 лет, и он ни к чему в жизни не стремится. Но он рад ей, жизни. Он не нудит, не делает 'плачущее лицо".


- Ax, Верочка, все это пустое, пустое - все эти декорации, которыми они себя обставляют. Они не умеют себя веселить сами...


- Димка, мы потратили уже столько денег... Зачем? Весело не было. На эти деньги можно было поехать на дикий остров и жить среди аборигенов, ловить бы там рыбу, костры жечь... Но они бы там сдохли. Поэтому они и меня ни на шаг от себя не отпускают, 'куда ты? куда ты?" орут. Я их веселю. Даже если и злю - все равно что-то происходит. Я им нужна, как какое-то происшествие в их скуке.


Они выходят под руку на одну из центральных улиц. Это могла бы быть улица Санта-Моники в принципе. Правда, здесь, помимо настоящих пальм, стоят почему-то и искусственные, с блестящими, переливающимися лохмотьями вместо листвы. Да, и здесь ходят. Идут люди, кучки, группы. И еще, людей везут рикши. В колясках, прицепленных к велосипедам.


- Димочка, давай прокатимся! Это, наверное, здорово!


- Ой, я боюсь. А вдруг он пьяный? Хлебнул уже небось райского напитка. Ёбнемся, костей не соберем...


- Сумасшедший!.. Вон, идем к черному, смотри, какой здоровый. - Верка тянет его к коляске, украшенной гирляндами цветов.


На шее черного парня-рикши тоже гирлянда. Парень, стоящий со своим 'авто" перед черным, протестует, но настаивающая Верка, объясняет:


- Мы доверяем ему больше наши драгоценные тела. Потому что мы артисты московского цирка. Этот мистер - главный исполнитель цыганских танцев.


Димка хохочет от презентации и исполняет какие-то па фламенко. Они уже взбираются в кабриолет. Черный перекидывает ногу через велосипедную раму и, обернувшись, спрашивает:


- Если вы из московского цирка, то где же ваши телохранители, КГБ?


- Мы убежали. Мы хотим остаться в вашей прекрасной, райской стране. Они нас уже, наверное, ищут. Везите нас скорее к отелю 'Мариот"!


Широкая улица будто в преддверии Нового года. Сияют натянутые гирлянды электрических ламп. Витрины освещены, и около них мотающимися группами толпятся люди. Черный рикша оглядывается на своих пассажиров: хохочущих, визжащих или вдруг запевающих. Платье Верки развевается сине-розовыми волнами.


- Верка, держи платье, прикрывай ляжки. Этот черный юноша сейчас ёбнется. Ты его возбуждаешь. А может, я? 'Любил я очи голубые, теперь люблю я черные! Те были милые такие, а эти непокорные! Та-ра-рара!" - Припев они поют вместе.


- Вы сказали, что он танцор, а он поет.


Они останавливаются на перекрестке. И Димка кричит:


- А мы такие! Мы все умеем!


- Советские артисты разносторонне талантливые, - переводит Верка.


Они опять трогаются, и виден приподнятый над 'седлом", обтянутый шортами таз черного. Каждый нажим на педаль сопровождается обрушиванием на нее всего его веса. Икра и бедро наливаются мышцами. Спина, как у спортсмена на беговой дорожке, вот-вот перед стартом, выгнутая дугой вверх, и головы будто нет. Ее не видно.


Они немного не доезжают до отеля. Катание обходится в пятнадцать долларов. Верка протягивает тяжело дышащему, небезголовому уже рикше - струйки пота бегут у него по середине груди, между надутыми мышцами, по бокам из подмышек - двадцать без сдачи. Он вешает ей на шею свою гирлянду цветов. Она пахнет потом. Его. Черным.


