Geum.ru

Вяч. Вс. Иванов первая треть двадцатого века b русской культуре. Мудрость, разум, искусство

Вид материалаДокументы

Содержание


3.6.Палеонтология мысли. Марр. Франк-Каменецкий, Фрейденберг.
3. 7. История культуры и письменность. Шилейко и Невский.
3. 8. Текст и язык.
3. 9. Этнография. Богатырев: методы этнологии. Пропп. Зеленин. Культуры северных народов. Штернберг и Крейнович, Тан-Богораз.
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8

3.6.Палеонтология мысли. Марр. Франк-Каменецкий, Фрейденберг. Опыт исторического исследования образной мысли и языковых способов ее выражения был предпринят Н.Я. Марром, отчасти прямо развивавшим и продолжавшим наблюдения Веселовского (см. выше, раздел 2.1, об изучении ими культа женщины). Наиболее плодотворным периодом в работах Марра, несколько раз менявшего основной подход к исследуемым культурам, была первая четверть двадцатого века. Исследовав многие языки и культуры Кавказа и сопредельных с ним стран, Марр приходит к гипотезе о принадлежности языков этого ареала к одной группе языков, названных им «яфетическими». Круг яфетических языков и культур в его работах постепенно расширялся. Он приходил к выводу, что к яфетидам надо причесть и басков, к которым он в двадцатые годы ездил, назвав поездку путешествием к европейским яфетидам, и этрусков, которыми он много занимался в это же время. Марр отличался большой научной интуицией, которая позволяла ему угадывать (как правило, без строгого доказательства) на основании отрывочных и не всегда полных данных структуру некоторых древних форм и отношения между языками, до недавнего времени от науки закрытые. Его работы по основанной им новой научной дисциплине яфетидологии начали печататься в первых декадах века, когда научная сравнительно-историческая грамматика северо-кавказских языков еще не была разработана. Ее создал позднее великий русский лингвист князь Николай Сергеевич Трубецкой, занимавшийся этими языками в своей молодости на Кавказе в начале века. Перед эмиграцией князь Трубецкой оставил рукописи своих работ по сравнению этих языков в библиотеке университета Ростова-на-Дону (по свидетельству Е.А.Бокарева эти материале там хранились до начала второй мировой войны, дальнейшая их судьба неизвестна). Оказавшись за пределами России, Трубецкой восстановил (пользуясь своей удивительной памятью) тексты и слова этих языков и те соотношения между ними, которые он открыл и записал в тех позднее исчезнувших рукописях, которые он не смог взять с собой, уезжая из России. Статьи Трубецкого на эти темы были опубликованы во французских и немецких научных изданиях и получили признание мировой науки (ближе к нашему времени детали были уточнены в обширном этимологическом словаре северо-кавказских языков Николаева и Старостина). Оказалось, что северо-кавказская семья состоит их двух давно и далеко отошедших друг от друга ветвей - западной (абхазо-адыгской) и восточной (включающей чечено-ингушские или вейнахские языки и несколько подгрупп многочисленных языков Дагестана). Родство этих языков предполагал и Марр, хотя он был далек от строгого доказательства этого. Но Марр ошибочно считал (как потом повторивший его ошибку грузинский историк Джавахишвили), что в ту же (яфетическую по Марру) семью входит и грузинский с близко ему родственными другими картвельскими. Это не так: многие слова, общие для этих языков, объясняются заимствованиями, структура же северо-кавказских языков и картвельских совершенно различна (значительно позже описываемого времени великий советский лингвист Иллич-Свитыч показал, что картвельские языки входят вместе с индоевропейскими, уральскими, алтайскими, дравидийскими в ностратическую семью языков, а еще позднее замечательный лингвист С.А.Старостин показал, что северо-кавказские языки входят вместе с енисейскими и тибето-китайскими в сино-тибетскую семью языков; в таком случае картвельские отличались от северо-кавказских языков уже в очень удаленное от нас время). Хотя при сравнении этих языков Марр ошибочно принял сравнительно поздние ареальные заимствования за проявления родства, его интуиция не изменила ему по отношению к таким древним языкам, как этрусский. Согласно гипотезе того же Старостина и других ученых, этрусский может быть родствен северо-кавказским языкам (если признать тождество этих последних «яфетическим» в марровском смысле, то можно считать, что Марр был прав, как и высказывавшиеся в том же духе Вилем Томсен и талантливый лингвист Глейе, в начале века напечатавший в провинциальных сибирских изданиях работы по сравнению кавказских языков). С идеями Марра сходны и выводы современной науки, по которым к северо-кавказской семье примыкают древние хурритский и урартский языки и рано вымерший хаттский (священный язык Хеттского Царства). Кажется возможным, что Марр был прав и тогда, когда (в начале 1920-х гг.) предположил, что яфетические языки и культуры были значимы для всего древнего Средиземноморья. Вырисовываются контуры макросемьи, которая (как яфетическая по Марру) могла включать наряду с северо-кавказскими и енисейскими языками также баскский и бурушаски (сходство грамматики бурушаски - исчезающего языка Гималаев - и енисейских языков было в 1960- гг. открыто В.Н. Топоровым; общность лексики бурушаски и сино-кавказской семьи недавно доказана С.А. Старостиным). Эти выводы представляют значительный интерес для уточнения путей и времени расселения человека по Евразии. В частности, повторявшееся неоднократно Марром утверждение об особом архаизме баскского языка можно было бы сопоставить с выводом генетиков о том, что значительная часть населения (южной и центральной частей) Европы сохраняет черты генома, сходные с баскским.

