Geum.ru

Григорий Самуилович Фельдштейн: краткие заметки о его научном творчестве

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   ...   44

VII.


Любители изучения русской старины


В. Н. Татищев. - И. Н. Болтин. - М. М. Щербатов.


В XVIII в. в русском обществе зарождается интерес к российским древностям. Появляются и энергичные искатели материалов русской истории. Едва ли не самым крупным между ними был Василий Никитич Татищев, посвятивший много труда на собирание, в частности, древних памятников истории русского права. В. Татищеву, можно смело сказать, выпала доля пионера исторического направления в изучении русского права. Он первый делает попытку изыскания русских юридических древностей и начинает собирать материал, могущий быть положенным в основание истории догмы нашего права. Вместе с тем В. Татищеву не может не быть отведено некоторого места в истории научной разработки уголовного права*(890).

По своим философским взглядам*(891) В. Татищев становится на сторону вольфианства, по крайней мере в более раннюю эпоху своей научной деятельности*(892), но в более поздних работах всегда стремится органически связать настоящее с прошедшим, в частности, и в области юридической. "Юриспруденция, - пишет В. Татищев, - :учит благонравию и должности каждого к Богу, к себе самому и другим; следственно к приобретению спокойности души и тела; то не может никакой юрист мудрым назван быть, если не знает прежних толкований и прений о законах естественных и гражданских, и как может судия право дела судить, если древних и новых законов и причин применениям неизвестен, для того ему нужно историю о законах знать"*(893). К изучению исторического прошлого наших законов В. Татищев подходит путем собирания источников русского права. Он вполне понял важное значение этого дела для уяснения самого процесса развития русского законодательства. Значение В. Татищева, как собирателя памятников русского законодательства и русской истории, оценено еще по достоинству И. Болтиным, когда он, характеризуя историю В. Татищева, видел в ней свод источников*(894). И на самом деле, в истории его мы находим текст древнейших памятников нашего законодательства - Договоры Олега и Игоря с греками*(895) и ряд других первоисточников. В. Татищев в роли собирателя памятников русской истории выступил, однако, не только первым издателем памятников русского законодательства, но и первым истолкователем их. С. Соловьев не затрудняется признать, что в примечаниях "к Судебнику видим первую попытку объяснить наши древние юридические термины"*(896).

Попытку объяснения русских юридических терминов в видах облегчения истолкования наших юридических памятников В. Татищев делает еще в своей "Истории российской", написанной, по-видимому, в 1719-1739 гг., применительно к Договорам Олега и Игоря с греками*(897). Не все примечания носят юридический характер, но все они содействуют уяснению смысла этих важных памятников и в то же время статей, носящих уголовно-правовой характер*(898). Для выяснения смысла статей В. Татищев прибегает, между прочим, к сопоставлению определений в "законе русском" с "законом калмыцким"*(899) и др. Еще в "Истории российской" В. Татищев делает попытку объяснить такие термины наших памятников законодательства, как "тиун"*(900), "боярин"*(901), затрагивает вопрос о тех формах, в которых выступала смертная казнь*(902), и проч.

В. Татищев снабдил примечаниями и Русскую Правду, нашедши список ее в Новгородской летописи. Хотя труд этот был представлен им в Академию наук в 1738 году, он был издан только в 1786 году в 1-й части "Продол. Древ. росс. вивлиофики", причем в "Предызвещении" им дана краткая история российского законодательства*(903). В самих примечаниях к тексту В. Татищев характеризует подробности древнерусской жизни, проливающие свет на смысл статей Русской Правды*(904) - этого важнейшего памятника нашего древнего законодательства, сопоставляя их с постановлениями права калмыцкого, персидского и проч.*(905)

В. Татищевым впервые приготовлен к печати и Судебник царя Иоанна Васильевича с дополнительными к нему указами, изданный в 1786 году*(906) с присоединением к нему примечаний, истолковывающих смысл статей и знакомящих с историческими условиями, при которых появился этот памятник*(907).

В. Татищев задумал, по-видимому, и сводку воедино всех объяснений наших законодательных памятников в своем "Лексиконе российском, историческом, географическом, политическом и гражданском", оставшемся неоконченным*(908).

Нельзя в общем выводе не признать огромных заслуг В. Татищева, который в качестве простого любителя русской старины заложил прочное основание не только установлению текста древних памятников нашего законодательства, не только сделал доступными для научного исследования, в частности, источники старого русского уголовного законодательства, но и выступил первым комментатором памятников нашего права. В интересах выяснения отдельных определений нашего права В. Татищеву приходилось сравнивать постановления русского законодательства с аналогичными определениями других законодательств, напр., еврейского, греческого, римского, германского и проч. Производя эту работу, В. Татищев смотрел на открываемые им сходные черты не как на результат заимствования, но как на последствие творчества, подсказанного одинаковыми или сходными условиями быта*(909). Вместе с тем, в комментариях В. Татищева к Договорам с греками, Русской Правде и Судебнику Ив. Грозного мы имеем не столько применение приемов историко-сравнительного изучения права, как попытку заложить основание истории догмы в смысле группирования данных, освещающих действительное значение отдельных правовых институтов.

Другим любителем русской старины, работы которого посодействовали уяснению и установлению фактов истории русского законодательства, был И. Н. Болтин. Труды его в этой области не только не лишены значения фактора, сделавшего возможной научную разработку истории уголовного права, но обнаруживают в нем высокообразованного писателя, понимавшего соотношение известного состояния уголовного законодательства не только с условиями политическими, но и с экономическим строем общества. В этом отношении И. Болтин, хотя и шел по пути, проложенному В. Татищевым, должен быть поставлен значительно впереди его по широте кругозора*(910).

Говоря о значении И. Болтина для русской науки, еще митр. Евгений отметил, что "о древностях наших Болтин: ничего ни сказал ни нового, ни лишнего перед Татищевым: Но он сблизил под один взгляд многие такие замечания, которые у Татищева рассеялись по разным местам, а в новейшей истории многое облегчил из коллежских архив и не изданных еще в свет записок"*(911). С этим суждением о значении И. Болтина, в общем, согласился и наш известный историк С. Соловьев, когда подчеркивал, что И. Болтин имел перед В. Татищевым то преимущество, что мог воспользоваться его материалами и дать "труд: в котором проведена одна основная мысль, в которой есть один общий взгляд на целый ход истории"*(912). Мнение митроп. Евгения вызывает разве только то возражение, что И. Болтин нередко исправлял В. Татищева, поскольку им искажены были летописные известия, касающиеся юридического быта славян*(913).

