Geum.ru

Материалы к курсу лекций для студентов, обучающихся по специальности

Вид материалаДокументы

Содержание


П. Тиллих. Избранное. Теология культуры. М., 1995 (стр. 236-273).
Лев Шестов. Киргегард и экзистенциальная философия. М., 1992 (стр. 27-233).
Подобный материал:
1   ...   8   9   10   11   12   13   14   15   16

П. Тиллих. Избранное. Теология культуры. М., 1995 (стр. 236-273).

Почему человечество развивало религию как особую сферу – в мифе, культе, поклонении, церковных институтах? Вот ответ: из-за трагического отчуждения человеческой духовной жизни от своего собственного основания и глубины. Согласно визионеру, написавшему последнюю книгу Библии («Апокалипсис»), не будет храма, ибо Бог будет все во всем. Не будет сферы секулярного, а потому не будет и сферы религиозного. Религия вновь будет тем, что она есть по своей сути: все определяющим основанием и субстанцией духовной жизни человека.

Религия открывает глубину духовной жизни человека, обычно скрытую пылью повседневной жизни и шумом нашего секулярного труда. Она дает нам опыт Священного, того, к чему нельзя прикоснуться, что внушает благоговейный ужас, предельный смысл, источник предельного мужества. В этом слава того, что мы называем религией. Но рядом со славой мы видим ее позор. Она возвышает себя и презирает секулярную сферу. Она придает своим мифам и учениям, ритуалам и законам предельное значение и преследует тех, кто им не подчиняется. Она забывает, что ее собственное существование – результат трагического отчуждения человека от его истинного бытия. Она забывает, что возникла в качестве выхода из чрезвычайной ситуации. В той мере, в какой это осознается, преодолевается конфликт между религиозным и секулярным, и религия вновь обретает свое подлинное место в духовной жизни человека: в ее глубине, из которой она наделяет все функции человеческого духа субстанцией, предельным смыслом, способностью оценивать и творческим мужеством.

Риск веры основан на том, что элемент безусловного может лишь тогда стать предметом предельного интереса, когда он предстает в конкретном воплощении. Он может предстать в очищенных и рационализированных мифологических символах, как, например, Бог в качестве высшего личного Бытия или как большинство других традиционных теологических понятий. Он может проявиться в ритуальных и сакральных действиях приверженцев жреческой или основанной на авторитете религии. Он может проявиться в конкретных формулах и особом поведении, выражающем невыразимое, как это всегда происходит в живом мистицизме. Он может проявиться в профетически-политических требованиях социальной справедливости, если в ней заключается предельный интерес религиозных и социальных движений. Он может выражаться в универсализме классической идеи личности, в древнем и современном стремлении стоиков возвыситься над превратностями существования. Во всех этих случаях риск веры – экзистенциальный риск, который ставит на карту смысл и существование наших жизней; это не теоретическое суждение, которое может быть рано или поздно разрешено.

… Опасность всякого воплощения безусловного элемента, как религиозного, так и секулярного, состоит в том, что оно возвышает обусловленное (символ, институт, движение) до уровня предельности. Эта опасность хорошо знакома всем религиозным лидерам; весь труд теологии может быть суммирован в утверждении, что она постоянно оберегает безусловное от устремлений их собственных религиозных и секулярных притязаний.

Язычество можно определить как возвышение конкретного пространства на уровень предельной ценности и достоинства. В языческих религиях есть бог, власть которого ограничивается строго установленным местом. Политеизм не означает, что группа людей верит в нескольких богов, подобно тому как монотеизм не означает веру только в одного Бога. Разница между ними не количественная, а качественная. Лишь когда один бог – исключительно Бог, безусловный и не ограниченный ничем иным, кроме Себя Самого, только тогда мы имеем дело с истинным монотеизмом, и только тогда разрушается власть пространства над временем. Сила пространства велика, она всегда активна, как для творения, так и для разрушения. Бог одной страны воюет с богом другой, ибо каждый пространственный бог империалистичен в своем качестве бога. Таким образом, Закон взаимного разрушения оказывается неизбежной судьбой сил пространства. Мы знаем, сколь могущественны боги, наделяющие высшим достоинством и ценностью отдельную расу и отдельное кровное сообщество. Человеческая культура коренится в этих реальностях, и не удивительно, что им всегда сознательно и бессознательно поклонялись те, кто к ним принадлежит.

