Geum.ru

Вяч. Вс. Иванов первая треть двадцатого века b русской культуре. Мудрость, разум, искусство

Вид материалаДокументы

Содержание


1.2. Русская православная церковь и религиозная философия
2.2.1. Вл.Соловьев о трех путях развития мысли в России. Характеристика этих направлений.
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8

1.2. Русская православная церковь и религиозная философия

Рассматриваемый период обнимает время от продолжения консервативного победоносцевского до вовлечения священников в революцию и позднейших кризисов в отношении церкви к власти.

Первая русская революция 1905 г. возникла после длительного периода продолжавшегося огосударствовления церкви и в стране, где основное население всерьез было православным (сохранявшееся по деревням язычество, изучавшееся Блоком в студенческой работе о поэзии заговоров и заклинаний, продолжало древнее двоеверие, в которое составной частью входило православие). Поэтому и революция не могла не иметь религиозной окраски, скорее напоминавшей английскую революцию, чем французскую. Пример роли Гапона в ее начале при всей хрестоматийности поучителен (из многочисленных свидетельств очевидцев стоит отметить изображение Гапона в «Климе Самгине» в сцене в доме Саввы Морозова, представляющей, по сути, отрывок из достаточно откровенных мемуаров автора).

Глубоко религиозной была фигура Лейтенанта Шмидта – достаточно напомнить его заключительную речь на суде, близко к тексту воспроизведенную в поэме Пастернака (где этот персонаж – как бы предварительная проба анти-героя, далее превратившегося в Живаго; заслуживает внимания резко отрицательное отношение к герою поэмы у Цветаевой в переписке с Пастернаком: антигерой с христианскими идеалами противоречил взглядам автора «Лебединого стана»).

Речь «Голос крови» отца Павла Флоренского явилась протестом против казни Лейтенанта Шмидта (в ряду русских протестов против расправ она следует за речью Соловьева с призывом не казнить цареубийц, что обеспечило ему пожизненную свободу от профессорской деятельности и публичных лекций в России). Эта речь и распространение ее текста принадлежали к числу немногих проявлений политического братства, созданного Флоренским вместе с немногочисленными единомышленниками и просуществовавшего недолгое время. Вскоре от политической деятельности он отходит. Его аресты и в царское время, и после революции были знаком недоверия к нему властей. В период, когда Флоренский работает над вторым большим своим философским сочинением «У водоразделов мысли», отчетливо вырисовывается противостояние его «птолемеевского» мировоззрения тому, которое он обзывает «кантовским, коперниковским». Он сторонник того, в котором в основу кладется точка зрения Бога, а не стороннего наблюдателя. В искусстве пространственные образы определяются иерархическими ценностными соотношениями – обратной перспективой, а не прямой. В книге «Мнимости в геометрии» он предпринимает попытку реконструировать дантово пространство. Оно оказывается неэвклидовым, а именно римановым (позднее об этом пишут историки математики). Данте становится предшественником Эйнштейна.

В основе понимания Флоренским языка и других систем, толкуемых как языковые, лежит понятие символа и его частей – символизирующего и  символизируемого. Позднее в этом увидят набросок общей семиотической теории, отчасти схожей с соссюровской. Науку Флоренский рассматривает как символическое описание.

Едва ли не полнее всего многообразный гений Флоренского раскрылся в его богословских филологических эссе, обнаруживающих тонкое понимание деталей греческих и старославянских текстов. В своем отношении к слову Флоренский одновременно и продолжатель многовековой традиции толкования священных текстов, и дитя своего времени: недаром он разбирает футуристические стихи как один из видов использования возможностей языка.

На грани мистического и поэтического постижения слова был во многих своих опытах Андрей Белый, отчасти в своих занятиях следующий Флоренскому, иногда не без его влияния (Флоренский – Белый 1991).Но, начиная с времени перед Первой мировой войной, с мистическим пониманием языка поэзии и глоссолалии (в том числе в мистических речах «глаголящих» сектантов) начинает у него взаимодействовать то раскрытие смыслов, к которому стремился Штейнер. Как и в других отношениях, наиболее крайние искания Белого оказываются близкими находкам Блока. Блоковская студенческая дипломная работа о поэзии языческих заговоров и заклинаний содержит параллели некоторым из заговорных формул, использованным в стихах второго тома лирики Блока («воля, всех вольнее воль, Не приневолит вольного, И болей всех больнее боль Вернет с пути окольного»), а позднее – Клюевым и Есениным. В этой работе Блока Роман Якобсон нашел тот образец заумной магической речи русалок, который с его слов узнал Хлебников, вставивший этот текст в свой собственный, Заумной речью занимается в лингвистической части «У водоразделов мысли» Флоренский.

