Параллели

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Урок №3 «Глобус модель Земли. Параллели и меридианы. Градусная сеть», 10.08kb.
• Учащимся и осуществления быстрого поиска нужного учащегося в определенном объекте обучения:, 5328.05kb.
• Положение о поощрениях учащихся цель, 55.17kb.
• Рождественские чтения 2012, 34.74kb.
• Чарльз Тарт Пробуждение. Преодоление препятствий к реализации возможностей человека, 17526.86kb.
• План лекций параллели «С» лкш 2006, 20.22kb.
• Самостоятельная работа с учебником Цель: Уточнить представления о модели Земли глобусе, 40.96kb.
• Учебникам линии мгу, 62.81kb.
• Байбосунов К. С. Единое. Сознание. Творчество: духовные параллели физической эволюции, 2446.17kb.
• Л. Н. Толстого Содержание: Введение Глава I. Роман С. В. Максимова "Сибирь и каторга", 287.94kb.

// С 28 а необходимое «во имя порядка» в обществе явление. Тот же, кто не желает этому подчиняться, безусловно, по ее мнению, заслуживает наказания.

Похожие рассуждения находим в «Русской Правде». «Разделяются члены общества на повелевающих и повинующихся. Сие разделение неизбежно, потому что происходит от природы человеческой, а следовательно, везде существует и существовать должно», - гласит 2-й параграф «Введения»⁶³. Естественно, что «повелевающие» — правительство — имеют право наказать тех, кто повиноваться отказываются.

Размышляла Елизавета Ивановна и о глобальных проблемах истории человечества. Здесь она, в отличие от своего сына, была пессимисткой. Она не верила в прогресс, в возможность изменения мира к лучшему. И в письмах воспроизводила популярную в XVIII веке идею цикличного развития человеческого общества.

Мировая история, по мнению Елизаветы Ивановны, «есть картина преступлений и страданий рода человеческого. От времени до времени везде является какой-нибудь гений, восстающий против жестокостей своего времени, который восстает против злоупотреблений и принимает сторону слабого против сильного. Тогда убийства бывают ужасны: слабый становится сильным, дух мщения присоединяется к неумению власти; вожди партий в раздоре, один из них захватывает власть, железный жезл прекращает анархию, и через некоторое время власть (по самой натуре своей) попадает в руки одного или немногих, и вся комедия начинает разыгрываться снова, но только другими действующими лицами»⁶⁴.

Елизавета Ивановна была убеждена, что современное ей и ее детям состояние общества и государства сродни неизлечимой болезни; государство она называла «старым физическим и политическим организмом». Однако она была принципиальной противницей революций: «Это значит убить человека — если давать ему так называемые сильные средства против неизлечимой болезни, которую паллиативы сделали бы весьма сносной»⁶⁵.

Из писем Елизаветы Ивановны видно, что она, скорее всего, знала о причастности старшего сына к движению «так на- // С 29 зываемых либералов», отвергавших «паллиативы» как средство лечения больного государственного организма. Естественно, что мать боялась за сына, старалась вернуть его на путь истинный. Однако делала это она осторожно, стараясь не обидеть его. Она пыталась апеллировать прежде всего к трезвому взгляду Павла на жизнь и политику: «Если среди этих молодых, стремящихся переделать весь мир, мог найтись добросовестный и не имеющий своим двигателем личного честолюбия, то он, конечно, не остался бы долго среди них: и разум, и религия сказали бы ему, что он не призван изменять вид империй; что он преступает пределы своего познания; они показали бы ему те ужасные последствия, которые может иметь один момент исступления, и открыли бы, что люди имеют достаточно средств делать добро и в том кругу деятельности, куда они поставлены провидением»⁶⁶.

Убеждениям матери Павел Пестель не внял. Однако в последнем письме домой из тюрьмы признал ее правоту: «Мне следовало бы ранее понять, что должно полагаться на провидение, а не стремиться участвовать в том, что не составляет положительной обязанности того положения, в которое нас бог поставил, и не стремиться выйти из своего круга»⁶⁷.

Вообще следует отметить, что, будучи, по оценкам современников, человеком холодным и замкнутым, в частной жизни Павел Пестель проявил себя как нежный и любящий сын. Известно, что еще с военных лет он писал родителям регулярно — раз в две недели, с каждой почтой. После того как в 1821 году И. Б. Пестель вышел в отставку и уехал из Петербурга, старший сын решил переписать на себя все родительские долги: «Сделайте мне великую милость, дражайшие родители, перепишите все ваши заемные письма на мое имя: тогда вас не будут более тревожить, а жалование мое доставит хоть что-нибудь вашим заимодавцам. Я думаю, что они охотно на это согласятся, и тот день, когда я подпишу все ваши заемные письма без исключения, будет без сомнения прекраснейший день моей жизни»⁶⁸.

Неясно, исполнил ли отец эту просьбу, однако точно известно, что своим родителям Павел Пестель всегда помогал деньгами, кроме того, он принял на себя заботы по содержанию младшего брата Александра⁶⁹. // С 30

Младшее поколение семьи Пестелей — братья и сестра декабриста — привлекали к себе гораздо меньше внимания современников и историков, чем их отец. О службе Бориса (1794— 1848) и Александра (родился в 1801 году, дата смерти неизвестна) известно крайне мало, Софья Пестель (родилась в 1810 году, дата смерти неизвестна) упоминается в историографии лишь как хранительница семейного архива, часть документов из которого она в 1875 году передала для публикации в журнал «Русский архив»⁷⁰.

Чуть больше повезло Владимиру Пестелю (1795—1865) — третьему сыну «сибирского сатрапа», «легкомысленному Воло», как его называли родители, противопоставляя «серьезному Полю». Его судьба оказалась весьма тесно связана с судьбой старшего брата.

Павел и Владимир Пестели вместе учились в Германии, потом вместе поступили в Пажеский корпус. Как и старший брат, Владимир Пестель был участником заграничных походов русской армии и членом Союза спасения — первой тайной организации декабристов. Имена братьев соседствуют на страницах «Алфавита членам бывших злоумышленных тайных обществ и лицам, прикосновенным к делу», составленного А. Д. Боровковым по итогам следствия над декабристами⁷¹.

Правда, в поздних тайных обществах Владимир Пестель не состоял. Более того, за два дня до восстания на Сенатской площади он получил чин полковника Кавалергардского полка, 14 декабря 1825 года принял участие в подавлении мятежа в столице, за что удостоился ордена Св. Анны 2-й степени. 14 июля 1826 года, на следующий день после казни декабристов, император демонстративно назначил Владимира Пестеля флигель-адъютантом. Впоследствии он сделал блестящую карьеру: был генерал-губернатором в Херсонской и Таврической губерниях, генерал-лейтенантом, затем стал сенатором и действительным тайным советником.

Все эти «недекабристские» и даже «антидекабристские» факты из жизни Владимира Пестеля предопределили отношение к нему как к «ничтожному брату великого человека»⁷². Вообще его биография была интересна историкам прежде всего как яркое подтверждение «чуждости» Павла Пестеля своему кругу. // С 31

Однако при анализе документов выясняется, что и эти утверждения совершенно лишены оснований. Владимир Пестель, конечно, не был наделен талантами и силой воли старшего брата. Скорее он представлял собой типичный образец офицера первой половины XIX века: блестящий кавалергард, человек легкий, светский, гвардейский бонвиван, «либеральствующий» в дозволенных властью границах, но при этом не забывающий и о своем долге верноподданного.