К положительным чертам научно-организационной деятельности Марра (в том числе и в то время, когда к концу 1920-х гг. он отошел от рассмотренных нами положений яфетической теории, заменив их весьма фантастическими идеями «Нового учения о языке» и начав сомнительную игру с властями) относится поддержка им группы ученых, занимавшихся культурами Древнего Средиземноморья и Передней Азии в типологическом и стадиальном плане (стадиальность, т.е. выделение типов языков и культур, соотносимых с хронологией, была основной чертой поздних учений Марра в той мере, в какой они не граничили с безумием). Главным идеологом этой группы, в которой оправданно видят сходство со структуралистами, был египтолог Франк-Каменецкий. Первые его труды, вышедшие из школы великого знатока Древнего Востока Тураева, были посвящены культу Солнца в Египте в период до Амарны. Позднее он занимается типологией раннего образного мышления на материале библейских и гомеровских текстов. Под его влиянием сформировались идеи О.М.Фрейденберг, у которой прямое продолжение некоторых мыслей Веселовского о первобытном синкретическом искусстве сочеталось с хорошим знанием современной ей этнологии и методологии естественных наук. Часть выводов, сделанных Фрейденберг, допускает проверку благодаря сопоставлению с открытыми позже данными (см. выше в разделе о гностицизме 2.1). Вместе с тем в трудах Франк-Каменецкого и Фрейденберг обнаруживаются предструктуралистские черты, делающие их созвучными современной науке.


3. 7. История культуры и письменность. Шилейко и Невский. Связь занятий историей культуры (в том направлении, которое было параллельно поискам структуралистов) с изучением разных видов письма представляется возможным показать на примере исследований В.К. Шилейко - разнообразно одаренный ученый и поэт, примыкавший к акмеистам. Он начинает с изучения и публикации тех образцов шумерского письма, которые в России были в частном собрании коллекционера Лихачева. Шилейко хорошо знал шумерологическую литературу и работы по смежным вопросам западных и русских ассириологов. Он излагает основные результаты исследований в этой первой своей книге (Шилейко 1915) и в обзорных статьях (о Вавилонии и клинописи) в выходящем в годы Первой Мировой войны Новом Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона (словарь, издание которого было прервано революцией, представляет исключительный интерес тем, что в нем представлены силы, тогда только приступавшие к интенсивному интеллектуальному творчеству). Шилейко дает характеристику ранних видов и образцов письма, включая некоторые из наиболее древних, дешифруемых в самые последние годы. Вскоре он занимается и разными видами клинописи (в частности, только что дешифрованной Грозным хеттской, также крайне сложным и тогда почти никому неизвестным видом староассирийского письма, которым пользовались в торговых колония в Малой Азии рубежа III-го и II-го тыс. до н.э.) и другими формами письменности, использовавшимися на Древнем Востоке. Им было начато описание всего обширного клинописного собрания Государственного Музея изобразительных искусств (теперь носящего имя Пушкина); сохранился сделанный им каталог (Шилейко отличался и искусством рисовальщика, умело передававшего графические особенности описывавшихся им текстов).