Проблемы роли языка внутри православной церкви приобрели особую остроту на рубеже 1910-х годов в связи с делом имяславцев. Группа монахов на Афоне практиковала Иисусову молитву (состоящую из повторений имени Иисуса) в качестве основного средства достижения слияния с божеством. В русской православной церкви развернулась ожесточенная полемика между имяславцами – сторонниками этого направления и их противниками – имяборцами (сами термины и стоящие за ними понятия восходят к ранней византийской и славянской православной старине и имеют еще более древние праиндоевропейские прообразы, но им было придано новое значение в ходе разгоревшихся споров). Спор был живо воспринят и поэтами. Молодой Мандельштам не только посвятил стихотворение этому монашескому спору, но и в нескольких других стихотворениях коснулся «Божьего имени» и «блаженного слова». Под вероятным воздействием атмосферы тех лет темы метафизики имени занимают все больше места в трудах Флоренского и Лосева. Церковный спор завершился решением Синода, осудившего имяславцев. Сторонники течения, рассматриваемого как ересь, укрылись на Кавказе, где их тайные убежища сохранялись несколько десятилетий. Власти подвергали их жестоким преследованиям. В новое время при возрождении личной веры в России использование Иисусовой молитвы расширяется. Печатаются материалы споров имяславцев и имяборцев, приобретающие снова значимость. Напомним, что отзвуки этой практики слышны в популярных произведениях других культур, например, во «Френни и Зуи» Сэлинджера. В новейших исследованиях по истории суфизма обращено внимание на сходную полемику вокруг громкого и тихого зикра. В истории дальневосточного дзэн-буддизма отчасти похожую роль играло воспоминание об имени Будды (корейское yŏmbul, отказ от которого в деятельности таких видных буддистов ХХ в., как Ханам, типологически похож на позицию православных имяборцев).

Время перед Первой мировой войной было периодом напряженных исканий в русской религиозной философии. Спектр поисков был очень широким. Отчасти он определялся воздействием предшествующей русской и западноевропейской традиции, но и духом времени. Те философы, которые продолжали прежде всего традицию Соловьева, в своих построениях дальше всего уходили от ортодоксальной церкви и поэтому оказывались даже (как Бердяев) под угрозой тяжелого судебного преследования. Увлечение иррационализмом, сказавшееся в популярности в России Бергсона (ранние его работы все были переведены и вошли тогда же в русское собрание его сочинений), было видно у Лосского (о причинах его влияния на молодежь, мыслившую в категориях религиозной философии, дает некоторое представление описание Д.С. Лихачевым причин, по которым он студентом увлекся Лосским, Лихачев 2001). Такие авторы, как Карсавин, соединяли монашеские и церковные темы со стилистикой, изобличавшей их принадлежность Серебряному веку. В 1922 г. большая часть наиболее известных философов религиозной ориентации была вынуждена покинуть Россию с запретом возвращаться под угрозой смертной казни (описано Бердяевым в его мемуарной книге). Все отплывшие на этом корабле продолжили работу за рубежом. За немногими исключениями речь идет о развитии ранее ими намеченного или популяризации уже печатавшегося: Париж как центр русской религиозно-философской мысли вторичен, хотя можно заметить некоторые важные литературные и очные встречи, только в нем состоявшиеся: Шестова с Гуссерлем (очную; Хайдеггер тогда же Шестовым не был воспринят как оригинальный философ) и Кьеркегором (заочную – через века). Русский предэкзистенциализм Бердяева, Булгакова, Шестова оказал влияние на западную философию существования благодаря таким встречам. Из сочинений, в которых при богословской основательности в ненавязчивой форме выражен современный исторический опыт, глубоко прочувствованный автором, можно особо отметить книгу С. Булгакова об Апокалипсисе. Такие мыслители, как Ильин и Флоровский, развернулись благодаря работам в эмиграции.

