Geum.ru

Рабле Гаргантюа и Пантагрюэль

Вид материалаДокументы

Содержание


Глава xxviii
Глава xxix
Глава xxx
Глава xxxi
Глabа xxxii
Глава xxxiii
Подобный материал:
1   ...   38   39   40   41   42   43   44   45   ...   64
ГЛАВА XXVIII


О том, как Пантагрюэль рассказывает печальную историю, коей предмет

составляет кончина героев


- Эпитерс, отец Эмилиана-ритора, плыл вместе с другими

путешественниками из Греции в Италию на корабле, груженном различными

товарами, и вот однажды под вечер, около Эхинских островов, что между Мореей

и Тунисом, ветер внезапно упал и корабль отнесло к острову Паксосу. Когда он

причалил, некоторые из путешественников уснули, иные продолжали

бодрствовать, а третьи принялись выпивать и закусывать, как вдруг на острове

Паксосе чей-то голос громко произнес, имя Тамус. От этого крика на всех

нашла оторопь. Хотя египтянин Тамус был кормчим их корабля, но, за

исключением нескольких путешественников, никто не знал его имени. Вторично

раздался душераздирающий крик: кто-то снова взывал к Тамусу. Никто, однако

ж, не отвечал, все хранили молчание, все пребывали в трепете, - тогда в

третий раз послышался тот же, только еще более страшный голос. Наконец Тамус

ответил: "Я здесь. Что ты от меня хочешь? Чего тебе от меня надобно?" Тогда

тот же голос еще громче воззвал к нему и велел, по прибытии в Палоды,

объявить и сказать, что Пан, великий бог, умер.

Эти слова, как рассказывал потом Эпитерс, повергли всех моряков и

путешественников в великое изумление и ужас. И стали они между собой

совещаться, что лучше: промолчать или же объявить то, что было велено,

однако Тамус решил, что если будет дуть попутный ветер, то он пройдет мимо,

ничего не сказав, если же море будет спокойно, то он огласит эту весть. И

вот случилось так, что, когда они подплывали к Палодам, не было ни ветра, ни

волн. Тогда Тамус, взойдя на нос корабля и повернувшись лицом к берегу,

сказал, как ему было поведено, что умер великий Пан. Не успел он вымолвить

последнее слово, как в ответ на суше послышались глубокие вздохи, громкие

стенания и вопли ужаса, и то был не один голос, а многое множество.

Весть эта быстро распространялась в Риме, ибо ее слышали многие {1}.

И вот цезарь Тиверий, бывший в ту пору императором римским, послал за

Тамусом. И, выслушав, поверил его словам. Расспросив ученых людей, коих

немало находилось тогда при дворе и в Риме, кто был этот Пан, он вывел

заключение, что это сын Меркурия и Пенелопы. То же самое утверждал еще

Геродот, а вслед за ним и Цицерон в третьей книге _О природе богов_. Я же

склонен отнести эти слова к великому спасителю верных, которого из низких

побуждений предали смерти завистливые и неправедные иудейские

первосвященники, книжники, попы и монахи. Такое толкование отнюдь не кажется

мне натянутым: ведь по-гречески его вполне можно назвать _Пан_, ибо он -

наше Все: все, что мы собой представляем, чем мы живем, все, что имеем, все,

на что надеемся, - это он; все в нем, от него и через него. Это добрый Пан,

великий пастырь, который, по слову пылкого пастуха Коридона {2}, всем

сердцем возлюбил не только овец, но и пастухов, и в час его смерти вздохи и

пени, вопли ужаса и стенания огласили всю неизмеримость вселенной: небо,

землю, море, преисподнюю. И по времени мое толкование подходит, ибо этот

всеблагой, всевеликий Пан, единственный наш спаситель, скончался в

Иерусалиме в царствование римского цезаря Тиверия.

Сказавши это, Пантагрюэль умолк и впал в глубокую задумчивость. Малое

время спустя мы увидели, что из глаз его текут слезы величиной со страусово

яйцо. Ну меня к богу, если я тут хоть в одном слове прилгнул.


