Иоганн Готфрид гердер идеи к философии истории человечества часть первая

Вид материала

Книга

Содержание IV. Чувства и влечения людей повсюду сообразуются с их жизненными условиями и органическим строением, но повсеместно управляют и

Подобный материал:

• Иоганн Готфрид гердер идеи к философии истории человечества часть первая, 37688.39kb.
• Вопросы к вступительному экзамену по дисциплине, 120.62kb.
• Учебно-методический комплекс учебной дисциплины «История зарубежной философии (20 век)», 429.83kb.
• И. Г. Гердер полагал, что человечество в своем развитии закон, 715.41kb.
• «История западноевропейской философии. Часть первая. Античность. Средние века», 256.77kb.
• Задача курса студент должен знать основную проблематику философии и осознанно ориентироваться, 539.28kb.
• Вопросы для сдачи кандидатского экзамена по истории философии, 38.83kb.
• Социально-исторические идеи таджикских просветителей конца XIX начала, 593.79kb.
• 1. Ответьте на вопросы: 1 Вчём заключаются антропологические основания идей Платона, 91.72kb.
• Темы рефератов по истории и философии науки для соискателей Православного института, 44.49kb.

III. Практический рассудок рода человеческого повсюду взращен потребностями жизни, но повсюду он — цвет Гения народов, сын традиции и привычки

Обычно   народы,   населяющие   Землю,   делят   на   охотников,    рыбаков, пастухов, земледельцев, согласно  такой  классификации  определяют  и  достоинство их культуры и в  самой  культуре видят  необходимое следствие того или  иного  образа  жизни   народа.   Прекрасно,   если   бы   только   все различные образы жизни получили строгое  определение,  но ведь они меняются с каждой  новой  страной,  с каждым  новым  краем  и смешиваются так    что   весьма   затруднительно   применять   чистую    классификацию   на практике.  Гренландец  убивает  китов   и  тюленей,  охотится  на  оленя — он охотник и рыбак;  но совсем другой  рыбак — негр  и совсем другой охотник араук, ищущий добычу в пустынных Андах. Пастухи — бедуин и монгол, лапландец  и  перуанец,  но  как  не  похожи  они  друг  на  друга:   один пасет   верблюдов,   другой — лошадей,   третий — оленей,   четвертый — аль-паков и лам. Земледелец в Квидахе⁷ и земледелец-японец не похожи друг на друга, как не похожи купец-англичанин и торговец-китаец.

А кроме того, одна потребность еще и не рождает культуры, если даже в народе спят силы, которые ждут своего развития, как только человеческая леность примирится с недостатком и произведет на свет дитя, имя которому — спокойная жизнь, человек готов жить по-старому, и его лишь с трудом можно заставить что-то изменить и улучшить. Итак, необходимо, чтобы воздействовали и другие причины, определяющие образ жизни, какой ведет народ; но мы предположим сейчас, что образ жизни уже определен, и посмотрим, какие деятельные душевные силы сказываются в нем.

Если люди питаются корнями, травами, плодами, то они остаются праздными, способности их ограниченны, если только не прибавляются дополнительные обстоятельства, вынуждающие их действовать. Народ живет в прекрасном климате, кроткое племя — и образ жизни его кроток: не из-за чего спорить, если изобильная природа и так дает все необходимое для жизни. И все искусства, и все находки нужны лишь для удовлетворения каждодневных потребностей. Тихой, счастливой жизнью жили-островитяне, которых природа кормила плодами, прежде всего питательным плодом хлебного дерева: в своих прекрасных широтах они и одеваться могли корой и ветвями. Птицы, рассказывают нам, спокойно садились на плечи марианцев⁸ и продолжали петь, эти народы не знали лука и стрел, ибо не было даже хищных зверей и не от кого было защищать свою жизнь. Не знали они и огня, и без огня спокойно жилось в мягком климате. Примерно так жили туземцы Каролинских островов и других блаженных островов⁹ Южного океана, хотя на некоторых из них культура достигла уже больше высот и по ряду причин развиты были разные искусства   и   ремесла.   Если   климат   более   суров,   то   и    человеку

