М. К. Петров язык знак культура вступительная статья

Вид материалаСтатья

Содержание


Лично-именное кодирование
Подобный материал:
1   ...   6   7   8   9   10   11   12   13   ...   33
' «Номо» греков принципиально отличен, например, от «фа» китайских УПегястов. Номос безличен, равносилен, вне его действия не остается никто, Е» том числе и законодатель. «Фа» легистов — свод правил для властителя, я которого эти правила не распространяются.

95

и монархи абсолютистской Европы, которые внимательно при­глядывались к опыту управления восточных владык.

Словом, сколько-нибудь заметного эффекта движения по шкале развитости Европе с ее новым социокодом пришлось дожидаться около трех тысячелетий. И происходило это, похо­же, потому, что новый социокод вплоть до появления опытной науки не располагал механизмами трансмутации,социализации нового знания в соответствующих европейскому кодированию формах. Распределение таланта вряд ли отличалось в антич­ной и средневековой Европе от современного, но не было меха­низмов утилизации таланта, и Европа за три тысячелетия практически ничем не пополнила орудийный арсенал деятель­ности, жила на износ традиционного наследства, заимствовала новинки у той же традиции. Появление опытной науки, инсти­тута научной публикации, а затем и прикладных каналов пе­ремещения научного знания к местам и датам приложения завершило перестройку социокодов, создало уникальную ситуа­цию «раздельной», в чистой и прикладной форме, социализа­ции знания, когда фундаментальные научные дисциплины вро­де физики, химии, биологии идут, подобно комбайнам, оставляя за собой «валки» проверенных на репродукцию результатов, а прикладные отбирают из валков приглянувшиеся им элемен­ты для соединения их в рабочие смеси машин, технологий, но­вых продуктов.

Прямым следствием этой новой ситуации явилось то, что мы называем сегодня «научно-технической революцией», а в качестве одной из частных и весьма болезненных проблем, к пониманию состава которой и возможных путей решения мы пока еще только приближаемся, выявилась проблема «куль­турной несовместимости» — типологического различия способов социального кодирования и особенно трансмутационных меха­низмов. Эти различия, хотя ОНи и не препятствуют проникно­вению в неевропейские очаги культуры конечных продуктов 'Социализации знания в виде новой техники и новых продуктов, предельно затрудняют освоение полной «раздельной» схемы •социализации: опытные науки —приложение2. В результате

* Ньерере, президент Объединенной Республики Танзании, видит основную опасность ситуации в том, что в процессе подготовки научных кадров проис­ходит психологическая переориентация индивидов и они вообще оказываются за пределами родной социальности: «Здесь акценты переносятся с взаимоза­висимости На индивидуальность, поскольку именно индивиду нужно само­стоятельно читать, учиться, использовать возможности для личного совер­шенствования. Это смещение акцентов неизбежно» [92, с. 1в5]. А эта психо­логическая переориентация порождает вместе с чувством принадлежности к интернациональной дисциплине и чувство отчуждения, духовного сепаратиз­ма: «Они сравнивают себя как группу или как образованных индивидов со студентами и учеными богатых стран Они чувствуют себя обойденными, если «х условия хуже, а плата ниже. И все это в то время, когда массы продол­жают жить со средним годовым доходом «а душу населения около 20 дол­ларов» [92, с. 185]. Рецепт лечения болезни не так уж оригинален: «Препода­ватели и студенты должны оставаться в единстве с остальным обществом ра-

96

возникает опасный эффект локализации научно-технической ре­волюции, которую «делает» и в которой активно участвует горстка стран европейской культурной традиции (13 стран дают свыше 90% мирового научного продукта), тогда как дру­гие страны с населением более 70% от мирового оказываются странами «научной пустыни», где средний годовой доход на душу населения в 15—20 раз ниже (50—20 долл.), чем в раз­витых странах.