И при всем том документы позволяют сделать вывод: взаимоотношения Павла и Владимира Пестелей строились на особом культе братской дружбы и взаимопомощи. Причем это не зависело от политических взглядов и служебного положения братьев.

Декабрист В. Л. Давыдов утверждал в показаниях: Владимир Пестель не состоял в поздних тайных организациях, но обещал брату свое содействие — говорил, что «по дружбе к нему он всегда будет там, где он (Павел Пестель. — О. К.) будет находиться в опасности»⁷³. Известно, что в 1824 году Владимир предоставил приехавшему в Петербург Павлу свою квартиру в кавалергардских казармах — и там происходили конспиративные встречи заговорщиков.

Взаимоотношения в семье Пестелей прошли серьезную проверку в трагические дни следствия и суда над декабристами.

Из письма домой Владимира Пестеля, датированного 16 января 1826 года, понятно, что о причастности старшего сына к событиям 14 декабря в Петербурге и о возможности его ареста родители знали. Такую возможность им «предсказывал» сам Владимир, бывший, в общем, в курсе дел старшего брата⁷⁴.

Письмо это, чудом сохранившееся в архиве и опубликованное в 1975 году, опровергает представление о Владимире Пестеле как о «ничтожном» человеке. Текст письма свидетельствует и о том, что полковник-кавалергард хорошо чувствовал двусмысленность своего положения. Получивший орден за подавление мятежа, организованного единомышленниками старшего брата, Владимир Пестель ни в коей мере не желал выглядеть отступником. И прежде всего в глазах своих родителей.

В письме он описывает собственный разговор с новым императором, Николаем I, насчет участи попавшего в тюрьму бра- // С 32 та. Император намекнул, что помилует его, и просил «успокоить» отца⁷⁵.

Естественно поэтому, что письмо проникнуто восторженным чувством благодарности императору. Но тема благодарности в нем - далеко не главная. Владимир Пестель выражает свое мнение по поводу действий «дорогого брата», «который, будучи, быть может, осужден обществом, не станет для меня менее дорогим». «Я его знаю, и я знаю, что никогда ни дурной поступок, ни порочное и злобное чувство не могут осквернить его сердце. Заблуждение могло увлечь его на ошибочную дорогу, но его душа чиста, и идея преступления никогда не могла к нему приблизиться»⁷⁶.

Стоит отметить, что свое письмо Владимир отправил родителям по почте - а цену российской почте в семье знали очень хорошо. В 1826 году почта находилась в ведении князя А. Н. Голицына — одного из «врагов» Пестеля-старшего⁷⁷. Однако поседевший в придворных интригах и вряд ли доверявший словам, хотя бы и царским, Иван Борисович после получения этого письма не «успокоился». Более того, в феврале 1826 года он отправился в Петербург. И приехал он для того, чтобы - используя старые связи — постараться облегчить участь сына. Но помочь ему бывший всесильный «сибирский сатрап» ничем не смог.

Из многих документов 1-й половины 1826 года видно, насколько арестованного заговорщика беспокоила судьба близких. В одном из «покаянных» писем на следствии Павел Пестель будет утверждать, что воспоминание «о несчастных родителях» «сокрушает» его сердце. «Они стары и немощны, и на то немногое количество дней, которое остается им еще прожить, все их надежды, весь смысл существования заключался для них в их детях. Богу известно, что я охотно бы отдал жизнь свою за них, и вот теперь я сам, быть может, свожу их в могилу»⁷⁸. Тон письма не позволяет сомневаться в искренности этих слов.

Те же мысли еще отчетливее звучат в его последнем письме домой — от 1 мая 1826 года: «Что касается до меня, мои добрые родители, умоляю вас: умерьте свое огорчение обо мне. Ежели я не мог составить ваше счастье, то у вас есть другие дети, которые, конечно, постараются исполнить это. Я вас так люблю, что же- // С 33 лал бы, чтобы вы могли совершенно забыть меня: так как я получил ваше благословение, то мне более ничего не нужно»⁷⁹.

Беспокойство Павла Пестеля за своих родных было вызвано не только причинами морального свойства: в ходе следствия семья практически сразу же попала под подозрение в «пособничестве». Стала известна причастность Владимира к первому тайному обществу, и следственная комиссия начала сбор сведений на эту тему. Кроме того, подозрение пало и на самого Ивана Борисовича: в распоряжении следствия оказалась информация о том, что отставной генерал-губернатор не только знал о содержании «преступных бумаг» сына, но и хранил их в своем имении⁸⁰. В деревне Васильево был произведен обыск.

И одной из главных задач Павла Пестеля в ходе следствия было отвести от родных эти подозрения. Он упорно опровергал даже очевидный факт - членство брата Владимира в Союзе спасения. На «запрос» комиссии от 20 февраля 1826 года, «принадлежит ли к обществу брат его, Кавалергардского полка полковник», руководитель заговора отвечал, что Владимир «никогда никем принят не был и что предложения даже ему делать никто не мог, ибо образ мыслей его совершенно противен мыслям общества»⁸¹. С не меньшим упорством он убеждал следователей, что Иван Борисович «ничего не знал» о «Русской Правде», что эти бумаги он скрывал от родителей «как можно секретнейшим образом»⁸².

В конце концов дело Владимира Пестеля было «оставлено без внимания»⁸³; никаких официальных обвинений не предъявили и отцу. И в этом, конечно, старания Павла Пестеля сыграли немалую роль. Однако в данном случае явно совпали интересы узника и императора: Николаю I необходимо было доказать, что заговор не имел глубоких корней в армии, что даже ближайшие родственники заговорщиков не одобряли их идей. Кроме того, очевидно, что жестокость по отношению к лидеру Южного общества должна была компенсироваться в общественном мнении «милостями» к его семье.

3 июня 1826 года, за месяц и десять дней до казни Павла Пестеля; Ивану Борисовичу разрешили свидание с ним. «После душевной беседы они оба на коленях молились, и Иван Борисович благословил сына», — повествуют материалы семейного архива⁸⁴. // С 34

Накануне казни Иван Борисович уехал из столицы. Уезжая, он, конечно, уже знал о смертном приговоре сыну, но не подозревал о назначенном судом способе приведения приговора в исполнение. И, судя по документам, у Павла Пестеля была только одна предсмертная просьба: как можно дольше не говорить отцу о том, что он осужден к повешению. «Позорная» виселица должна была быть заменена в сознании отца «благородной» офицерской казнью — расстрелом⁸⁵. Просьба эта была выполнена. Согласно материалам семейного архива, правду о смерти сына Иван Борисович узнал лишь через две недели, уже вернувшись из Петербурга в Смоленск⁸⁶.