207

приходится  прибегать к  более строгому  и  разнообразному  способу существования. Житель Новон Гренландии охотится на кенгуру и опосума, стреляет птицу, ловит рыбу, ест корневища диоскореи;  у него не один, а несколько образов  жизни,  как  того требует  круг его менее  уютной  жизни; однако и этот круг замыкается, и человек живет в нем радостно и счастливо.   Так   живут  туземцы   Новой  Каледонии,   Новой   Голландии  и  даже Огненной Земли. У них есть сделанные из коры лодки, есть лук и стрелы,  есть мешки  и  короба,  огонь  и  хижины,  заступы  и одежды — начала всех тех искусств, с помощью которых добились высот культуры и самые цивилизованные народы  мира;  но только пока все еще в самых начатках: холод  гнетет,  и  скалистая   земля  остается  пустынной,  бесплодной. Кали-форнийцы проявляют ум, какого требуют их край и их образ жизни. Так живут  и  на  Лабрадоре,   и   на   всех   скудных  оконечностях   Земли.  Люди повсюду   примирились   со   своей   нуждой;   они   трудятся,   пока   заставляет их  необходимость,   а   за  долгие   поколения   свыклись   со   своим   образом жизни. Все то, без чего они могут обойтись, они презирают: эскимос ловко гребет веслами, но плавать он так и не научился.

На материках люди и звери живут теснее, и соседство животных многообразно упражняет рассудок  людей.  Правда, живущие в американских топях  народы  вынуждены  питаться   змеями  и  ящерицами,  не  приходится пренебрегать  и  игуаном¹⁰,  армадиллом, аллигатором,  но большинство народностей  занимаются  более  благородным охотничьим  промыслом.  Разве живущим в Северной и Южной Америке племенам недостает каких-либо необходимых  для  их  призвания  способностей?  Они  прекрасно знают животных,  на  которых  охотятся,  знают,  где  те  живут,  знают  их привычки и  хитрости,   они   вооружаются   против   них   силой,   умением,   хитростью. Мальчиков воспитывают так, чтобы они стали славными охотниками, когда вырастут, подобно тому, как в Гренландии воспитывают ловцов тюленя;   только  об   охоте   и   слышит   разговоры   мальчик,   только  об  охоте   и поют ему песни, ему рассказывают о подвигах охотников и представляют их  в  жестах  и  в  восторженных танцах. С детства  мальчик учится  изготовлять орудия охоты, учится пользоваться ими; он играет оружием, презирает женский пол; чем теснее замкнут жизненным круг, чем определеннее  занятие,  в  котором  необходимо  добиться  полного совершенства, тем легче достичь совершенства на деле. Итак, ничто не стоит па пути любознательного юноши, напротив, все поощряет его стремления, все вдохновляет его,  ведь он  живет среди  своего  народа,  на  виду  у всех, он делает дело  своих  отцов.   Если   бы   кто-нибудь   собрал   воедино   все,   что  умеют делать народы,  живущие на  нашей  земле, то оказалось бы, что все ловкости и умения людей рассыпаны по шару земному, что все растет и цветет на своем месте. Тут негр смело бросается в полны прибоя, на которые страшно  даже  смотреть  европейцу, тут  он  ловко  взбирается  па  деревья, такие   высокие,   что  нам  трудно   рассмотреть  его   на   их   вершине.   Рыбак ловит  рыбу  столь   искусно,    что   словно    завораживает   рыбные   косяки, а самоед встречает на споем  пути  белого  медведя  и  не страшится  померяться с ним   силой,   а   негру   и   дна   льва — невелика   беда,   если   к   силе

208

прибавить еще и хитрость. Готтентот сражается с носорогом и бегемотом; житель Канарских островов скользит по отвесным скалам, словно серна, а сильная и смелая тибетанка не хуже мужчины перенесет чужеземца через самые громадные горы, какие есть на земле. Род Прометеев составлен из частей и влечений зверей и животных¹¹,  и   их   же   научился   он побеждать  ловкостью   и   умением,   переняв   эти   способности   у   самих животных.