Локальный характер научно-технической революции, попыт­ки понять причины локальности, в том числе и «культурную несовместимость», привели в интересующем нас плане типоло­гии социального кодирования к появлению массы исследований полевого в основном и прикладного характера, которые позво­ляют приблизиться к пониманию основ структурирования со­циокодов. Судя по данным таких исследований, кроме структу­ры нашего социокода, который изучен, пожалуй, хуже, чем другие, сегодня имеет смысл говорить о двух других структу­рах и соответственно типах социального кодирования, которые мы назвали бы лично-именным социокодом и профессионально-именным социокодом.

Лично-именное кодирование

Лично-именной социокод ближе всего к той исходной схеме социального кодирования, о которой мы говорили как о мини­мальных условиях социогенеза и в основе которой лежит имя-адрес, оно же — ячейка матрицы фрагментировання, оно же — знак, включающий индивида в социальность. Социокоды этого типа встречаются в охотничьих «племенных» или «первобыт­ных» обществах. Отличительная особенность этих социокодов — наличие в них конечной по числу группы вечных взрослых или «охотничьих» имен, в которые распределены частные подпро­граммы действий в типизированных ситуациях коллективного действия. Эти типизированные ситуации коллективного дейст­вия (прежде других охота на крупных животных, а затем со­циальные ритуалы) несут функцию интеграторов социокода, т. е. имена, в каждом из которых может в данный момент при­сутствовать только один смертный индивид, интегрируются в матрицу фрагментирования по сопряжению, контакту с други-

ди достижения обшей цели. А это возможно только в том случае, если сту­денты и преподаватели сами чувствуют свою идентичность с согражданами, включая и тех, кто вообще не был в школе. И условие этого — возвращение выпускников в те сообщества, из которых они вышли, ради преобразования этих сообществ изнутри» [92, с. 186]. Нетрудно понять, к чему может привести это инокультуртрегерство-народничество, которым до «культурной революция» увлекались и в Китае. Вернувшиеся в сообщество выпускники разорвут дис­циплинарные связи и будут потеряны для науки, станут либо донкихотами-миссионерами, либо вернутся в исходное состояние идентичности с теми, «кто вообще не был в школе».

97

ми именами в актах коллективного действия, не требуют над­стройки всеобщего, каких-либо дополнительных интегрирующих оснований, кроме, говоря терминами Леви-Брюля, «соприча-стия», задействованности в некотором числе коллективных предприятий, где у него свои особые маневры, сопряженные с особыми же маневрами других индивидов. Взрослые имена не покидают горизонта социальной эмпирии, т. е. введенный в имя индивид попросту «растворяется» в тексте этого имени, отож­дествляя себя со всеми прежними его носителями и принимая на себя, как свои собственные, все роли, подвиги и нормы поведения в типизированных ситуациях коллективного дей­ствия, которые содержатся в тексте, привязанном к данному имени.

Ясно, что носить взрослое охотничье имя не по силам ни ре­бенку, ни старику, поэтому человек в лично-именном социуме «трижды рождается» для общества: как ребенок, как взрослый и как старик, получая в каждом таком акте особые имена. В акте посвящения -— центральном акте трансляции, который оснащен достаточно действенной и далеко не всегда безболез­ненной мнемотехникой,—индивида программируют в его со­циальные роли и обязанности, вводя в него текст имени. При­мером такого текста, с оговорками на европейское происхож­дение, может служить «Песнь о Гайавате» Лонгфелло. Каждое имя, видимо, имеет подобную «песню» — текст, в котором с той или иной степенью мнемотехнического совершенствования за­кодированы типизированные ситуации, линии поведения носи­теля имени в таких ситуациях, контакты с носителями других имен.

Взрослые охотничьи имена образуют золотой знаковый фонд таких обществ, и, судя по жалобам исследователей, эти имена ревниво оберегаются от чужого глаза и уха, причем таинствен­ность, похоже, входит в арсенал мнемотехнических средств как один из наиболее эффективных способов запоминания: то, что не подлежит разглашению, запоминается лучше. Есть и мно­жество других «оболочек» вокруг взрослых имен как знакового ядра социальности: большинство обрядов и ритуалов таких об­ществ обнаруживают отчетливую «центростремительность», на­правленную на имена и особенно на интеграционные узлы связи имен в целостность — на коллективные действия, которые бесконечно . воспроизводятся, отрабатываются в имитациях-тренировках типа танца, ритуализированной игры, действа.