«Увы, что будет с нами (с вашей матерью и со мной), если мы будем иметь несчастье потерять самого любимого из наших детей — опору в нашей старости!!!» — писал Иван Борисович Павлу Пестелю в 1812 году⁸⁷. Конечно, его смерть стала страшным горем для семьи. Елизавета Ивановна, узнав о казни, тяжело заболела и долгое время не могла отвечать на письма. До конца от этой болезни она не оправилась вплоть до самой смерти. Иван Борисович демонстративно повесил в своем кабинете два портрета погибшего сына. 24 июня, день рождения Павла, стал для семьи днем траура⁸⁸.

Естественно, и история о том, что семейство «утешилось» флигель-адъютантством Владимира, — не более чем пустая светская сплетня. Декабрист Н. И. Лорер, хорошо знавший обоих братьев Пестелей, писал по этому поводу: «Какая жалкая насмешка над человеческими чувствами, как будто можно было чем-нибудь утешить огорченное сердце брата»⁸⁹.

С большой долей уверенности можно предположить, что только практически полное отсутствие у семьи средств к существованию и огромные долги отца заставили Владимира Пестеля остаться после казни брата в военной службе. Видимо, те же самые причины заставили воспользоваться «Высочайшей» милостью и самого младшего из братьев, Александра. По личному распоряжению Николая I он был из армии переведен в Кавалергардский полк, кроме того, ему была назначена ежегодная пенсия — 3 тысячи рублей ассигнациями в год. // С 35


Легенда о юном вольнодумце


В 1803 году Павел, Борис и Владимир Пестели были записаны в Пажеский корпус. Однако реально Павел и Владимир стали учиться в нем лишь с марта 1810 года. Перед этим они четыре года провели в Германии — в Гамбурге и Дрездене получали домашнее образование под руководством бабушки, Анны Крок. Борис Пестель же не учился ни в Германии, ни в корпусе: у него, по словам отца, «в то самое время открылась на ноге рана, заставившая его остаться дома и для сбережения жизни подвергнуться мучительной операции, лишившей его одной ноги почти до колена»⁹⁰.

О дрезденском периоде жизни Павла и Владимира Пестелей не сохранилось почти никаких документов. Из мемуаров Ивана Борисовича известно, что его дети «пользовались уроками лучших профессоров»⁹¹. Судя по всему, эти знания были в основном гуманитарными. И оказались мало пригодными для учебы в Пажеском корпусе, для дальнейшей военной карьеры.

По крайней мере, в письмах к старшему внуку бабушка опровергала его мнение о «бесполезности» проведенных в Германии лет: «Я хочу сделать только одно замечание по поводу того, что ты мне говоришь о ваших занятиях в Дрездене. Не думай, мой милый Павел, что какие бы то ни было знания могли быть когда-либо бесполезным приобретением для человеческого ума. Все знания просвещают ум, и жизнь часто создает неожиданные обстоятельства, в которых они оказываются полезными. Но ты прав, полагая, что нужно продвигаться вперед побыстрее и что учебные занятия должны прежде всего сообразовываться с той карьерой, которую себе изберешь»⁹².

Гораздо больше документов сохранилось о пажеском периоде жизни будущего декабриста. Практически никто из биографов Пестеля не оставляет этот период без внимания. Велик соблазн разглядеть в юном паже будущего республиканца и // С 36 революционера, уже в корпусе начавшего ненавидеть самодержавную власть и бороться с ней.

Рассуждая о Пестеле-паже, исследователи опираются чаще всего на материал, содержащийся в опубликованной в 1926 году небольшой статье Н. Нарбута «П. И. Пестель в Пажеском корпусе». В связи с тем, что номер ежедневной «Красной газеты», в котором появилась эта публикация, давно стал библиографической редкостью, позволю себе привести текст этой статьи полностью:

«В Музее Пажеского корпуса имеется «дело о производстве камер-пажа Павла Пестеля» 1811 года. Материал этого дела, по-видимому, по недоразумению не уничтоженный, характеризует не только Пестеля, но и Александра I.

Пажеский корпус в то время был лучшим учебным заведением. Преподаватели все пользовались репутацией в ученом мире. Сюда-то и был определен в 1809 году своим отцом, видным сановником, юный Пестель.

В упомянутом «деле» нет подробных указаний на то, как протекали годы учения Пестеля, отмечено лишь, что «взысканиям не подвергался и к чтению усерден».

Однако к этой общей сухой характеристике есть добавление: «неоднократно замечаем был в разговорах, пажу и воспитаннику неудобных, а также имел протест против наказания товарища, по воле начальства учиненного».

Нужно думать, что речь идет о телесном наказании, правда, как исключение, но все же применявшемся в этой привилегированной школе. Наконец, характерно замечание: «на товарищей влиять любит, самостоятелен и замкнут». Здесь уже характеристика будущего декабриста, как известно, имевшего немало врагов среди членов тайных обществ, тяготившихся сильной личностью Пестеля, неоднократно в резкой форме упрекавшего своих сочленов в малодушии.

Пестель сдает экзамен первым, в числе 10 экзаменующихся, и его фамилия заносится на мраморную доску, как отличнейшего ученика (sic!). 14 декабря 1811 года Александр I лично производит фронтовой экзамен окончившим курс камер-пажам. Из записок товарища по производству мы знаем, что двое из представлявшихся царю были последним отставлены «как // С 37 не знающие фронтовой службы». Казалось бы, все испытания для Пестеля преодолены, все 8 окончившие корпус камер-пажи предназначались к выпуску в формируемый в этот момент новый гвардейский полк, названный Литовским, в ожидании борьбы с Наполеоном. Однако главноначальствующий над корпусом генерал Клингер (немецкий поэт, «вольтерьянец», близкий кружку Гёте), теперь уже забыв, что когда-то был поклонником Руссо и Вольтера, и очевидно составив себе определенное мнение о Пестеле, обратился к Александру I с донесением, в котором «изъяснял» причины, по которым не может представить к выпуску камер-пажа Пестеля, хотя он и набрал на 30 баллов более, чем камер-паж Адлерберг.

Главным основанием, оказывается, было то, что камер-паж Пестель за время пребывания в Пажеском корпусе неоднократно замечаем был в настроении критики порядков, в оном корпусе водворенных, имеет ум, в который извне вливаются вольнолюбивые внушения. Тако: подвергал рассуждению о значении помазания вашего величества, замечен был в суждениях о несправедливости порядка крепостного состояния и о желательности равенства всех людей (выделено в тексте. — О. К.). И ежели бы я, пишет Клингер, в противность своим сомнениям о достаточной испытанности камер-пажа Пестеля, преклоняясь на требование его отца, представил к производству сына, хотя в успехах по наукам и превосходного и с достаточным понятием по части военной экзерциции, тогда многие имели бы право обвинять меня в пристрастии и неминуемо рушилось бы доверие к офицерам, из корпуса выпускаемым».

В то время еще либеральничавший Александр I, однако, с этим не согласился. Он нашел, что так как «никаких взысканий на Пестеля наложено не было, то и мечтания его, свойственные молодым людям, оставаясь мечтаниями, вредных последствий иметь не могут, к тому же военная служба к уничтожению суждений способствовать будет».

Итак, Пестель приказом от 14 декабря (роковое число!) 1811 года был произведен в офицеры Литовского полка.