Кроме публикаций, в которых внимание уделено преимущественно письменным знакам, Шилейко в многочисленных докладах (от большинства которых сохранились только названия; тексты их не были записаны или пропали) исследовал вопросы истории религии, мифологии, поэзии тех древних обществ, которыми он занимался. Его больше всего занимали взаимовлияния, возможности обнаружения ранних культурных связей и типологических параллелей, соединяющих литературные и мифологические традиции, иногда далеко друг от друга отстоящие. В приводимой писцом в письме из египетского архива в Амарне поговорке он находит соответствие библейскому тексту. Много интереснейших сопоставлений возникает и по поводу «Гильгамеша». Шилейко перевел весь текст поэмы (сохранилась только одна глава, розыски других частей продолжаются), как и очень значительное число других известных к тому времени шумерских и аккадских текстов: они должны были составить отдельный том в начатом после революции Горьким издании «Всемирная литература», но после отъезда Горького заграницу издание было прекращено. Первой публикацией в связи с переводом «Гильгамеша», выполненным Гумилевым, было предисловие Шилейко к ее изданию. Из написанного самим Шилейко по поводу поэмы и ее героя едва ли не всего примечательнее статья «Мес и Солнце». В ней реплика Гильгамеша о том свете сопоставляется с типологически схожими поэтическими текстами на разных европейских языках. Сходным образом ищется основание, как мы сейчас могли бы сказать, архетипическое, в русском стихотворении об обряде выпускания птицы из клетки и аналогичных древнемесопотамских ритуалах. Часть подобных сближений у Шилейко может показаться излишне смелой, как предположение о тождестве Саргона и Эдипа и влиянии гадания по печени, относящегося к Саргону, на внешне сходные тексты римских поэтов. Но во всех подобных сопоставлениях Шилейко оперирует материалом, ему хорошо известным и допускающим сближения с другими традициями, привлекаемыми Шилейко.

Судя по переписке Шилейко с Невским (который после стажировки в годы .

Первой Мировой войны задержался в Японии, откуда вернулся лишь спустя несколько лет), научные и поэтические истоки их творчества были схожи. Невский занимался языками, этническими особенностями и мифологией островов восточной части Тихого Океана. По возвращении в Россию до своего ареста он издал записи текстов на австронезийском (малайско-полинезийском) тайваньском языке цоу с лингвистическим и этнологическим комментарием и пояснениями, касающимися тогда малоизученного вопроса о соотношении цоу с другими австронезийскими языками (этот раздел показывает владение техникой сравнительного языкознания на этом новом материале). После реабилитации Невского вышел том записанных им эпических текстов на айнском языке (вероятный язык раннего населения Японских островов, Сахалина и Курил; по В.Блажеку обнаруживает общие черты с австронезийскими языками, но сопоставляется также с евразийской частью ностратических языков).

Важнейшей частью научного наследия Невского являются его труды по дешифровке своеобразной тангутской письменности и чтению и толкованию написанных этой письменностью в Тангутском государстве (Центральный Китай) текстов (словарных, астрологических, гимнов и т.п.). Письменность, созданная по образцу китайской, была иероглифической, но в отличие от последней непосредственной связи с пиктографией не было, знаки возникли не путем постепенной эволюции рисунков, обозначавших соответствующие предметы, а посредством изобретения новых способов условной передачи соответствующих значений. Установление значений тангутских знаков Невский производил, сопоставляя переводные тангутские тексты с санскритскими, тибетскими и китайскими оригиналами. Ему удалось расшифровать основную массу знаков и прочитать многие тексты. Работа была остановлена его арестом и гибелью. Только после его реабилитации оказалось возможным опубликовать сохранившиеся тексты его трудов, выводы которых были поддержаны и продолжены последующими исследованиями русских, японских и китайских исследователей.

3. 8. Текст и язык. Лингвисты, занятые, как А.А.Шахматов, историей языка, внесли вклад в исследование соответствующих текстов. Значительную ценность в этом плане представляют изыскания Шахматова по текстологии русских летописей, позднее развитые Приселковым и другими специалистами по древнерусской литературе. Основные достижения в области изучения памятников древнерусского (древневосточнославянского) языка были суммированы Дурново.