Левн-Брюль [27, с. 30, 95—119] приводит множество свидетельств особого положения имен, их вечности, преемст­венности, хотя и не подчеркивает социально трансляционную их природу, не идет дальше констатации типа: «Первобытные люди рассматривают свои имена как нечто конкретное, реаль­ное и часто священное... Коснуться чьего-либо имени — значит коснуться самого его или существа, которое носит это имя... При вступлении в новый период жизни, например во время

98

посвящения, индивид получает новое имя... Каждый клан имеет определенное ограниченное количество имен, каждый член кла­на зараз имеет только одно имя» {27, с. 30—31]. Но трансля­ционная функция имен в его описаниях настолько прозрачна, что лишь плотными шорами парадигматизма можно объяснить тот факт, что он не выделяет эту функцию в центральную. Леви-Брюля интересует эволюция мышления: «Для первобыт­ного мышления нет явлений природы в том смысле, какой мы придаем этому термину. Первобытному человеку нет вовсе нужды искать объяснения: такое объяснение уже содержится в мистических элементах его коллективных представлений. Приходится, таким образом, совершенно иначе ставить проб­лемы подобного рода. Выяснить надо не логическую операцию, при помощи которой совершается истолкование явлений, ибо первобытному мышлению явление никогда не представляется отдельно от интерпретаций; требуется выяснить, каким образом явление мало-помалу высвободилось из того комплекса, в ко­тором оно раньше было заключено, каким образом оно стало восприниматься раздельно, каким образом то, что сначала служило составным элементом, сделалось впоследствии „объ­яснением"» [27, с. 26—27].

Для Леви-Брюля не существует вопроса о том, а зачем, соб­ственно, первобытному мышлению или логико-лингвистическим структурам эволюционировать именно в этом направлении дис­социации, какой эффект подобная эволюция могла бы иметь по отношению к способности первобытных обществ воспроизво­дить в смене поколений, свои институты. Нас же интересует именно эта сторона дела, а не эволюция форм мышления, т. е. мы не считаем себя вправе подходить к партиципации с мер­ками других социокодов, подходить как к некоторому злу, про­явлению неразвитости, от чего социокоду этого типа надлежит освободиться по ходу развития-диссоциации. То обстоятельст­во, что социокоды этого типа древнейшие, что они не исполь­зуют письменной речи, ограничиваясь возможностями челове­ческой памяти для хранения и трансляции знания, свидетель­ствует в пользу большей мобильности и меньшей инерционности социокода этого первичного типа по сравнению с нашим социо-кодом. Социокоды первобытных обществ за множество тыся­челетий их существования могли в принципе пройти и, видимо, прошли куда больший путь трансформации и развития, чем наш молодой социокод за три тысячелетия. Вопрос здесь, по­хоже, не в том, как далеко они прошли по дороге развития, а в том, по какой дороге, куда, в какую развитость шли.

Поскольку коммуникация как синхронное корректирующее

общение не затрагивает и не меняет самих программ, ответ на

этот вопрос нужно искать в анализе механизмов трансляции

|" и особенно трансмутации, которая как раз и создает переход

! от фенотипа к генотипу, от частных отклонений н изобретений

г новых программ к структурным изменениям в социокоде.

Трансляционный механизм лично-именного кодирования изу­чен достаточно детально. Это ритуалы посвящения. Их подго­товка и непосредственное программирование индивидом во взрослые имена совершаются силами старейшин или старцев, т. е. бывшими носителями взрослых имен. Память старцев и есть, собственно, та «фундаментальная библиотека» лично-именного кодирования, в которой хранится «энциклопедия» первобытной социальности: имена — адреса распределения зна­ния и индивидов — и связанные с именами тексты. Вместимость этой коллективной памяти и будет в конечном счете определять возможные объемы знания, которые социокод этого типа спо­собен освоить, включить в трансляцию для передачи от поко-" ления к поколению, а производно от этих объемов код опреде­лит и число индивидов, которое он способен удержать в единой социальной структуре.

