Григорий Поздняков

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 12

Глава 7.

Как-то мы сидели в кабинете черчения за кульманами и строили проекции фигур. Урок был ужасно скучный, я сидел рядом с маленьким и остроносым евреем, звали его Сева Куц.

От Севы всегда пахло чесноком и нестиранными носками. Меня очень

раздражал этот тип. Он хотел общаться, но не умел поддерживать разговор. Есть такие люди, которые безудержно скучны. Они рассказывают всякую ерунду, лишь бы их слушали, и не замечают того, что порядочно надоедают собеседнику. Сева мог часами пересказывать фильмы, которые посмотрел три года назад. Но из-за уважения к человеческому достоинству приходилось выслушивать его, невпопад кивать головой, выражая свое «удовольствие».

Наконец-то, Сева закончил и пошел в туалет. По приходу и очищению из сортира, Сева опять заладил диалог:

Слушай, представляешь, начал расстегивать ширинку, а у меня

пуговица отлетела. Что делать?

Не знаю, - небрежно отрезал я, продолжая чертить.
Блин, вот невезуха! А у тебя иголки нет?
Нет, я не ношу с собой иголку.

Сева со скучным видом начал вращать пуговицу в руке, посматривая в потолок. Он подносил ее то к носу, то к глазам, а то начинал кусать ее от скуки зубами. Вдруг он тихо сказал:

Ой, мама, что мне делать?
Что у тебя опять? – спросил я.
Я пуговицу в ухо засунул.
Куда?
В ухо, - с ужасом сказал он.
Зачем?
Просто крутил в руке, а она туда провалилась.
В ухо?
Да, в ухо!
Ну, достань ее, - на «отвяжись» сказал я.
Не получается, у меня пальцы толстые.

Я посмотрел в широкую и грязноватую ушную раковину Севы. И увидел, действительно, торчала пуговица.

Не переживай, сама выйдет, - успокаивал я его.
А вдруг она туда провалится и в мой мозг попадет, и я буду думать

вместе с пуговицей от ширинки. – У Севы в глазах появился ужас. – Григорий, помоги мне!

Как?
Я не знаю, - уже дрожащими губами, - пробурчал он.
Иди к врачу, - посоветовал я
Мне неудобно, представляешь, пришел к врачу, а у меня пуговица в

ухе от ширинки. Пойдем вместе со мной, мне страшно.

Я увидел неподдельный страх в Севиных глазах и решил, что надо спасать еврея.

Ладно, пошли.

Мы вышли из института, сели в трамвай и поехали в поликлинику. Сева всю дорогу молчал, наверное, думал о предстоящей операции.

Зашли в кабинет врача.

Здравствуйте! – вежливо, но со страхом произнес Сева.
Здравствуйте, - сказала симпатичная женщина-врач.

За столом сидела молоденькая медсестра и что-то писала.

Что у вас случилось, молодые люди?

Я стоял и молчал, пускай, думаю, Сева отдувается за свою пуговицу.

У меня пуговица в ухе, - сказал Сева, показывая на ухо пальцем.
Какая пуговица? – удивленно спросила врач.
От ширинки, - Сева опять показал пальцем на ширинку.

Врач, наверно, подумала, что ее разыгрывают, но все же спросила:

Как она туда попала?

Сева не мог ничего умнее придумать, как вымолвить нелепое слово:

Залетела.
В ухо?
Да, в ухо.
Давайте посмотрю.

Молоденькая медсестра перестала писать и уставилась на Севу, как на идиота.

Да, действительно пуговица, - удивленно сказала доктор.

Врач взяла пинцет и аккуратно достала Севину пуговицу.

Вот Ваша пуговица, держите.

Сева схватил свое добро и, улыбаясь, как на именинах, закричал:

Ой, спасибо большое! Ой, как Вы меня выручили!
Не стоит. В следующий раз будьте осторожнее.