Совершенно несомненно — человек большинству своих искусств научился у животных и у природы. Почему марианец одевается в кору деревьев, а американец и папуас украшаются перьями птиц?  Первый живет вместе с деревьями  и  на  деревьях  находит   пропитание   для   себя,  а   для  американца  и  папуаса птицы  с  ярким оперением — самое  красивое,  что  видят они в своей стране. Охотник одевается так, как одевается его зверь; другие народы,  словно  птицы,  живут  на  деревьях  или  строят  на   земле какие-то подобия гнезд. Птичий клюв был прообразом копья и стрел, а тело птицы — прообразом   искусных  лодок.   От   змеи  человек  научился   вредоносному искусству — отравлять   оружие,   и   птицам   и   животным  обязан человек также и странной и широко распространенной  на  Земле привычкой разрисовывать свое тело. Человек думал:   «Как?  Эти птицы так красиво разукрашены, одеты такими яркими перьями, а я буду ходить с такой скучной и однообразной кожей — оттого, что небо и собственная моя леность не терпят одежд и покровов?» И тогда человек начал покрывать свое   тело   симметричными   узорами,    начал    расписывать,    разрисовывать себя;  и  даже такие  народы,  которые  носят  одежду,   не  пожелали,  чтобы только у быка были рога, у птицы — гребень, у медведя — хвост, все это взяли они себе и стали подражать животным. Североамериканские племена славят птиц за то, что те принесли им маис;  большая часть лекарств, какие известны в самых разных широтах, очевидно,  заимствована у животных. Но, конечно, для того чтобы человек мог подражать животному, нужно было, чтобы он жил вместе с этими существами, а не думал, будто он бесконечно выше их.  Европейцу в чужой ему части света трудно бывает даже найти то, чем изо дня  в день пользуются туземцы;   попытки нередко бывают бесплодны,  и приходится  силой  или  мольбами  выманивать у туземцев их тайны.

Но гораздо большего достиг человек, приручив к себе животных, — человек в конце концов покорил их себе: бросается в глаза, насколько отличаются живущие по соседству народы в зависимости от того, есть ли у них домашние животные, берегущие им силы и труд. Чем объясняется, что удаленная от Европы Америка оставала в своем развитии,  и европейцы, прибыв сюда, могли расправляться с жителями, как со стадом беззащитных овец?

Конечно же, дело было не в силе, как  показывает пример лесных племен; ростом, быстротою ловкостью  эти племена превосходили большинство пришельцев, что, бросая жребий, делили их земли. И не в уме было дело, потому что американец умел прокормить себя и счастливо жил с женою и детьми. Итак, все дело было в искусстве, в оружии, в объединении сил, а главное — в домашних животных. Если

209

бы у американца была  хотя  бы  лошадь,  могущество которой  он  признал со страхом в глазах,   если   бы у американца,   а не у европейцев   были со баки, которыми эти наемные слуги католического величества — испанцы — травили  местные  племена,—завоевать Америку  стоило бы  куда  больших усилии и. по крайней мере, перед племенем, которое ездило бы на конях всегда   открыт   был   бы   путь   к  отступлению   в   горы,   пустыни   и  долины своей страны. И теперь еще. рассказывают путешественники, американские племена  сильно  различаются  между  собой  по тому,  знают ли они  лошадей.   Между   наездниками   Северной   и   Южной   Америки   и   несчастными рабами Мексики и Перу — огромное различие, трудно даже поверить   что живут  они   на   одном   континенте,   что   они — соседи   и   братья    Те, что ездят на конях, сохранили свободу, и более того — они возмужали душою и   телом   с   тех   пор,   как   европейцы   открыли   их   землю.  Конь   которого привезли  им  поработители  их  братьев,  эти  слепые  орудия судьбы,  быть может, станет некогда освободителем всего Нового Света,—уже и теперь другие домашние  животные  способствуют  здесь  более удобной  жизни и, вероятно,   помогут  когда-нибудь   развитию  своебытной  культуры  Запада. Но   все  это — в   руках   судьбы,   все   это   дается  судьбой,   и,  по-видимому, природе  этой  части света  вполне  соответствовало,  что  живущие тут племена так долго не знали ни лошади, ни осла, ни собаки, ни коровы, ни овцы, ни козы, ни свиньи, ни кошки, ни верблюда. Вообще разновидностей животных было меньше, потому что континент был меньше, был отделен океаном  от Старого  света  и  в  значительной  части  своей  гораздо позже поднялся  из  моря,  чем  другие  части  света;   было меньше  времени для того, чтобы приручать и одомашнивать животных. Приручать можно было только  ламу  и  альпаку — в  Мексике,  Перу,  Чили, — они  и  были  приручены; и европейцы  не могли прибавить к сделанному ничего нового и не могли превратить  в  полезное  домашнее  животное  ни  кики,  ни  паги, ни тапира, ни аи¹².