Современный национализм – это реальная форма господства пространства над временем, а политеизм стал повседневной реальностью. Никто не может отрицать колоссальную творческую силу национального сообщества. Никто не захочет лишиться физического и психологического пространства, которое представляет собой его народ. Никто не смог бы сделать этого, да и не делал без страдания и чувства утраты. Но с другой стороны, наше поколение многократно испытало самое чудовищное взаимное разрушение сил, ориентированных на пространство. Именно это происходит во всяком национализме во всем мире, а не только в тех странах, которые пытаются заново внедрить религиозные символы и культы, чтобы выразить националистическое языческое созерцание.

Человеческое существование в условиях господства пространства трагично. Греческая трагедия и философия знали об этом. Высший символ устойчивого бытия, найденный греческой философией, - сфера или круг, наиболее совершенный образ пространства. Греческий разум никогда не был в состоянии преодолеть это ограничение. Греки не создали философию истории, а когда история рассматривается, она понимается лишь как отрезок длительного кругового движения всего космоса от рождения до смерти, одного мира, вытесняющего другой. В этой космологической трагедии время поглощается пространством. Понятно, что греческая мысль в конце концов попыталась вырваться из трагического круга рождения и распада, полностью вырвавшись из реальности. Понятно, что последним плодом греческой философии стал мистицизм, пытавшийся идти по пути азиатских религий и культур. Мистицизм – наиболее утонченная, духовная форма господства пространства над временем. В бездне Вечного, Атмана-Брахмана, чистого Ничто, Нирваны или каких-либо иных названий, обозначающих то, что не имеет имени, исчезают все отдельные боги и их пространства. Но они лишь исчезают из виду, а следовательно, могут возвратиться. Они не преодолены во времени и истории. И история религии показывает, что в поздний античный период, а также на более поздних этапах буддизма и индуизма, политеизм вернулся, но в чрезвычайно ослабленной форме. Отдельные боги не понимались вполне серьезно. Это было парение между пространством и отрицанием пространства, но это не было утверждением времени.

Поворотным пунктом в борьбе времени и пространства в истории стала пророческая весть. Рождению человека из природы и вопреки ей соответствует рождение профетизма из язычества и вопреки ему. Символом этого рождения стал рассказ о призвании Авраама. Приказ Аврааму оставить родину и родительский дом означает приказ оставить богов почвы и кровного родства. Истинного Бога, который говорил с Авраамом, невозможно отождествить с богом семьи или города. Когда возникает опасность такого отождествления, Бог должен отделить себя от тех, кто Ему поклоняется. Угроза, которую мы впервые слышим в словах Амоса, - это поворотный пункт в истории религии. Для всех других религий немыслимо, чтобы бог народа был способен уничтожить этот народ, не уничтожая самого себя. Во всех других религиях бог умирает вместе с народом, который ему поклоняется. Для пророков слава Бога не уменьшается, а возрастает в результате разрыва между Богом и народом. Это, и только это – конец политеизма. Те пророки, которые разрушали места поклонения по всей стране, вели борьбу против богов пространства, тем самым подрывая корни языческого возрождения и концентрируя культ в Иерусалиме. И когда Иерусалим пал, сила Бога времени была достаточно велика, чтобы пережить эту величайшую из катастроф и стать Богом мира, перед которым все народы – как песок морской. Это была победа, немыслимая для язычества, и она осуществилась благодаря принципу отделения, заложенному в приказании, которое получил Авраам.