Исследователи единодушно отмечают «поразительную силу» памяти индивидов в этом типе культуры, ее емкость, конкрет­ность, детализацию [27, с. 73—78]. Но какими бы огромными ни были емкость и разрешающая способность такой памяти, это все же человеческая память, возможности которой небез­граничны. Если в матрице фрагментирования использован принцип индивидуализации, т. е. одно и то же имя не может принадлежать сразу двум или многим индивидам, и если коди­рование постоянно должно удерживаться в горизонте эмпирии, то емкость кода и его историческая глубина вряд ли могут быть значительными. Трудно, конечно, точно определить эту емкость, но более или менее очевидно, что социальность этого типа едва ли способна организовать в единое целое числен­ность порядка миллиона или даже десятка тысяч индивидов, тем более транслировать столь сложное единство. За какими-то пределами общества этого типа должны либо «почковать­ся», дублируя социокоды, либо же тем или иным способом ог­раничивать рост численности.

Значительно менее изучена трансмутация, общение по пово­ду познания. В принципе понятно, что и этот первичный лично-именной способ социального кодирования не может обойтись без преемственной трансформации матрицы фрагментирования либо за счет изменения текста имен, либо за счет умножения имен.

Что касается умножения имен, то этот способ очевидно лимитирован возможностями памяти старцев и почти столь же очевидно его лимиты были исчерпаны задолго до того, как эти социокоды появились в поле зрения европейских миссионеров и исследователей. Известную терпимость к новым, не несущим социальной нагрузки именам, которую фиксируют сегодня у некоторых племен путешественники и полевые исследователи, следует, возможно, приписать либо наличию у этих племен ве­ликих открытий, «абсолютного оружия» типа отравленного наконечника, которые ослабили пресс коллективизма, необхо-

100

димость сохранения ситуаций коллективного действия, либо же симбиозу с другими типами культуры и специализации на ос­нове обмена.

Более прозрачен, доступен для наблюдения и понимания процесс трансмутации через изменение текста имен. Он может быть понят как утилизация шума методами социальной селек­ции. Даже детально запрограммированное в рамках ситуации коллективного действия поведение индивидов не исключает отклонений от программы, промахов, сбоев, неудач, т. е. субъ­ективного шума на уровне отдельных поступков, вообще-то в социальностях этого типа функционируют эффективные сред­ства борьбы с субъективным шумом: допустивший сбой или промах охотник проходит ритуал очищения-исправления, иног­да весьма болезненный, возвращая вышедшее из формы тело в кондиционное состояние. Но если неосознанное или сознатель­ное отклонение приводит к очевидному успеху, отношение к такому шумовому эффекту кардинально меняется. Его, так сказать, «публикуют» обычно тем же составом участников, в деталях имитируя ситуацию, в которой возникло новое пове­денческое решение, отмечают такое событие праздничным пи­ром и вообще всячески вдалбливают в память старцев состав и результат нового маневра. Если акт этой своеобразной пуб­ликации удается, у новинки появляются шансы на социализа­цию, на включение в состав имени. В акте передачи имени новому носителю она уже будет присутствовать в тексте имени как программа среди программ, т. е. перейдет из фенотипа конкретной деятельности в генотип социальной трансляции.

Хотя экологические ниши первобытных обществ достаточно устойчивы и за древностью существования соответствующих социокодов в этих нишах вряд ли существует широкое поле для появления новых ситуация коллективного действия, т. е. для решения познавательных проблем методом поиска, проб, гештальта, полностью исключить появление таких ситуаций нельзя, да и для понимания генезиса существующих социоко­дов явно недостаточны методы эволюции и почкования освоен­ных прежде ситуаций. Хорошо документированными выявле­ниями гештальта являются, на наш взгляд, первые контакты с европейцами. Судя по разнообразию встреч европейцев с аборигенами, вторжение новых ситуаций, требующих коллек­тивного действия, в обжитую экологическую нишу вызывает обычную в таких случаях поисковую активность методом проб и ошибок, когда первый контакт не предопределяет второго и лишь из множества независимых гештальтных решений от­бираются для типизации наиболее устраивающие по резуль­тату.

