Является родиной живущих здесь

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 8 9 10 11 12 13 14 15 ... 46

Во сне он был чем-то еще более мертвым, чем просто мертвое тело:

телом, заряженным смертью. Лишь каменная неподвижность позволяла

сдерживать смерть в себе и не пускать ее рассеиваться в общем

пространстве. И после пробуждения он оставался мертвенно-неподвижным,

потому что даже мысль об изменении положения тела вызывала из памяти весь

ужас пережитой боли. Потом все же пришлось медленно распрямиться.

Руки схвачены были блестящими пружинными кандалами с короткой, в три

звена, цепочкой. Глаза оказались совершенно целы: просто веки склеились

натекшей со лба кровью. Волосы слиплись корой, и Глеб не стал нащупывать

рану. И очень болела печень. Будто туда, под ребра, натолкали битых

стекол.

Может быть, с десятой попытки он встал. И тут же обнаружил кое-что

дополнительное. По талии его вместо ремня охватывала плоская стальная

цепь, и такая же цепь волочилась сзади, цепляясь за ввинченный в потолок

крюк. Длина ее была достаточна как раз для того, чтобы дойти до стоящего у

двери железного ведра...

Глеб даже не подозревал, что человек способен держать в себе такое

количество воды. Сразу стало легче - но закружилась голова, и боль

усилилась - везде. И все же, все же... теперь можно было и оглядеться.

Безусловно, он был в пыльном мире. Хотя эту каморку подмели и

поставили у стены складную солдатскую койку, прикрытую серым одеялом, и

дверь была обита изнутри новеньким сизым железом, и оконный проем закрывал

плотно сколоченный, без единой щели деревянный щит, и стеклянный шар под

потолком светился изнутри резковатым негармоничным светом упрятанной в

него электрической лампочки - все равно было что-то: в цвете теней, в

форме углов, в неуловимом смещении пропорций, - подтверждало

безоговорочно: это пыльный мир. И, сообразив это, Глеб не стал медлить:

вдохнул чуть глубже (шевельнулись стеклянные иглы и ножи), попытался

напрячься...

...и уже зная заранее, что так и будет, понял: ничего не получится -

вся его сила как бы стекла по цепи, как стекает сила молнии по

громоотводу. Но он повторял и повторял попытки - пока не изнемог. Вдруг

потускнел свет, зазвенело, исчезла тяжесть - Глеб догадался шагнуть к

койке, сесть, осторожно лечь... Боль вдруг отделилась и повисла отдельно

от тела. Потом и тела не стало.

Она делала вид, перед собой и другими, что держит себя в руках, что

полностью самовольна - и все равно ее несли, как вещь, и прятали, как

вещь.

То, что случалось, тут же исчезало из памяти.

Она вонзала ногти в ладонь, чтобы хоть такими знаками отмечать свой

путь. Это было наивно, но что-то надо было делать...

Они поспали: часа два в каком-то фургоне на пахнущих лошадьми

попонах. Потом сержант их растолкал и заставил переодеться.

Потом было какое-то обширное, с низким потолком помещение. Огромный

стол стоял посередине, занимал все пространство, и грубые стулья окружали

его. В густой пивной дух вплеталось что-то нездешнее: можжевеловая смола?

Сандал? Горный багульник? Сержант тихо, но настойчиво убеждал в чем-то

коренастого мужчину в халате и ночном колпаке.

Потом - было море...

Светлана вполне обрела себя внезапно и ярко. Одетая ныряльщицей, она

сидела на носовой банке старенького йода, спиной вперед, и смотрела, как

сержант Баттерфильд обучает Олив обращению с рулем и гиком. Олив тоже была

в наряде ныряльщицы: стеганом плаще с широкими рукавами и капюшоном.

Объяснения сержанта она слушала внимательно, едва не раскрыв рот - Олив,

которая замучила три яхты: "Пони", "Фаворит" и "Иноходец". В

Порт-Элизабете ее ждала четвертая: "Королева дерби". Кроме них троих, в

йоле было еще двое: пожилая женщина с пепельного цвета волосами,

собранными в узел на затылке, и мужчина в брезентовой робе, плотный и

коренастый, с дочерна загорелой шеей и руками. Был ли это тот, с которым

сержант спорил ночью?.. Светлана не знала.