А сколько домашних животных, напротив того, в Старом Свете! И какую пользу принесли они деятельному рассудку людей! Не будь верблюда и лошади, люди не смогли бы проникнуть в глубь Аравийской и Африканской пустынь; корова, осел способствовали развитию земледелия, торговли, помогли человеку устроить свою домашнюю жизнь. Пока образ жизни человека оставался простым, человек дружно жил с животными, хорошо обращался с ними, он щадил их и понимал, чем обязан им. Так жили араб и монгол со своими конями, пастух — со своими овцами, охотник —со своей собакой, перуанец — с ламой^13*. Если обращаться с животными по-человечески, то они и растут лучше, начинают понимать человека, любят людей, у них развиваются такие способности, такие склонности, о которых и не догадывается   дикий или порабощенный   человеком

12* Читайте, что пишет, например, Уллоа («Известия об Америке», т. 1, с. 131): перуанец, испытывая детскую радость, посвящает ламу служить себе. А как живут со своими домашними животными другие народы, о том написано много в рассказах о путешествиях.

210

зверь, — неученое, прожорливое или изможденное непосильным трудом животное утрачивает даже силы и влечення, от природы присущие его виду, Итак,   в известном жизненном  кругу люди и животные росли  и складывались вместе: практический рассудок людей  выиграл благодаря животным, а способности животных возросли и окрепли благодаря людям. Когда читаешь о собаках камчадалов, то бывает трудно сказать, кто разумнее — камчадал и его собака.

В такой жизненной сфере и застревает только что проснувшийся деятельный рассудок человека, и человеку вообще всегда трудно давался выход из нее; превыше всего народы боялись порабощающей власти земледения. В Северной Америке - множество прекрасных лугов, каждое племя привязано к своим владениям, всякое охраняет и защищает их, некоторые из племен были научены европейцами ценить деньги, пить водку узнали и некоторые жизненные удобства; однако они по-прежнему предоставляют женщинам обрабатывать поля, выращивать маис и другие огородные культуры, как и заботиться о доме, — воинственный охотник так и не решился стать садовником, пастухом, земледельцем. Деятельная, вольная жизнь на лоне природы — ничто так не ценится этим так называемым дикарем: жизнь его окружена опасностями, эти опасности пробуждают в нем силы, мужество, решительность, зато он здоров, он покоен и независим в своей хижине, соплеменники чтят и уважают его. Ничего другого ему и не надо, да и что мог бы дать ему другон образ жизни: радостей его он не знает, его тяготы для него непереносимы, — какое счастье для него в ином? Почитайте неприкрашенные речи этих людей, кого зовем мы дикарями; в них ясно видим мы здравый человеческий рассудок, естественное чувство справедливости. Уже в этом состоянии человек развился настолько, насколько это было возможно; природа еще не очень обработала его, и цели ее были ограниченны, человек доволен своей жизнью, от спокоен и равнодушен, после долгих лет здоровья и благополучия он готов без сожаления проститься с этой жизнью. Бедуину и абипонцу хорошо жить так, как они живут, — первый страшится при одной мысли о том, что может жить в городе, а второго пугает мысль о том, что его похоронят в церкви,—ему кажется, что быть похороненным в церкви —все равно что быть заживо погребенным

Но и там, где земледелие укоренилось, трудно было привязать человека к земле и ввести различение собственности — «мое»  и  «твое» — на-роды многих развитых  негритянских  царств  и  до сих  пор  не   имеют  ни малейших  представлений   о   собственности,   а    говорят     что    земля       — это общее достояние. Каждый год эти негры заново делят свою землю и без особого  труда  обрабатывают  ее:   хлеб  сжат,   и  земля  снова принадлежит самой себе. Вообще говоря, ни от одного образа жизни не осталось таких следов в сознании человека, как от образа жизни земледельческого, когда возделывается  ограниченный   участок   земли. Жизнь земледельца необходимо способствовала развитию ремесел и художеств, развитию сел и городов,  а   потому   законов   и   порядка,   но   именно   вследствие этого открыло путь   страшному  деспотизму:   зная,   что  каждый человек живет на своей

211

земле,   на   своем   поле,   стали   в   конце   концов   предписывать   всякому    что лелать  ему  с   этой   землей.   Теперь   земля   уже   не   принадлежала  людям а человек принадлежал земле. Силы человека не использовались   а потому утрачено  было   н   чувство   силы:   погрязший   в   рабстве   и   лени, угнетенный человек  от   радости  труда   и  от  жизни  в  нужде  перешел  к  ленивой роскоши.  Вот почему  происходит так, что на всей земле обитатель шатра смотрит на обитателя хижины как на связанное по рукам и ногам вьючное животное, как на захиревшего представителя человеческого рода. Для кочевника и самая лютая нужда — все еще приятна, потому что воля и самоопределение вознаграждают за нее и служат ей приправой Но все лакомства становятся отравой, когда душа изнеживается,—тогда у смерт ного существа отняты бывают достоинство и свобода, наслаждение своею бренной жизнью.