И в новозаветный период весть о том, что Богу следует поклоняться не в храме и не на горе, а в Духе и Истине, была исполнением пророческой вести. Но когда эта весть была искажена не знающим историзма гностицизмом и мистицизмом, христианская Церковь преодолела искушение стать группой не знающих времени индивидов, объединенных духовным, вневременным пространством мистицизма. И когда христианство стало отождествляться с психологическим пространством видимой Церкви, и, более того, стало подчиняться физическому пространству – Римскому Папе, реформация вновь обратилась к пророческому отрицанию богов пространства.

Бог времени есть Бог истории. Это означает прежде всего, что Он – Бог, действующий в истории, направленной к конечной цели. История имеет направление, в ней и через нее должно быть создано нечто новое. Эта цель может быть описана по-разному: как всеобщее блаженство, как победа над демоническими силами, представленными империалистическими странами, как приход Царства Божьего в истории и за ее пределами, как трансформация формы этого мира и т.д. Но всегда время направлено к созданию чего-то нового, «нового творения», как его называет Павел. Трагический круг пространства преодолен. История имеет определенное начало и определенный конец. В профетизме история есть всемирная история.

…Еврейский народ – народ времени в том смысле, в каком этого нельзя сказать ни об одном другом народе. Он способен существовать, несмотря на потери своего пространства, со времен великих пророков и до наших дней. Его судьба трагична, если смотреть на него как на народ пространства, подобный любому другому народу, но в своем качестве народа времени он вне трагедии. Народ времени в синагоге и церкви не может избежать преследований, ибо самим своим существованием он разбивает притязания богов пространства, которые выражают себя через волю к власти, империализм, несправедливость, демонический энтузиазм и трагическое саморазрушение. Боги пространства, которые сильны в каждой человеческой душе, в каждой расе и народе, боятся Господина времени, истории, справедливости, боятся Его пророков и последователей, стремятся лишить их власти и дома. Но именно таким образом эти боги вопреки собственной воле способствуют осуществлению целей истории и смысла времени. …Собрание Божье – Церковь, которая собирает все народы, - это конец религиозного национализма и трибализма, хотя бы даже и выраженного в терминах пророческой традиции. С другой стороны, Церкви всегда грозит опасность отождествления с национальной церковью, т.е. опасность оставить без ответа несправедливость, волю к власти, национальное и расовое высокомерие. Церкви всегда грозит опасность утратить профетический дух. Синагога и Церковь должны объединиться в наше время в борьбе на стороне Бога времени против богов пространства. Ведь сейчас более чем когда-либо с тех пор, как христианство преодолело язычество, боги пространства проявляют свою власть над душами и народами. Если все, кто борется на стороне Господина истории, за Его истину и справедливость, объединятся даже под страхом смерти и мученичества, то вечная победа в борьбе пространства и времени вновь станет зримой.

* * *

Если абстрагировать понятие религии от великих заповедей, то можно сказать, что религия – это состояние предельной заинтересованности тем, что есть и должно быть нашим предельным интересом. Это значит, что вера есть состояние захваченности предельным интересом, а Бог – имя, обозначающее содержание этого интереса.

…Если религия – это состояние захваченности предельным интересом, то это состояние не может быть ограничено какой-либо особой сферой. Безусловный характер этого интереса подразумевает, что он затрагивает каждый момент нашей жизни, всякое пространство и все области. Вселенная – святилище Бога. Каждый трудовой день – день Господа, каждый ужин – Господня вечерня, каждый труд – исполнение божественной задачи, каждая радость – радость в Боге. В любом предварительном интересе присутствует, освящая его, предельный интерес. По существу, религиозное и секулярное – области не разделенные. Точнее было бы сказать, что они располагаются одна в другой. Можно справедливо утверждать, что существование религии как особой области – наиболее очевидное свидетельство падшести человека. Религия как предельный интерес есть субстанция, наделяющая смыслом культуру, а культура – сумма форм, в которых выражается основополагающий интерес религии. Коротко говоря, религия – субстанция культуры, культура – форма религии. Такое понимание полностью препятствует возникновению дуализма религии и культуры. Всякое религиозное действие, не только в ситуации организованной религии, но также и в сокровеннейшем движении души, сформировано культурой.