В середине и второй половине тридцатых годов после ареста этого крупного слависта и многих других ученых, обвиненных в связях с эмигрантами (Трубецким и Якобсоном), оригинальные исследования в области лингвистики текста («металингвистики» по Бахтину) и другим областям филологии на границе с лингвистикой (лингвостилистика) продолжались. Их вели либо некоторые из осужденных по делу славистов в ссылке (в частности, в это время В.В.Виноградов создает свое лучшее исследование, посвященное стилю «Пиковой дамы» Пушкина) или ранее сосланные по другим обвинениям и скрывавшиеся от новых арестов (как Бахтин, в это время в работах по роману приближающийся к выделению нескольких зон внутри одного текста, связанных с различными персонажами), либо отдельными учеными, которые, оставаясь на свободе, несмотря на нависшую угрозу, продолжали заниматься наукой. Продолжались и собственно языковедческие исследования, хотя в лингвистике считался опасным и враждебным официальной точке зрения структурализм (к которому в разной степени были близки М.Н. Петерсон, строго формальным подходом к синхронной грамматике продолжавший линию основанной Фортунатовым Московской Лингвистической Школы, Г.О.Винокур в своем исследовании методов синхронного словообразовательного анализа, А.А. Холодович в своем раннем очерке грамматики японского военного языка) и традиционное сравнительно-историческое языкознание. Последнее получило в двадцатые и тридцатые годы особенно успешное развитие в славянской акцентологии (труды Долобко, развившего идеи Васильева, ср. Shevelov 1991, p.398; Бубриха, продолжившего идеи Шахматова, Булаховского), в изучении алтайских языков – тюркских, монгольских (труды Владимирцева и Поппе), тунгусо-маньчжурских, корейского (его принадлежность к алтайским языкам была впервые показана Е.Д. Поливановым), японского (соотношение в нем главной алтайской составляющей и позднейшего слоя австронезийских заимствований было намечено Поливановым и в недавнее время показано Старостиным с применением методов глоттохронологии). Еще большее значение имело уточнение техники исторического языкознания, в частности, благодаря внедрению фонологических методов (основополагающие работы Поливанова, посвященные соотношению дивергенции и конвергенции, изложенные еще в терминах психофонетики и подвергнутые редактированию в фонологических терминах в статье о диахронической фонологии Романа Якобсона). Начало пересмотру взглядов господствующей школы было предпринято вслед за выходом в свет книги, излагавшей концепцию младограмматического характера, разработанную на материале славянских языков Шахматовым (Шахматов 1915). Эта книга отличалась богатством привлекаемого материала, включавшего и данные исследованных самим Шахматовым древнерусских и диалектных текстов, и данные соседних (не обязательно родственных языков): например, в связи с открытием особого (сходного с балтийским) развития групп *tl>kl, *dl>gl в древненовгородских и древнепсковских текстах Шахматов использует как свои наблюдения над этими текстами, так и свидетельство раннеэстонских заимствований из соответствующих русских говоров. Законченность построения шахматовской концепции сделала ее удобным объектом для критики со стороны следующего научного поколения. В своем критическом разборе книги Шахматова князь Н.С.Трубецкой изложил принципы нового структуралистского подхода. Позднее Трубецкой уже в эмиграции разовьет эти идеи в серии статей. Почти одновременно Поливанов, называя гипотезы развития раннеславянских фонем у Шахматова «сказкой», в ранней работе о фонологичекой конвергенции (склеивании фонем) предложил новый подход к диахронической фонологии. После расстрела Поливанова (1938г.) в мировом языкознании в этой области его взгляды постепенно одерживают верх в их непсихологистической формулировке, отличающейся от точки зрения психофонетики Бодуэна (ср. выше раздел о Гуссерле и Шпете, 3.2). Предположение Поливанова о том, что в основе фонологических изменений лежит лень, соответствует принятому многими фонологами «принципу наименьшего усилия» (principle of the least effort) и его вариации в последующих работах Мартине по «экономии фонетических изменений» как главному принципу исторической фонологии; дальнейшее развитие этот круг идей получил в работах А.Одрикура. Из тех идей Поливанова, которые были им только намечены, но не успели реализоваться, стоит отметить предложение учитывать определяемый демографическими факторами количественный вес каждого из языков при их контакте в условиях многоязычия (образец анализа результатов многоязычия Поливанов дал в своей посмертно изданной работе о бухарском еврейском языке). В фонологии того собственно структуралистического направления, которое было близко к пражскому, развитие идей Н.Ф. Яковлева привело к появлению оригинального варианта теории смыслоразличительных единиц, развитого в работах А.А.Реформатского (ставшего потом и летописцем этой Московской фонологической школы, по социальным причинам долгое время существовавшей по преимуществу в устной традиции), В.Н. Сидорова (одного из самых блестящих представителей школы, который предложил целую серию задач для решения, но рано был остановлен и задержан в своем росте, став едва ли не самым молодым заключенным по делу славистов) и работавшего в тесном контакте с ним Р.И.Аванесова (Аванесов и Сидоров разработали принципы структурной диалектологии, весьма близкой по замыслу к тому, что в это время и несколько позже предлагалось в западноевропейских и американских работах), П. С.Кузнецова (лингвиста очень широкого диапазона, стремившегося к математической точности решений в синхронной грамматике и в сравнительном и историческом языкознании). В двадцатые годы дополнительным стимулом для фонологических исследований были их приложения к задачам разработки письменностей для бесписьменных языков. В этом деятельно участвовали представители разных фонологических школ. Н.Ф. Яковлев в статье «Математическая формула построения алфавита» предложил способ соотнесения множества фонем с множества письменных знаков буквенного письма. Сходные задачи (в особенности по отношению к тюркским языкам) решал Поливанов (одним из первых за научную разработку якутского алфавита сразу после революции в 1917г. взялся Новгородов, тоже вышедший из школы Бодуэна де Куртене). Противопоставление разных научных школ сказалось в работе над абхазским алфавитом, в основу которого Марр положил вызывающую большие сомнения яфитедологическую транскрипцию, а Поливанов - идеи психофонетики. Поливанов занимался не только (как и Яковлев и другие лингвисты этого времени) построением новых или обновляемых (как некоторые ранее существовавшие на арабской основе) письменностей для народов Средней Азии, Кавказа и некоторых других областей, но и смежными историческими изысканиями. Из специальных вопросов истории письма Центральной Азии, решавшихся Поливановым, стоит отметить предложенное им объяснение происхождением из пиктографии (например, знака «стрелы») некоторых из тюркских рунических знаков для одной из парных фонем, различающихся в оппозиции, характерной для сингармонизма. Из попыток интерпретации китайских написаний иноязычных этнонимов можно отметить попытку Поливанова истолковать передачу имени древних тюрков.