Важным фактором трансмутации является и ограниченная историческая глубина социокода. Основанные на коллектив­ной памяти старцев социокоды вряд ли способны иметь глуби­ну более двух-трех поколений, удерживать в памяти ситуации

101

и программы, не встречающие подкрепления деятельностью на протяжении жизни нескольких поколений.

Естественным результатом этого ограничения по историче­ской глубине был бы дренаж не встречающих подкрепления программ из состава текста имени и появление известного «люфта» вместимости, готовности индивидов к пополнению текста имени новыми различениями. Побочным результатом ограничений по глубине была бы косвенная историческая се­лекция на наиболее устойчивые репродуктивные составляющие среды и деятельности: в актах ввода в текст имени новых раз­личений и дренажа морально устаревших или не встречающих подкрепления различений должно было бы возникать «левое смещение» — сдвиг наиболее древнего, общего и устойчивого к началу текстами соответственно сдвиг внешнего восприятия смысла имен носителями других имен к началу текста имени. Этот процесс «левого смещения» вряд ли несет в лично-имен­ном кодировании какую-либо социальную нагрузку: в актах посвящения текст и в древней, и новой части воспроизводится полностью, программирование индивида в имя не может быть частичным. Но в других типах кодирования, прежде всего в традиционном или профессионально-именном, где в качестве основного транслятора устойчивых навыков используется семья, левое смещение текста имени позволяет уводить освоенное зна­ние, в -«подкорку» семейной трансляции и освобождать имена, редуцируя их тексты, для более активной социализации нового знания.

В целом социокод лично-именного типа лимитирован по объектам деятельности совокупной социальной потребностью, т. е. химизмом, темпом совокупного обмена веществ, распреде­лением необходимых составляющих такого обмена по доступ­ным для социума объектам среды. По форме знания социокод определен физическими прежде всего возможностями индивида как основного субъекта социально значимой деятельности и в энергетическом и в кибернетическом плане; в такой социокод очевидно невозможно ввести теоретическое знание, не имеющее прямой связи с поведенческой эмпирией деятельности.

На эти объективные и физические ограничения накладыва­ются и субъективные—вместимость человеческой памяти, и прежде всего, памяти старцев. Субъективные ограничения ли­митируют объем принятого социокодом к трансляции знания, а через него и объем возможной социально-полевой деятельно­сти и предельные значения численности социума. Поскольку все ячейки матрицы фрагментирования всегда должны быть заняты индивидами, т. е. имена как адреса распределения со­циально необходимой деятельности не могут пустовать, лично-именное кодирование предполагает известную избыточность претендентов на взрослые имена. Возможны, и они описаны в литературе, случаи, когда индивид проходит по жизни, оста­ваясь «кандидатом» в члены общества, но так и не становясь

102

полноправным его членом. Поскольку же возможность отчуж­дения избыточного продукта в деятельности по лично-именно­му социокоду крайне невелика, избыточность не может быть значительной, она должна либо гаситься искусственными, мера­ми, либо вести к почкованию племени.

Транслируемая по лично-именному коду социальность во многом еще близка к механизмам биологического кодирования, о ней можно сказать словами Маркса, что сознание здесь за­меняет человеку инстинкт, «что его инстинкт осознан» {5, с. 30]. Правда, это «инстинкт коллективный», распределенный по группе деятелей, и неосознанным, невоспроизводимым (в актах программирования хотя бы) он быть не может. Сближает лич­но-именной социокод с биологическим кодированием и то об­стоятельство, что в этом способе кодирования не обнаружи­вается сколько-нибудь явного вектора трансформаций, т. е. за лимитами дозволенного вместимостью памяти старцев мы вряд ли имеем право говорить о развитии как преемственной векторной трансформации социокода. Эволюция лично-именно­го кодирования в этом отношении носит очевидно пассивный характер оптимизации приспособления к экологической нише, не способно активно перекраивать условия собственного суще­ствования за счет изменения самой этой ниши. Иными словами, трансформации лично-именного социокода — производно от из­менений среды — могут в погоне за оптимальностью приспособ­ления «петлять», «пересекаться», если среда в своих парамет­рах подвержена циклическим изменениям. В этих кругах и петлях, правда, идут процессы становления формы, накапли­ваются категориальные потенциалы языков и происходит мно-■" гое другое по линии совершенствования субъективной стороны - кодирования, но, если социокод уже достиг насыщения с точки -врения вместимости коллективной памяти старцев, говорить '. здесь о развитии как об увеличении объема транслируемого и- знания едва ли уместно.