Что означали эти слова, я понял позднее. Мы вышли из поликлиники и сели на трамвай. Сева сидел и радовался жизни. «Вот, - думаю, - как мало человеку нужно для счастья».

В трамвае к нам подсел студент из соседней группы, Виктор.

Вы откуда едете? – спросил Витя.
Из поликлиники, - радостно выпалил Сева.
Что, заболели?
Нет. У меня пуговица в ухе была, вот эта, - Сева достал из кармана

сокровище и показал Виктору.

Как она туда попала? - с удивлением спросил Виктор.
Да, очень просто.

Сева начал рассказывать про урок черчения, как все произошло. Потом показал, как он крутил пуговицу и продемонстрировал, как он ее туда засунул.

Ой, блин! – закричал Сева.
Что случилось? – настороженно спросил я.
Пуговица. Я показывал Виктору, и она опять у меня в ухе.
Ты что, кретин, что ли? – заорал я на него.
Григорий, не обижайся, я не хотел… Я хотел…Я только показал … -

сбиваясь, лепетал он.

На глазах у Севы стали появляться слезы.

Ее надо опять вытаскивать. О, боже, как мне стыдно!

Мы пересели в трамвай, который отвез нас обратно в поликлинику. Та же врач, та же пишущая медсестра, тот же светлый и унылый кабинет.

Что у вас опять? – раздраженно спросила врач.

Сева весь как-то съежился и покраснел:

Пуговица. Она у меня опять в ухо попала, - тихо прошептал он.
Вы что, издеваетесь над нами, молодые люди!
Нет, что Вы. Нет. Но пуговица опять в ухе. Я не нарочно… Трамвай…

Витя… - несвязно пролепетал Сева.

Вон отсюда! – врач показала пальцем на дверь.

Мне пришлось вмешаться в разговор:

Извините, доктор, но это правда, он ее туда опять засунул.

Врач схватила пинцет и небрежно, во второй раз достала Севину пуговицу. Но протянула ее не Севе, а мне:

Не давайте ему ее больше, поняли?
Понял! – клятвенно пообещал я.

Я взял пуговицу и скомандовал Севе:

Пошли, идиот!

Еврей нагнул голову, поблагодарил врача и, не спеша, вышел из кабинета. Пуговицу, при выходе из поликлиники, я выбросил. Наверное, женщина подумала, что мы ее «клеим» таким чудным способом.

Так, я спасал еврея Севу от посягательств пуговицы от ширинки на его уши. Сева предупредил меня:

Пожалуйста, не рассказывай никому об этом. Мне очень стыдно, что

все так получилось.

Хорошо, - пообещал я ему, - не буду.

Но за сроком давности эта история может быть опубликована.

В последствии, Сева всегда заискивал передо мной. Даже пару раз угощал пивом. Он всегда говорил:

Я тебе обязан. Ты меня не бросил в трудную минуту. Если у тебя будут

такие же проблемы, я поступлю также.

Нет, - говорил я ему, - таких проблем у меня не будет.

Я прошел призывную комиссию со штампом «годен к строевой службе» и отправлен в общежитие для сбора в армию. У нас, студентов, был всего один день для того, чтобы собрать вещи и напиться последний раз «в усмерть». Чувствовалось приближение новой, неизведанной жизни.

«Армия» - мы с какой-то гордостью воспринимали это слово. Курсовики, зачеты, экзамены – все это в прошлом. Сейчас нас это не интересовало и не заботило, хотя нужно будет потом доучиваться, сдавать сессию. Но это будет потом. А сегодня все тесной и дружной толпой идем за увеселительной жидкостью. И пусть огромные очереди, нас это не смущало. Сегодня нас, или мы себя провожаем в армию.

Студент Каменев был круглым отличником в институте. Он шел в магазин в слегка подавленном настроении.