По словам того же Поливанова, высказанным им в обзоре лингвистической мысли первого послереволюционного десятилетия, принципиально изменилась роль лингвиста: если раньше выбрать эту профессию было все равно что постричься в монахи, то теперь возник целый ряд приложений языкознания и создалась прикладная лингвистика (параллельные процессы шли во всем мире и связаны с резким возрастанием роли коммуникации и необходимостью осознания речевого общения, которое до того могло оставаться на уровне полубессознательном).

Из разных областей прикладного языкознания, бурно развивавшихся в двадцатых и тридцатых годах, особенно следует отметить разработку принципов школьной грамматики. С них начинал Пешковский, позднее пришедший к замечательной книге «Русский синтаксис в научном освещении», до сих пор сохраняющей все значение тонкой и проницательной характеристики процессов, происходящих сейчас в языке. Ненадолго вернувшийся в начале 1920-х из швейцарской политической эмиграции С. Карцевский успел перед повторным своим отъездом из России напечатать «Повторительный курс русского языка», представляющий собой шедевр сжатого изложения структурного синхронного очерка грамматики языка, рассчитанного на школьное преподавание. Педагогические цели преследовали также книги по русскому языку Петерсона, строго развивавшего чисто формальный подход к языку Фортунатова (который сам еще на рубеже веков занимался педагогическим приложением своих идей) и Аванесова и Сидорова.

Достигнутые русскими учеными, как работавшими в эмиграции (князь Трубецкой, Якобсон, Карцевский), так и остававшимися в постепенно все ухудшавшихся условиях в России, успехи в развитии структурных методов исследования языка (в синхронии и в диахронии) имели большое значение для мировой гуманитарной науки. В те годы становилось все яснее, что за этим продвижением в языкознании (и тесно с ним связанной поэтике и стиховедении) последуют аналогичные опыты в других науках о человеке. Поэтому формализм (в поэтике и грамматике) и явившийся как его развитие структурализм имеют историческое значение для мировой науки в целом.


