М. К. Петров язык знак культура вступительная статья

Вид материала

Статья

Содержание V. генезис европейского социального кодирования Проблемы генезиса

Подобный материал:

• В. В. Забродина Вступительная статья Ц. И. Кин Художник А. Е. Ганнушкин © Составление,, 3300.88kb.
• Мацуо Басё Путевые дневники Перевод с японского, вступительная статья, 1145.66kb.
• Учебно-тематический план семинарских занятий раздел язык и культура речи семинарское, 98.76kb.
• Содержание, 1765.31kb.
• Содержание разделов и тем дисциплины Русский язык и культура речи, 73.06kb.
• Киянова ольга Николаевна Заведующая кафедрой, 27.74kb.
• М. Л. Спивак\ А. Белый На склоне Серебряного века Последняя осень Андрея Белого: Дневник, 736.18kb.
• Жанры школьных сочинений по картинам русских художников, 302.63kb.
• Русский язык и культура речи, 146.58kb.
• Русский язык и культура речи список литературы, 234.16kb.

142

ки. Если сравнивать традицию и нас по объему транслируемо­го и утилизируемого знания, т. е. знания, находящего выход в практическую деятельность, то, в сущности, так оно и было: до XVIII—XIX вв. Европа уступала первенство странам тра­диционной культуры, отличалась скорее воинственностью и нетерпимостью, чем мудростью.

Два-три последних столетия, которые изменили баланс раз­витости, определенный по объему трансляции и утилизации знания, не так уж много тянут на весах истории, если учесть тот поток угроз, опасностей, бесконечно обостряющихся про­блем, которые мы создаем и обостряем отнюдь не от великого ума. Поэтому попытки традиции поставить нас между перво­бытным миром и традицией, увидеть в нашей социальности недоразвитую, плутающую во тьме невежества, но подающую надежды «предтрадицию» по меньшей мере столь же мало уязвимы, как и наши попытки поставить традицию между пер­вобытным миром и нами, увидеть в традиционной культуре «недоразвитую» Европу. Уязвима здесь скорее сама постановка вопроса: бессмысленно, видимо, сравнивать культуры по совме­щенному функционально-структурно-генетическому основанию. Нелогично предполагать, что раз существует некоторое множе­ство культурных типов, то обязана существовать и единая для них всех, проложенная во времени дорога в развитость, которая позволила бы представить культуры в виде колонн, пылящих на некоторых дистанциях друг за другом. И дело здесь не в болезненном вопросе о том, кому двигаться в авангарде — нам или традиции. Дело в том, что нет решительно никаких свиде­тельств в пользу существования такой дороги. У каждого куль­турного типа, похоже, своя дорога в развитость.

-Именно это делает крайне опасными проявления как евро­пейского, так и традиционного тщеславия. Еще на заре евро­пейской культуры Ясон совершил, похоже, первый акт транс­плантации европейского способа жизни на традиционную почву—похитил Медею. Позже, оправдываясь в мелких подло-•стях, он именно этот акт трансплантации ставил себе в особую я требующую компенсации заслугу:

Я,признаю твои услуги. Что же

Из этого? Давно уплачен долг,

И с лихвою. Во-первых, ты в Элладе

И больше не меж варваров, закон

Узнала ты и правду вместо силы,

Которая царит у вас...

(Еврипид. Медея, 649—664)

Что получилось из этой трансплантации в расчете на ком­пенсацию, всем известно. А ведь детей-то жалко!

Мы начали и кончаем этот раздел диалогами между тради­цией и Европой. Нам кажется, что нет сегодня более острой и актуальной темы, чем проблема диалога между типологиче-|- -ски различными культурами,' проблема взаимопонимания с

143

возможно меньшим риском недоразумений и сокрушительных следствий взаимного непонимания. Именно поэтому мы реши­лись попытаться реконструировать основные черты традицион­ного восприятия европейской культуры через призму профес­сионально-именного способа кодирования, через традиционные институты, структуры которых традиции только и дано исполь­зовать для понимания структур нашего культурного типа, если эффекты ретроспективы, трансмутационная диалектика объяс­нения нового от наличного и оценки наличного от нового имеют равную силу и Для нас, и для традиции. Мы не настаиваем на деталях. Но если в основе традиционного социокода лежат фрагментирование знания по вместимости индивида, семейный контакт поколений, система межсемейных контактов обмена, а способность к самокритике (оценка наличного нового) у пред­ставителей традиционной культуры примерно на том же уров­не, что и у нас, восприятие нашей культуры традиционным глазом должно давать приблизительно те общие контуры, оцен­ки, суждения, о которых сказано в этом разделе.