Дима отправляет Веру в отель 'успокоить Санечку", а сам идет в бар - 'У меня тут есть мое местечко!" Ей немного жаль его. В Париже у него тоже есть 'своя" банька, в Москве, в пригороде, 'свой" лесок... Ее отношение к его гомосексуализму так нейтрально только потому, что он не вызывает в ней никаких чувственных эмоций. Потому что ему 57 лет и он называет себя 'бабушка Дима". В ней он любит ее красоту, но не потому, что хочет ее себе, для себя, а потому, что - эстет и любит все красивое. Но если бы он был другим, молодым и накачанным, как этот вот черный рикша, - ей бы было обидно за такое просто человеческое отношение! Ее бы зло брало. 'А как же я?! - думала бы она. - Молодой, красивый и не хочет меня. Такие молодые и красивые и не хотят... не хотят моей письки, которая хлюпает иногда от желания..." Именно такие чувства вызывали красивые 'геи" с Венис-бич... Вот она подходит к отелю со стороны пляжа, оказавшись у широкой лестницы, ведущей к танцплощадке, почему-то закрытой этим летом. Внизу, под лестницей, около разноцветных днем витрин бюро путешествий, в темноте, стоят двое и курят. По запаху сразу ясно - марихуана.


- Молодые люди! Употребляете наркотики?! - Стоя прямо перед ними, она помахивает сумочкой на шнуре.


Они испуганно предлагают:


- Хотите покурить?


И, затянувшись пару раз, Верка просит, нет ли у них еще. Продать. Один достает из кармашка гавайской рубахи скрученный уже джоинт и протягивает ей.


- Нет-нет. Не надо денег. Это подарок. Гавайский, - торопливо говорит он.


Пожелав им спокойной ночи, она идет в холл. Оглянувшись, видит, как они убегают из-под лестницы, испуганно пригибаясь у кустов с акацией. Она стоит и хохочет.


В баре холла, в низких креслах, сидят Дусик и Виктор. Саша у стойки, положа руку на чуть прикрытый зад гавайской официантки. Усаживаясь рядом с Виктором, Верка пробует его коктейль. Это 'Май-Тай". Сладкий.


- Витька, когда мы вернемся в Лос-Анджелес, ты сможешь одолжить мне денег?


- Если миллион, то не смогу, а если меньше... так зачем тебе меньше, Верок?


- Затем, чтобы снять квартиру и отвязаться от вас всех!


Оказалось это не так-то легко. Виктор одолжил ей денег. Но и звонить не перестал. Когда в очередной раз он зовет Верку на ленч, она кричит ему, что это все мерзко и гадко. И он 'успокаивает" ее: 'Что ты так терзаешься? Сашулька сам ебет Барбару еженедельно". Она бросает трубку. Не из-за обиды, что саша с кем-то спит, а из-за мерзкого чувства, что они оба, саша и она, дошли до полной деградации. И им не хочется изменять ничего. Им удобно.


Ненавистную ей зависимость от удовольствия, получаемого с Виктором, она сводит на нет. Удовольствие сводит на нет. Отучая себя получать это удовольствие с ним. Тем более это не так сложно, сам он ничего не делает для этого удовольствия. Он лежит, держа ее за круп, опускающийся и поднимающийся на нем, и следит за ее удовольствием. И Верка перестает, перестает получать его.


Это та жизнь тянулась годами, этими тридцатью с чем-то страницами. А разрыв, он несется и укладывается в какие-то несколько страничек скомканности. Самый большой страх Верки - это перестать разрушать. Потому что, если просто остановиться, не разрушая, все опять потянется на месяцы и годы.


Они будут так же лениво ссориться и мириться. И саша будет водить ее в Беверли-Хиллз и тратить деньги-невидимки - кредитные карты, - покупая ей подарки. Он будет дурачиться наутро: 'Ой, Верочка упилась шампанским!" И открывать новую бутыль шампанского вместо пива. Или будет кричать, что ее не научили в детстве тому, что ночью все спят, заставая в комнате с тетрадками, в сигаретном дыму, кусающую ногти. Или он сам будет спать после пьянки и опаздывать на работу, а армяне будут звонить и говорить ей: 'Слушай, скажи твой муж, что клиент ждет!" И саша будет долго собираться...