Тот факт, что любое действие духовной жизни человека выражается посредством языка, вслух или мысленно – достаточное доказательство справедливости этого утверждения, ибо язык – основополагающее творение культуры (выделено составителем). С другой стороны, нет такого творения культуры, в котором не выражался бы предельный интерес. Это относится и к теоретическим функциям духовной жизни человека, например, к художественной интуиции и когнитивному восприятию реальности, и к практическим функциям духовной жизни человека, например, к личной и общественной трансформации реальности. Предельный интерес присутствует в каждой из этих функций, во всем культурном творчестве человека. Непосредственное выражение предельного интереса – это стиль культуры.

Наша сегодняшняя культура должна быть описана в терминах одного преобладающего движения и все более мощного протеста против этого движения. Дух господствующего движения – это дух индустриального общества. Дух протеста – это дух экзистенциалистского анализа сегодняшнего трагического положения человека. Сформированный в ХУП-Х1Х веке и существующий поныне стиль нашей жизни выражает все еще не сломленную силу духа индустриального общества. Одна из трудностей, возникающих при анализе этого стиля, - его динамический характер. Тем не менее, мы можем подробно разобрать две важнейшие характеристики человека в индустриальном обществе.

Первая из них – концентрация деятельности человека на методичном исследовании и техническом переустройстве своего мира, включая его самого, а также последовавшая за этим утрата глубины при встрече с реальностью. Реальность утратила свою внутреннюю трансцендентность, или, если применить другую метафору, свою прозрачность для вечного. Система конечных взаимосвязей, которую мы называем миром, стала самодостаточной. Она доступна расчетам и управлению и может быть улучшена ради нужд и желаний человека. С начала ХУШ века Бог был устранен из силового поля человеческой деятельности. Он был помещен рядом с миром без права вмешиваться в его жизнь, потому что всякое вмешательство могло бы нарушить технические и деловые расчеты человека. В результате Бог стал излишним, а мир был предоставлен человеку как его господину. Эта ситуация привела ко второй характеристике индустриального общества.

…Экзистенциализм в широком смысле – это протест против духа индустриального общества в рамках этого общества. Этот протест направлен против положения человека в системе производства и потребления в нашем обществе. Результатом этого трагического положения стал опыт пустоты и отсутствия смысла, дегуманизация и отчуждение. Реальность утратила для человека смысл. Реальность в ее обыденных формах и структурах больше ничего ему не говорит. При этом происходит подчинение требованиям культуры и подавление вопроса о смысле. Однако у некоторых хватает сил, чтобы мужественно принять на себя тревогу и отсутствие смысла, выражая в произведениях культуры трагическое положение наиболее чутких людей нашего времени. Великие произведения изобразительного искусства, музыки, поэзии, литературы, архитектуры, балета, философии, - с помощью своего стиля обнаруживают и встречу с небытием, и силу, которая способна выдержать такую встречу и творчески ее выразить. Без такого ключа современная культура остается закрытой дверью. С помощью этого ключа она может быть понята как откровение о трагическом положении человека и в современной мире, и в мире вообще. Это делает элемент протеста в современной культуре теологически значимым.

Одна из функций Церкви – отвечать на вопрос, заложенный в самом существовании человека, вопрос о смысле этого существования. Один из ответов на этот вопрос – христианское провозвестие. Так как христианская весть – это весть о спасении, и так как спасение означает исцеление, весть об исцелении во всех смыслах очень подходит для нашей ситуации. Этим объясняется столь большой успех маргинальных движений – сектантских и евангельских, в высшей степени примитивных и неглубоких по характеру. Тревога и отчаяние по поводу самого существования толкают миллионы людей на поиски исцеления любого рода, которое обещает успех. Церковь не может пойти таким путем. Но она должна понять, что проповедь среднего качества не способна достичь людей нашего времени. Они должны почувствовать, что христианские символы – не нелепости, неприемлемые для вопрошающего ума современного человека, а что они указывают на то единственное, что составляет предельный интерес, на основание и смысл нашего существования и существования вообще.