ГЛАВА XXIX


О том, нам Пантагрюэль прошел мимо острова Жалкого, где царствовал Постник


Корабли веселого нашего каравана были починены и исправлены, съестные

припасы пополнены, макреоны остались более чем ублаготворены и удовлетворены

тем, как Пантагрюэль за все расплатился, люди наши были веселее обычного, и

на следующий день они с великой радостью подставили паруса дуновению тихого

и приятного ветра. В середине дня Ксеноман издали показал нам остров Жалкий,

где царствовал Постник; Пантагрюэль был о нем уже наслышан, и ему захотелось

поглядеть на него, однако ж Ксеноман ему отсоветовал, сославшись на большой

крюк, который пришлось бы для этого сделать, и предуведомив, что на этом

острове и при дворе государя живут бедно.

- Вы там только и увидите, - продолжал он, - что великого пожирателя

гороха, великого охотника до сельдяных испражнений, великого кротоеда,

великого сеножевателя, плешивого полувеликана с двойной тонзурой по

фонарской моде, великого фонарийца, знаменосца ихтиофагов {1}, повелителя

горчицеедов {2}, секателя младенцев, обжигателя золы {3}, отца и благодетеля

лекарей, щедрого на отпущения прегрешений, индульгенции и разрешения от

грехов, человека добропорядочного, ревностного католика и вельми

благочестивого. Три четверти дня он плачет и никогда не бывает на свадьбах.

Со всем тем в сорока королевствах не сыщешь такого искусника по части

шпиговальных игол и вертелов. Назад тому лет шесть я побывал на острове

Жалком, привез оттуда целый гросс иголок и роздал кандским мясникам. Они

пришли в восторг, и было от чего. По приезде я вам покажу две такие иглы, -

они торчат над порталом. Питается Постник солеными кольчугами, шлемами,

касками и шишаками, отчего по временам страдает сильнейшим мочеизнурением. И

покрой и цвет его одеяния увеселяют взор: оно у него серое и холодное,

спереди ничего нет, и сзади ничего нет, и рукавов нет.

- Доставьте мне удовольствие, - сказал Пантагрюэль, - и, подобно тому

как вы описали его одежду, питание, нрав и обычай, опишите его наружность,

сложение и все его органы.

- Будь добр, блудодюша, - сказал брат Жан, - а то я нашел его у себя в

служебнике: он стоит после подвижных праздников {4}.

- Охотно, - сказал Ксеноман. - Думаю, что мы услышим о нем более

обстоятельный рассказ на острове Диком, где правят жирные Колбасы, заклятые

его враги, с которыми он вечно воюет. Когда бы не доблестный Канунпоста,

защитник их и добрый сосед, великий фонариец Постник давно бы сжил их со

свету.

- А что эти Колбасы - самцы или самки, ангелы или простые смертные,

женщины или девушки? - осведомился брат Жан.

- Пола они женского, - отвечал Ксеноман, - по чину своему смертные,

одни из них девственницы, другие нет.

- Пусть меня черт возьмет, если я не на их стороне, - объявил брат Жан.

- Что это еще за безобразие - воевать с женщинами? Назад! Разнесем этого

мерзавца!

- Сражаться с Постником? - вскричал Панург. - Да ну его ко всем чертям,

я не такой дурак и не такой удалец. _Quid juris_ {5}, если мы очутимся между

Постником и Колбасами? Между молотом и наковальней? А, чтоб их! Подальше

отсюда! Скорей, скорей! Прощайте, господин Постник! Кушайте Колбасы, да не

забывайте и о кровяных.


ГЛАВА XXX


О том, как Ксеноман анатомирует и описывает Постника


- Что касается внутренних органов Постника, - сказал Ксеноман, - то

мозг его по величине, цвету, субстанции и силе напоминает (по крайней мере

напоминал в мое время) левое яичко клеща.