Ты, чего такой грустный, в армию идти не хочешь?
Да, нет, не в этом дело.
А что тогда?
Понимаешь, вот я в армию уйду, а я с девчонками ни разу… Ну,

понимаешь?

Ну и что, я тоже ни разу, - успокоил я его.
Григорий, это неправильно.
Ну, что мне теперь на перекрестке стоять с протянутой рукой и

причитать: «Милые девушки, помогите лишиться девственности»?

Да, нет, - тихо сказал он.
Не переживай, сегодня полно девчонок будет, может, удастся кого-

нибудь трахнуть.

Мы пришли в магазин и купили пять литров водки.

А не много? – спросил я, - нас же всего четыре человека уходит.

Каменев успокаивал меня:

Нам нужно потерять ориентацию, тогда у нас появится смелость к

женскому полу.

Хорошо, - успокоился я, - вам видней.

В коридоре общаги я встретил Кирилла, его тоже призвали, но отправка у него должна быть неделей позднее. Кирилл был страшным бабником, его знали в каждом женском общежитии студенческого городка. Но его любимое «гнездышко» находилось в «промокашке» - так мы называли общагу целлюлозно-бумажного института. Девчонки там были молоденькие, глупенькие и красивые. Как раз то, что ему было нужно.

Кирилл бывал каждый вечер, у него там жила любимая девушка Катя. Вход в эту общагу был очень строгим, после 23.00 всех гостей выпроваживали. Но Кирилл умудрялся остаться у Кати иногда даже на ночь.

Кирилл шел и пил на ходу пиво.

Ты чего такой невеселый? - спросил я.
От Катьки ушел, - задумчиво ответил он.
Как это ушел? Мы все тебе завидуем. Такой красивой, как она, не

найдешь больше. Зачем же ты ушел?

Катерина, действительно, была красавица: с красивой грудью, стройными, чуть полными ногами, с длинными, каштановыми волосами. Не девушка, а картина.

Мне очень стыдно, Григорий, - чуть не плача, сказал Кирилл.
Да, что случилось, расскажи, - попросил я.
Очень все глупо вышло. Понимаешь, мне даже неудобно говорить об

этом. Сегодня я пришел к ней, а она говорит: «Я тебя в комнате закрою, а сама к подружке за чайником схожу, а то по коридору комендант ходит, может заглянуть ко мне в комнату, и тебя выгонят». Короче, я не успел ничего сказать, как она меня закрыла на ключ.

Ну, и что? – интересовался я.
А то, что я посрать захотел, ну, очень сильно.
И ты, что обосрался, что ли? – удивленно спросил я.
Да, нет, все не так. Я увидел у нее в углу лежит бумажный пакет. Ну, я

подумал, посру я в пакет, а потом выкину в форточку, никто и не заметит. Поднатужился я, значит, и сделал очень много, почти полный пакет. Надеваю штаны, застегиваюсь и слышу – ключ в замочную скважину суют, Катька пришла. Ой, думаю, неудобняк, надо срочно пакет куда-то девать, и я, с размаху, метров с трех, в форточку его швырнул.

Ну и нормально, - говорю я, - успел-таки сделать свое дело.
Пакет полетел, а в форточке я не заметил сетку от комаров. Пакет

порвался, и говно разлетелось по всему окну.

Я начал смеяться, держась за живот.

Да, тебе смешно, - продолжал он, - а Катька зашла, включила верхний

свет и, как заорет: «Ой, Кирюша! В чем это мое окошечко?»

Я схватил куртку и убежал от нее.

Ты что, ей ничего не сказал? Просто взял и убежал.
Ну да, пускай думает, что хочет.
Да она же может подумать, что ты в форточку срал.
Мне уже все равно. Мне очень стыдно, Григорий.

Он открыл еще одну бутылку пива и пошел по коридору с понурой головой. «Да, - подумал я, вот и вся любовь. Катька-то все-таки классная девчонка. Что она интересно думает о Кирилле? А, впрочем, что тут можно думать – засранец, одним словом». Я крикнул ему вслед:

Не переживай, Кирюша, ты парень видный, найдешь себе другую.