…Церковь судит культуру, включая собственные церковные формы жизни. Ведь эти формы созданы культурой, а ее религиозная субстанция делает возможной культуру. Церковь и культура находятся друг в друге, а не рядом. А Царство Божье включает их обе, трансцендируя их.


10.9. Фрагмент из книги Льва Шестова «Киргегард и экзистенциальная философия» (где «Киргегард» – необычная транскрипция фамилии датского философа-экзистенциалиста Кьеркегора) может служить примером религиозного «предельного интереса» к трагическому положению человека в мире. Автор, яркий представитель русской религиозной культуры «серебряного века», создает настоящую апологию пламенной библейской веры, непримиримо критикуя рассудочную религиозность западной культуры, связанную с логосным мышлением античности. Вместе с тем, в наполненном пророческим пафосом тексте Льва Шестова можно обнаружить перекличку и с идеями М.Элиаде об архаическом религиозном опыте, и с историко-типологическим анализом античной и библейской культуры С.С.Аверинцева, и с представлениями о роли страдания в рождении первичных отношений человека с его Творцом (отношений Я-Ты) в работах М.Бубера, Й.Д.Соловейчика.


Лев Шестов. Киргегард и экзистенциальная философия. М., 1992 (стр. 27-233).

Киргегард прошел мимо России. Мне ни разу не пришлось ни в философских, ни в литературных кругах услышать даже имя его. И во Франции он почти неизвестен: его начали переводить лишь в самое последнее время. Зато влияние его в Германии и в северных странах очень велико. И есть все основания думать, что идеям Киргегарда суждено сыграть очень большую роль в духовном развитии человечества.

…Философия для Киргегарда отнюдь не есть чисто интеллектуальная деятельность души. Начало философии не удивление, как учили Платон и Аристотель, а отчаяние. В отчаянии, в ужасах человеческая мысль перерождается и обретает новые силы, подводящие ее к несуществующим для других людей источникам истины.

…Дано ли современному человеку отказаться от Сократа и ждать истины от Авраама и Иова? Обычно такого вопроса не ставят. Предпочитают спрашивать: как «примирить» истины Сократа и греческого симпозиона с истинами Авраама и Иова. Задолго до того, как Библия стала проникать к европейским народам, этот вопрос был поставлен Филоном Александрийским. И был им решен в том смысле, что Библия не только не находится в противоречии с греческой философией, но что все, чему греки учили, было ими почерпнуто из Св.Писания. После Филона никто уже не решался принимать Библию такой, какой она была на самом деле; все стремились видеть в ней своеобразное выражение греческой мудрости. Филон превозносил до небес Св.Писание, но, превознося, отдавал его под руку греческой философии – т.е. естественному мышлению, умозрению, умному зрению. Киргегард о Филоне молчит. Свои громы он направляет против Гегеля именно потому, что Гегель был провозвестником (для нового времени) «объективного» мышления, которое, отрекаясь от того, что является «субъективной» особенностью живого существа, видит истину и ищет ее в «вещи».