V. ГЕНЕЗИС ЕВРОПЕЙСКОГО СОЦИАЛЬНОГО КОДИРОВАНИЯ

До сих пор мы занимались социокодами, отличительной чертой которых было использование языковых реалий (имен, текстов) только для целей фрагментации наличного корпуса социально необходимого знания в его трансляционной (знак) и поведенческой (деятельность) формах существования. Форма такой фрагментации была либо прямой: индивид—имя+текст, либо обращенной: группа—текст + имя, что и давало нам право назвать эти типы социального кодирования лично-именным и профессионально-именным. Для интеграции фрагментов в це­лостность, т. е. в области социально-всеобщего, эти социокоды языковых реалий не используют. (В первом случае, где нет еще разделения поведенческого и знакового в обособленные области со своими основаниями интеграции, социокод «объединен в со­циальную целостность через контакт и сопряжение имен в си­туациях коллективного действия. Во втором, традиционном случае, где поведение и знак получили свои особые основания, поведенчески-всеобщее реализовано через матрицу обмена — систему наследуемых межсемейных контактов, а всеобщее зна­ка— через кровнородственную связь вечных (божественных) имен, работающих в основном в режиме трансмутации (рацио­нализации). Хотя оба типа используют языки как средства общения — инструменты коммуникации, трансляции, трансму­тации—и языки эти вряд ли уступают сегодня по развитости и универсализму категориального потенциала (синтаксиса и метасинтаксиса) языкам Европы, интегрирующие структуры этих соцнокодов (ситуация коллективного действия, межсемей­ный контакт, кровнородственная связь) очевидно не принадле­жат к реалиям языка ни в генетическом, ни в каком-либо ином плане, хотя это не мешает им оставаться знаковыми отноше­ниями, носителями смысла к значения.

Наш тип социального кодирования мы называем уни­версально-понятийным. Его возникновение очевидно связано С дифференциацией физического и умственного труда, т. е. с расщеплением единого прежде (коллективного или индиви­дуального) субъекта деятельности на программирующую и исполнительную составляющие, каждая из которых институцио­нализируется, становится социально значимой и социально санкционированной ролью индивида. Возникающее в процессе

145

такого расщепления субъект-субъектное отношение, в котором, говоря словами древних, «один разумно движет, оставаясь неподвижным, другой разумно движется, оставаясь неразум­ным», играет в зарождении, становлении и развитии европей­ского кодирования роль исходного хаоса-разрыва, первоначала. Как социально значимое отношение, оно не имеет аналогов в других типах культуры, хотя, конечно, удвоение субъекта по основанию приказание-исполнение — достаточно распространен­ное явление в любом типе культуры. Тот же семейный контакт поколений включает не только наглядно-подражательные схе­мы «делай, как я», но и схемы объясняющие, в которых один объясняет, а другой понимает или исполняет.

Особенность европейского субъект-субъектного отношения не в новизне самого отношения, а в его функциональной нагру-женности, социальной значимости как ключевой структуры социального кодирования. В кодировании используются, во-первых, простые (двусубъектные) и сложные (3, 4,... п-субъ­ектные) отношения для выстраивания знаковых иерархий целостности, причем, какой бы сложной ни была соподчинен­ная цепочка субъект-субъектного отношения, в ней всегда вы­держивается «инстанционная» асимметричность высшего и низ­шего: любой средний член цепочки будет исполнителем по отношению к предыдущему (высшему) и повелителем-програм­мистом по отношению к последующему (низшему). Кодирова­ние, во-вторых, ориентирует начальный член цепочки на всеоб­щее, так что любые цепочки при их левом (или вертикальном) надстраивании замыкаются на общий начальный член всех цепочек, который представляется личным или безличным веч­ным знаком — началом, богом, верховной инстанцией.