Особенности исторических трудов И. Болтина, по которым он приурочивал изложение отдельных вопросов к полемическим целям момента, не позволяют видеть в обработке этим автором отдельных сторон юридического уклада славян чего-нибудь цельного. В трудах И. Болтина рассеяна, однако, масса замечаний, направленных к истолкованию наших памятников древнего уголовного законодательства*(914). Иногда он обращается и к пересказу уголовно-правовых статей таких старых памятников нашего законодательства, как Договоры с греками*(915), Русская Правда*(916), Судебник*(917), Уложение ц. Алексея Михайловича*(918) и пр.

И. Болтин не только, однако, стремится уяснить смысл нашего древнего законодательства при помощи истолкования. Он прибегает и к сопоставлениям с законодательствами других самых далеких от славян народов и объясняет замечаемые сходные черты тождественными условиями быта и одинаковыми потребностями, вызывающими однородные законодательные постановления*(919).

Кроме материала чисто исторического характера И. Болтин приводит в своих трудах ряд мыслей о связи законодательства с общественными и политическими условиями и о изменении его в зависимости от последних. При помощи этого принципа он пытается объяснить появление отдельных наших законодательных памятников*(920). И. Болтин высказывает, между прочим, взгляд о соотношении количества имущественных преступлений со степенью достатка жителей страны*(921).

Гораздо больше, однако, сделал для разработки уголовно-правовых вопросов другой любитель русских древностей, современник И. Болтина, кн. М. М. Щербатов*(922).

Свои взгляды на отдельные уголовно-политические вопросы и порядок изучения юридических наук М. Щербатов изложил в многочисленных трудах, остававшихся долгое время неизданными и еще частью в наши дни не появившихся в печати*(923).

Создание целесообразного уголовного законодательства М. Щербатов считает возможным только на почве исторической. "Дабы сочинить благие законы, надлежит, что бы тот, кто выходит предписывать законы, не токмо был знающ в древних узаконениях страны, но так же бы в истории, дабы: возмог бы предвидеть: какие могут следствия произойти"*(924):

Законы уголовные нужно создавать притом, думает М. Щербатов, не только в соображении с историческим прошлым народа и историческим опытом народов вообще, но и в соответствии с психологией преступника и народа. М. Щербатов требует от уголовного законодателя "знание сердца человеческого, дабы проникнуть внутрь и искоренить пороки в самом их начале; надлежит ему знать владычествующую склонность своей нации, дабы предписать жесточайшие наказания за преступления, к которым она более склонности имеет"*(925).

Но подходя к вопросам законодательства со стороны исторической, М. Щербатов полагает, что не следует отождествлять должного в области законодательства с унаследованным. Он высказывается за сохранение в законодательстве только черт, которые согласны с тем, что "Закон Божий повелевает и что представляется естественным и политическим состоянием государства"*(926). Составление законов, удовлетворяющих этим условиям, должно быть возложено не на ученых юристов, которым подобает только совещательная роль*(927), и не на тех, "которые из детства прилежат к исполнению приказных дел"*(928), но на "благородных". ":Дабы сочинить: законы, - пишет М. Щербатов, - кто удобен может быть к сему: не тот ли, который от сосцов матери своей питался благородно: который в предках своих видит примеры, коим должен последовать, который от родителей и от родственников в юности лет: почерпнул знание законов и наконец наукою свой разум просветил":*(929). Только в идеальном государстве, как его рисует себе М. Щербатов, ввиду благородства всех его членов, может быть допущено, чтобы законы были "соделаны общим народным согласием"*(930). В таком идеальном государстве посильно для всех "сообразить политические и гражданские законы с божественными и с естественными", рассмотреть "умоначертание народное и расположение страны" и проч.*(931) Законы, удовлетворяющие вышеозначенным условиям, М. Щербатов считает призванными и способными предупреждать преступления. "Ясные и полезные законы, - пишет он, - исправя нравы, предупредят преступления"*(932).

Обращаясь к тому, в какую форму может вылиться уголовное законодательство России как страны, находящейся в известных исторических и политических условиях, М. Щербатов полагает, что в ней "должны быть законы гораздо строже, ибо пространство империи, множество пустых мест, редкость селений, происходящих от самого климата, грубость нравов: крепчайшия узды требуют, дабы чтo вышеописанными причинами может быть попущено, или дальностью мест упущено, чтобы строгостью наказания удержано было"*(933). Вместе с тем, М. Щербатов считает основным вопросом русской уголовной политики оценку карательных мер не по общему масштабу, но с точки зрения русских условий.

На этом пути М. Щербатов приходит, прежде всего, к мысли о безусловной необходимости в карательной системе смертной казни. В своем "Размышлении о смертной казни"*(934) М. Щербатов жестоко порицает путь, по которому старается идти русское законодательство. "Европа, - пишет он, - видела сочинение господина Беккария, воздала достойную хвалу его человеколюбивым мыслям, но оным нигде, кроме России, не последовали"*(935). "Отцеубиец, разбойник, смертоубиец, обагренный кровью своих братьев, достоин ли какого милосердия?": - спрашивает М. Щербатов и отвечает на этот вопрос отрицательно*(936). Он намечает дополнительно ряд категорий преступников, по отношению к которым "естественное право", "сходствуя: с божественным законом", должно допускать смертную казнь. Он настаивает на ней для "богохульца и развратника веры" и "предателя отечества"*(937). К этому выводу он приходит на основании соображения, что смертная казнь наиболее действительное наказание*(938) и что трудно организовать наказания, ее заменяющие*(939). И эти заменяющие наказания, в свою очередь, ожесточат сердца свидетелей их*(940). К тому и нет вообще необходимости стараться смягчать народные сердца*(941). М. Щербатов находит, кроме того, что минуты, предшествующие казни, благоприятны для покаяния*(942).

Из других мер уголовного воздействия М. Щербатов останавливается на телесных наказаниях. Он считает их допустимыми только в отношении лиц низших сословий в России и энергично протестует против применения их к дворянству, "дабы сей корпус не подвержен был к пятну, чтобы с сим достоинством кто в оном пытанный или наказанный находился"*(943).

Особые условия, в которых находится Россия, побуждают М. Щербатова высказаться за то, чтобы получили своеобразную форму и такие институты, как оборона. Он сторонник не только допустимости обороны, осуществляемой при помощи слуг лица, на которое производится нападение, но настаивает на праве помещика "требовать сего защищения от них". Он указывает, что "нынешние самые обстоятельства, показующие частую неверность работ противу их господ, являются к тому побуждать"*(944).