В СССР несколько годами позже происходят аресты немногих оставшихся в России и продолжавших мыслить философов (Мейера, Алексеева-Аскольдова, Бахтина, Лосева, Флоренского, Шпета, Голосовкера), немногим, как Федотову и Иванову-Разумнику, удается уехать. Остались в живых и сохранили себя если не физически, то морально, после тюрьмы и ссылки единицы, как М.М. Бахтин.

Перед той катастрофой, которая надолго приостановила движение философской мысли в России, молодежь была увлечена расширившейся после революции и несколько лет сохранявшейся широкой возможностью обсуждений. Примером относительно долго существовавшей полулегальной Академии была Вольфила, история которой освещена в нескольких недавних публикациях. Из кружков, менявших местопребывание и конкретные темы занятий, но сохранявших основной набор участников, более других известен бахтинский, откочевывавший ненадолго в Невель и Витебск, но потом возобновившийся в Ленинграде. Сообразно интересам молодого М.М. Бахтина сфера рассматриваемых проблем расширялась (скажем, в сторону психоанализа, когда готовилась книга «Фрейдизм»), но некоторые принципы и критерии обсуждений сохранялись. Игровая сторона кружка, сказавшаяся и на до сих пор многих занимающей подмене имен авторов написанных его участниками книг, была подмечена Вагиновым в «Козлиной песни». Бахтинская теория карнавала отчасти выросла на основе особенностей поведения петербургской интеллигентной среды тех лет, о которых вспоминает Д.С. Лихачев, говоря о значении шуточной стороны в тех докладах Космической Академии, за участие в которых расплачивались самым нешуточным лагерем. Проблема роли смеха и иронии оказывается одной из главных для этого времени. Острота в ее салонной и публицистической форме для высших слоев общества и анекдот как форма массовой культуры оказываются важнейшим оружием в «немой борьбе». Режим в самых беспощадных формах расправляется с любыми чертами несерьезного к себе отношения.

Из не уехавших на Запад православных философов, которые еще в какой-то мере продолжают работу, больше всего в конце 1920-х годов делают о. Павел Флоренский и Лосев. В энциклопедии «Гранат» Флоренский печатает краткое изложение своей философии, содержащее противопоставление энтропии в термодинамическом смысле и противоположного ей начала («эктропии», то, что двадцатью годами позже назовут «информацией» в статистическом смысле), с которым связывается культура и культ. В переписке с Вернадским Флоренский выдвигает понятие пневматосферы, дополнительное по отношению к ноосфере Вернадского и Тейяр де Шардена; он вкладывал в нее представление о различных результатах духовной деятельности, на материальной стороне которых, например, на красках на иконе, запечатлевается и символизирующая природа знака.

Ранние философские книги Лосева по своей тематике (в частности, относящейся к языку и именам, рассматриваемым в духе имяславцев) близки к «У водоразделов мысли» Флоренского. Лосев изучал символику чисел, в особенности «четырех», в контексте идей Платона.

Преддверие музыковедческой мысли нового времени можно видеть в его книге о музыке как предмете логики. Роман Якобсон в своих автобиографических разговорах с Поморской отмечает, что у Лосева можно найти систему двоичных противопоставлений, предвосхитившую открытия структуралистов. Перекличку с новейшей гуманитарной наукой можно видеть и в его работе о мифе. В предисловии к книге, вышедшей перед его арестом, Лосев отвергал возможность сговора с властью. Перед арестом он совершает тайный постриг. Он поплатился тюремным заключением, из которого возвращается полуслепым и готовым к уступкам.

В своих воспоминаниях Лихачев объясняет истовую религиозность своего поколения в молодости тем, что к нему принадлежавшие решительно встали на традиционную иосифлянскую точку зрения, противоположную комромиссу, на который шел Сергий (еще больший сговор с властью, предложенный живой церковью, нашел мало сторонников, хотя его следы можно увидеть в художественной прозе этих лет). Интересную параллель представляет попытка примирения с советской властью, предпринятая в самом начале 1920-х годов в российском буддизме (об этом свидетельствует, в частности, небольшая брошюра, анонимно изданная по-русски одним из высоких лиц буддийского мира). В 1927-28 гг. Хамба-Лама (церковный глава северного буддизма- ламаизма) уходит из этого мира (оставаясь нетленным, о чем свидетельствуют находки и экспертизы последних лет). В начале 1930-х годов все ламы и Дандарон (тогда совсем еще мальчик, в котором по знакам и признакам угадали воплощение Будды) были арестованы (освобождены и реабилитированы после смерти Сталина, но Дандарон за продолжение своей проповеди арестован в брежневское время и погибает в заключении). Созданный Щербатским Институт буддийской культуры разгромлен, многие его сотрудники были арестованы и погибли в заключении, архив Щербатского после его смерти разграблен.