Пусть  никто не подумает,  что я собираюсь отнять достоинство у того образа  жизни,  который  Провидение  избрало, чтобы свести людей в единое  гражданское  общество, — и  я  ем  хлеб  земли.  Но  будем  же справедливы  и  ко всякому  другому  образу   жизни,— наша  Земля  устроена так, что каждый образ  жизни воспитывает человеческий  род. Вообще говоря, лишь   незначительная   часть   обитателей   нашей   Земли   возделывает   поле так, как мы. — самой природой указан другим положенный им образ жизни.  Ведь те  многочисленные  племена  людей, что питаются корнями, травой,   плодами,   которые  охотятся   в   воде,   воздухе   и  на  земле,  бесчисленные  кочевники,   которые   в   наши  дни   и   покупают  хлеб  и  даже  выращивают   хлеб,    и    все  те    племена,  которые  не   знают  собственности   и      у которых   женщины   или  рабы   возделывают  землю, — все  это еще  не земледельцы в собственном смысле слова,— и какая же незначительная часть земли остается для нашего развитого образа жизни!  А мы должны рассудить, что природа  или  нигде не достигла своей цели, или достигла ее повсюду  и  во  всем.  Нужно было,  чтобы  во всем  возможном разнообразии своем расцвел и принес свои плоды практический ум человека, а потому для  столь  разнообразного  рода  людей  и  создана  была столь  разнообразная земля.

IV. Чувства и влечения людей повсюду сообразуются с их жизненными условиями и органическим строением, но повсеместно управляют ими мнения и привычки

Самосохранение — та первая цель, ради которой существует живое существо: от пылинки и до Солнца — все стремится остаться тем, что оно есть: ради этого животным внушен инстинкт, ради этого и человеку дан аналог инстинкта — разум. Послушествуя этому закону, нудимый страшным голодом, человек повсюду ищет свое пропитание: он с детских лет, сам не зная зачем и почему, стремится упражнять свои силы, неутомимо   движется.   Усталый   человек   не   призывает   сон,   но   сон   приходит   и

212

обновляет все бытие человека; внутрення жизненная сила помогает и больному, а если не поможет, то все жаждет и вздыхает внутри его. И свою жизнь человек защищает от всего, что враждебно ему, и природа даже если сам он и не знает о том, создала в нем самом, вокруг него все необходимое для того, чтобы поддержать в человеке эти его усилия.

Бывали философы, котоыре видели в роде человеческом этот инстикт самосохранения, а потому причислили людей к кровожадным зверям и естественное состояние человека полагали в состоянии войны каждого против всех¹³. Очевидно, в этом утверждении есть много такого, что нельзя понять буквально. Конечно, когда человек срывает плод с дерева — он грабитель, когда он убивает животное — он убийца, а когда, попирая землю ногой и даже просто вдыхая и выдахая, человек отнимает жизнь у бесчисленного множества живых существ, недоступных его зрению, — он самый жестокий угнетатель, какого только знает Земля. Нежная индийская философия и не ведающая меры философия египтян заходили очень далеко в попытках обратить человека в совершенно безобидное существо, но все усилия были напрасны, стоит только поразмыслить. Мы ведь не можем заглянуть в хаос стихий, и если даже мы не будем есть больших животных, то все равно будем поглощать массу маленьких   живых   тел —вместе   с   водой,   воздухом,   молоком,   растениями.

Итак, прочь эти копания в глубинах естества, и сразу же поставим человека среди его братьев и спросим: неужели человек — это дикий зверь по отношению к себе подобным, неужели он не склонен к человеческому общежитию? Если судить по внешним его чертам, то он не дикий зверь, а если заключать по тому, как рождается человек, то он тем более не чуждое общества существо. Человек зачинается в объятьях любви, его питает своей грудью любовь, его воспитывают люди, и он получает от них множество благ, которых не заслужил. Итак, до сих пор он воспитывался в обществе и воспитывался для общества; не будь общества, он не родился бы и не стал человеком. А нелюдимость начинается тогда, когда натура человека притесняется, когда он сталкивается с другими существами; но и тогда человек не составляет исключения а действует согласно великому закону самосохранения, которому покорно все живое. Посмотрим же, какие средства измыслила природа, чтобы и здесь насколько возможно одновременно и удовлетворить и ограничить человека, чтобы тем самым предотвратить войну всех против вся¹⁴.