Из особенной части уголовного права М. Щербатов затрагивает вопросы о привилегированных случаях убийства, относя сюда убийство в драке и детоубийство*(945).

Целый ряд уголовно-правовых вопросов занимает М. Щербатова в его утопии "Путешествие в землю Офирскую"*(946). Здесь он намечает тот идеальный уголовно-правовой строй, который должен находиться в качестве образцового перед глазами уголовного политика, вынужденного в практической области считаться с историческими условиями и другими фактами, сказывающимися в действительной жизни.

В земле Офирской - идеальном государстве М. Щербатова - "законы составлены для пользы общества, они: безопасность охраняют, следственно и нужны каждому"*(947). Законы эти "сочинены: с воздаянием за добрые дела и с наказанием за злые"*(948) и должны подлежать внимательному изучению*(949). Но не одни законы уголовные стоят на страже предупреждения впадения в преступление. Предупреждение достигается тщательным воспитанием*(950). На случай совершения преступления виновник помимо наказания должен удовлетворить пострадавшего от его действий*(951). Наказание, определяемое за преступление, не есть нечто неизменное. В зависимости от душевного состояния отбывающего наказание оно может быть или сокращено, или совершенно оставлено, и преступник подлежит освобождению*(952). М. Щербатов, таким образом, один из первых среди русских политиков подымает вопрос о досрочном освобождении на случай исправления отбывающего наказание. Последнее рисуется М. Щербатову, главным образом, в форме тюремного заключения, сопровождаемого работами*(953), причем, на вершине лестницы наказаний стоит смертная казнь*(954). Наказания определяются каждому в зависимости от степени участия его в преступлении. Высшее наказание выпадает на долю "зачинщиков" и непосредственных исполнителей. На случай, если имеет место преступление, совершенное толпой, и не удается установить непосредственно виновных, дело решается "по жеребью" и "десятый человек" присуждается к тяжкому наказанию, а все остальные к более легким, причем ответственные не устраняются от уплаты вознаграждения в удовлетворение пострадавшего*(955). Наказанию на случай преступления, учиненного кем-либо, могут подлежать и отдаленные виновники, косвенно обусловившие наступивший результат "яко первые причины происшедшего зла"*(956).

Тягчайшим злодеянием, влекущим за собой смертную казнь, является умышленное "смертоубийство". Совершивший такое преступление лишается, кроме того, и "четвертой части его имения", которая отдается "оставшимся после убитого"*(957). Неумышленное убийство "в: драке или другим случаем" наказываются трехлетней работой"*(958).

"Всякое воровство и похищение" ведет к наказанию и обязанности "воздать вдвое" за взятое. На случай несостоятельности виновный должен "тяжкою работою сие заработать, хотя бы она и по конец жизни: продолжалась". Повторение ведет к "вящему наказанию"*(959).

Богохуление приравнивается М. Щербатовым к безумию. Виновный в богохульстве "лишается: всех должностей, имение его и он сам отдаются под опеку, и дети от воспитания отъемлются". На случай, если такое лицо "будет, ходя повсюду, хулы на Бога возлагать: то дом его определяется ему темницею : дондеже исправится и принесет публичное признание в безумии своем"*(960).

Доказательство распутства нетерпимо, полагает М. Щербатов, "ибо лутчая сила и лутчее блаженство государства основано есть на добрых нравах"*(961). "Каждый публичный любодей и любодейница наказуются запрещением входить в храмы Божии :имеющие должности теряют их : дети их отнимаются от воспитания"*(962).

Такие поступки, как "непочтение родителям", мотовство, "жестокие поступки с подданными своими", подлежат наказанию, "которое бы отняло у них способы недобрые поступки, вредные им самим и обществу, производить"*(963).

М. Щербатов, один из просвещеннейших людей своего времени*(964), оставаясь на почве опыта русской истории, не являлся, таким образом, противником жестокости наказаний. Самый путь, которым он приходит к своим выводам, обнаруживает в нем последователя историзма Монтескье. Способ М. Щербатова доказывать свои положения путем данных из истории русского народа и народов западных не оставляет в этом ни малейшего сомнения*(965). Оценивая книгу Монтескье, М. Щербатов ставит на вид, что "господин Монтескье вел ее не систематическим образом, что упоминовения о писателях часто несправедливы, и заключения часто противны естеству и течению вещей"*(966). Но от этого еще далеко до осуждения М. Щербатовым того исторического метода, который положил в основание своего труда великий Монтескье.

Но если уголовно-политические предложения М. Щербатова проникнуты жестоким эмпиризмом, ищущим оправдания и в отдаленных эпохах русской истории, то, во всяком случае, идеи, развитые М. Щербатовым в его утопии, представляют его человеком, понимавшим, что чувство справедливости может удовлетворяться и мерами более идеального характера, более соответствующими существу человеческой природы.


VIII.


Эмпирики XVIII в., как представители нравоучительной литературы, общенародного здравого смысла и защитники классовых интересов


Формы проявления уголовно-правового эмпиризма в XVIII в. - "Ифика, иерополитика или философия нравоучительная" и развитые в ней уголовно-правовые идеи. - Ив. Посошков, как представитель общенародного эмпиризма. - А. П. Волынский. - Общенародный и классовый эмпиризм в трудах екатерининской Комиссии о сочинении проекта нового уложения и депутатских наказах.


Мы видели уже, как в эпоху, предшествующую XVIII в., зарождаются взгляды на уголовно-правовые вопросы, черпающие свои выводы из норм религиозной и житейской морали, и делаются попытки дать образцы описания уголовно-правового уклада в качестве продукта творчества, вращающегося в круге знаний, бывших в ходу в то время, это течение продолжает развиваться и в XVIII в. Оставаясь творчеством людей, не искусившихся в науке, оно в то же время органически разрастается и принимает очертания направления, которое может быть охарактеризовано как эмпирическое. В процессе роста, в границах того же течения, обособляется, с одной стороны, эмпиризм, питающийся нравоучительными максимами и создавшийся на почве нравоучительной литературы. С другой стороны, консолидируется эмпиризм, предлагающий определенные решения, подсказанные пониманием общенародной пользы, поскольку она выясняется в результате наблюдения общественной жизни и изучения ее нужд без помощи научных приемов исследования при содействии простого здравого смысла. Так как понимание общественных нужд ввиду дифференциации разнообразных классов населения с разными интересами становится, по мере усложнения жизни, различным, то естественно, что в глазах некоторых групп населения интересы классовые начинают отождествляться с интересами всего общества. Вместе с тем такое положение дела начинает отражаться и на ответах, которые даются отдельными классами на очередные задачи исторического момента. Рядом с эмпиризмом общенародного здравого смысла появляются, таким образом, и защитники эмпиризма классового.