Особенностью европейского субъект-субъектного отношения Является также его устойчивость как постоянно действующего информационного канала, который может использоваться и для трансляционных, и для трансмутационных целей, причем наиболее характерным режимом работы этого отношения яв­ляется как раз «смешанный» трансмутационно-трансляционный или, что то же, режим оперативной трансляции возникающего в левых членах цепочки нового навыка. Иными словами, субъ­ект-субъектное отношение не только передает слева направо иЛи сверху вниз некоторую «мудрость» или «ценное указание» от субъекта к субъекту, но и преобразует их в процессе пере­дачи, всегда оказывается установившимся каналом движения от абстрактного к конкретному, от расплывчатого целеуказа­ния типа «улучшить», «наладить», «пресечь» до программы конкретного действия, направленного к реализации этих целей.

С этой точки зрения институционализацию субъект-субъект­ного отношения и его превращение в ключевую структуру со­циального кодирования можно объяснить появлением и посто­янным присутствием в европейском очаге культуры социально значимых коллективных главным образом ситуаций «нестан-

146

дартного» типа, которые по тем или иным причинам, обычно социальным же, не поддаются полной типизации и соответст­венно не могут иметь установившейся полной программы реше­ния, которую социокод мог бы транслировать как сложивший­ся навык.

Наличие в европейском очаге культуры социально значимых нестандартных ситуаций вовсе не означает отсутствия столь же социально значимых стандартных ситуаций, не означает, стало быть, полного крушения наследственного профессионализма. Удельный вес стандартных ситуаций в корпусе социально необ­ходимой деятельности достаточно велик и в период становле­ния нашей культуры, и на протяжении первых двух-трех тыся­челетий ее существования. Лишь в XVIII—XIX вв. соотношение нестандартных и стандартных ситуаций действия начинает рез­ко меняться в пользу нестандартных. А там, где есть социаль­но значимые стандартные ситуации, там всегда есть почва для наследственного профессионализма, для трансляции навыков-через семейный контакт поколений, для оформления профес­сиональных общностей (цех, гильдия, сословие), для скоррек­тированных на европейскую специфику знаковых оформителей традиционного типа. Даже университет, этот чисто европейский институт трансляции и трансмутации, имел, как известно, свою покровительницу и заступницу — святую Татьяну. Но главное здесь не в количественных соотношениях стандарта и нестан­дарта, не в постоянном присутствии стандартных ситуаций в европейском очаге культуры и соответственно не в ренессансах традиции вроде позднего средневековья, а в том, что с самого начала, с возникновения европейского кодирования в европей­ском очаге культуры постоянно присутствовали нестандартные социально значимые ситуации той или иной формы, в которых чистая репродукция, программа, бесконечный повтор либо во­обще невозможны (научная деятельность, например), либо опасны. Европейская социальность первой санкционировала отклонение от нормы как таковой, сделала социально значимы­ми и подлежащими трансляции такие понятия, как «талант», «уникальность», «оригинальность», «автор», «плагиат» и т. п. Она и сегодня, похоже, остается единственной социальностью, где эти понятия что-то значат и не всегда отрицательны по зна­чению. В Индии, например, как и в Китае, «обвинить» челове­ка в самобытности, оригинальности, неповторимости, в отходе от штампов и устоявшихся образцов — значит и теперь в по-• давляющем большинстве случаев оскорбить человека £19; 26]. Второй особенностью нашего социального кодирования яв­ляется постоянное присутствие в европейском социокоде груп­пы универсальных навыков, которые в традиционном обществе были профессиональными и транслировались через семейный контакт поколений. Это прежде всего относится к «умению жить сообща», к группе гражданских навыков. Протагор у -Платона объясняет эту нетрадиционную распределенность тра-

147

диционными пока средствами, в форме мифа: «Вот и спраши­вает Гермес Зевса, каким же образом дать людям правду и стыд. „Так ли их распределить, как распределены искусства? А распределены они вот как: одного, владеющего искусством врачевания, хватает на многих, несведущих в нем; то же и со всеми прочими мастерами. Значит, правду и стыд мне таким же образом установить среди людей или же уделить их всем?".— „Всем,— сказал Зевс,—- пусть все будут к ним причастны; не бывать государствам, если только немногие будут этим вла­деть, как владеют обычно искусствами. И закон положи от меня, чтобы всякого, кто не может быть причастным стыду и правде, убивать как язву общества"» (Лротагор, 322 cd).