По повелению Николая I имя Пестеля после его казни было снято с мраморной доски в Пажеском корпусе, и вместо него была вписана фамилия того самого Адлерберга, который полу- // С 38 чил на выпускном экзамене в 1811 году на 30 баллов меньше Пестеля. Вместе с тем Пестель был исключен из списков корпуса и всякое напоминание о нем должно быть уничтожено.

Н. Нарбут»⁹³,

Анализируя эту статью, М. В. Нечкина предлагала датировать 1811 годом начало «второго периода» в политическом развитии Пестеля, периода, ознаменованного «первыми признаками развивающегося вольнодумства»⁹⁴. А Б. Е. Сыроечковский считал, что уже в выпускном классе корпуса Пестель проявил себя организатором и лидером неформальной «вольнодумной» группы: «среди преобладавших в составе его (Пажеского корпуса. — О. К.) «воспитанников», пустых и невежественных, но зато совершенно благонадежных сынков из близких ко двору семей, — горстка вольнодумцев, группировавшихся вокруг одного особенно «опасного» с точки зрения начальства товарища»⁹⁵.

Много нелестных оценок получил в связи с этой историей «главноначальствующий» Пажеского корпуса генерал Ф. И. Клин-гер, в прошлом — действительно известный немецкий писатель, который «ненавидел и презирал Россию, всю русскую нацию, ее культуру»⁹⁶. Досталось и всему государству Российскому, «Левиафану», реакция которого на вольнолюбивые идеи Пестеля «была мгновенной». Император Александр, по словам С. А. Экштута, «хорошо запомнил» вольнодумца. Именно в отзыве Клингера Экштут усмотрел причины дальнейших карьерных неудач Пестеля⁹⁷.

Между тем как косвенные, так и прямые свидетельства о пажеских годах Пестеля (и опубликованные, и хранящиеся в архивах) порождают серьезные сомнения в подлинности опубликованных в «Красной газете» материалов.

Текст «докладной записки о камер-паже Пестеле», адресованной Клингером царю, был напечатан задолго до революции; его в 1902 году опубликовал историк Пажеского корпуса Д. М. Левитин⁹⁸. Достоверность публикации Левшина подтверждается архивными материалами: как того требовало делопроизводство, Клингер составил копию записки и заверил ее собственноручной подписью. Эта копия сохранилась в «Деле о камер-пажах и пажах, удостаиваемых к выпуску в военную службу офицерами» за 1811 год, отложившемся в Российском // С 39 государственном военно-историческом архиве, в фонде Канцелярии начальника Главного штаба". В фонде же Пажеского корпуса никакого «Дела о производстве камер-пажа Павла Пестеля» не обнаружено¹⁰⁰.

Докладная записка Клингера датирована не 14 декабря, как указано в статье, а октябрем 1811 года (точная дата в копии документа не проставлена). И в тексте этом нет ни единого слова о «вольнодумстве» камер-пажа Пестеля, о том, что он «подвергал сомнению» существующий в России порядок вещей. Записка не содержит и «кондуитной характеристики» выпускника.

Клингер действительно сообщал императору, что не может представить Пестеля к выпуску, несмотря на безусловное первенство последнего по сумме экзаменационных оценок. И называл несколько причин своего решения: малое время пребывания Павла Пестеля в звании камер-пажа, «непрочность» «оказанных им при экзамене познаний», плохой пример для будущих выпускников — камер-пажи могли быть введены «в искушение для скорости приобретать для экзамена потребные знания посредством выучивания наизусть»¹⁰¹.

Из текста этой докладной записки видно также, что главная причина нежелания Клингера представлять Павла Пестеля к производству в офицеры — натянутые, враждебные отношения «главноначальствующего» и «действительного тайного советника Пестеля» — отца будущего декабриста.

Очевидно, что отношения эти испортились еще при поступлении Павла и Владимира Пестелей в корпус. Тогда, в феврале—марте 1810 года, Клингер старался воспрепятствовать этому поступлению, утверждая, что в середине учебного года в корпусе нет «пансионерских ваканций» и жить сыновьям генерал-губернатора просто негде.

С помощью придворных интриг Пестелю-старшему удалось «продавить» ситуацию: его сыновья в корпус были приняты. Государь, «из особенного уважения к службе г[осподина] Пестеля», разрешил им жить «у директора сего корпуса, господина] генерал-майора Гогеля»¹⁰². Клингер был посрамлен.

Пестель-старший и впоследствии пытался устраивать дела своих сыновей-пажей с помощью интриг. В той же докладной // С 40 записке Клингер сообщал императору, что если бы желание генерал-губернатора Сибири выпустить старшего сына раньше установленного срока было выполнено, тогда другие выпускники «не упустили бы употребить также своих родственников на домогательства к выпуску и вообще на влияние по прочим обстоятельствам корпуса»¹⁰³.

В 1811 году император снова принял сторону Пестеля-отца против Клингера: «главноначальствующему» было указано, что «камер-пажи и пажи должны представляться к выпуску не по числу [лет] нахождения в звании, а по числу баллов»¹⁰⁴. Павел Пестель был выпущен и, как того требовала справедливость, стал первым по выпуску. Имя его действительно было выбито на установленной в корпусе специальной мраморной доске. Клингер же после этого случая ввел в экзаменационные ведомости выпускников особую графу — «поведение», которое оценивалось в 100 баллов¹⁰⁵. Варьирование этой оценки позволяло корпусному начальству избежать повторения ситуации 1811 года в дальнейшем. И именно в связи с этим и стали составляться кондуитные характеристики выпускников.

Однако влияние Ивана Борисовича при дворе не было безграничным. И в 1810, и в 1811 году далеко не все его просьбы были выполнены. Так, например, не была выполнена просьба отца зачислить старшего сына в корпус сразу камер-пажем, и Павел Пестель стал пажем. При выпуске же из корпуса будущий декабрист действительно не получил испрашиваемый Иваном Борисовичем чин поручика гвардии. Как и другие выпускники 1811 года, Павел Пестель стал лишь прапорщиком гвардейского Литовского полка.

В исторической литературе бытует мнение, основанное прежде всего на мемуарной записи Н. И. Греча, что в Пажеском корпусе существовал жестко установленный порядок производства выпускников в офицеры: первый в выпуске камер-паж получал чин поручика, а второй — чин подпоручика¹⁰⁶. Поэтому ставший всего лишь прапорщиком Павел Пестель был «несправедливо обойден» — служба его «началась с явной несправедливости и чувствительного укола, нанесенного его самолюбию»¹⁰⁷.

Мнение это неверно. Материалы Пажеского корпуса позволяют сделать вывод: баллы безусловно влияли на чин, с которого начинал службу выпускник корпуса, однако никаких спе- // С 41 циальных распоряжений о том, кого каким чином выпускать, не существовало.