Обнимая собой в общей сложности целый ряд ответов на запросы времени, эмпиризм XVIII в. проявляется и в сфере уголовно-правовых учений со своими оттенками эмпиризма общенародного и классового. Но несмотря на рост эмпиризма в XVII в., нельзя не указать, что в качестве пути разрешения теоретических проблем уголовного права он, по своему существу, не только не играет сколько-нибудь значительной роли, но к началу XIX в. утрачивает вообще значение, как фактор развития научных взглядов на уголовно-правовые вопросы. Он вытесняется из того положения, которое он занимает, доктринами, опирающимися на более достоверные приемы исследования.

Что касается форм проявления уголовно-правового эмпиризма, то как круг понятий, отражающих общераспространенные убеждения, он представлен не в одной только литературе. Оставаясь в качестве известной неписанной, но прочно укоренившейся истины, он живет в сознании людей эпохи, и становится достоянием литературы обыкновенно благодаря каким-нибудь необычным условиям, требующим формулирования его учений. Роль такого обстоятельства сыграла по отношению к уголовно-правовому эмпиризму XVIII в. известная Комиссия Екатерины II о сочинении проекта нового уложения. И работы депутатов, и наказы, данные им отдельными сословиями и учреждениями, силой вещей явились отражением живших в сознании людей того времени взглядов, выражением их эмпирических воззрений.

Уголовно-правовой эмпиризм XVIII в. может в соответствии со сказанным, по характеру своего содержания, рассматриваться, с одной стороны, в формах его проявления в нравоучительной литературе и, с другой, как эмпиризм общенародного здравого смысла и эмпиризм защитников классовых интересов.

Теоретическое освещение уголовно-правовых вопросов в духе эмпиризма, черпающего свои посылки в нормах религиозной и житейской морали, мы находим в весьма распространенной в XVIII в. книге неизвестного автора*(967) "Ифика, иерополитика или философия нравоучительная". Труд этот посвящен вопросам практической морали и педагогики, но не отказывается и от исследования проблем вины и наказания. В общем идеалы "Ифики" недалеко ушли от духа Домостроя, хотя источники, на почве которых автор строит свои заключения, неизмеримо богаче. Автор "Ифики" черпает не только из книг Священного писания и тех идей о средствах борьбы с пороком и преступлением, которые живут в сознании народа, но и из запаса книжных знаний, проникших в народные массы.

Автор "Ифики" не проводит разграничительной черты между грехом, областью безнравственного и преступлением, но останавливается тем не менее на проблеме вменения недопустимого в общественной жизни. Он обнаруживает себя, прежде всего, сторонником ответственности чисто личной. "Якоже: сын, - пишет он, - не возьмет неправды отца своего, тако отец не возьмет неправды сына своего"*(968). Источник вины, по "Ифике", заключается в воле человека, а не в тех средствах, которые он избирает для ее осуществления. "Аще возрит кто на убийства и похулит оружия, паче же и самыя руце, яко теми сотворися убийство, не право судить есть, ниже, яко сожигаются храмы, грады, и человецы огнь есть"*(969). Воля человека выступает главным двигателем его поведения и источником зла. "Ни на кого же, - пишет автор "Ифики", - вину возлагаю, злобы бо сами навыкаем вси:; злобы навыкаем сами, а не двор научает кого:"*(970). Воля, однако, направленная на зло, одинаково предосудительна, проявляется ли она в форме положительной деятельности или недонесения о совершающемся. "Утаеваяй со творящим, - пишет автор "Ифики", - равной подлежит казни"*(971).

На наказание автор смотрит как на неизбежное и целесообразное средство улучшения человека и способ предотвращения дурных поступков. Он пишет о воспитательном значении наказания: "Накажи: чадо и удивит тя; играй с ним, и сотворит тебе плач"*(972). "Пребудьте в наказании, - продолжает автор, - и будите аки злато честно искушенно огнем"*(973). Наказание телесное применимо только в молодых летах, так как с возрастом "и разум, и память: и силы к приятию наказания не удобны суть, суетный о нем труд приемлется"*(974). Но для молодых телесные наказания более действительны тогда, когда они совершаются публично. "В: собрании не трудно, - говорит автор "Ифики" о малолетнем, - обрящет врачевство:: смирится бо, тишайший будет, и не велико о себе мудрствовати начнет:"*(975). "Человек без наказания, с точки зрения "Ифики", тварь словесная сущи, скоту подобен"*(976).

В эмпиризме нравоучительной литературы мы имеем дело с известным синтезом книжной мудрости, проникшей в массы, и, таким образом, в конце концов, все-таки со взглядами, в основе которых лежит школьная ученость. Но в России XVIII в. представлен и эмпиризм в его простейшем виде, не имеющий других предпосылок, кроме наблюдения практической жизни, руководимого здравым смыслом.

В ряду эмпириков этого оттенка мы остановимся на самом выдающемся из них - на крестьянине И. Посошкове и известном русском деятеле Арт. Волынском.

Ив. Посошков*(977) описывает только отчасти современную ему уголовно-правовую практику и сосредоточивает главное внимание на началах, могущих лечь в основание реформы существующего быта. Труд И. Посошкова представляет, в общем, большой интерес, как самобытная попытка лица, прошедшего только жизненную школу*(978), разобраться в общих вопросах о преступлении и наказании*(979).

Борьбу с преступлением И. Посошков понимает в смысле выработки точного и ясного уголовного закона, целесообразного устройства наказаний и основанной на разумных началах системы предупреждения преступлений.

И. Посошков пишет: "Надлежит для установления самыя правды первее состроить судебную книгу с тонкостным расположением на великие и малые дела: Чтоб никакого дела наизусть не вершить, но всяким бы делам решение наказания и милости ясно означено было: за что какая жесточь и за что какая милость:"*(980) Составление "судебной книги" И. Посошков представляет себе в результате процесса кодификации не только русского законодательного материала, но заимствования постановлений и иностранных кодексов*(981).