Он в ответ только махнул рукой.

Мы пригласили на наши проводы всех девчонок с потока, но пришло всего семь. «Ну, и ладно, - подумали мы , - и с ними оттянуться сможем. Устроим праздник души и тела в последний раз».

Пили много и долго. Той жидкости, которую мы принесли из гастронома, нам и не хватило, побежали на дорогу – ловить такси. И так продолжалось три раза. Каменский кричал:

Наливайте, становлюсь уже смелее, наливайте еще!

Когда устраивают проводы в армию, наверное, каждый призывник не осознает, куда он идет. Для каждого это всего лишь попойка, не больше. Сознание приходит только после того, когда будет дембель, и поймешь, где ты два года был. Эти два года тебя полностью вырубают из нормальных отношений и чувств на «гражданке». И, наверное, это вырубание необходимо каждому мужчине, который должен состояться, как мужчина, в полном смысле этого слова. Это формирует твое будущее и твое отношение к жизни. Армия закаляет тебя дерзко и нагло, она готовит тебя неизвестно к чему, и лишь потом ты сам начинаешь разбираться, к чему тебя готовила армия. Каждый это решает для себя сам. Это большой психологический пласт, он перекрывает все твое детское и наивное сознание о мире, в котором ты живешь.

Но узнать все это мне только предстояло, а пока нам было весело и хорошо, потому что нам предстояло покинуть свободу и только на время.

Каменев так и ушел в армию девственником, как, впрочем, и я. Меня это нисколько не смущало, его же, наоборот, унижала эта мысль по полной программе. Я встретил его на кухне, он еле стоял на ногах.

Как дела, отличник, - спросил я его.
Хреново, - еле ворочая языком, ответил он.
А что так?
Я писать хочу.
Ну, иди и писай.
Я ширинку расстегнуть не могу, пальцы не слушаются. Помоги мне.
Ты что, совсем уже? – я покрутил пальцем у виска.
Ну правда, помоги.
Мне это не доставит удовольствия, но я сейчас постараюсь найти, кто

бы это мог сделать.

Я позвал студентку Таню с нашего потока и рассказал ей ситуацию, в которой оказался наш призывник.

Окажи молодому бойцу последнюю услугу, иначе будет непоправимая

и мокрая ситуация.

Таня наотмашь дала мне такую пощечину, что щека горела еще очень долго. Но к Каменскому все-таки пошла, отвела его в туалет. Что там было я, к сожалению, так и не узнал, а он не помнил.

Глава 8.

Наутро вся больная и ослабевшая компания двинулась на призывной пункт. Народу было много. Мамы плакали, отцы, наставляюще похлапывали по плечам своих сыновей, девушки пускали скупые слезы, вытирая их платками. Военкомы важно расхаживались по залу, отбиваясь от ненужных вопросов родителей – куда повезут их чад. Отвечали по-военному кратко:

Не знаем.

У каждой мамы сидело в голове страшное и ужасное слово «Афганистан». Мы же, призывники, наоборот, хотели приключений, на свои молодые задницы. Везите нас, хоть к черту в пекло, лишь бы было интересно.

В углу зала примостился парикмахер, который стриг всех «под одну гребенку». И выползали от него «красавцы»: все «с бодуна», с ничего не выражающими взглядами, да еще и лысые.

Когда все призывники были пострижены и готовы к поездке, нас посадили в автобусы и повезли в разные места города, в основном, на вокзалы. Мой автобус приехал на Витебский. Нас посадили в поезд, который шел в Белоруссию. И только позже я узнал, что служба мне досталась во внутренних войсках. А точнее мы должны были охранять исправительно-трудовые колонии, которые в простонародье называют «зоной»

Почти в каждом городе Белоруссии имелась такая исправительно-трудовая колония. Эту республику так и называли: «страна дождей, блядей и колючей проволоки».