Согласно корпусной статистике, в выпуске 1809 года 1 человек оказался гвардии поручиком, 4 были выпущены подпоручиками; в 1810 году поручиков гвардии было 3, а подпоручиков — 4. Ясно, что чины при выпуске зависели в первую очередь от воли царя, а уже во вторую — от успехов воспитанников. Поэтому никакого особенно сильного ущерба для самолюбия Павла Пестеля не было, когда все — без исключения — камер-пажи выпуска 1811 года стали прапорщиками гвардии. Впоследствии выпуск всех камер-пажей гвардейскими прапорщиками стал правилом, и почва для «обид» вообще была уничтожена.

Таким образом, история с выпуском Павла Пестеля из корпуса вовсе не свидетельствует о его раннем «вольнодумстве». Вернее другое: в корпусе Пестель получил первые уроки «практической политики». Преподали же ему эти уроки собственный отец и корпусное начальство.

Лишь этими уроками влияние Пажеского корпуса на молодого Пестеля не ограничивалось. Для того чтобы в полной мере представить себе это влияние, стоит сказать несколько слов о том, что представляло из себя это учебное заведение в начале XIX века.

Важно понять, кто окружал Павла Пестеля в корпусе, чему и как его учили, могли ли корпусные учителя повлиять на становление его характера, его взглядов. Подобные вопросы в историографии практически не ставились; единственное исключение здесь — обстоятельная статья Б. Е. Сыроечковского «П. И. Пестель и К. Ф. Герман»¹⁰⁸. В статье исследуется частный вопрос о влиянии на Пестеля лишь одного из учителей корпуса — профессора «политических наук» Карла Германа.

Между тем, анализируя многочисленные источники и литературу по истории Пажеского Его Императорского Величества корпуса¹⁰⁹, можно сделать вывод о том, что выбор Ивана Борисовича пал на это учебное заведение не случайно.

Пажеский корпус был весьма популярен в кругах высшей петербургской знати. К 1810-м годам уже вполне сложились традиции этого учебного заведения. Традиции, которые как раз и формировали общественное мнение о корпусе и — в большей // С 42 или меньшей степени — влияли на мировоззрение его выпускников. Таких традиций было три: элитарность, кастовая замкнутость и военизированность.

Элитарность корпуса была предопределена за полвека до его открытия: звания пажа и камер-пажа появились в России еще при Петре I. Эти звания считались самыми младшими при дворе и не соответствовали «классным чинам» петровской Табели о рангах. Пажами и камер-пажами становились юноши-дворяне, только начинавшие придворную карьеру.

25 октября 1759 года Елизавета Петровна подписала указ об основании Пажеского корпуса — императрица хотела дать юным придворным «приличное» их званию образование. При этом пажи должны были совмещать учебу с придворной службой: присутствовать на торжественных выходах императорской фамилии, прислуживать за обеденным столом, сопровождать «высочайших» особ в поездках¹¹⁰.

Совмещение учебы и придворной службы осталось главной особенностью корпусного обучения не только в XVIII, но и в XIX столетии. В 1810-х годах воспитанники корпуса по-прежнему «имели счастие быть близкими к государю и к августейшей его фамилии и служить перед лицом монарха»¹¹¹ и, соответственно, признавались в общественном мнении будущей дворянской элитой России.

Александр I прекрасно понимал и всячески культивировал элитарную традицию корпуса: «пажи явились для правительства желанными сотрудниками, услугами которых оно с удовольствием пользовалось на всех поприщах государственной деятельности»¹¹². Император был в курсе всех дел Пажеского корпуса. Именно он был «высшей педагогической инстанцией» для пажей и камер-пажей. Высочайшими указами оформлялся прием, перевод в следующий класс и выпуск, налагались дисциплинарные взыскания и т.п. К 1810-м годам начала складываться и практика, согласно которой в корпус принимались (за редким исключением) лишь сыновья и внуки военных и статских генералов¹¹³.

Необходимо отметить, что не только император, но и сами воспитанники вполне сознательно поддерживали традицию элитарности. По словам выпускника корпуса П. М. Дарагана, // С 43 покинувшего его стены в 1819 году, «почти все сыновья аристократов и сановников — пажи из своих семейств приносили в корпус и укореняли тогдашний лозунг высшего общества "noblesse oblige" и щекотливое понятие о "point d'honneur"»¹¹⁴.

Вторая традиция корпуса - кастовая замкнутость была, конечно, тесно связана с элитарностью. Никто - даже корпусные педагоги и воспитатели, часто робевшие перед своими знатными учениками, — не допускался в дружеские кружки пажей¹¹⁵. В среде воспитанников корпуса была обязательна взаимовыручка: когда в 1820 году корпусное начальство решило — несправедливо, по мнению пажей, — наказать строптивого камер-пажа Арсеньева розгами, в его защиту выступили почти все однокашники, и дело кончилось едва ли не бунтом¹¹⁶. Если же воспитанник сам нарушал правила чести, он сразу же становился изгоем среди соучеников. Так произошло, например, с Е. А. Баратынским и его друзьями, обвиненными в краже золотой табакерки: «все пажи отшатнулись от них, как преданных остракизму нравственным судом товарищей»¹¹⁷.

Третья корпусная традиция - военизированность - сложилась гораздо позже двух первых.

При Елизавете Петровне Пажеский корпус был гражданским учебным заведением, специальных военных знаний его воспитанники не получали. Военизации корпуса не было и потом, до самого конца XVIII века. Гражданское образование получил, например, А. Н. Радищев, окончивший корпус уже в царствование Екатерины II. И даже Павел I, понимавший значимость военного образования для России, не решился изменить устоявшуюся систему обучения пажей.

Решился же на это лишь император Александр I — в преддверии антинаполеоновских войн. В 1802 году было принято новое положение о Пажеском корпусе, которое определяло, что «корпус сей есть совокупно такое воинское установление, где благородное юношество чрез воспитание приуготовляется к воинской службе строгим повиновением, совершенною подчиненностию и непринужденным, но добровольным выполнением должностей своих»¹¹⁸. Пажеский корпус стал не просто учебным, но военно-учебным заведением. // С 44

В 1802 году в учебные планы корпуса были введены специальные военные дисциплины: фортификация, артиллерия, картография («практика снимания местности»), тактика и т.п. С 1811 года - года выпуска из корпуса Павла Пестеля - для выпускников был введен обязательный экзамен по практической «фрунтовой службе».

По приказу императора Александра был военизирован и быт воспитанников. Все они были четко разделены на две неравные группы — пажей и камер-пажей. Пажем становился каждый принятый в корпус, в камер-пажи производились, как правило, воспитанники выпускного, 4-го класса. Однако возраст сам по себе не был определяющим при производстве: согласно положению 1802 года, камер-пажи должны были всегда помнить, что «возвышены они в настоящий ранг по особливой милости монарха, единственно за отличие в учении и поведении»¹¹⁹.

Практически все выпускники корпуса до конца своих дней помнили торжественный момент производства в камер-пажи: «для юноши, только что вступающего в свет, что может быть лестнее, как не тот первый шаг на поприще жизни, который, перенося его в мир дотоле недоступный, разом приближает к особам царской фамилии? А с тем вместе, сколько льгот предоставляется при производстве из пажей! Дают шпагу, дают шпоры, дают золотые шевроны на фалды мундира, дают право показываться везде в городе без провожатого, как самостоятельной личности!»¹²⁰

Пажи и камер-пажи разделялись на четыре «отделения» (три пажеских и одно камер-пажеское); собранные вместе, они составляли подобие роты в действующей военной части¹²¹. Каждое отделение имело общую спальню и общую столовую. «Отделением» командовал специально обученный офицер-гувернер, который, согласно положению 1802 года, должен был «воспитывать и образовывать» пажей, а также «приучать и руководствовать к будущему определению по воинской службе»¹²².