В отношении целесообразного устройства наказаний И. Посошков является сыном своего века и поклонником наказаний устрашительных и дешевых. Он сторонник смертной казни, которую рекомендует практиковать без особой проволочки времени*(982). Соображения дороговизны заставляют И. Посошкова относиться отрицательно к тюремному заключению. Относительно последнего он высказывает, однако, ряд весьма здравых суждений. Руководствуясь только личными наблюдениями, И. Посошков предлагает классифицировать заключенных на группы в видах избежания вредного влияния одних на других и предлагает помещать отдельно преступников, попадающихся впервые. "Егда, - пишет И. Посошков, - приведут какого вора, а тут есть какой вор давной сиделец, то новоприведенного отнюдь к нему сажать не надобно не распрося, но посадить его особливо:"*(983) И. Посошков в то же время сторонник возможного сокращения времени тюремного заключения по соображениям бережливости*(984) и опасения, что тюрьма не предупредит ни побегов, ни большего развращения заключенных*(985). Для надзора за тюрьмами И. Посошков предлагает привлекать судей и проектирует практику условного отпуска обвиняемых*(986).

И. Посошков понимает, что одними репрессивными мерами трудно бороться с преступлением. Он намечает поэтому и ряд мер предупредительного характера. Часть их носит строго полицейский характер и сводится к наложению клейм не только на преступников*(987), но и вообще подозреваемых*(988). При помощи клеймения преступников И. Посошков считает возможным ввести институт, напоминающий, по некоторым своим чертам, условное осуждение. Он пишет: "А аще кой человек нехитростной вине какой подпадет, и от надлежащего наказания и от казни аще надлежит послабить ему, то таковому на руке положить знак"*(989). К полицейским мерам предупреждения преступлений, а в особенности разбойничества, предлагаемым И. Посошковым, нужно отнести и рекомендуемую им регистрацию отлучек от мест постоянного жительства с предоставлением права надзора за отлучающимися самим обществам*(990). И. Посошков высказывается, однако, в ряду средств к уменьшению преступности не за одни только меры полицейского характера. Он проектирует и мероприятия против профессионального нищенства и бродяжничества. Они рисуются ему не только в форме обложения наказанием профессиональных нищих, но и под видом улучшения экономического быта семей нищенствующих*(991).

Как проявление житейской мудрости, эмпиризм не может не быть крайне консервативным и потому неудивительно, что в XVIII в. мы не только встречаемся с такими учениями, которые вновь формулируют начала, пользовавшиеся признанием еще в отдаленном прошлом, но вообще очень близки друг к другу. Недалеко уходят от И. Посошкова в своих воззрениях на вопросы уголовного права и позднейшие русские эмпирики.

Лучшим средством предупреждения преступлений выставляется ими наряду со строгим наказанием бдительный надзор за всякими подозрительными людьми и призрение нищенствующих. Интересной иллюстрацией сказанного являются воззрения на вопросы борьбы с преступлением Арт. Волынского, одного из деятелей эпохи Петра В., кабинет-министра Анны Иоанновны, казненного при Бироне*(992), дошедшая до нас в форме известной "Инструкции"*(993).

"Инструкция" А. Волынского преследует чисто практические цели, и в ней отчетливо отражаются общераспространенные в эту эпоху взгляды на средства предупреждения преступлений. Разбоям и вообще преступлениям А. Волынский считает целесообразным противопоставить, прежде всего, вооруженную силу и неослабное наблюдение*(994). "Понеже у нас в государстве, - пишет автор "Инструкции", - разбои и татьбы ни от чего так иного умножаются, токмо от несмотрения и небрежения нашего, да от потачки и попущения: к тому же от неосторожности и оплошности самих мужиков: того ради надобно, чтоб у всякого десятского была пищаль:"*(995). Наряду с этими механическими средствами рекомендуется бороться, как и в трудах И. Посошкова, и с бедностью, и с нищенством*(996), как деятельными факторами преступности.

Едва ли не самым богатым источником уголовно-правового эмпиризма со всеми его оттенками являются материалы, связанные прямо или косвенно с екатерининской Комиссией о сочинении проекта нового уложения*(997). В особенности в мнениях депутатов и в наказах отдельных сословных единиц мы находим определенно формулированные воззрения на разные уголовно-правовые вопросы, отражающие взгляды этой интересной эпохи. Мы встречаемся здесь с наметкой путей борьбы с преступлениями, подсказанной практическим чутьем. По существу дела, мы сталкиваемся здесь с двумя разновидностями эмпиризма: с одной стороны, с течением, которое ищет оправдания в потребностях общества, как целого, и, с другой, с эмпиризмом классовым, находящим основание для своих выводов в благе отдельных групп населения. Оба эти течения уголовно-правового эмпиризма заслуживают внимания историка науки уголовного права.

Уголовно-правовой эмпиризм второй половины XVIII века затрачивает главные усилия прежде всего на разрешение уголовно-политических проблем. Общенародное благо, как он понимает его, в применении к сокращению числа преступлений должно достигаться путем мер, рассчитанных на предупреждение преступлений, и мер репрессивных. Последним эмпиризм склонен придавать, по-видимому, первенствующее, решающее значение. Он внимательно исследует в связи с этим самый характер наказаний, и намечает скaлу преступлений, реагировать против которых представляется вопросом первой очереди. От такой схемы эмпиризм второй половины XVIII века переходит и к самой конструкции соответственных преступлений, намечая те границы и контуры, которые им желательно было бы придать. Получается, в общем, довольно законченная картина уголовно-политической программы людей екатерининского века, стремящихся в своих предложениях пойти более действительным путем навстречу потребностям общества своего времени, интересы которого они понимают как благо какого-то однородного целого, нераздельного - чего-то живущего общей жизнью.

Запас мер, предупреждающих преступления и рекомендуемых эмпириками второй половины XVIII в., в общем не велик. Речь идет в большинстве случаев о пресечении бродяжничества, с одной стороны, и ограждении свободного общества от соприкосновения с лицами наказанными.

Бродяжничество, как фактор преступления, бросается людям екатерининской эпохи в глаза только в своих наиболее резких проявлениях; им кажется ввиду этого необходимым принимать меры против таких классов населения, не имеющих оседлости, связь которых с ростом преступности не подлежит сомнению; такой разновидностью бродяг представляются им, прежде всего, не имеющие оседлости цыгане. Относительно их и высказываются предложения о необходимости "привязать их к земледелию"*(998) или "причислить: в казачье общество"*(999).