3. 9. Этнография. Богатырев: методы этнологии. Пропп. Зеленин. Культуры северных народов. Штернберг и Крейнович, Тан-Богораз.

В своей книге об основах глоссематики, остающейся одним из главных теоретических достижений структурализма ХХ-го в., Луи Ельмслев как один из высших результатов деятельности Пражского Лингвистического кружка отмечал применение идей структурализма к фактам этнографии. Он имел в виду такие выполненные П.Г. Богатыревым в 1930-е гг. во время его пребывания в Чехословакии работы, как исследование одежды как знака. Богатырев вместе с Р.О. Якобсоном (его постоянным соавтором и товарищем по научным новшествам начиная со студенческих лет и непосредственно за ними следующих, когда они вместе с Н.Ф. Яковлевым предприняли опыт описания всех сторон языка и фольклора Верейского уезда) еще в 1929г. пишут теоретическую статью о фольклоре как особом виде творчества (Bogatyrev, Jakobson 1929). До сих пор сохраняют значение намеченное двумя этими учеными соотношение фольклора, художественной литературы и языка и речи в соссюровском понимании (Ясон 2002). Богатырев после того, как гитлеровцы вошли в Прагу, возвращается в Россию. Его судьба при всех трагических обстоятельствах (арест сына и его длительное заключение в тюрьме и лагере) уникальна в том отношении, что он был единственным активным участником работы Пражского Лингвистического кружка, сохранившимся на свободе в России ко времени начала деятельности московско-тартуской школы, в работе которой он принял участие. Иначе говоря, его фольклористические работы сыграли важную роль в реальном осуществлении преемственной связи Московского Лингвистического кружка (одним из основателей которого он был), Пражского лингвистического кружка и Московско-Тартуской школы.

Из числа тем, которыми Богатырев занимался в своих фольклористических исследованиях, его объединяло со многими современными ему специалистами по этнографии, этнологии и фольклору изучение смеха над смертью. Эта тема разрабатывалась также в те же годы одним из наиболее разносторонних представителей научного авангарда наших двадцатых годов и позднейшего времени - египтологом, эллинистом, историком математики С.Я.Лурье. Смеха над смертью касались Бахтин и Пропп. Труды большинства этих ученых синтезировал Роман Якобсон в замечательной статье «Средневековая смеховая мистерия» (Jakobson 1958). Заметим, что проблематика Смерти (в те же 1930-е годы в широком плане осмысленная в поздних сочинениях Фрейда о Танатосе) в России в обозреваемое время и до него была продумана теоретиком искусства и кинорежиссером С.М.Эйзенштейном, который свой (из-за вмешательства Сталина им несмонтированный) мексиканский фильм заканчивал сценой карнавального обряда Дня Мертвых, во время которого дети, надевшие маски с изображениями черепов, их с себя снимают. Данный Эйзенштейном постанализ этого заключительного эпизода фильма содержит рассуждение о смехе над смертью. Из писателей авангарда смех над смертью как прием использовал Велимир Хлебников (ср. «я умер и засмеялся», «Зангези»). У таких поэтов, как Маяковский (финал «Про это), и художников, как Чекрыгин, освещение оппозиции смерть- бессмертие в связи с идеей воскрешения дается через призму «философии общего дела» Федорова и предложенным им пониманием воскрешения как темы науки (ср. современные идеи клонирования и другие близкие подходы в генетике). Интерес к проблематике смерти в литературе ранее поддерживался предшественниками символистов (К.Случевским в его позднем цикле стихов и в прозаическом сочинении «Профессор бессмертия») и такими крупнейшими авторами символизма, как Сологуб и Анненский (об этой стороне поэзии Анненского проницательно писал в статье о нем Владислав Ходасевич). На этом примере (который можно и продлить дальше во времени, сославшись на более позднюю симфонию Шостаковича, посвященную смерти в освещении крупных европейских поэтов) можно увидеть тематические связи, соединяющие искусство данной эпохи с наукой, в частности, этнологией.