И справа, и слева, и позади, и впереди - выгибались под ветром

паруса. По левому борту тянулись горы Спригган, горы эльфов - и вправду

будто летящие в небе. Совсем еще низкое солнце за кормой было невозможного

оранжево-зеленоватого цвета. Короткие волны, становясь твердыми на

мгновение удара, колотили равномерно в скулу йола.

Четверо суток похода ждали их впереди.

9

Должно быть, про него забыли. Или это была специальная пытка

ожиданием. Если так, то тюремщики просчитались: вначале Глеб приходил в

себя после пропущенных ударов, а потом - весь ушел в грезы. Он вновь и

вновь, минуту за минутой, вспоминал эти три последние недели, доводя себя

до галлюцинаций. А в минуты просветления - пытался сопоставлять то, что

знал, с тем, что произошло с ним самим; пытался вычислить, кто его

тюремщики, и предположить, чего они от него потребуют... Было ясно,

например, что они "родственники" тому матросу, говорившему по-русски и

тащившему на себе пуд золота, так как сами обитали в пыльном мире и

говорили, кажется, тоже по-русски. Так ему, по крайней мере, слышалось

через дверь. Тот, кто приносил еду и выносил ведро, не говорил совсем -

вряд ли потому, что не умел. Он был неприятного вида, низколобый и

длиннорукий. Один раз, когда Глеб лежал в полудреме, кто-то вошел в

камеру, и Глеб попытался рассмотреть его из-под век, но ничего не

получилось: было слишком темно. Вошедший постоял, потом тронул цепь.

Вышел. За дверью неразборчиво забубнили.

Так прошла, наверное, неделя.

(В действительности - меньше четырех суток. Лампочка включалась и

выключалась так, чтобы получались короткие и неодинаковые дни и еще более

короткие неодинаковые ночи. Тюремщики знали толк в психологической ломке;

может быть, они и достигли бы цели, но время их поджимало. Они начинали

торопиться...)

И наяву, и во сне Глеб крутил и крутил в голове известные ему факты,

подгоняя, как в головоломке, причины к следствиям, выступы к пазам...

потом рассыпал все и начинал сначала. Но кое-что оставалось. И в какой-то

момент, оборвав кружение мыслей, он приказал себе запомнить навсегда и

выполнять железно: этим - не верить. Валять дурака, соглашаться со всем на

свете - но не верить ни на грош, ни на мышиный хвостик... пусть

предъявляют любые доказательства, пусть делают что хотят... Он лежал и

пытался представить себе, какие именно доказательства они будут

предъявлять, и ему делалось плохо.

Потом все вновь закружило и понесло. Светящиеся нити пронзали

пространство, соединяя матроса на мосту и джентльмена перед зеркалом,

подброшенный нож и нож, выдернутый из столба; в сплетении многих нитей

сидел крещеный татарин Байбулатов, а где-то вне всего странствовала, ни за

что не задевая, чета настоящих Голицыных. Убитый мастер Бернсайд стоял

чуть в стороне, деликатно прикрывая рукой перерезанное горло, и со

спокойным любопытством наблюдал за маневрами мысли. И полковник, стоя

спиной к сцене, казалось бы, не делал ничего...

На этом Глеба растолкали.

Каморка была полна людей, воняло пылью, потом и табаком; светильники

под потолком не включали. Наискосок, ближе к двери, стоял небольшой стол,

на столе горела лампа с непрозрачным абажуром; конус света в поднятой пыли

казался реально существующим и твердым.

Вышел один человек, унося ведро, и оказалось, что толпа рассеялась и

кроме Глеба остались лишь двое. Один сел за стол, позади светового конуса,

и исчез - остались лишь руки. Второй вновь встряхнул Глеба:

- Встать! - по-русски. Так и есть...

Глеб медленно, стараясь казаться оглушенным, поднялся.

- К столу!

Он медленно, волоча ноги, сделал несколько шагов, остановился.

- Сесть!

Опустился на походный парусиновый табурет.

Человек встал сзади. Глеб чувствовал его всей спиной, шеей, затылком.

- Итак, господин Марин, - сказал другой, тот, невидимый, спрятавшийся

за свет, - вы меня понимаете? Вы слышите и понимаете, да?