Одна из наиболее замечательных творческих личностей православной церкви пианистка М.В.Юдина говорила мне, что после ареста Флоренского, который был ее духовником, не оставалось никого в официальном священстве, с кем бы можно было продолжать духовное общение. Она ушла в катакомбную церковь. Роль этой церкви, удачность ее конспирации и причины исчерпания ее возможностей (из-за нерешенности вопроса епископской преемственности), как и роль отдельных ее деятелей (в частности, епископа Марка, погибшего в заключении, все товарищи по которому высоко ценили его поведение) еще должны быть поняты.

Кроме традиционной русской православной церкви продолжала еще действовать старообрядческая. К ней относилось и несколько монастырей, сохранявшихся втайне в сибирской тайге до середины 1940-х годов, когда были предприняты боевые действия для их уничтожения (мне об этих событиях рассказывали двумя десятилетиями позже очевидцы в деревнях на Енисее, в частности, на острове Комса).

Русское сектантство, как и другие формы неофициальной религиозности, испытало подъем в период перед первой мировой войной. К этому времени относятся связанные с ним эпизоды в двух выдающихся романах- «Серебряном голубе» Андрея Белого и «Климе Самгине» Максима Горького. По авторитетному свидетельству Бердяева Белому удалось создать близкую к реальности картину описанной им секты. Хотя в новых исследованиях о Клюеве подвергается сомнению распространявшаяся легенда о его прямых связях с теми сектантами, которые стремились к установлению связей с Востоком (особенно Индией), отголоски этих настроений в его стихах несомненны. После предсмертной серии набросков Александра Иванова к проекту храма, объединяющего разные религии, в русском искусстве до этих стихов Клюева не было с такой силой выражено устремление к преодолению всех духовных различий между верами, гораздо более радикального, чем традиционный экуменизм. Вслед за теоретическим экуменизмом книги Владимира Соловьева «Россия и вселенская церковь» (по цензурным причинам изданной только за границей во французском переводе – “La Russie et l’eglise universelle”) начинаются первые шаги в сторону реализации всемирного объединения религий. С чисто антропологическим подходом у классиков русской этнографии – Богораз-Тана, Штернберга – можно сопоставить те соположения разных богов, которые многократно осуществлял Хлебников (в 1920-е годы его влияние обнаруживает Назым Хикмет в поэме, построенной по этому принципу).

При таком сверхшироком подходе к религии у Клюева в нее входит и большевизм, воспринимаемый в начале как новая вера:

Есть в Ленине керженский дух,

Игуменский окрик в декретах.

Для Клюева в те годы Ленин стоит в одном ряду с создателями «Поморских ответов». Поэт вскоре вынужден переменить взгляд на господствующую власть. Проблема марксизма как замены религии остается , но в плане политическом, а не духовном.

Кроме собственно религиозных течений, обозреваемых выше, в ту пору в России возникали и отдельные эксперименты, иногда не выходившие за пределы курьезов индивидуальной биографии, как у Розанова и Мережковского. Из попыток развития эзотерических групп мистического направления в двадцатые годы можно отметить последних розенкрейцеров , вскоре становящихся жертвами террора. К этой масонской ложе был причастен Зубакин, чей мистический энтузиазм на короткое время привлек молодого Эйзенштейна, позднее писавшего об этом раннем опыте только в ироническом ключе. К этой группе последних розенкрейцеров, поплатившихся тюрьмой за духовный поиск, принадлежал в молодости математик В.Налимов, после возвращения из заключения в 1960-е годы напечатавший несколько книг по философии языка.