Из трудов названных этнологов для развития структурных методов в гуманитарных науках наибольшее значение приобрела первая книга В.Я.Проппа «Морфология сказки». Можно думать, что возможность выявления структуры определялась самим характером однородного материала фольклора с его стабильностью (с этим ранний успех работ Богатырева и Проппа, как и упомянутых выше Франк-Каменецкого и Фрейденберг, связывал Мелетинский 1998, с. 44). В основе того подхода к фольклору, который предложил Пропп, лежало развитие высказанной в «Исторической поэтике» Веселовского гипотезы о наличии элементарных мотивов (см. выше, 3. 5, раздел о Веселовском). Общенаучная методология Проппа строилась под влиянием идей морфологии Гете, эпиграфами из которой уснащена «Морфология сказки», В этом плане труд Проппа созвучен таким позднейшим продолжениям гетевских мыслей, как теория морфогенеза Рене Тома.

«Морфология сказки» Проппа в какой-то степени должна была быть отражена в лекциях Романа Якобсона в Нью-Йоркской Вольной Школе Высших исследований, во время Второй Мировой войны объединившей многих ученых, бежавших из Европы. Но и среди таких из них, которые (как Леси-Строс) именно благодаря лекциям Якобсона приобщились к структурализму, интерес к книге Проппа возник гораздо позже, после первого издания ее английского перевода. К тому времени Пропп расширил диахроническую часть своего исследования (она по совету его научного руководителя Жирмунского не была включена в его первую книгу) и издал ее в виде отдельной обстоятельной монографии. В ней доказывается на большом сравнительном этнологическом материале, что своими историческими корнями сказка уходит в обряд инициации (параллель в западноевропейском структурализме представляет ранняя книга Хокарта «Царствование», где на основе исследования структуры обряда коронации показано, что он происходит из обряда инициации). Полемика Леви-Строса с Проппом отразила хронологические и концептуальные различия между этими направлениями европейской научной мысли.

Еще позже на Западе была воспринята замечательная структуралистская работа С. Я. Лурье, посвященная структурному анализу мифа об Эдипе и цикла мифов разных областей мира, с ним сходных. Хотя эта работа была впервые напечатана (еще в конце 1920-х годов) в Италии, на нее всерьез обратили внимание больше чем полвека спустя, когда идеи Лурье были развиты в книге Карло Гинзбурга. Тот русский феноменологический предструктурализм эпохи «бури и натиска», характерным примером которого была эта статья, в свое время не был оценен на Западе, где аналогичные идеи сформировались значительно позже.

Наряду с учеными, прокладывавшими новые пути в этнологии, высоко квалифицированные этнологи и этнографы продолжали традиционные описательные исследования.

Значительным охватом восточнославянского областного и географически с ним смежного евразийского материала отличались исследования Д.К.Зеленина. Его работу о табу слов в языках Евразии считают примыкающей к тем исследованиям общих черт в языках, музыке, социальной организации народов Евразии, которыми занимались в эмиграции князь Н.С.Трубецкой и его соратники по евразийскому движению; в этом направлении шла и книга Р.Якобсона о евразийском языковом союзе. Русские этнографы, в прошлом революционеры, за народовольческую подпольную деятельность сосланные царскими властями на Крайний Северо-Восток России, дали образцовые описания языков и обычаев местных народностей. Штернберг наряду с этими трудами создал работы по общей этнографии; из его диахронических гипотез заслуживают внимания мысли о происхождении айнов, кажущиеся возможными в свете данных о недавно открытых первых обитателях Америки и их возможном сходстве с антропологическим типом айнов. Опыт старшего поколения этнографов- специалистов по Северу был использован в замечательном Институте народов Севера, существовавшем в Ленинграде в 1930-е гг. Во время сталинского террора почти все его сотрудники были истреблены. Лишь единицам (как Е.Крейновичу, после возвращения из заключения описавшему свой ранний опыт изучения нивхов) удалось вернуться из лагерей и продолжить работу. Один из руководителей Института- В.Г.Тан-Богораз кроме многочисленных трудов по чукчам и эскимосам и серии художественных произведений, отражавших его специфический опыт, написал книгу о кругах распространения культуры на Земле (отчасти связанную с идеями Шмидта). Близкое географическое направление в истории культуры, испытавшее влияние Элизе Реклю, представлено в книге Мечникова, изданной в эмиграции по-французски (русский перевод вышел в начале революции). Мечников установил ту связь древних цивилизаций с великими реками и основанном на их возможностях искусственным орошением, которая потом стала главной идеей работ марксиста Витфогеля о гидравлическом типе восточного деспотизма.