Знают, подумал Глеб. Или догадываются, что одно и то же. Какие-то

нити в схеме стали ярче, какие-то лопнули и исчезли.

- Я... да... - он постарался, чтобы голос плыл.

- Какое сегодня число?

- Число... Не знаю.

- Попробуйте вспомнить.

Глеб изобразил, что пытается вспомнить.

- Я... не могу...

- Скажите наугад.

Это был хороший вопрос.

- Тридцатое... тридцать первое. Примерно так.

- Хорошо. Вас что-то беспокоит?

- Да. Болит - здесь. - Он приложил скованные руки к правому боку. - И

- голова. Чужая. Сны тоже чужие. Не мои.

Он уже настолько привык к контрастному освещению, что смог увидеть,

как человек за столом поднял взгляд на того, кто стоял за спиной, и

покачал головой.

- Мы вас, конечно, вылечим, - сказал сидящий. - А сейчас скажите, что

побудило вас изображать из себя опасного государственного преступника?

И с этими словами он развернул абажур лампы так, что весь свет ударил

Глебу в лицо. Глеб зажмурился.

- Не знаю... - простонал он. - Уберите это. Глаза...

- Привыкнут, - успокоил допросчик. - Так я вас слушаю.

- Но я не знал... Я думал - это просто поддельные паспорта...

- Не поддельные, - в голосе послышалось почти искреннее сочувствие. -

Неосторожно вы поступили, Глеб Борисович, неосмотрительно. Разве же можно

доверять сотрудникам департамента охраны?

- Я не понимаю ничего, - сказал Глеб. - Зачем вы меня мучаете? Зачем

все это?

- Да разве ж это все? - весело сказал допросчик. - Это даже еще не

цветочки...

- Дайте мне лечь, - сказал Глеб. - Я сейчас упаду...

- Поймаем, - сказал тот, что стоял за спиной.

- Объясняю, - сказал допросчик строгим голосом. Руки его вдруг как-то

судорожно вцепились одна в другую. - Вас обманули. Подставили. Вы

обеспечиваете алиби опасному преступнику. За его плечами уже десятки

зверских убийств. А сейчас он готовит покушение на сэра Карригана,

будущего президента. Операцию проводит Департамент охраны Палладии,

тамошняя тайная полиция. Потому что сэр Карриган заявил, что будет

бороться с рабством во всем мире. И вам, сыну известного вольнодумца и

убежденного республиканца, не пристало помогать им в этой грязной игре.

- Я никому ни в чем не помогаю, - сказал Глеб медленно, будто читая

неразборчивую надпись. - Я купил две пары фальшивых паспортов, и все. Я не

мог путешествовать по своему...

- Почему же?

- Этого я не скажу.

- Да бросьте вы. Можно подумать, что мы не знаем... Леди Стэблфорд

необыкновенно хороша в постели, не так ли?

- У меня скованы руки...

- Дружок, - добродушно прогудел тот, что стоял за спиной. - Да даже с

дубиной ты был бы для нас не опасен. А наручники - это так: символ

принадлежности к тем, кого бьют. Понял?

Глеб не стал отвечать.

- Понял, я тебя спрашиваю?! - и Глеба пронзила раскаленная проволока.

Потом сквозь звон и плывущие клочья он услышал:

- ...подожди пока. Он и сам... Глеб Борисович? Продолжим нашу беседу?

- Что вы хотите? - выдавил Глеб.

- Чтобы вы серьезно подумали, стоит ли быть нашим противником.

- Я ничей... не противник...

- Это не так, и тому есть доказательства. Но об этом позже. Сейчас я

вам скажу одну вещь, а вы ее обдумайте как следует. С этой секунды

безопасность леди Стэблфорд находится полностью в ваших руках.

- Объясните.

- Нет-нет, думайте сами.

- Я хочу ее видеть.

- Хотеть не вредно. - И, видя, что Глеб не понял, пояснил: - Вы ее не

увидите. По крайней мере, сейчас.

- Почему?

- Не заслужили.

- Кто вы? И что вам от меня надо?

- Хорошо. По пунктам. Мы - отлично информированная и практически

всемогущая организация. Мы боремся с рабством, тиранией,

несправедливостью, отсталостью. Путь к власти нам уже открыт, и через

десять лет никто не узнает этого тихого мира...