…Друзья Иова в речах, обращенных к валявшемуся на навозе замученному старцу, оказываются не менее просвещенными, чем греческие философы. Если формулировать кратко их длинные речи, все сведется к тому, что говорил обыкновенно Сократ: раз нельзя преодолеть, стало быть – и людям, и богам – должно принять. И, наоборот, если захотеть в коротких словах передать ответ Иова друзьям, - то получится, что на свете нет такой силы, которая принудила бы его «принять» то, что с ним произошло, как должное и окончательное. Иначе говоря: не только «право», но и «власть» Необходимости ставится под вопрос. Точно ли в самом деле Необходимости дана власть распоряжаться судьбами людей и мира? Есть ли это «самоочевидная истина» или кошмарное наваждение? Как случилось, как могло случиться, что человек принял эту власть и покорился ей? И еще больше: как могло случиться, что «этическое», с которым люди связывают все, что есть самого значительного, нужного, ценного в жизни, пришло со своим «ты должен» на защиту бессмысленной, отвратительной, тупой, глупой и слепой Необходимости? Может ли человек жить в мире, пока в нем господствует Необходимость? Может ли человек не прийти в отчаяние, когда он убеждается, что Необходимость, не довольствуясь находящимися в ее распоряжении средствами внешнего принуждения, ухитрилась переманить на свою сторону его собственную «совесть» и заставила ее слагать гимны своим злодейским делам? Это и погнало Киргегарда от Гегеля и умозрительной философии к «частному мыслителю» Иову. Иов доказал «широту своего миросозерцания той непоколебимостью, которую он противопоставляет всем ухищрениям и нападкам этики», - пишет Киргегард. Вопрос тут не в том, великий или не великий, достойный или не достойный человек Иов: все эти вопросы остались далеко позади. Вопрос в том, можно ли с криками, жалобами и проклятиями, т.е., по-нашему, с голыми руками идти против предвечных законов природы?

…Киргегард со всем отличавшим его безудержем и бесконечно страстным напряжением рвался к Абсурду. В своем дневнике он записывает: «Только дошедший от отчаяния ужас развивает в человеке его высшие силы». Но даже в таком напряжении всех сил ему не всегда удавалось отгонять от себя соблазн. Он всей душой с Иовом, но чар Гегеля не может рассеять: не может «думать», что для Бога возможное не кончается там, где, по человеческому разумению, все возможности кончаются. Он не мог до конца выкорчевать из души своего страха перед открытыми эллинами вечными истинами. И с этим скрытым – подавляемым, но не подавленным, преодолеваемым, но не преодоленным – в душе страхом подошел он к последним загадкам бытия – к загадкам знания, веры, греха, искупления.

От Иова путь ведет к отцу веры, Аврааму, и к его страшной жертве. На суд этики Авраам – величайший из преступников, отверженнейший из людей: сыноубийца. Авраам одновременно и несчастнейший, и преступнейший из людей: он теряет любимого сына, надежду и опору старости. Киргегард писал: «Какой невероятный парадокс – вера! Парадокс может превратить убийство в святое, угодное Богу, дело. Парадокс возвращает Аврааму его Исаака. Парадокс, которым мышление не может овладеть, ибо вера именно там начинается, где мышление кончается». Почему нужно отказаться от разума? Почему вера там начинается, где кончается разумное мышление? Киргегард не обходит этого вопроса и не скрывает от себя ни трудностей, ни опасностей, связанных с такой постановкой вопроса. Еще в «Философских крохах» он писал: «Верить вопреки разуму – есть мученичество». Он на все лады повторяет: для Бога все возможно. Не колеблясь, он заявляет: «Только тот, чье существо так глубоко потрясено, что он становится духом и понимает, что все возможно, только тот подходит к Богу». Разум жадно стремится ко всеобщим и необходимым, несотворенным и ни от кого не зависящим истинам! Не находится ли сам разум во власти какой-то враждебной ему силы, так заворожившей его, что случайное и преходящее представляется ему необходимым и вечным? И этика, внушающая человеку, что покорность есть высшая добродетель, - не находится ли и она в таком же положении, что и сам разум? И она заворожена таинственными чарами, и там, где она сулит человеку блаженство и спасение, его ждет гибель. Надо бежать от разума, надо бежать от этики, не загадывая вперед, куда придешь. Это и есть парадокс, это и есть Абсурд, который был скрыт от Сократа, но который открывается в Св.Писании: когда Аврааму, пишет ап.Павел, нужно было идти в обетованную землю, он пошел, сам не зная, куда идет.