Над всей же пажеской ротой начальствовал гофмейстер — штаб-офицер, контролировавший также и придворную службу воспитанников.

На занятиях же пажей делили иначе: по классам. В корпусе существовало четыре класса, по два года каждый, и полный // С 45 курс обучения составлял в среднем 8 лет. При этом каждый предмет преподавался «по два раза»¹²³. Если воспитанник не мог усвоить курс и за два раза, срок его пребывания в корпусе мог быть удлинен, если усваивал за один раз — сокращен.

Ответственность за учебу пажей и камер-пажей, за их успехи и прилежание лежала на инспекторе классов; эту должность в 1802-1827 годах исполнял полковник Карл Осипович Оде-де-Сион. Еще в 1791 году Оде-де-Сион перешел из прусской службы в русскую и успел до своего появления в корпусе побыть частным учителем в семье А. В. Суворова¹²⁴. По свидетельству современников, Оде-де-Сион был человек добрый и веселый — и, в отличие от многих своих коллег-воспитателей, пользовался среди пажей любовью и уважением¹²⁵. Инспектору классов подчинялись также учителя и библиотека корпуса¹²⁶.

Офицеры-гувернеры, гофмейстер и инспектор классов были подчинены директору корпуса, человеку, непосредственно отвечающему за обучение и воспитание пажей. Директором в годы учебы в корпусе братьев Пестелей был генерал-майор И. Г. Гогель.

Директор же, в свою очередь, подчинялся «главноначальствующему» — в 1810-х годах Ф. И. Клингеру. Клингер отвечал не только за учебу воспитанников, но и за все сферы деятельности корпуса. В начале XIX века между «главноначальствующим» и императором стоял министр просвещения князь А. Н. Голицын, в прошлом тоже выпускник Пажеского корпуса (выпуск 1794 года).

Строгая военизированность и иерархичность управления корпусом казалась весьма уместной в эпоху Александра I. Воспитанники этого учебного заведения считались главным, если можно так выразиться, «гвардейским резервом»: оканчивая корпус, они становились гвардейскими офицерами. И этим отличались от выпускников кадетских корпусов, выпускавшихся, как правило, в армию и не всегда офицерами.

Пажеский корпус с середины XVIII века находился под сильным влиянием масонства. Это влияние многократно усилилось в 1810 году. В сентябре этого года корпус переехал в так называемый Воронцовский дворец в Петербурге — здание, в котором при Павле I располагался капитул ордена Св. Иоанна // С 46 Иерусалимского¹²⁷. И хотя к моменту переезда пажей во дворец капитула там уже не было, мальтийские рыцари стали с этих пор считаться основателями и покровителями корпуса, а сами пажи - «чистым продуктом рыцарства»¹²⁸.

Под покровительством масонов находились и построенные архитектором Кваренги на деньги ордена два корпусных храма — православный и католический. В католическом храме Св. Иоанна Иерусалимского, в просторечии Мальтийской капелле, хранились масонские реликвии, в том числе «ризы, принадлежащие Мальтийскому ордену». Плафон этого храма был украшен «белым мальтийским крестом на красном фоне»¹²⁹. Небольшой эмалированный мальтийский крестик, белый на красном фоне, вручался каждому выпускнику корпуса — как символ их принадлежности к одной касте. Такой же крестик «у левого плеча на черном банте» носила и покровительствовавшая корпусу императрица Мария Федоровна, вдова императора Павла I ¹³⁰.

Естественно, что традиции корпуса сильно влияли на формирование сознания пажей и камер-пажей.

Очень многие выпускники Пажеского корпуса конца XVIII — начала XIX века добились высоких государственных постов. «По своей подготовке, по своим взглядам, по своим чувствам и по своему характеру» они вполне соответствовали тогдашнему понятию о государственном деятеле — человеке, «преданном престолу, умном, европейски образованном»¹³¹.

Из стен корпуса вышли известные военные и гражданские деятели России: петербургский генерал-губернатор, 13 июля 1826 года руководивший процедурой казни декабристов, П. В. Голенищев-Кутузов (выпуск 1794 года), фельдмаршал И. Ф. Паскевич-Эриванский (выпуск 1800 года), известный разведчик, следователь по делу декабристов, а впоследствии военный министр А. И. Чернышев (выпуск 1802 года) и многие другие.

Однако корпус оканчивали не только фельдмаршалы и министры. «Визитной карточкой» бывших камер-пажей и пажей было честолюбие, и очень многим из них становилось тесно в узких рамках сословно-бюрократического общества. Выпускники Пажеского корпуса часто оказывались героями всякого рода громких гвардейских «историй», вступали в тайные общества. // С 47

В 1822 году получила широкую огласку так называемая «норовская история» — ее инициатором стал соученик Павла Пестеля по старшему, камер-пажескому классу Василий Норов, выпускник 1812 года, герой войны и заграничных походов, капитан гвардейского Егерского полка. Он обиделся на великого князя Николая Павловича за публичный выговор перед фрунтом и потребовал от него сатисфакции.

«Поскольку и речи не могло быть о дуэли с членом царствующего дома, — пишет М. В. Нечкина, — и Николай сатисфакции не отдал, офицеры полка решили действовать иначе - всем в демонстративном порядке подать в отставку. Решение это приняло около 20 офицеров, положено было подавать через каждые два дня по два прошения об отставке. Бросили жребий, кому первому начинать, и шестеро успели привести намерение в исполнение»¹³². Одним из сторонников Норова был штабс-капитан Александр Челищев, его однокашник по корпусу.

Итогом этого эпизода стал шестимесячный арест Норова и его перевод из гвардии в армию. В армию же был переведен и Челищев.

В 1820 году из корпуса был выпущен К. П. Чернов - родственник К. Ф. Рылеева, член Северного общества, вызвавший на «политическую» дуэль аристократа В. Д. Новосильцева. По мнению Чернова, Новосильцев оскорбил честь его сестры. Как известно, дуэль эта, на которой Рылеев был секундантом Чернова, состоялась 10 сентября 1825 года и закончилась смертью обоих ее участников.

В 1826 году выяснилось, что из числа «членов бывших злоумышленных тайных обществ и лиц, прикосновенных к делу», внесенных в «Алфавит» А. Д. Боровкова, около сорока человек в разные годы учились в Пажеском корпусе¹³³. Осуждены же Верховным уголовным судом были пятеро его выпускников: кроме Павла Пестеля, тот же Василий Норов (осужден по II разряду), князь Валериан Голицын (выпуск 1815 года, осужден по VIII разряду), Василий Ивашев (выпуск 1815 года, осужден по II разряду) и Петр Свистунов (выпуск 1823 года, осужден по II разряду), еще 7 выпускников были наказаны в административном порядке¹³⁴.