Желудочки мозга у него что щипцы.

Червовидный отросток что молоток для отбивания шаров.

Перепонки что монашеские капюшоны.

Углубления в средней полости мозга что чаны для извести.

Черепной свод что сшитый из лоскутов чепчик.

Мозговая железка что дудка.

Чудесная сеть что налобник.

Сосцовые бугорки что башмачки.

Барабанные перепонки что турникеты.

Височные кости что султаны.

Затылок что уличный фонарь.

Жилы что краны.

Язычок что выдувная трубка.

Небо что муфельная печь.

Слюна что челнок.

Миндалины что очки об одно стекло.

Перемычка что кошелка из-под винограда.

Гортань что корзина из-под винограда.

Желудок что перевязь.

Нижнее отверстие желудка что копье с вилообразным наконечником.

Трахея что резачок.

Глотка что комок пакли.

Легкие что меховые плащи соборных священников.

Сердце что нарамник.

Средогрудная перегородка что водоотводная трубка.

Плевра что долото.

Артерии что грубошерстные накидки с капюшонами.

Диафрагма что мужская шапка на манер петушьего гребня.

Печень что секира о двух лезвиях.

Вены что оконные рамы.

Селезенка что дудка для приманки перепелов.

Кишки что тройные рыболовные сети.

Желчный пузырь что скобель кожевника.

Внутренности что железные перчатки.

Брыжейка что митра аббата.

Тонкая кишка что щипцы зубодера.

Слепая кишка что нагрудник.

Ободочная кишка что корзина из ивовых прутьев.

Прямая кишка что вываренной кожи бурдюк, из коего пьют монахи.

Почки что лопатки штукатуров.

Поясница что висячий замок.

Мочеточники что зубчатые пластинки в часах.

Почечные вены что две клистирные трубки.

Сперматические сосуды что слоеные пироги.

Предстательная железа что горшок с перьями.

Мочевой пузырь что арбалет.

Шейка пузыря что било.

Брюшная полость что албанская шапка.

Брюшина что наручень.

Мускулы что поддувальные меха.

Сухожилия что кожаные перчатки у сокольников.

Связки что кошели.

Кости что плюшки.

Костный мозг что котомка.

Хрящи что заросли бурьяна.

Железы что косари.

Животные токи что мощные удары кулаком.

Жизненные токи что замедленные щелчки по лбу.

Горячая кровь что беспрестанные щелчки по носу.

Моча что папефига.

Детородные органы что сотня мелких гвоздей. Его кормилица уверяла меня,

что от его брака с Серединой поста произойдет лишь множество наречий места и

несколько двойных постов.

Память что повязка.

Здравый смысл что посох.

Воображение что перезвон колоколов.

Мысли что скворцы в полете.

Сознание что выпорхнувший впервые из гнезда цапленок.

Умозаключения что зерна ячменя в мешке.

Угрызения совести что составные части двойной пушки.

Замыслы что балласт галлиона.

Понятие что разорванный служебник.

Умственные способности что улитки.

Воля что три ореха на одной тарелке.

Желание что шесть охапок эспарцета.

Суждение что туфли.

Рассудительность что рукавичка.

Разум что барабанчик.


ГЛАВА XXXI


Анатомия внешних органов Постника


- Что касается внешних органов Постника, - продолжал Ксеноман, - то они

у него несколько соразмернее, за исключением семи ребер, - ребра у него

совсем не как у людей.

Большие пальцы на ногах у него что спинеты.

Ногти что буравчики.

Ступни что гитары.

Пятки что дубины.

Подошвы что плавильные тигли.

Ноги что птичьи чучела.

Колени что скамейки.

Ляжки что самострелы.

Бедра что коловороты.

Живот что башмак с острым носком, застегнутый на античный манер; в

верхней части перетянут поясом.

Пуп что губан.

Лобок что блин.

Детородный член что туфля.

Яички что бутылки.