Но не одно искоренение бродяжничества рекомендуется в качестве мер борьбы с сомнительными и малоустойчивыми элементами общества. Безопасности грозят и лица, уже подвергавшиеся наказанию за бесчестные деяния и продолжающие тем не менее оставаться в обществе. Для устранения их тлетворного влияния рекомендуется подвергать их регистрации в судебных местах и штрафовать, даже наказывать телесно тех, которые входят с ними в общение*(1000).

На предупреждение преступлений или по крайней мере своевременное раскрытие их рассчитано и возложение на каждого обязанности оказывать помощь подвергающимся смертельной опасности*(1001) или, по меньшей мере, обязанности донесения*(1002).

Кроме того, в применении к отдельным преступлениям предлагается ряд специальных мер предупреждения, с которыми мы познакомимся в соответственных местах.

Значительно перевешивают в общем те предложения мер борьбы с преступлением, которые имеют в виду репрессию в собственном смысле. На этом пути мы встречаемся с чрезвычайно характерными для того времени попытками поставить в связь меры репрессии с особенностями правонарушителей в зависимости от того, имеет ли карательная власть дело с преступником случайным, эпизодическим или с преступником привычным, профессиональным. С детальным обоснованием этих критериев мы встречаемся в мнении депутата от города Углича Ивана Сухопрудского, представляющем глубокий интерес*(1003).

Наказание, по мнению И. Сухопрудского, имеет своей целью социальное исправление преступника; в результате его применения к осужденным должно быть достигнуто то, чтобы последние "к: всякой неправде никоим образом не приступали, а были бы единственно: сыны всецелого общества, и прежнее свое: преступление могли заслужить отменными добродетелями"*(1004). Но достойная цель эта может достигаться различной тяжести средствами по отношению к разным категориям правонарушителей. Наказание не должно достигать большей степени строгости в тех случаях, когда "человек: природы и качеств прежде хороший, между тем по какому ни есть внезапному случаю впадет: в малое какое погрешение, яко то касается малых, но добровольных подарков: употребления казны, бывшей у него в руках, на свои расходы: и другие тем подобные случаи:"*(1005). Таким преступникам И. Сухопрудский противопоставляет категорию "злых"*(1006), под которую подходят нарушители более важных интересов - люди, "кои не точно против имения, но часто против самой жизни человека добродетельного, нужного обществу устремляются"*(1007), преступники профессиональные, как укрыватели, пристанодержатели воров, разбойников, убийц и "всех жестоких преступников"*(1008).

Но различение самых деяний по тяжести их и особенностям преступного деятеля не исключает необходимости в измерении преступной воли, как необходимом предположении большей или меньшей ответственности.

Эмпирики второй половины XVIII в. отдают себе вполне ясный отчет в значении для вменения отдельных оттенков вины.

По вопросу о значении видов виновности для вменения уголовно наказуемого результата они проводят мысль о сравнительно легком наказании неосторожных нарушителей правопорядка. Но как только опасность неосторожного деятеля становится значительной для общества ввиду отсутствия в таком деятеле способности приобретать навык к ненарушению чужих интересов, хотя и неосторожно, эти люди жизни требуют для нарушителя, примерного наказания наравне с "злоубийцами"*(1009). Интересно, что уголовно наказуемая неосторожность конструируется, главным образом, как действие "в азарте от нерассматривания"*(1010).

Необходимость считаться при определении наказания со степенью опасности деятеля подсказывает эмпирикам требование одинакового наказания за покушение и совершение. "Ежели которые преступники, желая кого умертвить, с тем намерением придут для учинения того злодейства: но прежде исполнения: предупреждены, пойманы, изобличены будут, то таковым следует то же чинить, что и самим смертоубийцам. Таким же образом и в наказаниях воров, разбойников и зажигателей, пришедших учинить те злодейства, но прежде исполнения того пойманных и изобличенных, поступать следует":*(1011)

В области политики наказаний эмпирики второй половины XVIII в., стоящие на точке зрения общенародного интереса, выдвигают вопрос о мерах наказания в замену смертной казни, наиболее целесообразной постановке заключения по гражданско-правовым взысканиям и проблемам тюремного заключения вообще.

Организация заключения в замену смертной казни рисуется эмпирикам в форме использования труда преступников и направления самых тяжких правонарушителей для работы на казенные заводы, где они могли бы "остальное жизни своей время в должном за злодейства свои наказания с пользою обществу препроводить:"*(1012).

Арест, которому могут подвергаться лица за неисполнение гражданских обязательств, вроде неплатежа долгов и проч., должен регулироваться в том смысле, чтобы те, по чьей просьбе подвергают задержанное лицо, или сами продовольствовали его, или это продовольствие было бы доставляемо каким-нибудь иным путем*(1013).

Выдвигается на очередь и общий вопрос о реформе тюрем.

Предлагается "во всяком городе состроит особливые дома и завести прядильни и всякое тканье, кирпичное и прочее ремесло, и содержать тех заключенных людей в сих местах под стражею, выключая человекоубийцев, дабы они обращались в трудах и находились бы в благорастворенном воздухе"*(1014). Делаются попытки поставить рационально и дело пересылки арестантов*(1015).

Раздаются среди эмпириков голоса и за самое изменение области преступного. Требуют, с одной стороны, подведения под охрану уголовно-правовой защиты таких интересов, которые раньше ею не пользовались, а с другой, создания условий, при которых отдельные преступления, если не исчезли бы окончательно, то, по крайней мере, сократились бы в числе. Уголовно-политические директивы этого рода, исходящие от самых разнообразных кругов тогдашнего общества, сказываются, главным образом, в предложениях придать тем или другим преступлениям новые очертания в зависимости от характера существующих отношений.

Чрезвычайно интересно, что в области преступлений религиозных мы встречаемся с требованием ограждения от нарушения не только основ православной веры, но и других религиозных учений*(1016). Такие заявления возникают в результате предоставления права излагать свои нужды и тем классам, которые были обделены по сравнению с основной массой населения. Но если в мысли об охране религиозных интересов населения, не принадлежащего к господствующей церкви, и можно видеть, по существу, проявление правильного понимания основы, на которой должны быть построены религиозные преступления, то все же голоса, раздающиеся в пользу этого мнения, не дают еще, в общем, права говорить, что здесь идет речь об идее, прочно укоренившейся в сознании людей того времени, как необходимом моменте уголовного законодательства.