Большинство из «прикосновенных к делу» бывших камер-пажей оказались тесно связаны с Южным обществом, близко // С 48 знали его лидера, и, очевидно, не последнюю роль в их конспиративной деятельности играла кастовая солидарность с Пестелем. Достоин внимания и тот факт, что выпускники корпуса Николай Васильчиков (выпуск 1820 года), Александр Гангеблов (выпуск 1821 года), Николай Депрерадович (выпуск 1822 года) и Петр Свистунов входили в состав созданной по инициативе Пестеля и для пропаганды его идей в столице петербургской ячейки Южного общества¹³⁵. Свистунов же в 1824—1825 годах являлся и одним из руководителей этой ячейки.

Павел Пестель был выпущен из корпуса в декабре 1811 года. Вместе с ним прапорщиками только что сформированного лейб-гвардии Литовского полка стали 7 камер-пажей: Владимир Адлерберг, Николай Пущин, Михаил Лукашевич, Михаил Окунев, Платон Беклешов, Василий Ушаков и Карл Оде-де-Сион (сын инспектора классов в корпусе). Четверо из них вскоре стали весьма известными в России людьми.

Блестящую карьеру сделал, как известно, Владимир Федорович Адлерберг. Друг детства, а впоследствии адъютант великого князя Николая Павловича, он в чине полковника участвовал в 1826 году в следствии по делу декабристов, был помощником правителя дел Следственной комиссии. В царствование императора Николая I Адлерберг стал крупным государственным деятелем, генералом от инфантерии, министром императорского двора. При Александре II принимал участие в разработке проекта отмены крепостного права, был шефом нескольких полков и членом Государственного совета¹³⁶.

В 1820-х годах громкую светскую известность приобрел Николай Николаевич Пущин. К 1823 году он дослужился до командира роты в Литовском полку, расквартированном тогда в Варшаве. Однако в марте того же года он был лишен чинов и дворянства за оскорбление своего полкового командира: Пущин публично пообещал «проучить» командира и замахнулся на него кулаком. Причина же поступка Пущина — несправедливое, грубое, по его мнению, отношение полкового начальства к одному из офицеров¹³⁷. Правда, впоследствии благодаря заступничеству цесаревича Константина Пущин был прощен и восстановлен в чинах и дворянстве.

Николай Пущин был, по некоторым сведениям, близким другом Павла Пестеля. Между ними до самого разгрома заго- // С 49 вора декабристов шла переписка. В начале 1826 года цесаревич Константин даже заставил Пущина «представить» эту переписку - но не нашел в ней ничего предосудительного. Скорее всего, о тайных обществах Пущин не знал, однако при этом не стеснялся публично высказывать сочувствие своему бывшему однокашнику¹³⁸.

В 1840-х годах генерал-лейтенант Пущин — командир Дворянского полка, учебной военной части, подобия кадетского корпуса¹³⁹.

Другой однокашник Пестеля, Василий Аполлонович Ушаков, хотя в итоге и дослужился до чина генерал-майора, приобрел известность не на военной службе. Ушаков стал литератором, приятельствовал с А. С. Грибоедовым и знал А. С. Пушкина. Он сотрудничал в знаменитых столичных журналах 1830—40-х годов: «Московском телеграфе» Н. А. Полевого и «Библиотеке для чтения» О. И. Сенковского, был литературным противником В. Г. Белинского¹⁴⁰.

Трагически сложилась судьба Карла Карловича Оде-де-Си-она. В годы войны он был обвинен в шпионаже в пользу французов¹⁴¹. И хотя эти обвинения доказать не удалось, его карьера была погублена.

Когда в 1818 году, уже после окончания войны, инспектор классов Пажеского корпуса просил принять сына в корпус на должность гувернера, «Высочайшего соблаговоления» на эту просьбу не последовало. Не помогли даже письма Оде-де-Сиона-старшего, которые он писал императору и министру просвещения князю Голицыну; в письмах он сетовал на «удары судьбы», «жестокие оскорбления», которые испытал его сын¹⁴². Причины «Высочайшего» отказа были довольно прозрачны: находящийся «под подозрением» в предательстве офицер не мог стать достойным воспитателем камер-пажей. «Простили» Оде-де-Сиона только к 1840-м годам: он стал саратовским вице-губернатором¹⁴³.

И Аддерберг, и Ушаков, и Оде-де-Сион-младший были масонами. Активным масоном был и не сделавший заметной карьеры Михаил Яковлевич Лукашевич¹⁴⁴. Вообще же никакого следа в истории не оставили только двое из восьми камер-пажей, выпускников 1811 года: Михаил Окунев и Платон Беклешов. // С 50

Естественно, что Пажеский корпус значительно повлиял на мировосприятие и биографию самого Павла Пестеля. Его, как и любого другого камер-пажа, хорошо знала «Высочайшая фамилия». За его службой пристально следили как сам император Александр, так и его жена, императрица Елизавета Алексеевна.

В корпусе в нем впервые проснулось и отмеченное многими позднейшими мемуаристами честолюбие, стремление первенствовать. Известно, что по «успехам» Пестель всегда был первым: как при переводе из пажей в камер-пажи, так и при выпуске из корпуса¹⁴⁵.

Первенство Павла Пестеля признавали и его соученики — и друзья, и враги. В письме старшему сыну, написанном через полгода после окончания им корпуса, И. Б. Пестель повествовал о ссоре двух не набравших в 1811 году баллов для выпуска, а потому оставшихся доучиваться в корпусе камер-пажей: «Тулубьев, твой враг, узнавши, что Татищев происками добивается того, чтобы получить на экзамене больше баллов, чем он, Тулубьев, сказал в присутствии Владимира (В. И. Пестеля. — О. К.): «Пестель уже меня обидел, но он по крайней мере умен и знает лучше меня, а этот - дурак, и когда ему дадут более баллов, нежели мне, я ему лоб раскрою». «Это сказано в пылу, и это доказывает, что даже враги твои отдают должное твоим знаниям», — замечает по этому поводу Иван Борисович¹⁴⁶.

Не последнюю роль в дальнейшей судьбе Павла Пестеля сыграло и масонское влияние. Известный историк Н. М. Дружинин опубликовал принадлежавший Пестелю масонский патент, в котором значится, что в начале марта 1812 года, через два с половиной месяца после окончания корпуса, будущий декабрист уже имел звание мастера в аристократической петербургской ложе Соединенных друзей. Однако, как справедливо замечает Дружинин, получение этого звания «отделялось от первоначального принятия в ложу» довольно большим — в несколько месяцев - временным промежутком, а значит, будущий декабрист вступил в масоны еще на корпусной скамье ¹⁴⁷.

Привыкнув с юных лет к формам и методам масонской деятельности, Пестель — с большим или меньшим успехом — старался внедрить впоследствии эти формы в деятельность тайных политических союзов¹⁴⁸.

// С 51

Отдельная проблема - качество знаний в Пажеском корпусе начала XIX века.