Семенники что рубанки.

Промежность что флажолет.

Задний проход что чистое зеркало.

Ягодицы что бороны.

Крестец что горшок из-под масла.

Альхатим что бильярд.

Спина что арбалет.

Позвонки что волынки.

Ребра что прялки.

Грудная клетка что балдахин.

Лопатки что ступки.

Грудь что орган.

Соски что пастушьи рожки.

Подмышки что шахматные доски.

Плечи что носилки.

Руки что капюшоны.

Пальцы рук что таганы в каком-нибудь братстве.

Запястья что две ходули.

Локтевые кости что серпы.

Локти что крысоловки.

Кисти рук что скребницы.

Шея что миска.

Горло что цедилка для душистого вина.

Кадык что бочонок, к коему подвешены два медных зоба, очень красивых и

соразмерных; формой своей напоминает песочные часы.

Борода что фонарь.

Подбородок что тыква.

Уши что две митенки.

Нос что полусапожек с узким и загнутым кверху носком.

Ноздри что чепцы у монахинь.

Брови что посуда для отекания сока из мяса, насаженного на вертел.

Под левой бровью у него отметина, формой и величиной напоминающая

ночной горшок.

Ресницы что трехструнные скрипки.

Глаза что футляры для гребенок.

Глазные нервы что ружья.

Лоб что кубок.

Виски что цедильные воронки.

Щеки что деревянные башмаки.

Челюсти что стаканчики.

Зубы что рогатины. Один из его молочных зубов вы можете видеть в

Колонж-де-Руайо, что в Пуату, а два - в Брос, что в Сентонже, на двери

погребка.

Язык что арфа.

Рот что чепрак.

Безобразное его лицо что вьючное седло.

Уродливая его голова что шлем перегонного куба.

Череп что охотничья сумка.

Оспины что "кольцо рыбака" {1}.

Кожа что накидка.

Эпидерма что решето.

Волосы на лице что скребки.

Шерстинки на теле точно такие же.


ГЛABА XXXII


Нрав и обычай Постника


- Постник - явление природы небывалое, - продолжал Ксеноман. -

Если он плюется, то это полные корзины артишоков.

Если сморкается, то это соленые угри.

Если плачет, то это утки под луковым соусом.

Если дрожит, то это огромные пироги с зайчатиной.

Если потеет, то это треска со свежим маслом.

Если рыгает, то это устрицы в скорлупе.

Если чихает, то это бочонки с горчицей.

Если кашляет, то это банки с вареньем из айвы.

Если рыдает, то это охапки кресса.

Если зевает, то это горшки с гороховым супом.

Если вздыхает, то это копченые говяжьи языки.

Если свищет, то это целые корзины втертых очков.

Если храпит, то это ведра вышелушенных бобов.

Если скрипит зубами, то это куски топленого свиного сала.

Если говорит, то это грубая овернская шерсть, а не тот алый шелк, из

которого Парисатида изъявила в свое время желание выткать слова, обращенные

к ее сыну, царю персидскому Киру.

Если дует, то это кружки, куда опускают деньги за индульгенции.

Если заглядывается на что-либо, то это вафли.

Если ворчит, то это мартовские кошки.

Если покачивает головой, то это турусы на колесах.

Если гримасничает, то это сумбур.

Если цедит сквозь зубы, то это игра в базош.

Если топает ногой, то это отсрочки по платежам.

Если пятится, то это морские раковины.

Если выпускает слюну, то это общественные хлебопекарни.

Если хрипит, то это мавританские танцы.

Если портит воздух, то это кордовские башмаки.

Если чешется, то это новые королевские указы.

Если поет, то это горошины в стручках.

Если испражняется, то это тыквы и сморчки.

Если пыхтит, то это капуста в масле, иначе говоря _caules amb'olif_.

Если рассуждает, то это прошлогодний снег.

Если беспокоится, то это чох с высокого дерева.

Если с кем и расплачивается, то только на том свете горячими угольками.