С большим правом о таком положении дела можно говорить в применении к правонарушениям, одинаково существенным для всей массы населения как целого. Такого рода посягательствами всегда были нарушения интересов имущественных. Именно в применении к этой категории деликтов можно ждать предложений, отражающих назревшие нужды и открывающих для законодательства, не вполне считающегося с действительным положением вещей, новые перспективы. Эти предположения в общем и оправдываются, когда мы знакомимся с богатством взглядов, которые развивают эмпирики по вопросу об организации репрессии за имущественные преступления.

Представленный людьми, обращающимися в самом вихре жизни, эмпиризм второй половины XVIII в., поскольку он сказывается в депутатских наказах екатерининского времени, подчеркивает необходимость более действительного ограждения права собственности на предметы, которые, по самой природе своей, не могут подлежать энергичной и действительной охране. Мы встречаемся в нем с требованием более строгого наказания для лиц, посягающих против отдельных частей собственности, - лиц, самовольно пользующихся чужим имуществом, напр., срывающих плоды с не принадлежащих им деревьев, самовольно ловящих рыбу из прудов и совершающих другие однородные поступки*(1017). Высказываются пожелания об энергичных мерах против конокрадства, проектируются при этом не только меры карательного свойства*(1018), но и предупреждающего характера. Указывается, напр., на необходимость записей продажи лошадей в особые книги и выдачу владельцам соответственных "писем"*(1019).

Излишняя репрессия некоторых видов кражи, унаследованная от суровых воинских законов времени Петра В., вызывает требование понизить ставки наказания за такие случаи кражи казенных вещей, когда идет речь о "употреблении казенного хлеба и прочих съестных припасов на свою нужду и с намерением возвращения"*(1020).

Эмпирики екатерининской эпохи интересуются в ряде имущественных посягательств и теми видами их, которые с расширением гражданского оборота приобретают все большую и большую почву под ногами, т. е. имущественными посягательствами, совершаемыми при помощи обмана. Ими затрачивается много энергии на отграничение понятия уголовно наказуемого обмана от области, регулируемой мерами гражданского взыскания.

В этой сфере мы находим попытки воспользоваться перечневой системой, хотя и не исчерпывающей, но имеющей значение подбора типичных примеров. Высказывается мысль, что только наиболее злостные и явно убыточные для контрагента формы торгового обмана должны трактоваться как требующие вмешательства уголовного закона. "Буде кто продаст фальшивые вещи и товары за подлинные, как: стекло за алмаз, глину за фарфор, мед или мишуру за золото, и тому подобным с явным обманом, таковых сечь плетьми и взыскивать с них вдвое, чего те вещи стоили: Тож не разумеется за обман, когда кто продаст что в пятнах или с пробоинами и тому подобным"*(1021). Злостность обмана предполагает, прежде всего, знание лица, продающего вещь, о ее недостатках. ":Но разумеется за обман, когда кто продаст что: не своих продуктов, но покупное или выписное из чужих краев, кое от воды и долговременного лежания легко повредиться может, чего и сами продавцы ведать не могут"*(1022). Рядом со злостным обманом в качестве товара под уголовно наказуемые обманы подводятся и случаи обмера и обвеса*(1023). Одновременно конструируется еще один тип деяния, хотя и уголовно наказуемого, но не в столь высокой степени. Это - имение неклейменных мер и весов*(1024).

Вопрос о предупреждении имущественных обманов занимает деятелей екатерининского времени в особенности в тех случаях, когда он направлен в обход интересов собственников недвижимых имуществ. В этом направлении проектируется заведение в каждом городе исправных книг "с показанием, кто именно и какими деревнями владеет" и проч.*(1025)

Весьма необходимым представляется людям жизни и установление строгого наказания для злостных банкротов ввиду той большой опасности, которой эти деяния подвергают экономический быт общества. "От: фальшивых банкрутов и капиталистые купцы, поверя оным, приходят во изнеможение. И по сему на фальшиво умышленных банкрутов необходимо надобно особое узаконение с достойным страхом и строгостью, дабы с ними поступано было: как с злоумышленниками и разорителями неповинных:"*(1026). От такого злостного уголовно наказуемого банкротства должно отличать неоплатность, не зависящую от воли человека, которая не должна преследоваться в порядке уголовном. "А кто: окажется в упадке по воле Божией, от разных несчастливых приключений: то: с теми поступать наилучше милосердием, и: кредиторам во удовольствие отобрать оставшееся имение, и по числу, почему обойдется на рубль, учинить раздел:"*(1027). Между неоплатностью по несчастливо сложившимся обстоятельствам и банкротством злостным ставится банкротство без прямого умысла, которое столь же наказуемо, как и злостное. Случай этот характеризуется, как такой, когда кто-либо впадет в неоплатность "от мотовства и тому подобного"*(1028). Банкротство является столь значительным преступлением, что разрешается "ко изысканию истины, не скрыли ль где своего имения, спрашивать с пристрастием: а тех, кто у себя держал, штрафовать втрое"*(1029). Самых же банкротов предлагается "яко обществу нетерпимых и заразительных людей отсылать вечно на каторгу, и сколько он проработает, за то в конкурс кредиторам получать по двенадцати рублев на год"*(1030).

В качестве наилучшего пути к ограждению чести и пресечению всякого рода личных обид эмпирическому уму екатерининской эпохи рисуется установление больших или меньших денежных вознаграждений за бесчестье*(1031). На этой мере сходятся самые разнообразные слои населения. Меняется только размер бесчестья и характер его уплаты, самый же принцип не подвергается сомнению и остается неизменным. Купечество высказывается за размер уплачиваемого "за бой и бесчестье" для первой гильдии в 100, второй в 50 и третьей в 30 рублей, добавляя "за бой и увечье платить, что монаршая власть узаконит, сверх того, на излечение особливо; за умышление ж нападателя наказать на теле"*(1032). Иногда выставляются и более высокие цены за бесчестье: 200 рублей для 1-й гильдии, 100 р. для второй и 50 р. для третьей*(1033). Интересна самая мотивировка этих повышенных ставок. "Купцы, - читаем мы, - везде и всегда так презираемы бывают, что не только такие, кои знатные характеры имеют, но и последний солдат, а еще меньше того и помещичьи слуги, купца, который, хотя в казну: несколько тысяч рублей пошлин в год платит, ругать, сколько кто похочет, в состоянии себя находят, надеясь, что купцу бесчестье положено не велико". Иногда высказывается пожелание ограничиваться не одним бесчестьем и лечебными деньгами, но и наказывать оскорбление чести денежным штрафом, поступающим в казну*(1034). В этой форме борьбы с посягательствами на честь нельзя видеть способа, присущего какому-нибудь одному классу общества, нельзя видеть предложений, подсказанных узкими интересами одного сословия, уже потому, что не одно купечество, но и крестьянство*(1035), и приказные*(1036) настаивают на той же форме защиты своей чести.