Выпускник корпуса 1809 года А. Я. Миркович, замешанный, кстати, в «дело» декабристов, писал в мемуарах: «Мы можем сказать без хвастовства, что в эту эпоху, когда на учебные заведения не было обращаемо особенного внимания со стороны правительства, воспитанники Пажеского корпуса выходили с лучшим в то время образованием. Пажеский корпус был в то время лучшим учебным заведением»¹⁴⁹.

По-своему мемуарист был прав: набор преподаваемых в корпусе предметов был едва ли не большим, чем в любом другом военно-учебном заведении той поры. Внушительный объем учебных часов отводился на гуманитарные дисциплины: воспитанники изучали географию — физическую, статистическую и политическую, историю российскую и всеобщую, историю дипломатии и торговли, юриспруденцию; обязательным было и знание трех языков: русского, французского и немецкого.

Преподавали в корпусе и точные науки: арифметику, алгебру, геометрию (в старших классах - «вышнюю геометрию»), тригонометрию, статику и механику, физику. Каждый выпускник корпуса обязан был уметь рисовать¹⁵⁰.

Однако это образование можно назвать «лучшим» лишь по сравнению с другими учебными заведениями. Далеко не все корпусные учителя были профессионалами в своих областях. И мемуары бывших пажей, и исследования по истории корпуса свидетельствуют: в корпусе учили в основном «чему-нибудь и как-нибудь», «без системы, поверхностно, отрывочно».

Так, «учитель истории, географии и статистики», чиновник 8-го класса В. С. Струковский рассказывал воспитанникам «про Олегова коня и про то, как Святослав ел кобылятину»¹⁵¹. Когда же ему показали табакерку с «портретом» Рюрика, Струковский признал сходство этого изображения с легендарным князем, сказав: «Как теперь вижу!»¹⁵² Вообще, история преподавалась хуже всех остальных предметов: «это было сухое перечисление фактов, без упоминания о нравах, цивилизации, торговле и прочих проявлениях народной жизни»¹⁵³.

«Несколько задач Войцеховского и формулы дифференциалов и интегралов, вызубренные на память, составляли выc- // С 52 шую математику». «Чиновник горного ведомства Вольгсмут читал нам физику — но также без системы и не умея придать ей никакого интереса»¹⁵⁴. «Ни один из учителей не умел представить свою науку в достойном ее виде и внушить к ней любовь и уважение. Метод изучения заключался в тупом долблении наизусть; о каком-либо приложении к практике и намека не было; а потому, за весьма малым исключением, все учились не для того, чтобы что-нибудь знать, а для того только, чтобы выйти в офицеры», - таковы воспоминания камер-пажей начала века о корпусных «науках»¹⁵⁵.

Очевидно, что талантливому ученику дрезденских профессоров мало что могли дать его российские учителя, сдавать же всевозможные экзамены «с блеском» ему было в общем несложно¹⁵⁶. По результатам вступительного экзамена Павел Пестель попал сразу в выпускной класс. И сразу же стал лучшим учеником. Сохранились две экзаменационные ведомости класса, в котором учился Павел Пестель. Одна датирована декабрем 1810 года и составлена по случаю перевода большой группы пажей в камер-пажи, другая же — декабрем 1811 года. В ней отразились выпускные оценки Павла Пестеля.

Из этих ведомостей видно, в частности, что все корпусные «науки» давались ему одинаково «блестяще», по большинству из них он имел максимально возможные оценки — «баллы». Общее количество набранных им переводных баллов составило 1249, на 112 больше, чем у следовавшего за ним по успехам камер-пажа Василия Ушакова¹⁵⁷. При выпуске из корпуса Пестель набрал 1303 балла из 1360 возможных, и разрыв между ним и Ушаковым несколько уменьшился — составил 29 баллов¹⁵⁸. Правда, Ушаков не сдал экзамен по «фрунту», и в результате вторым в выпуске оказался отставший от Пестеля на 30 баллов камер-паж Владимир Адлерберг.

Единственным исключением из в общем непрофессионального состава корпусных преподавателей был академик К. Ф. Герман, преподававший пажам и камер-пажам курс «политических наук». Герман не назван в цитировавшихся выше воспоминаниях камер-пажей — большинство мемуаристов не были его учениками. Он преподавал в корпусе до 1812 года, и курс Пестеля был последним, слушавшим его лекции. Скорее всего, // С 53 именно факт присутствия Германа в корпусе дал основания Владимиру Адлербергу впоследствии оспаривать тезис о «ничтожности» корпусной системы преподавания наук¹⁵⁹.

Павел Пестель слушал курсы Германа трижды: в 1810 году, еще только готовясь к поступлению в корпус, в самом корпусе и уже через 5 лет после выпуска из него, в 1816—1817 годах, когда профессор читал публичные лекции на собственной петербургской квартире. О том, насколько важным было для молодого Пестеля знакомство с идеями Германа, можно судить из его собственных показаний на следствии. «О политических науках, — писал он, — не имел я ни малейшего понятия до самого того времени, когда стал готовиться ко вступлению в Пажеский корпус, в коем их знание требовалось для поступления в верхний класс. Я им тогда учился у профессора и академика Германа, преподававшего в то время сии науки в Пажеском корпусе»¹⁶⁰.

В задачу данной работы не входит анализ влияния Германа на формирование политических взглядов Пестеля — этот вопрос уже подробно исследован Б. Е. Сыроечковским¹⁶¹. Замечу только, что в выпускной ведомости 1811 года знания камер-пажа Пестеля по курсу «дипломации и политики» оценены наиболее высоко — 100 баллов из 100 возможных¹⁶².

Правда, как совершенно справедливо отмечает Сыроечков-ский, «крупным мыслителем, политиком и революционером» Пестеля сделали не лекции Германа. Специальностью Германа была статистика — он был одним из основателей этой науки в России. Профессор был далек от того, чтобы обсуждать с учениками идеи революции и республики: иначе он не смог бы преподавать в корпусе, воспитывающем дворянскую элиту страны. Для того, чтобы Пестель — лучший ученик Германа — стал революционером, нужны были «глубокие противоречия эпохи, великие события времени, передовые идеи века и его собственный чуткий, сильный ум»¹⁶³.

Видимо, именно в корпусе впервые проявилось и пристрастие ПеЪтеля к специальным военным дисциплинам — вряд ли он имел о них представление, обучаясь в Дрездене. Между тем его выпускные баллы по этим предметам говорят сами за себя: «полевая фортификация» — 40 из 40 возможных, «долговременная фортификация» — 85 из 85, «иррегулярная фортифика- // С 54 ция» — 39 из 45, «атака и оборона крепостей» — 42 из 45, «артиллерия» — 76 из 80, «черчение планов» — 28 из 30, «тактика» - 30 из 40¹⁶⁴. Первым Павел Пестель оказался и по внезапно устроенному императором экзамену «по фрунтовой службе».

Из корпуса Пестель вышел сложившимся профессиональным военным. Командир стрелкового взвода в Бородинской битве, адъютант генерала П. X. Витгенштейна, командир пехотного Вятского полка — везде он был на своем месте. Безусловно ощущая себя частью российской военной элиты, он много времени отдавал составлению проектов преобразования армии. Глубокое знание военных наук, уважение к «шагистике» впоследствии будут отличать его от многих других членов тайных обществ¹⁶⁵. // С 55