Явлением, важным для духовной жизни России, но по своим корням восходящим к одному из самостоятельных продолжений модной на рубеже веков теософии Блаватской, была антропософия Штейнера. Как можно видеть из изданного отдельным томиком сборника его изречений о России, эта страна представлялась ему весьма важной для будущего Европы. Штейнер пытался на языке своего времени заново сформулировать главные вопросы мировоззрения. О Штейнере такие его последователи, как Андрей Белый, писали много (Андрей Белый 1917/ 2000), но наибольший интерес вызывает преломление образной стороны учения в символике романов Белого и в театральных опытах Михаила Чехова, развитых в эмиграции, где он вырабатывает теорию внутреннего жеста, возникшую под влиянием работ Штейнера на эту тему. В начале 1930-х годов в Москве почти все известные антропософы арестованы (ленинградские арестованы несколькими годами раньше и сосланы, как одаренный поэт Васильева, в свое время прославившаяся под именем Черубины де Габриак, а в середине 1920-х гг. создавшая в ссылке в Ташкенте замечательный цикл стихов, посвященный гениальному синологу Щуцкому, погибшему после ареста). На свободу вышли немногие, как вдова Белого К.Бугаева. Немногие из них продолжают посильную деятельность, как М.И.Баранович, в качестве машинистки перепечатавшая все не допускавшиеся до издания произведения Пастернака.

Оккультное направление, в эмиграции представленное главным образом Гурджиевым и Успенским, имело связи с современной наукой (иногда в популяризированной форме), но на первый план выдвигало мистические переживания.

Б.

2.2.1. Вл.Соловьев о трех путях развития мысли в России. Характеристика этих направлений.

В нескольких статьях, написанных перед самой его смертью, Владимир Соловьев наметил основные пути, по которым скорее всего пойдет русская мысль в будущем. В его пророческом даре не приходится сомневаться. Кажется целесообразным кратко обозреть реально достигнутое каждым из тех трех направлений, о которых он говорил.

2. 2. I. 1. Сверхчеловек Ницше. Специалисты сомневаются в том, насколько серьезно Владимир Соловьев читал Ницше. Едва ли, однако, можно сомневаться в том, что он внимательно прочел «Так говорил Заратустра», уже ставшую одной из самых популярной книг в России. Ему казалось, что это направление, связанное с идеей сверхчеловека, принадлежит к наиболее плодотворным. Но Соловьев критиковал Ницше за неверный с его точки зрения подход к выбору конкретного воплощения этой идеи. Для чего нужно искать экзотического вымышленного персонажа на Древнем Востоке? Для Соловьева несомненным было, что в истории был уже реальный сверхчеловек- Иисус Христос. Христианская интерпретация идеи сверхчеловека, предложенная Соловьевым, развита многими символистами и постсимволистскими авторами. Возвращаясь к проблемам вокруг «Доктора Живаго», заметим, что эта интерпретация Христа лежит в основе рассуждений о христианстве и стихов о Христе в романе. В этом, вероятно, сказалось и воздействие Рильке, вообще много значившего для Пастернака (по собственному его признанию), но особенно повлиявшего на стихи из романа.

Рильке (вероятно в большой степени из-за близости с Лу Андреас-Заломе) испытал определенного рода сопереживание с Ницше. Оно не коснулось самых основных мистических черт личности и поэзии Рильке. Но в его отношении к христианству и Христу иногда проскальзывают ноты ницшеанской сверхчеловеческой самоуверенности, как во фразе в письме: ich will mit dem Gott sprechen ohne das Telephon “Christus” (я хочу говорить с Богом без телефона марки Христос). В этом духе Рильке воспринял и русскую духовную традицию. Он серьезно изучает русский язык, сам пишет стихи по-русски (местами напоминающие будущего Пастернака), много читает русских писателей и их переводит (гениальный точный перевод «Выхожу один я на дорогу»- Einsam gehe iсh auf dem Weg, den Leeren), изучает русских художников. Во время двух поездок в Россию, состоявшихся на рубеже 19-го и 20-го веков, Рильке воспринимает православие и русское религиозное искусство, в особенности иконопись, как свидетельство громадного личного духовного опыта. Это он пробует выразить в своем «Часослове» (“Stundenbuch”), написанном от имени русского монаха-иконописца. Отношение этого монаха к Богу подобно тому, что испытывает сам Рильке:

Ich kreise an Gott, an den uralten Turm

Und ich kreise Jahrtausendelang,

Und ich weiss nicht: bin ich ein Falke, ein Sturm

Oder ein grosser Gesang.

(Как на древнюю башню я к Богу высоко

Целое тысячелетье всхожу

И не знаю, кто я – песнь, гроза или сокол,

Поднимающийся к рубежу2)

В «Часослове» это понимание русского религиозного искусства раскрыто в его отличии от католического:

Ich habe viele Brüder im Sutanen

In Süden wo im Kloster Lorbeer steht,

Ich weiss wie menschlich sie Madonen planen

Und träume oft von jungen Tizianen…

(Есть много братьев у меня в сутанах

В тех странах, где стоит в ограде лавр.