Намечаются и меры для успешной борьбы с ябедничеством, этой язвой старой России. Меры эти предлагаются в двух направлениях. С одной стороны, считается целесообразным идти прямым путем и назначать за ябедничество штрафы или требовать присяги от челобитника в том, подана ли челобитная "в справедливости: и не затейно"*(1037). С другой стороны, предлагают создание института стряпчих, нечто вроде сословия адвокатов. Интересно мнение по этому вопросу Ивана Сухопрудского, депутата от города Углича. Он представляет себе стряпчих, как представителей сословия, которые на тот случай, когда они "продают по делу разными душевредствы", должны быть наказываемы. Стряпчие состоят, по его мысли, "в каждом городе при канцеляриях: без излишества и недостатку"*(1038). И. Сухопрудский оставляет при этом открытым вопрос, "сколько: стряпчих или поверенных: содержат и из каких людей, и на казенном ли годовом жаловании, или же получении определенных с производимых ими дел доходов", предоставляя это "благорассуждению господ депутатов и той частной комиссии, до которой о сей материи рассмотрение следует"*(1039).

Наряду с практиками-эмпириками, стоящими на почве общенародного интереса, в XVIII в. высказывают свои воззрения на вопросы уголовного права и представители отдельных сословий, стремящихся к порядкам, благоприятным для их классовых интересов. Сторонники этого эмпиризма высказываются обыкновенно за необходимость жестоких наказаний для нарушителей их мира и настаивают на повсеместном введении пыток и экстраординарных мер полицейского предупреждения. С предложениями такого рода мы часто сталкиваемся в наказах сословных обществ, стоящих на страже своих узко-понятых интересов. В этих памятниках жестокости века мы всегда встречаемся с противоположением лиц, обладавших известным имущественным цензом, остальному населению и требованием принесения в жертву своим интересам, отождествляемым ими с интересами всей страны, личных прав известной части общества. Мы приведем несколько примеров такого классового эмпиризма, ярко отражающего на себе принцип первенства положения отдельных членов общества перед лицом уголовного правосудия. Состояние преступности в стране рисуется его защитникам в чрезвычайно мрачных красках, и они предлагают не стесняться самыми жестокими мерами воздействия.

"Повелено, - читаем мы у этой категории эмпириков, - смертоубийц, воров и разбойников, при распросах: увещевать, и когда с первых допросов: покажут справедливо, таковым не только пыток, ниже пристрастных распросов, чинить не повелено: многие уже наказанные, получа свободу, обращаются в таковые же злодеяния: и такового воровства время от времени умножается". Ввиду такого положения дел высказываются пожелания "злодеям приумножить истязания"*(1040), "быть в уездных городах розыскам и екзекуциям: для того, что подлый народ не учен и не знает закона, и от увещевания истины не объявит"*(1041). Эти эмпирики высказывают убеждение, что путем пыток "такие злодеи могут приведены быть в страх, а обществу из того следовать будет безопасность"*(1042). Требование смертной казни и наказание кнутом "в страх другим, большим и малолетним в память", а равно пыток, "чтоб можно правосудное удовольствие видеть"*(1043), мотивируются часто особенностями страны и народа: "Российский народ, - читаем мы, - когда который зделаетца злодеем, то есть вор, а паче разбойник, то уже такое окамененное сердце и дух сугубый имеет, что: и в розыску когда его пытают, правды не скажет":*(1044)

Для осуществления мероприятий этого рода указывается на необходимость увеличения штата лиц, быстро производящих розыски и уничтожающих "надежные пристанища"*(1045), и увеличение числа мест, где можно производить допросы при помощи пытки*(1046). Эти эмпирики рекомендуют прибегать в борьбе с разбоями к посылке "нерегулярной команды"*(1047), не обращая внимания на то, что масса населения считает для себя последнее крайне отяготительным*(1048).

Одновременно подчеркивается необходимость распространения смертной казни не только на случаи смертоубийства и разбоя*(1049), но и на преступления лихоимства*(1050) и зажигательства*(1051).

Наказание кнутом и ссылка на каторгу рекомендуются и тогда, "когда пойман будет тать в первый раз и обличен", причем предлагается "с товарищами и пристанодержателями чинить то же наказание"*(1052) и не щадить подговаривающих помещичьих людей*(1053) к побегу. На случай смерти наказываемых помещиками людей эмпирики требуют, чтобы этого, "как помещикам, так и прикащикам: в вину не ставить"*(1054). Защита телесных наказаний идет притом об руку с указанием целесообразности последних только для низшего класса населения*(1055).

Эмпирики, стоявшие в екатерининскую эпоху на почве массовых интересов, говорят, однако, не только о репрессии, но и о предупреждении преступлений. Что же за меры предлагают они, напр., в применении к одному из самых распространенных преступлений - к воровству?

Они стоят на точке зрения, что воровство обусловливается наличностью особых классов населения, имущественно малообеспеченных и порочных. "Воровство, - читаем мы, - происходит по большей части от множества безместных церковников, которые при духовном правлении числятся при отцах, а и сами отцы церковной земли: имеют самую малую часть: к работе же, как всем известно, что род сей ленив". Вместе с тем отмечается, что если "безместных церковников определять в солдаты, а негодных в подушный оклад: воровство чрез оное уняться может"*(1056). Против воровства рекомендуется, далее, бороться концентрацией разбросанных поселений однодворцев, деятельным надзором "десяцких" и "выборных" и проч.*(1057)

Весьма вероятно, что рост преступности ко времени, к которому относятся высказываемые депутатскими наказами взгляды, представлялся угрожающим, и шла речь о необходимости самых энергичных мер замирения страны. То течение уголовно-правовой мысли, которое мы характеризуем как проявление классового эмпиризма, не возвышалось, однако, до понимания всей сложности проблемы в ее целом. Наблюдая явления, которые были тяжелы для имущих классов, представители последних видели единственное спасение в усилении репрессии. С точки зрения глубины уголовно-политической мысли такое направление было, во всяком случае, односторонним и не знаменовало собой шага вперед в разрешении сложной проблемы борьбы с преступностью; мало того, оно послужило, может быть, самой действительной причиной того, почему обречены были на бессилие уголовно-политические идеалы, которые проводил эмпиризм общенародный, представители науки и прежде всего бессмертный Наказ Екатерины II.