После учебного лагеря и принятия присяги, меня направили в город-герой Минск для прохождения дальнейшей службы. Я должен был конвоировать осужденных в поездах дальнего следования. Их перевозили из одной зоны в другую и назывался этот процесс «этап».

«Дедовщину» в нашей роте уже начали искоренять, но застать изуверскую традицию, мне все-таки пришлось. Не так часто и много, но истязания «дедов» чувствовалось. Я не хочу это описывать, об этом рассказана не одна история, а повторяться не хочется. На учебных занятиях нас обучили правилам конвоира, пару раз дали пострелять в тире из пистолета Макарова и отправили на Минский вокзал встречать группу осужденных с поезда.

Мы должны были ночью перевести из районной больницы зэков, посадить их в поезд, а из поезда снять другую группу осужденных и отвести в больницу. На всю операцию было отпущено 15 минут, т.е. время стоянки поезда.

Машины с зэками подъехали на вокзал до прибытия эшелона за пять минут. Капитан Мороз, начальник конвоя, скомандовал солдатам:

Выводите по одному!

Я стоял в первой линии охраны. Зэки начали выпрыгивать из машины и садиться в кружок, вокруг стояла охрана. Среди осужденных были две пожилые женщины, лет под сорок, и одна молоденькая и симпатичная, на каблучках и со стройными ножками. Я стоял и думал, как такая красивая девушка могла попасть на зону? Что она натворила?

Когда выгрузка была закончена, капитан скомандовал:

Все вышли из машины?

Солдат, который находился в фургоне, прокричал:

Нет, здесь еще один остался, он идти не может.
Почему?! – заорил капитан.
У него шов разошелся на животе, и кишки вылезли! – кричал солдат.
Выгружайте его, у него есть справка, что он здоров. Рядовой

Поздняков, идите и помогите в выгрузке.

Я полез в машину и увидел ужасную картину: молодой осужденный лежал на скамейке, и из одежды торчали кровоточащие кишки.

Если мы его возьмем, то они же могут вывалиться, сказал я своему

напарнику.

А что делать – приказ. Давай бери его за ноги, а я – за руки.

Мы аккуратно взяли человека и начали вытаскивать из автомобиля. Он стал орать истошным криком:

Больно! Мне очень больно!

На его крик залаяли собаки, которые стояли во второй линии охраны с конвоирами. Капитан Мороз кричал:

Давайте быстрее, поезд отходит!

Мы занесли больного зэка в поезд, и передали на него документы начальнику спецвагона.

Ребята, он же у меня сдохнет, - сказал тот.
У него в документах написано, что он здоров, - сказал наш сержант

Башан.

Сержант Башан был командиром нашего отделения, это был тупой ублюдок из Украины. Он никогда почти не разговаривал с нами спокойно, всегда орал, как рабовладелец на рабов. В общем, мудак полнейший.

Но он же не выживет!
Он здоров, почитай, - сержант сунул начальнику спецвагона справку из

больницы. - Вопросы есть?

Вопросов нет.

Мне стало страшно, что мы кинули в поезд совершенно больного человека, причем все заранее знали, что это уже труп. Но никому не было до этого дела.

Так, давайте грузите остальных и бегом, - командовал сержант.

Я вылез из вагона и встал в свою линию охраны. Вся команда с осужденными двинулась к поезду.

Рядовой Поздняков, у Вас побег! – кричал Башан.

По Уставу, если осужденный выходит за первую линию охраны при конвоировании, это считается побегом. Молодой женщине ей было очень трудно идти по насыпи из гальки на шпильках. Она еле передвигала ногами.

Девушка, милая, давай быстрее шевели ногами, у меня уже побег, -

упрашивал я девицу.

Я не могу, Вы видите, как мне неудобно идти, - кокетничала она.