Если спит, то снятся ему живчики, летающие и лезущие на стену.

Если мечтает, то о процентных бумагах.

Необыкновенный случай: трудится он, когда ничего не делает; ничего не

делает, когда трудится. Бодрствует во сне, спит бодрствуя, с открытыми

глазами, как шампанские зайцы, - опасаясь ночного нападения Колбас, исконных

своих врагов. Смеется, когда кусается, когда кусается - смеется. Будто бы

совсем ничего не ест, хотя всего только постничает, а считается, что совсем

ничего не ест. Обсасывает кости только в мечтах, напивается только в

собственном воображении. Купается на высоких колокольнях, сушится в прудах и

реках. Ставит сети в воздухе и вылавливает раков непомерной величины.

Охотится в морской пучине и находит там каменных козлов, горных козлов и

серн. Старых воробьев проводит на мякине. Боится только собственной тени да

крика жирных козуль. Бьет кое-когда баклуши. Любит шутить над не _мощами_

чрево _угодников_. Прыгает выше собственного носа. Толстым своим стилем

пишет на гладком пергаменте предсказания и альманахи.

- Вот молодчина! - сказал брат Жан. - Это по-моему. Такого-то мне и

надобно. Я вызову его на поединок.

- У этого человека в самом деле необыкновенное, чудовищное

телосложение, если только его можно назвать человеком, - молвил Пантагрюэль.

- Мне это напомнило наружность и повадки Недомерка и Несклады.

- А какова у них была наружность? - осведомился брат Жан. - Да простит

меня господь, я отродясь ничего про них не слыхал.

- Я вам сейчас расскажу то, что мне довелось вычитать в древних

притчах1, - продолжал Пантагрюэль. - Физис (то есть Природа) прежде всего

родила Красоту и Гармонию - родила без плотского совокупления, так как она

сама по себе в высшей степепени плодовита и плодоносна. Антифизис, извечная

противница Природы, тотчас позавидовала такому прекрасному и благородному

потомству и, совокупившись с Теллумоном {2}, родила Недомерка и Нескладу.

Голова у них была сферическая и совершенно круглая, как шар, а не слегка

сплюснутая с двух сторон, как у всех людей. Уши у них были высоко подняты,

длинные, как у осла; глаза - выпученные, державшиеся на косточках, похожих

на птичьи шпоры, без ресниц, твердые, как у рака; ноги - круглые, как

клубки; руки вывернуты. Ходили они всегда колесом: на голове, задом и ногами

вверх. Вы знаете, что для обезьян-самок нет ничего прекраснее их детенышей,

- так же точно и Антифизис восхищалась своими и тщилась доказать, что ее

дети красивее и приятнее детей Физис; она утверждала, что сферические ноги и

голова - форма вполне законная, а хождение колесом - прекрасная походка, что

во всем этом есть даже нечто божественное, коль скоро и твердь, и все вечные

явления мира видимого имеют круглую форму. Ходить вверх ногами и вниз

головой значит-де подражать творцу вселенной: волосы у человека подобны

корням, ноги напоминают ветви, деревьям же удобнее, чтобы у них были

воткнуты в землю корни, а не ветви. Таким путем Антифизис приходила к

выводу, что дети ее, напоминающие дерево, растущее прямо, красивее и

складнее детей Физис, напоминающих дерево опрокинутое. Что касается рук, то

Антифизис рассуждала следующим образом: вывернутые руки - это даже еще

лучше, оттого что спина не должна оставаться беззащитной, между тем спереди

человек предостаточно наделен зубами, коими он может не только жевать без

помощи рук, но и защищаться от всего вредоносного. Так, опираясь на

свидетельские показания и поддержку невежественных олухов, Антифизис в конце

концов перетянула на свою сторону всех сумасбродов и полоумных и привела в

восторг всех безмозглых, всех лишенных понятия и здравого смысла. Затем она

произвела на свет изуверов, лицемеров и святош, никчемных маньяков, неуемных

кальвинистов, женевских обманщиков, бесноватых путербеев {3}, братьев-обжор,

ханжей, пустосвятов, людоедов и прочих чудищ, уродливых, безобразных и

противоестественных.