- Так. И?..

- Нас интересуют ваши способности. Есть основания полагать, что они у

вас не врожденные, а приобретенные.

- Вы ошибаетесь.

- Проверим.

- Значит, вы хотите как бы соединить нас со Старым миром?

- Как бы да. Вы там были?

Глеб покачал головой.

- Там есть на что посмотреть. Ну вот, узнаем друг друга получше,

тогда...

- И все равно - я должен увидеть ее.

- Настаиваете?

- Да.

- Хорошо. В таком случае, без какого глаза вы хотите ее увидеть: без

правого или без левого?

Глеб сжал челюсти, напряг плечи. Потом обмяк.

- Вот, значит, как...

- Именно. Вы не в том положении, чтобы настаивать на чем-либо.

Понимаете? Такая это игра. Вас ведь никто не вынуждал начинать ее. Так что

- доигрывайте, а там - платите проигрыш... или огребайте выигрыш. Как

повезет. - Он помолчал и добавил: - Будете делать все, что велю, - разрешу

писать письма.

- Буду делать, - сказал Глеб. - Где она?

- В хорошем надежном месте. Там сухо и тепло. Довольны?

- Письма, - сказал Глеб. - А потом? Когда я смогу ее увидеть?

- Когда мы будем вам полностью доверять. А уж через какое время -

зависит полностью от вас.

- Хорошо, - сказал Глеб твердо. - Что я должен делать?

- Сегодня - как следует выспаться. Работу начнем завтра.

- Тогда - снимите кандалы. Спать мешают ужасно.

Допросчик опять посмотрел на того, другого, за спиной, и тот,

наверное, кивнул.

- Давайте руки, - сказал допросчик. - Но помните: малейшее нарушение

с вашей стороны - и эта дама станет чуть менее привлекательной.

- Это я уже понял, - сказал Глеб. - О-ох, как натерло... И еще: не

распорядитесь, чтобы горячей воды дали? Тяжело таким грязным жить...

Первую ночь провели в море, было тихо, но на другой день ветер

понемногу набрал силу, погнал волну - и капитан Арчи, так его звали, повел

йол к берегу. Там есть где воткнуть кол, сказал он, и сестра его Дорис

солидно кивнула: да, есть. Они были странной парой. Арчи и Дорис. За

долгие годы совместного промысла они выработали свой язык и лишь в особо

сложных случаях прибегали к английскому, используя отдельные слова и

полуфразы. Зато в разговоре с посторонними, не владеющими их языком, они

становились обстоятельны и велеречивы. А то, что лексика отличалась от

общепринятой - так на то оно и море.

Сорок часов в тесной лодке вымотали Светлану - не физически. Она

спокойно переносила и качку, и соль. Но полная невозможность уединения; но

вспыхнувшее полузабытое: плотно, один к одному, спящие на палубе, и кто-то

из них уже не проснется, и запах рыбы, смолы, горячего мокрого дерева,

гнили и пота, и непрерывный надрывный плач, и скрип уключин, и тихие

усталые проклятия, и тоска, и тоскливые песни по вечерам, и даже веселые

песни все равно поются тоскливо... чужбина была впереди, была, но не

ждала... и самоедские мысли: дура, дура, дура, испортила все, и даже

последнюю ночь - и ту испортила... перегнуться бы через борт - и на дно

ключом... Что-то не пускало. Но думать об этом было легко, и она стала

думать именно об этом.

Олив заметила перемену в ней: Светлана вдруг перестала метаться -

телом и духом - и погрузилась во что-то завораживающее. Это тревожило, но

сделать нельзя было ничего - это Олив знала по себе. Она помнила себя,

впервые брошенную... жалкое зрелище. И ничем не помочь, поэтому лучше не

трогать.

Глеб вряд ли жив, беспощадно знала она. Той ночью, когда Светти

забылась в фургончике передвижного театрика, а она сама с карабином в

обнимку караулила рядом, сержант успел сбегать к отелю "Рэндал" и застал

там кучу полицейских, пожарных, солдат... Осторожно он разузнал, что

человек десять мастеровых где-то после полуночи вошли, избили и связали

швейцара и портье, поднялись наверх - и там началась Пальба. Кто и в кого

стрелял, сержант выяснить, конечно, не смог, но видел сам, как вынесли и

погрузили в медицинскую карету носилки, а на носилках лежал без признаков

жизни молодой, лет двадцати пяти, человек со светлыми волосами. Рука его

выпала из-под простыни и волочилась...