Я знаю о мадоннах их румяных

И часто думаю о тицианах...)

Не будет преувеличением, если мы скажем, что начиная с «Часослова» в поэзии, письмах и прозе Рильке сказались те возможности вольного религиозного творчества, которое в большой мере вдохновлялось увиденным и понятым им в России, но при этом в самой России подобная степень свободы по отношению к Богу и ангелам была затруднена всей официальной православной традицией, а отчасти и унаследованными чертами позитивистки мыслившей интеллигенции. Рильке и на близкие ему явления других культур начинает смотреть глазами человека, прошедшего школу русского религиозного сознания. В его письмах из Парижа, а потом и в прозе, написанной там в годы погружения во французский язык и поэзию, он с восхищением говорит об одном стихотворении в прозе Бодлера. Его поражает в нем полная сила откровенности в обращении к Богу. Рильке дает самое для него высокое определение лучшему в этом тексте: это- молитва русского человека.

Предсмертная переписка с Мариной Цветаевой и последняя привязанность умирающего поэта, снова его связавшая с Россией (Шишкин 2001, с.510), служат знаками, показывающими, что речь идет не об одном периоде его жизни, а целостном перевоплощении, на значении которого он сам неоднократно настаивал. Когда мы говорим о роли мудрости России для Европы этого времени, пример Рильке особенно значим.

Люди и произведения, на которых сосредоточивался Рильке в период его наибольшей одержимостью русской культурой, иногда могут казаться случайно выбранными, но почти всегда можно найти причины, по которым для перевода он предпочитал тексты самого высшего качества: находил нужным перевести текст «Слова о Полку Игореве» (созвучный его видению культуры средневековой Европы), а при этом отвергал прочитанный им «слабый» роман символиста Мережковского о Леонардо да Винчи и «искусственную» пьесу Горького «На дне».

Из до сих пор мало изученных русских авторов, привлекших особое внимание Рильке, заслуживает внимания Янчевецкий. Рильке ценил его как молодого писателя, увлеченного христианскими идеями. Позднее Янчевецкий играет видную роль в колчаковском движении: он- полковник, главный редактор газеты колчаковской армии «Вперед». После победы большевиков он переезжает в Туву- тогда независимое от России, хотя и дружественное ей государство. На родину он возвращается уже в сталинское время, когда занимается историческими романами о Чингис-Хане и других монгольских завоевателях (за них он получает Сталинскую премию). На его примере видно, как интересы к евразийской проблематике сочетались с традиционной религиозной направленностью. Янчевецкий (псевдоним Ян) сыграл роль и в раннем становлении нескольких писателей (в том числе Давида Самойлова). Его биографией занимался Лев Разгон.

Упомянутая в связи с Ницше и Рильке Лу Андреас Заломе представляет интерес как характерная фигура, объединяющая родную для нее Россию второй половины 19-го века и интеллектуальные поиски близких ей крупных людей Европы, к которым кроме названных выше относился и Фрейд.

Тематика Ницше и прежде всего его идея сверхчеловека служит одним из наиболее ярких свидетельств единства духовных интересов этого времени в России и остальной Европе. Разительное сходство, а иногда и буквальное совпадение многих самых необычных идей Ницше и героев Достоевского продолжается и у тех мыслителей и людей искусства, которые развивали мысли двух властителей дум.

Из русских больших писателей рассматриваемого времени свой вариант образа особого рода творца-Художника создает Блок. Мы не найдем у него частых ссылок на Ницше, хотя в откровенной переписке с родными он говорит об особой близости, которую ощущает, его читая. Блоковский художник - не прямое продолжение ницшевского сверхчеловека, а параллельное ему понятие. Художник - личность особого типа, обладающая такой моральной ответственностью, которой нет и не может быть у других:

Но ты, художник, твердо веруй

В начала и концы, ты знай,

Где стерегут нас ад и рай...

Блок выстраивает галерею близких ему людей искусства от Гейне до Стриндберга, в которых он видит воплощение свого понимания художника как противоположности ненавистному ему гуманизму.