ГЛАВА XXXIII


О том, как Пантагрюэль близ острова Дикого заметил чудовищного физетера {1}


В полдень в виду острова Дикого Пантагрюэль издали заметил громадного,

чудовищного физетера: он шел прямо на нас, сопя и храпя, весь раздувшийся,

возвышавшийся над марсами наших судов, выбрасывавший из пасти воду с таким

шумом, как будто с горы низвергалась большая-река. Пантагрюэль указал на

него лоцману и Ксеноману. По совету лоцмана трубы на "Таламеге" проиграли

"идти сомкнутым строем".

По этому знаку, повинуясь морской дисциплине, все корабли, галлионы,

раубарджи и либурны построились в боевом порядке, приняв форму греческого Y

- пифагорейской буквы {2}, которую, сколько вам известно, изображают собою

летящие журавли и которая есть не что иное, как острый угол, и вот вершину

такого угла образовала "Таламега", а команда ее приготовилась биться не на

жизнь, а на смерть. Брат Жан с веселым видом, смелою поступью взошел вместе

с бомбардирами на мостик. А Панург завопил и запричитал дурным голосом.

- Бабиль-бабу! - кричал он. - Час от часу не легче! Бежим! Провалиться

мне на сем месте, это Левиафан, которого доблестный пророк Моисей описал в

житии святого человека Иова! Он проглотит нас всех - и людей и суда - как

пилюли. В его огромной адовой пасти мы займем не больше места, чем зернышко

перца в пасти осла. Глядите, вон он! Скорей, скорей на сушу! Сдается мне,

что это то самое чудо морское, коему некогда назначено было в удел поглотить

Андромеду. Мы все погибли. О, если бы среди нас оказался отважный Персей и

поразил его!

- Я тоже отважный, вот я его сейчас и уважу, - молвил Пантагрюэль. - Не

поддавайтесь страху.

- Ах ты господи, - вскричал Панург, - уничтожьте сначала причину

страха! Как же тут не устрашиться, когда мне грозит явная опасность?

- Если жребий ваш таков, как его недавно описал вам брат Жан, -

возразил Пантагрюэль, - то вам следует опасаться Пироя, Эоя, Этона и

Флегона, достославных огнедышащих коней Солнца, пышущих пламенем из ноздрей,

физетеров же, извергающих из ушей и из пасти одну только воду, вам бояться

совершенно нечего. Вода не представляет для вас смертельной опасности. Эта

стихия скорее защитит и охранит вас, но уж во всяком случае не погубит.

- Ну, это еще бабушка надвое сказала, - заметил Панург. - А, чтоб вам

пусто было, да разве я не излагал вам учения о превращении стихий и о том,

что между жареным и вареным и между вареным и жареным расстояние невелико?

Увы! Вот он! Пойду спрячусь внизу. Всем нам сейчас смерть. Я вижу на марсе

коварную Атропос: только что наточенными ножницами она собирается перерезать

нить нашей жизни. Берегитесь! Вот он. У, какой же ты мерзкий, какой же ты

отвратительный! Скольких ты потопил, а они даже похвастать этим не успели!

Вот если бы он испускал доброе, вкусное, прелестное белое или же красное

вино, а не эту горькую, вонючую, соленую воду, с этим еще можно было бы

примириться, это еще можно было бы претерпеть - по примеру одного

английского милорда, которому по вынесении смертного приговора за

совершенные им преступления дозволили самому выбрать себе казнь и который

выбрал смертную казнь через утопление в бочке с мальвазией {3}. Вот он! Ой,

ой, дьявол, сатана, Левиафан! Видеть я тебя не могу - до того ты безобразен

и омерзителен! Пошел ты в суд, пошел ты к ябедникам!