Раздался громкий голос капитана Мороза:

Сержант Башан, примите меры!
Есть, товарищ капитан! – еще громче заорал он.

Башан подошел к солдату из второй линии охраны, взял у него автомат и с размаху ударил осужденную по спине прикладом. Девушка закричала и упала на колени.

Вот так надо предотвращать побеги, ты же, молодой салага, еще

крещение ВВ не прошел.

Что такое крещение во внутренних войсках я узнал позже.

Зэков загрузили в поезд, а мы поехали в воинскую часть. На следующий день мы поехали в СИЗО забирать осужденных для перевозки на зону.

Сегодня салаги у нас будут проходить боевое крещение внутренних

войск, - предупредил «дед» Микола, который готовился к дембелю, - готовьтесь, абитуриенты ебаные.

Мы приехали в СИЗО, который находился в центре города. Говорили, что здесь проводят расстрел смертников в одной из камер, но сами работники

изолятора не знали, кто этим занимается.

Мы зашли в небольшую, тускло освещенную комнату. В центре зала стояли осужденные.

Всем раздеться! – скомандовал сержант

Зэки начали, не спеша, снимать одежду и складывать ее на скамейки. Один осужденный был весь в татуировках, свободного места на теле не было. Мне понравилась надпись на его члене «Сделано в СССР».

Ко мне подошел «дед» Кирилл и сказал:

Бери одного и пиздий его сколько хочешь, только не убей, а то проблем

не оберешься.

За что мне его бить?
Это твое крещение.
Я не буду этого делать, - сказал я.
Тогда будем бить тебя и будет считаться, что ты не прошел крещение.

Давай, не упирайся, я покажу тебе, как это делается.

Он отвел одного из зэков, повалил на пол и начал бить его ногами. Зэк стал кричать:

За что, я ничего не делал, гражданин начальник!
Молчи, ублюдок! – кричал «дед».

Эту процедуру должен был пройти каждый салага нашего отделения.

«Крещение» во внутренних войсках было пройдено.

Служба проходила, как-то однообразно. Постоянная смена караула, поезда, вокзалы, СИЗО и зоны – радостей было мало, все очень мрачно, а об обычных днях писать не хочется.

Запомнилось одно конвоирование в Астрахань на пассажирском поезде. Стояла ужасная жара. Спецвагон был накален до предела. Купе, где ехали осужденные были переполнены. На верхних и нижних полках сидели по пять человек. Два купе было отведено для женщин. Их было еще больше, чем мужчин, в каждом сидело по двадцать пять человек. На обед зэкам давали соленую рыбу из бочек и воду. Условия были невыносимые и нечеловеческие.

А до Астрахани ехать нужно было трое суток. Мы дежурили по сменам. Один час конвоир должен ходить по коридору вагона и наблюдать через решетки за осужденными. Вонь стояла в вагоне удушающая: запах пота, грязного белья и рыбы давал такой «аромат», что голова кружилась, и многие из осужденных падали в обморок. Окна были с решетками и не открывались. У нас, солдат, было отдельное купе, и пищу мы себе готовили сами.

Товарищ начальник, я больше не могу стоять в карауле, мне плохо! –

обратился рядовой Сорока к начальнику конвоя.

Что случилось?
Я женщин голых больше видеть не могу, - взмолился солдат.
Почему голых-то?
А они от жары все разделись, дразнят меня своими прелестями.

Начальник конвоя был прапорщик Лещенко, толстый и грузный мужчина.

Его рубашка вся промокла и прилипла к телу.

Пойдем, посмотрим.

Они пошли к женскому купе. Картина была либо для искушенных в жизни мужчин либо для педиков. Мы же женщин в таком виде не видели давно. Все они в купе сидели голые.

А ну-ка, шлюхи, всем одеться! – скомандовал командир.
Начальник, нам жарко, и вся одежда уже мокрая, - начали щебетать

они.