…Противоположное греху понятие есть не добродетель, а вера. Вера есть вера в Бога, для которого все возможно, для которого нет невозможного. Разум человеческий, однако, не соглашается допустить, что все возможно: для него это значит положить в основу мироздания безграничный произвол. Дело нисколько не меняется, если мы, вслед за Киргегардом, скажем, что для Бога все возможно – ибо в этом заключается признание, что Бог не считается ни с нашим разумом, ни с нашей моралью. Можно ли вверить свою судьбу Богу, не убедившись предварительно, что Бог есть разумное и моральное существо? Авраам, который шел, сам не зная, куда идет – невежда и глупец, Авраам, который занес нож над своим сыном – преступник и злодей. Это для нас – самоочевидно, тут и спора быть не может. Даже сам бл. Августин писал, что прежде, чем верить, я должен спросить себя: кому следует верить? Бог сотворил все: но разум и мораль не сотворены – они премирны и предвечны.

…По Библии, невинный человек, т.е. человек до падения, не имеет ни знания вообще, ни знания различия между добром и злом. Но в Библии нет и намека на то, что в человеке, каким он вышел из рук Творца, дух был усыплен, и еще меньше о том, что знание и умение отличать добро от зла знаменуют собой пробуждение духа в человеке. Как раз наоборот, весь смысл загадочного сказания о грехопадении именно в том, что знание и умение различать добро от зла, т.е. то, что принесли ему плоды с запретного дерева, не пробудило, а усыпило в нем дух. Змей, соблазняя Еву, точно обещал ей, что, вкусив от этих плодов, люди пробудятся и будут как Боги. Но ведь змей, по Св.Писанию, был отцом всяческой лжи, и только люди эллинского воспитания – в древности гностики, а потом все почти философы – думали иначе. Свобода невинного человека не знала никаких ограничений. И сон духа, и страх – по Библии – пришли после падения. Оттого, по-видимому, в библейское повествование и был введен змей, как некое внешнее, но активное начало. Змей внушил первому человеку страх, хотя и ложный, - страх перед Ничто – но подавляющий и непреодолимый. И этот страх усыпил человеческий дух, парализовал человеческую волю. Состояние невинности исключало страх, так как оно не знало ограниченных возможностей. Невинный человек жил перед Богом, а Бог значит, что все – возможно.

…Для Бога и для Адама, пока он шел пред Богом, не было зла: все в мироздании было добро зело. Змей, обещавший человеку, что, вкусив с дерева познания, он сравнится с Богом, знающим разницу между добром и злом, дважды обманул его. Человек с Богом не сравнился, и у Бога нет вообще знания, и, в частности, знания добра и зла, в котором падший человек, человек, завороженный чарами Ничто, полагает и поныне свое высшее качество. Разум с его жадным стремлением к необходимым истинам и добро с его категорическими требованиями и есть то, что человеку принесли плоды от запретного дерева. От этих плодов человек обессилел и потерял способность видеть в своем бессилии несчастье, потерял способность бороться с ним. Он превратился в рыцаря покорности, он в покорности видит свою заслугу, свою добродетель, а познание отождествляет с истиной. Он утратил свободу, но не ужасается этому, а считает, что этому так и быть полагается, что свободы нет и быть не может, что мир держится принуждением, которое получает свое выражение в «законах» бытия и в «законах» долженствования, совокупность которых составляет его мораль. Как же вышло, что человек все же променял свободу на грех, отказался от безграничных возможностей, предоставленных ему Богом, и принял те ограниченные возможности, которые ему предложил разум? …Если разум есть источник, и единственный источник истины, то этическое есть высшее, над этическим нет никакого начала. Двух мнений тут быть не может: истина не хочет идти по начало Творца, истина хочет быть несотворенной, как и сам Творец. Она считает, что и она, и Творец от этого только выгадают. И еще больше выиграет человек: он освободится от Божьего произвола, он станет сам как Бог, знающий истину, знающий, что такое добро, что такое зло. Но точно ли эти, эмансипировавшиеся от Бога истины принесут человеку свободу? Не наоборот ли? Не в том ли истинность истины, что она от Бога, что она сотворена Богом, так что, оторвавшись от Бога, предоставленная себе самой, она превращается в свою противоположность и не животворит, а умерщвляет, не освобождает, а порабощает? Сама окаменевает и всех, кто на нее глядит, превращает в камни. Разум как враг людей и богов: величайший парадокс, какой можно только придумать. И, вместе с тем, самое страшное и мучительное, что могло бы выпасть на долю одинокого, беззащитного человека.