Самое законченное выражение символистическое восприятие художника как сверхчеловека получило в личности и творчестве (внезапно, в самом разгаре, прерванном неожиданной болезнью и смертью) композитора Скрябина. У него еще в молодости был период, когда он вступает в неприятельские отношения с Богом, ища в нем виновника своей временной катастрофы (болезни руки, прервавшей блестяще начатую карьеру музыканта - исполнителя). Философия полного солипсизма ведет к пониманию мира как самораскрытия, В конце своей короткой жизни Скрябин одержим идеей создать такое произведение синтетического искусства, которое, обращаясь ко всем органам восприятия, вовлекло бы в процесс участия в нем самом всех слушателей и зрителей. Потенциально ими стало бы чуть не все человечество, которому бы благодаря этому удалось бы выйти совсем из истории. Предполагалось, что это должно было произойти в 1917 году. Мы опять сталкиваемся с повторяемостью одних и тех же дат: Скрябин намечал первое исполнение своей «Мистерии» на тот же год, который обозначил переломную дату для России и всего мира попыткой создания коммунистической реализованной антиутопии. В науке в том же 1917-м году Эренфест (принадлежавший одновременно к русской и немецкой культурам) первым приближается к открытию основополагающего антропного принципа, определившего место человека во Вселенной (о роли Эренфеста и об этой именно дате связи с ним говорит А.Д.Сахаров в одной из статей на эту тему, напечатанных в «Журнале экспериментальной и теоретической физики» во время его ссылки в Горький). В синтетическом искусстве, по отношению к которому Скрябин не успел из-за болезни выполнить свой замысел, в том же 1917-м году создается упомянутый выше (в разделе 1.1)спектакль «Парад», в котором до сих пор видят едва ли не высшее воплощение достигнутого в те годы молодым авангардом. Идея соединения и разъединения искусства как такого и параллельных ему путей истории и политики в год смерти Скрябина решалась Бердяевым. В напечатанной в 1915-м году небольшой книжечке «Астральный роман» Бердяев первый предположил, что после «Петербурга» Андрея Белого и кубистических работ Пикассо (тогда в России хорошо известных благодаря тому, что многие из них были куплены выдающимися русскими купцами- собирателями и вдохновителями нового искусства) функции искусства перенимает история. Дальнейшие шаги в духе художественного авангарда ведут к мировым войнам и революциям. Бердяев сходится со Скрябиным во взгляде на искусство как на явление, соразмерное истории. Но Скрябин хотел с помощью сверхнового искусства остановить историю и вывести из нее человечество, а Бердяев думал, что история сама заменит искусство, создавая новые формы. О параллелизме войн и революций, с одной стороны, и основополагающих открытий в науке, с другой, говорил в своей теории циклов развития Н.Кондратьев.

Из «Мистерии» Скрябин успел написать только большую часть «Предварительного действа». Он закончил и успел прочитать поэтам-символистам стихотворный текст к ней, напечатанный вскоре после его смерти (в 1919г.) М.Гершензоном в «Русских Пропилеях». В нем Н.И.Харджиев находил переклички с Хлебниковым. Это текст - одновременно символистский и постсимволистский. Еще более авангардный характер носит музыка к «Предварительному действу» (восстановленная Немтиным по наброскам и поздним вещам Скрябина, примыкающим к тому же замыслу). Принципы ее сближаются с идеями атональной музыки Шенберга, создававшейся тогда же независимо (к идеям додекафонии независимо приходят и другие русские композиторы, о чем позднее говорит Шнитке)..

Точно так же у другого большого художника-символиста Врубеля (одного из убежденных сторонников ницшеанской идеи сверхчеловека) Наум Габо увидел в зачатке будущий кубизм, но явленный только в микроструктуре мазка. Возвращаясь к мыслям Флоренского о пневматосфере, можно было бы сказать, что у этих крупнейших художников символистского авангарда новизна их восприятия мира передавалась самой формой, неотделимой от духовного содержания.

Самое отчетливое воздействие сверхчеловека в ницшевском понимании больше всего видно у двух писателей, игравших едва ли не определяющую роль в культуре рассматриваемого и несколько более позднего времени - у Максима Горького и Владимира Маяковского. Они воплощают бунтарское начало, связанное с этим кругом мыслей. Горький продолжает русскую традицию ориентации на тех, кто внеположен официальной среде: лишние люди классической литературы при перемещении в другую социальную среду нашли развитие в его босяках. Его богоискательство времени «Исповеди» вплетается в тот русский вариант сверхчеловеческого, о котором уже говорилось. В написанных Горьким словесных портретах Льва Толстого, Блока, Ленина сделана попытка описать сверхчеловека реалистически.