Я сказал – одеться! – кричал Лещенко, а у самого взгляд бегал по всему

купе. Он тяжело дышал, но продолжал настаивать на своем. - Ах, значит так вы с нами, мужиками поступаете, ну, я вам сейчас устрою.

Он побежал в свое купе, схватил совок, насыпал туда перца и горчицы и сунул под решетчатую дверь наглым девицам. Кожа у них была вся мокрая от пота, и их тела начали гореть от горчицы и перца. Раздались крики и женские стоны.

Начальник, убирай свой совок, мы одеваемся.
Как оденетесь, так и уберу, - вдохновленный своим поступком, говорил

прапорщик.

Так, он заставил одеться пятьдесят обескураженных и обнаглевших девиц-зэчек.

Через год моей службы я был переведен в другую роту внештатным киномехаником. Эта небольшая часть стояла в центре города и занималась охраной исправительно-трудовой колонии усиленного режима. По выходным я показывал личному составу фильмы, исключительно отечественного производства, а в будни, как и все, нес службу в наряде.

По периметру зоны стояли вышки, вот на этих вышках я и провел остаток своей службы во внутренних войсках: два часа смотришь тупым взглядом на охраняемый объект, три часа спишь и видишь дембельские сны.

Личный состав роты, в основном, составляли солдаты из Азербайджана и Таджикистана. Ребята спустились с гор за солью и были отправлены в армию. Говорить по-русски им удавалось с большим трудом. Они владели небольшим словарным запасом, чуть побольше, чем у Эллочки Людоедки из романа «Двенадцать стульев». И эта безграмотность ужасно усложняла мне жизнь. Во-первых, не с кем было поговорить, во-вторых, многие вопросы по службе приходилось решать за них, и, в-третьих, очень сложно разговаривать с деревьями, так как можно принять религию «друидов»! От тоски я даже стал искусственно поднимать себе настроение чифиром, иначе можно было легко тронуться умом.

От убогости в познании русского языка наша воинская часть однажды потеряла десять метров деревянного оградительного забора.

А дело было так. На посту стоял рядовой Мударзаев, уроженец далекого горного кишлака в Таджикистане. Ночью он со своего места назначения позвонил начальнику роты и сообщил ему о своем происшествии:

Начальник, мнэ жарко.

Прапорщик Савицкий, ничего не понимая, посоветовал ему:

Расстегни пуговицу, если тебе жарко.
Не могу начальник, мнэ жарко.
Ты что, заболел, что ли? На улице плюс пять градусов.
Не знаю начальник, мнэ жарко.
Ну сними шинель, если тебе жарко, - надрывался прапорщик по

телефону.

Начальник, нэт шинель, жарко.

Савицкий взял меня с собой и мы отправились на жаркий объект Мударзаева. Когда пришли, то увидели, что горит забор, а сослуживец показывает пальцем на пепелище и кричит:

Жарко, начальник, жарко мнэ!

После этого инцидента замполит роты провел с личным составом союзных республик беседу, и у солдат появилось новое слово в обращении «пожар».

«Урюки» или «киш-миш», так мы называли иноязычный личный состав роты, очень долго не могли выучить слово «подполковник» и приветствовали командира части так: «Здравия желаю тебе, два майора!». Замполит в этой ситуации долго беседовал с солдатами и под конец службы русский словарный запас увеличился у «басурман» на двадцать процентов.

Должность киномеханика роты оказалась весьма прибыльной для меня. Я наладил свой небольшой бизнес в армии. Мне привозили фильмы, в которых иногда по три секунды мелькали обнаженные актрисы. Я, как блюститель нравственности вырезал эти кадры из фильмов и успешно продавал их личному составу роты, тем самым поднимая потенцию солдатам, в отместку брому, который подливали в компот. Наверное, они вглядывались в малыш-кадрики из кино, а левой рукой вели беседы с …….