В ту же форму всеобщего распределения могут переходить и другие навыки, чаще других навыки воина и писаря. Грек классического периода объединял в себе три всеобщие состав­ляющие (гражданин, воин, писарь) и по выбору сограждан или даже по жребию мог исполнять без специальной подготовки любые административные, политические, судебные, военные должности. Хотя по ходу европейской истории менялись и объем и состав навыков всеобщего распределения, сама идея всеоб­щего человеческого основания, равенства людей по этому осно­ванию и их причастности к нему прочно вошла в состав средств европейского социального кодирования, а после знаковой санк­ции в христианстве приобрела усилиями церкви огромную уни­фицирующую силу, что позволило Европе с ее пестрым по этническому составу, генезису, языку, исходным формам со­циальности наследием реализовать начатую еще Римской импе­рией программу всеобщего усреднения, выработки единых норм, стандартов, институтов социальной жизни.

Уже с первых шагов нового типа кодирования «формула» европейца приобретает устойчивый двусоставный характер: всеобщее+частное. (Конкретные исторические условия могут ак­центировать ту или другую часть формулы, но никогда им еще не удавалось эту формулу «ополовинить», зачеркнуть одну из двух составляющих.

Древний грек «политичен» по преимуществу. Когда Аристо­тель определяет свободного грека как «существо полисное», политическое, он лишь констатирует реальный факт. Вместе с тем, хотя эта всеобщая составляющая всячески подчерки­вается, а частная многократно объявляется личным делом граждан', закон напоминает иногда и о частной составляющей. Солон, по Плутарху, «направил сограждан к занятию ремес­лами и издал закон, по которому сын не обязан был содержать отца, не отдавшего его в учение ремеслу» (Солон, XXII).

¹ Пернкл у Фукидида тах расставляет эти акценты: «По отношению к частным интересам законы наши предоставляют равноправие для всех... мы в общественных отношениях не нарушаем законы больше всего из страха перед ними и повинуемся лицам, облеченным властью в данное время...> (История, II, 37—38).

148

С другой стороны, средневековые ремесленники, рыцари, монахи «почти традиционны», связаны с социальностью через частную главным образом составляющую, тогда как всеобщая выглядит опосредованной через корпоративную норму цеха, гильдии, ордена, истонченной до духовной причастности к хри­стианскому миропорядку. Однако и здесь эта всеобщая состав­ляющая не исчезает полностью, что обеспечивает ее быструю регенерацию и преобразование в условиях становления капи­тализма и развитого «гражданского общества». Реализуя ос­новной принцип свободного предпринимательства «laisser faire, laisser passer», капитал сравнительно легко разделывается с почти традиционным. миром привилегий ремесел, цехов и кор­пораций именно в силу их квазитрадиционности, в силу нали­чия у европейца всеобщей универсальной составляющей. В от­личие от члена традиционного общества, которому некуда отступать от наследственного профессионализма и которого отсутствие путей в иное как раз и вынуждает противиться капиталу как чуждому, европейцу есть куда отступать, и поэ­тому он беззащитен: всякий раз, когда его теснят из привыч­ной и обжитой формы деятельности, угрожая разорением и нищетой, он предпочитает «идти и искать» себе новое дело, бросать привычное и осваивать новое, превращая тем самым частную составляющую «формулы» европейца в «свободную причинность», которая ждет приложений и создает новые при­ложения ради сохранения связей с питающей средой социаль­ности.

В условиях научно-технической революции, когда срок служ­бы внедряемых в производство технологий, как и «цикл техно­логического обновления», имеет тенденцию к быстрому сокра­щению (средний возраст основного оборудования в японской промышленности, например, менее четырех лет), двусоставная формула европейца начинает приобретать тот же смысл «не­стандартности», что и ряд постоянно присутствующих в евро­пейском очаге культуры форм деятельности. Сегодня речь уже не о том, возможна или невозможна в европейских условиях трансляция навыков через семейный контакт поколений, «по­томственная профессия», а о том, что наличные темпы измене­ний в технологической структуре производства не позволяют европейцу иметь «профессию на всю жизнь», предполагают его подвижность в самоопределении, способность многократно пе­реквалифицироваться, оставлять освоенное и осваивать новое. Тут уже никакой семейный контакт поколений помочь не может.