…Состояние неведения, состояние свободы от знания есть начало раскрепощения человека. Неведение не есть нечто отрицательное, какое-то отсутствие, какой-то ущерб, как и свобода есть не недостаток и отрицание, а утверждение великой ценности. Невинность не хочет знания, она над знанием, как над знанием и воля Того, кто сотворил по своему образу и подобию человека. Нужно мужество, несомненно, - и большое, огромное мужество, чтоб это понять, чтоб такое решиться сказать вслух. Дунс Скот впервые решился произнести то страшное, невыносимое для разумного понимания слово, которое так тщательно скрывалось даже верующими философами: произвол. Бог есть произвол, над Богом нет начала, нет закона. То, что Он приемлет, - есть добро. То, что Он отвергает, - есть зло. Бог не выбирает между добром и злом, даря свою любовь добру и ненавидя зло, наоборот: то, что Он любит, - есть добро, то, что Он не любит, - есть зло. Бог и добро, и зло творил из не оказывающего Ему никакого сопротивления Ничто, как он сотворил и весь мир из ничего. Все несотворенное есть вместе с тем и безблагодатное, обделенное и, соответственно этому, обреченное на призрачное существование. Все, «освободившееся» от Бога, отдает себя во власть Ничто. «Зависимость» же от Бога есть свобода от Ничто, которое именно потому, что оно несотворено, как вампир высасывает кровь из всего живого. Чем больше ты станешь считаться со своим «познанием» о добром и злом, о разумном и безумном, о возможном и невозможном, тем дальше ты будешь от источника жизни и тем сильнее окажется над тобой власть Ничто. Самый гениальный, самый добродетельный человек есть самый страшный грешник.

…Между Афинами и Иерусалимом нет и не может быть мира. Из Афин – разумная истина, из Иерусалима – откровение. Откровение не вмещается в рамки разумных истин: оно их взрывает. Бог, для которого все возможно, сделал так, чтобы однажды бывшее стало небывшим и чтобы небывшее стало бывшим, хотя все законы и разума нашего, и морали вопиют против этого. Бог не остановился пред тем, чтобы в ответ на вопли не только своего Сына, но и обыкновенных людей, «отречься» от Неизменности. Вопли живых, хотя сотворенных и конечных людей, слышней Богу, чем требования каменных, хотя и несотворенных и вечных истин. Он и свою субботу создал для человека и не позволял книжникам жертвовать человеком для субботы. И для Бога нет ничего невозможного. Бог единственный источник всего: перед Его волею склоняются и падают все вечные истины и все законы морали.

Оттого Киргегард обращается не к разуму и морали, требующим покорности, а к Абсурду и Вере, благословляющим дерзновения. Его неистовые, исступленные, безудержные, полные надрыва писания и речи только об этом и говорят нам: глас вопиющего в пустыне об ужасах Ничто, поработившего человека! Безумная борьба за возможность, она же есть и безумный порыв от бога философов к Богу Авраама, Богу Исаака, Богу Иакова.


10.10. Последний текст во многом подводит итог анализу религии как категории культуры. Его автор, современный католический философ и теолог Ганс Кюнг, предлагает свою оценку роли религии в системе культуры «постмодерна», а также - о направлении назревших изменений всей мировой культуры. С точки зрения автора (соответствующей предлагаемому в данном курсе «теории культуры» подходу), диалог, способность понимать и принимать Другого (в данном случае, человека других религиозных традиций) – главная надежда такого исторического будущего, которое соответствует достоинству человека.