Вместе с тем налицо и глубочайшие различия между биоло-5,гическим и социальным лично-именным кодированием. Они «связаны главным образом с оперативностью, точностью, малой инерционностью и эффективностью кодирования. Уже само по «себе сокращение «срока жизни» индивида для общества — пе-унгода пребывания в носителях взрослого имени — дает обыч-раыб «биологический» эффект снижения инерционности и уско­рения процессов трансформации (больше поколений в единицу ремени). Но основное значение имеет тот факт, что прямое каковое кодирование индивида в деятельность сводит к мини-гуму потери на мутационный разброс, т. е. не требует той ог-омной избыточности для селекции мутантов на выживание, вторая лежит в основе биологической эволюции. Трансформа-■*" социокода совершаются как акты прямого перекодирования гга имени, сохраняя в этих актах лишь оптимальные «мута-">. и отказывая в социализации «мутациям» вредным или

103

морально устаревшим (ошибки, промахи, неудачи). Этот пря­мой» избегающий вероятностных решений путь преемственной трансформации деятельности характеристик вида с самого на­чала дает эффект необратимости перехода из животного в со­циальный мир. Темпы эволюции биокода и социокода попросту несравнимы.

Нельзя, конечно, отрицать «погоню» биокода за социокодом: тысячелетия социального кодирования дают, видимо, какой-то специфический осадок в генофонде человечества, который поз­воляет, скажем, воспитанному в животной среде человеческому ребенку быть животным, но не позволяет воспитанному в чело­веческой среде животному стать человеком. Будь социркод чем-то кристаллическим, омертвевшим, остановленным в транс­формациях, биокод рано или поздно «нагнал» бы его и погло­тил, т. е. превратил бы социальность человеческую в социаль­ность естественно-биологическую типа социальности пчел, му­равьев, термитов. Мы вовсе не случайно говорим об этом. Большинство современных утопий и антиутопий тяготеет то к улью, то к муравейнику как к средствам и целям искорене­ния зла и, говоря терминами Салтыкова-Щедрина, к сочетанию «идеи прямолинейности с идеей всеобщего осчастливлення» [45, с. 82], к чему нас влечет методология «точных подходов» и математических интерпретаций счастья. Но, к счастью чело­вечества, как нам кажется, гибкость и эффективность методов социального прямого кодирования, высокие темпы трансформа­ции социокодов, где человек всегда выступает неопределимым до поры до времени источником подлежащего утилизации шума, делают несостоятельными надежды вернуться к биоло­гическому кодированию, а с ними и надежды на реализацию утопий и антиутопий.

Детализированное описание лично-именного кодирования способно возбудить опасения и сомнения . в плане возможных расистских истолкований этой «первобытной» картины. Если бы существовала жесткая связь между социальным и биологиче­ским кодированием, такое истолкование было бы неизбежным, вопрос о типологических различиях социумов смещался бы из сферы знака в сферу гена, а ген — это уже «природа», это уже табу для человека науки, который способен «открывать» нечто в природе, но не менять и переиначивать это открытое. Сам точный метод опытной науки, который исключает идею альтер­нативности связи между поведением и внутренним свойством объекта изучения, стал бы и гарантом и орудием расизма.

К счастью для человечества, такая связь между биокодом и социокодом не прослеживается и не подтверждается эмпири­чески, тогда как свидетельства в пользу отсутствия жесткой связи выглядят достаточно убедительно. Например, не такая уж гуманная практика американцев обеспечивать кадры радистов флота индейцами из редких и малоизученных языковых общно­стей, чтобы избежать шифра, показала на многочисленных слу-