Третьей особенностью европейского кодирования, которая, ■собственно, и позволяет называть европейский социокод «уни­версально-понятийным», является постоянное тяготение нашего кодирования к универсалиям любой природы, и прежде всего к универсалиям общения, к категориальным потенциалам язы­ков. В попытках построить новый социокод европейцы «замы­кались» на что угодно: на универсалии мифа (из двух противо-

149

положных по полу — третье), на универсалии «почти» товарно-математического обмена, на «всеобщий эквивалент» («На огонь обменивается все, и огонь — на все, как на золото — то­вары и на товары — золото», Гераклит, В 90), на натуральный ряд чисел (пифагорейцы), на геометрию (Платон), на «сред­нее» (Аристотель), на притяжение-эманацию (Платон, плато­ники, отцы церкви). Но всего охотнее и с особым упорством европейцы «замыкались» на языковые универсалии, так что-история разработки европейского социокода есть во многом история вовлечения языковых структур большой общности в процессы социального кодирования.

Прослеживается по крайней мере три фундаментальных за­мыкания на языковые структуры: а) античные — на флектив­ные структуры греческого языка (Гераклит, Парменнд, Зенон,. Демокрит, софисты, Платон, Аристотель), в результате чего-появилась «логосная» идея субстанциональности и образцово­сти творения мира по слову-логосу; б) нового времени — на аналитические структуры новоанглийского языка (Бэкон, Гоббс, Локк, Юм, Кант), ему мы обязаны появлением категорий «взаимодействие», «причинность», однозначная соразмерность наблюдаемого поведения и скрытого свойства; в) нашего вре­мени — на метасинтаксические структуры английского, главным образом, языка (Ципф, Ингве), что, как мы пытались это по­казать выше, может обогатить европейский арсенал формали­зации исторических процессов, позволяя предложить группу новых моделей инерционно-кумулятивного класса, основными достоинствами которых мы считаем их принципиальную вери-фицируемость и отсутствие в них «самостных» знаковых реа­лий (Бог, формула, закон), поставленных над человеком как монопольным субъектом истории.

Сразу же следует оговориться, что, когда здесь и ниже мы говорим о «замыканиях» на арсеналы универсалий языковой или неязыковой природы, мы имеем в виду лишь первичные постигающие аналогии, духовные, так сказать, леса подхода к объяснению и к пониманию того или иного явления в области социального кодирования, а не ту конечную и «очищенную» от частных с точки зрения представления деталей форму, которую придает первичным аналогиям история.

Суть процесса та же, что и в дисциплинарной научной практике. В предпубликационный период будущий автор, объяс­няя новое от наличного, волен в своих ссылках на работы предшественников фиксировать внимание членов дисциплинар­ной общности на любом наборе предложенных уже в дисцип­лине структур, которые, по его мнению, могут в таких-то и таких-то аспектах быть привлечены к объяснению. Если попыт­ка удачна, публикация оказалась в активной зоне, на нее постоянно ссылаются в более поздних публикациях, то это вовсе не значит, что предложенная автором объясняющая связь с наличным для его времени массивом останется без изменений

150

и будет лишь подтверждаться в более поздних публикациях. ' Совсем напротив. Предложенное автором объяснение станет лишь исходным моментом, «началом» преемственных измене­ний этого объяснения в истории дисциплины, по ходу которых могут оказаться выделенными, подчеркнутыми, приведенными в связь с другими объяснениями такие стороны и аспекты, ■о которых автор и не подозревал или же считал их второсте­пенными. Когда Галилей, например, формулирует принцип «инерции, опираясь на аристотелевскую классификацию видов движения по степени их совершенства (круговое, прямолиней­ное, смещенное — «Физика», гл. 8, 9), то для него весьма су-шественна оговорка о «круговом» характере инерционности — •сохранении телами наличного направления движения, если оно •совершается по поверхности шара, центр которого совпадает с центром Земли. Именно эта оговорка «опровергала» ума­ляющую мастерство бога-геометра ересь Кеплера насчет «сме­шанного» движения планет и считалась Галилеем наиболее существенной деталью объяснения. Не Галилей, а история истолкований и приложений принципа инерции отсекла эту су­щественность как несущественное, по-своему расставила акцен­ты, не лишая Галилея авторства.