Синтез ницшеанского сверхчеловека (с повторением некоторых образов «Заратустры») и христианской символики, остраненной хулиганским богоборчеством, характеризует раннего Маяковского. При всех проклятиях Богу молодой Маяковский говорит с Ним и о Нем как с реальным собеседником. Его богоборчество кажется законченной формой новой нигилистической религии. Познакомившись (как предполагается, через Чекрыгина, на рубеже 1920-х годов) с идеями Федорова, Маяковский им следует в таком варианте, где будущее личное воскрешение осуществляется учеными будущего. Наука (Разум) в большой степени заменяет религию в той мере, в какой речь идет о посмертном существовании. Влияние Федорова находят и у Андрея Платонова после его разочарования в коммунистической утопии.

Отрицание Бога было существенной чертой той соллиптической версии сверхчеловека, к которой с юности тяготел Скрябин. Кощунство, особенно по отношению к католическому Богу, составляет отличительную черту озорных рисунков Эйзенштейна, в которых тот добивался максимального самораскрытия. По отношению к Скрябину, Эйзенштейну, Маяковскому можно говорить о создании такого типа Сверхчеловека, который не признает Бога или враждует с Ним, обвиняя его в основных своих жизненных несчастьях. Использование христианской символики отлично от того, как она применяется в соловьевской или пастернаковской версии сверхчеловека, главный образец которого – Христос. У Маяковского остается в силе значимость образа Христа, но он - такой же (сверх)человек, как сам Маяковский. Оказывается возможным помыслить христианство без Бога. «Бог уходит от нас» по словам посвященного этой теме стихотворения Цветаевой, чьи стихи проникнуты мыслью о неприятии ей Божьего мира:

На твой безумный мир

Ответ один - отказ.

Самоубийства, число которых может быть уравновешено только числом крупных людей, погубленных решениями общества и общественных институтов, становятся единственным выходом для личности, которой отсутствием Бога возвращена власть над самой собой; как у Достоевского и Ницше, «Бог умер» и оттого «все позволено»..

Отдельную проблему может представить вопрос о влиянии Ницше на разного рода революционеров и людей, помещающих себя вне общества (как показывает в своем романе Андрей Белый, к ним относятся не только революционеры, но и предающие их агенты полиции; их сосуществование о и параллелизм, характерные для русской истории последнего века, отражены в фабуле «Петербурга»). Вариант сверхчеловека, готового к убийству человека, находим в полуавтобиографических романах Савинкова. Влияние Ницше кажется сильным в тех рассуждениях Л.Д.Троцкого, которые были развиты Л.С. Выготским в финале его «Психологии искусства» (см. первое полное издание первоначального текста книги, Выготский 1997). Сочетание марксизма с восприятием себя как сверхчеловека объясняет многое не только в теориях, но и в общественном поведении Троцкого, считавшего повседневную политическую борьбу с недостойными противниками занятием, для себя непозволительным (на это ему указывали некоторые из его отчаявшихся сторонников, как Иоффе). У главного противника Троцкого – Сталина можно видеть скорее пародию на сверхчеловека в параноидальной мании величия.

В связи с теми произведениями, которые, в принятых здесь терминах, находятся между мудростью и разумом, стоит упомянуть о тех трудах Льва Шестова, которые близки к будущему экзистенциализму. И в ранних работах, напечатанных, когда он жил в Киеве, и в последующих, законченных в эмиграции, Шестов рассматривает судьбу писателя или мыслителя (Достоевского, Гейне, Плотина) как некоторое подобие эксперимента, проверяющего его взгляды. Этот вид философии жизни превращается под его пером в особый вид размышления на грани интеллектуальной биографии. Отмеченные выше жизненные трудности Маяковского и Скрябина, из-за которых они предъявляли претензии к Богу, входят в число проблем, занимавших Шестова. Его любимым персонажем был Иов. Любопытно, что Хейдеггер как философ его мало занимал, он видел в нем мало нового по сравнению с его учителем Гуссерлем. Чисто языковые изыски стиля Хайдеггера, обеспечившие ему позднее успех у французской (а в самое недавнее время и русской) читательской публики, для Шестова были несущественны. Как воплощение вопрошательского сомневающегося склада ума Шестов одинок среди русских философов, склонных к новообращению и впадению в экстаз.