Что-то сгущалось на йоде. Должно быть, не только из-за ветра повернул

к берегу капитан Арчи.

Очень помогла Дорис. Прикидываясь пустой болтушкой, она пристроилась

возле Олив и затянула бесконечную сагу о том, как они с Арчи, еще молодые,

наткнулись на отмели на кусок "копченого" янтаря "с мою тогдашнюю задницу

размером". А "копченый", то есть красный, вошел вдруг в моду и стоил

четыре шиллинга за унцию; кусок же тянул на семьсот унций. Да и деньги

тогда были не то что нынче: те четыре шиллинга на два нынешних фунта лечь

могли и на них отоспаться. А был такой Арчи друг, а ее почти жених Верм,

вот уж имечко родители нашли, лучше бы сразу Червяк - и не мучиться. И

уговорил их этот Верм не продавать сразу, а погодить, цены, мол, еще

поднимутся. И стали ждать, и цены действительно все поднимались и

поднимались и вот поднялись так хорошо, что сели они все втроем в дилижанс

и поехали в Тристан, а оттуда поездом в Меркьюри. Там самые лучшие цены

были. Приехали - бабах! Правительство возьми да объяви новый налог на

добычу янтаря, да такой, что у всех все опало. И как мужчины приняли

вечерком с горя, так и продали этот кусок какому-то хлюсту фунтов за

тридцать или за сорок. А через неделю отменили тот налог... Сбежал тогда

от них Верм с какой-то цыганкой. Говорят, видели его потом в таборе - на

дудке играет...

Светлана все так же смотрела за борт, в темную воду, но

чувствовалось: слушает.

Ровно на закате йол ткнулся в песок.

Похоже, он опять уснул. Что-то ему подмешивали в еду или питье, это

ясно... Теплый, душноватый туман - и сквозь него скользит острый и

холодный, как стальной клинок, незамутненный островок сознания. Как бы -

чужого... Это странно, не страшно - может быть, потому, что - туман,

теплый душноватый туман... Но благодаря этому клинку, его остроте и

холодности, Глеб знает: Светлана им не досталась! Умница, она сумела

ускользнуть, скрыться... не погорячись, не поддайся, продержись...

Я - здесь - не поддамся...

Ему показалось, что последние слова он услышал, как отражение эха от

стен. Открыл глаза. Изгибы...

Проклятье.

Расслабился. Горячая вода, чистое белье, пивная кружка кислого вина.

"Чего б не жить? Служить одно - что Дьяволу, что Богу. Как различить с

земли? Поверить - чем? Могуществом ли славен человек?"

И - многое другое...

Опять потянуло вниз, сомкнулось над лицом: он брел по тропе вдоль

ручья, тропа уходила в лес, и вот он на поляне, и перед ним, ничем не

скрытые, но ставшие видимыми внезапно - возникли лев и женщина. Глеб замер

- не в страхе, а в торжественном оцепенении. Можно ли сказать, что лев был

наг? Точно так же нельзя было сказать такого про эту женщину. Одежда была

бы нелепа на ней. Из рукотворного - лишь темного металла диадема с мыском,

доходящим до переносицы: как на старинных богатырских шлемах. Он никогда

не видел эту женщину... Лев приподнялся и повел хвостом, но женщина

дотронулась до его головы и улыбнулась, и преобразилась из богини - в

самую прекрасную и притягательную девушку на свете, веснушки на носу,

взмах ресниц... Теперь он услышал собственный стон.

Глеб сел - стальной пояс впился в тело - и обхватил голову.

Я без нее сойду с ума, подумал он. Просто сойду с ума...

И - в ответ на помянутое безумие - один из болтов, удерживающих

ставень в оконном проеме, вдруг с негромким скрипом провернулся, подался

из отверстия - и упал на кровать. Глеб посторонился. Касаться руками

плодов собственных галлюцинаций не хотелось. Следом выпал второй болт,

потом третий, четвертый... На всякий случай, и веря, и не веря глазам,

Blog

Является родиной живущих здесь