Когда мы говорим о «замыканиях», то имеем в виду именно этот первый выход к объяснению-началу, который, как это мы приняли выше на правах посылки, может совершаться лишь с опорой на наличное, быть объясняющим движением от налич­ного к новому с использованием «ссылок» на наличное. В этом смысле, раз уж древним грекам по тем или иным побуждениям пришла пора, необходимость и охота искать в наличном уни­версалии и пытаться объяснять с их помощью новые ориентиры и новые структуры трансляции социальности, то конкретные попытки обращения к тем или иным арсеналам универсалий, замыкания на них не так уж много дают, пока они не пройдут проверку временем, не будут подтверждены на социальную значимость в последующих и столь же конкретных попытках преемственной экспликации смысла исходного замыкания. При этом, по мере удаления от «начала», смысл этого исходного замыкания, каким он предстанет в ретроспективе многократных попыток переосмыслить работу предшественников и использо­вать их результаты для объяснения нового, может изменяться в весьма широких пределах.

Тот факт, что именно замыкания на категориальные потен­циалы языков дают в истории европейского социального коди­рования наиболее устойчивые линии преемственности, свиде­тельствует о плодотворности таких замыканий, но не дает все же права отождествлять начало и конец этого преемствен­ного объясняющего движения, в которое оказываются вовле­ченными на разных этапах вовсе не обязательно лингвистиче­ские по генезису структуры. 'Вместе с тем, не учитывая этих линий преемственности, восходящих к вполне конкретным ин-

151

дивидам и к актам замыкания на вполне конкретные универ­сальные структуры, пренебрегая ими, мы полностью теряем ориентиры и критерии вовлечения наличного и исторически данного в объяснение нового, т. е. практически неизбежно превращаем научно состоятельную и апробированную процеду­ру интеграции нового через объясняющий контакт с наличным и прошлым в пустое догадничество, в сближение и осмысление исторически разобщенных и принадлежащих к разным смысло­вым системам событий по чисто внешним аналогиям. Линии преемственности — единственные Ариаднины нити в лабиринте истории, которые позволяют собрать историю в целостность смысла.

Иными словами, наши оговорки насчет того, что акты замы­кания целиком относятся к этапу выхода к «началу», обра­зуют «духовные леса» этого выхода и в этом смысле столь же мало похожи на санкционированный историей смысл этих замыканий, как яблоко Ньютона на законы тяготения или цепляющиеся за хвосты обезьяны на химические структуры, следует понимать с дополнительными оговорками. Хотя это и так и в современном понимании инерции, скажем, мы не обна­руживаем ссылки на примат кругового движения как наиболее совершенного, все же «начала», первичные замыкания, каки­ми бы странными и причудливыми ни были леса, в которых они возводятся (Кеплер, например, шел к орбитам планет от «гармонии сфер»), образуют особые точки роста и связи исто­рии нашего .социального кодирования, от которых идут к нам линии преемственности смысла, а без этих линий мы вообще не в состоянии осмыслить историю как целостность, как нечто допускающее интеграцию и уходящее на некоторую историче­скую глубину.

Таким образом, субъект-субъектное отношение оперативной трансляции возникающего навыка в нестандартных ситуациях, всеобщее распределение группы навыков, прежде всего граж­данских, и связанная с этим двусоставность «формулы» евро­пейца, в которой акцентируется то всеобщая, то частная состав­ляющая, наконец, использование категориального потенциала языка как арсенала структур для социального кодирования об­разуют основу специфики европейского социокода в его отли­чии от профессионально-именного и лично-именного социокодов.

Проблемы генезиса

Проблемы возникновения и развития европейской культуры ставятся сегодня под сильнейший давлением практической и острой необходимости найти способ подключения «стран науч­ной пустыни» в научно-техническую революцию. Хотя термин «страна научной пустыни», под которым имеют в виду страну — потребителя результатов научного познания в конечной форме