Наличных денег у них нет, и Верка собирает драгоценности, которые дарил ей саша. Чтобы одолжить денег у его родственников, заплатить за квартиру, в которой они еще вместе. Она собирает 'побрякушки" из трехцветного золота, бриллиантов, жемчуга и думает: это чужие вещи, из чьей-то чужой жизни. И ее не заботит, вернут их или нет. Она смотрит на свои тряпочки, которыми завешан 'ходячий" шкаф. Она разлюбила их. Верка вспоминает 'ёбаного ангела" Лимонова, мечтающего о всех этих тряпочках, о том, как он покупает ей туфли за девяносто долларов... У Верки нет дешевле двухсот. Их покупал бесталанный саша с маленькой буквы. В Америке с большей легкостью платят за смекалку, за наличие 'коммерческой жилки", чем за талант. Что это такое - талант? 'Я могу писать" - герой рассказа Сарояна высмеян дамой в агентстве по трудоустройству. 'Что - писать?" - недоумевает она...


У них крадут 'мерседес", и Верка остается без машины. Все срабатывает по плану - все рушится. Уже ничего нельзя склеить. И замечательно, думает Верка, ночуя у знакомых музыкантов и проедая одолженные Виктором деньги. И Виктор, видя, что она уходит не только от саши, но и от него, от их 'дружбы семьями", от этих семей... требует вернуть деньги. У саши! Вся мразь всплывает на поверхность. Как в засорившемся туалете. Она закладывает еще 'побрякушки", в русском антикварном магазине. Их выкупает Виктор и возвращает... саше. 'Мне не дают вылезти!" - зло плачет она, и саша дает ей денег - вернуть Виктору. Тот берет их, улыбаясь дамским ртом, думая, что через день, два, неделю она опять придет. Ошибается...


Она едет в русский ресторан, и у стойки бара с Дусиком они пьют коньяк. Дусик обзывает Виктора 'пидером"... В ресторане хозяин русскоязычной газеты с приглашенными им писателями - Соколовым и Лимоновым. Верка не видит их. Лимонов спрашивает, кто она такая, у владельца газеты. Тот говорит, что певица и что она не для него. Не для Лимонова. Они проходят за ее спиной, выходя из ресторана. Лимонов видит ее длинные волосы, вьющиеся по спине и плечам.


Домой саша приходит в семь утра. Мочка его уха в губной помаде. Лежа в кровати, Верка смотрит, как он стоит перед зеркалом и стирает губную помаду с мочки уха. На кресле, перед туалетным столиком, лежат серые шерстяные носки. Сашины. Верка носит их... Эти носки останутся у нее, она будет надевать их и вспоминать сашу: 'Вот все, что осталось от пятилетней жизни..." - и еще, что можно было прожить ее в два года...


Красивая Елена прыгает на кровати в носках Лимонова и кричит, что так и должно быть - что он должен работать, зарабатывать деньги для нее, красивой Елены. Верка вспоминает роман Лимонова. Книжку Лимонова на разбитом столике. 'Красивая женщина - это профессия, а все остальное - сплошное любительство", - любил повторять саша высказывание поэта советского истеблишмента - Вознесенского. 'Надо принадлежать к истеблишменту, жить по его правилам, чтобы получать плату за внешность". Верке грустно, глядя на сашу, она знает, что у него есть девушка. С ее именем. Ему даже не нужно переучиваться называть девушку по-иному. Он может также говорить: 'Верочка, дай ножку..." 'Верочка" отворачивается, тихо плачет и вспоминает молоденького московского парня, на какой-то нелепой улице Лос-Анджелеса оборачивающегося на ее сигнал - она в машине, на той дурацкой улице, где никто не ходит, кроме саши. Потом она живет с сашей, потому что в нем нет 'коммерческой жилки" и он любит помечтать и сентиментально повспоминать. Саша говорит, что любит ее...