Армейские радости и печали заполняли жизнь солдата с какой-то непреодолимой скупостью. Отсутствие женской половины действовало на личный состав роты с оболванивающей тупостью. Антон Чехов был прав, когда сказал: «Мужчины без женщин глупеют, а женщины без мужчин блекнут».

Можно было с уверенностью сказать, что это была рота онанистов. У солдат, как в монастырях, появлялись наклонности педерастического характера. На втором году службы со мной начал заигрывать Гринцевич, маленький, щупленький «булбаш» с узкими плечами и широкими бедрами. Я достаточно скупо отвечал на его натянутые улыбки и жертвование за обедом масла:

На, Гришенька, я маслице не хочу, а ты съешь, тебе это нужно,

полезно, - мямлил он.

Ну, давай, если в тебя не лезет, - говорил я ему.
А, может, мой компотик выпить хочешь?
Хочу, давай и компотик.

Я никак не мог понять, к чему такие жертвы солдатского пайка. Ситуация прояснилась только в одну из крепких, армейских ночей. Я пришел после наряда, разделся и лег спать. Ефрейтор пожелал, как всегда, мне спокойной ночи, и я отрубился. Проснулся от того, что кто-то нежно гладил меня по плечу. Открыл глаза и увидел Гринцевича.

Коля, ты чего делаешь?
Я тебя глажу, чтобы сны у тебя крепче были, - ответил он.

Рука спускалась все ниже и ниже. У меня в жизни таких сексуальных опытов не было и дошло до меня не сразу, чего от меня хотят. Поэтому я задал ему второй вопрос:

Ты что хочешь?
Я хочу у тебя пососать?
Что пососать? – непонимающе спросил я его.
Член твой пососать, все спят, и никто не увидит.

В этот момент меня, как молнией ударило. Я слез с кровати и дал ему хорошего тумака в челюсть, да такого, что Коля отлетел к соседней кровати и упал на спящего сержанта. Сержант вскочил и заорал:

Что здесь происходит?
Коля что-то вам сказать захотел, поговори с ним, сержант, - съязвил я.
О чем ты, долбанный ефрейтор, поговорить со мной хочешь ночью?

Коля стоял и тер щеку, в недоумении, молча смотрел на сержанта. Сержант дал Николаю хорошего пендаля и пошел спать. Так, закончились неудачные похождения педрилы Николая. Больше мне масло и компот никто не предлагал. «Вот,- думаю, - сукин кот, на масло хотел меня купить, педик ебаный.»

Коля попросил, чтобы его перевели в другую часть, и больше я о нем ничего не слышал.

За два года я сильно одичал. Целые и законченные предложения давались мне с большим трудом. В основном, общался с помощью междометий, и, самое главное, что такое общение каждый, без особого старания, понимал. Выработался особый «армейский» язык: это была часть слов «по фене», русский добротный мат и армейский слэнг. Вот этот колоритный спектр старался заполнить всю воинскую часть. Деградация полнейшая.

Я иногда думаю, как могут женщины жить с военными? Конечно, мужчина должен быть мужественным, и этого нашей армии не занимать (хотя вопрос довольно спорный), но ведь что-то должно быть еще и в голове, не одна же извилина, которая остается от фуражки. Понимаешь лишь одно, что военный – последнее звено эволюции животного мира. К сожалению, другого мнения у меня об армии не осталось.

В этом одичавшем состоянии я сидел и ждал дембеля. В голове – ни единой мысли, только понимание того, что адаптация к гражданке будет долгой и мучительной. В отличие, от своих коллег по службе я это хотя бы осознавал. Фуражка сильно деформировала мою голову. И с этой деформацией я должен был сдать в институте два экзамена и продолжить учебу дальше.

Дембель был неизбежен. Я его ждал. И, в один прекрасный день, я снова оказался в Ленинграде.

Blog

Григорий Поздняков