1. Человек — существо, наиболее сложно и  искусно  построенное   а  потому  и нет другой такой  разновидности  живых  существ   где  бы  наблюдалось подобное разнообразие генетических характеров   Слепой  инстинкт, который увлекает за собой все живое существо, чужд человеку с его тонким сложением, а лучи мыслей и желаний, напротив того, разбегаются среди   рода   человеческого   во  всех  направлениях, как нигде больше.

Итак, если  судить  по самой  природе  человека,  то  он не  должен сталкиваться с   другими  так,  как  прочие  существа,   потому   что человеческая природа разделена и, так сказать, разъединена  на бесконечное множество задатков, чувств,  влечении.  Безразличное  для одного притягивает другого: у каж-

213

дого свой особый мир наслаждений, как бы творение, созданное для него одного.

2. Этому расходящемуся по своим интересам и желаниям роду людей природа предоставила огромное пространство — всю изобильную и широкую землю, с ее различными климатами, областями, формами существования: на ней люди могли разойтись во все стороны. Здесь протянулись  цепочки  гор,  там — реки,  там   пролегли  пустыни, — все  это  должно было разделить людей; охотникам огдан был бескрайний лес, рыбакам — бескрайнее  море,  пастухам — бескрайняя  равнина.  Значит, не  вина   природы,  если   птицу   обмануло   искусство   птицелова,  если   она   залетела   в сеть,   где   множество   птиц   отнимает   друг   у   друга   пищу,   выклевывает друг  другу   глаза   и   отравляет   самое  дыхание, — ведь   природа  населила птицами   поднебесье,   а   не   сеть   птицелова.   Взгляните,  как  мирно  живут между   собой   немирные   племена   дикарей!   Тут   никто   не   завидует   друг другу,   каждый   добывает   себе   пропитание   и   наслаждается   добытым   в тишине и покое. Если злобный, противоестественный характер согнанных на узком пространстве людей, конкурирующих между собою ремесленников,  художников,  вечно  спорящих  политиков,  завистливых  ученых объявить  всеобщей  принадлежностью человеческого  рода, правда истории будет нарушена:  большая часть живущих  на Земле людей и не подозревает об  этих бередящих  остриях  и  кровоточащих  ранах, — люди живут   на воле,  а не  в  отравленном  воздухе городов. Кто считает, что закон необходим,   потому   что   в   противном   случае   люди   будут   нарушать  его,  тот предпосылает  то,  что должен  был доказать.  Не запирайте людей в тесных каморках,  и  вам  не  придется  тратить силы,  навевая  на них свежий ветерок. Не доводите людей до бешенства своим изощренным искусством, и вам не придется изощряться, связывая их по рукам и ногам.

3. И то время, которое люди должны были проводить вместе, природа как только могла сокращала. Человека нужно долго воспитывать, но и потом он еще очень слаб; он — вроде ребенка, который сердится и забывает, из-за чего сердился, который бывает недоволен, но не раздувает своего недовольства. Человек взрослеет, и в нем просыпается влечение, и он уходит из дома отца своего. В этом влечении — сама природа: она его изгоняет, чтобы он строил свое гнездо.

Но вместе с кем строит он гнездо? Тоже с человеком, который и похож и непохож на него; и самые страсти их проявляются настолько по-разному, насколько это полезно для конечной цели — их соединения. Натура женщины совсем иная, чем у мужчины, — она иначе чувствует, иначе поступает. О жалкий, чья жена соперничает с ним или превосходит его в мужестве и доблести! Лишь творя добро, лишь уступая, может она править мужем, и тогда яблоко раздора вновь станет яблоком любви.

Больше я ничего не скажу об истории разобщения человеческого рода, — основа заложена, возникают новые семьи, новые дома, возникают затем и новые общества, законы, нравы и даже языки. О чем говорят эти многоразличные, нередко неизбежные наречия, число которых на нашей Земле невозможно, подсчитать, те, что существуют рядом друг с другом

214

и нередко на самом малом друг от друга расстоянни?   Они   указывают на то, что матерь рода человеческого, расселявшая людей по всей Земле, беспокоилась не о том, чтобы поместить их на тесном пространстве, а о том, чтобы рассадить на воле. Насколько возможно, одно дерево не должно отимать воздух у другого, так чтобы это второе превращалось в карлика или сгибалось, как увечный, ради глотка свежего воздуха. Каждое дерево пусть найдет место для себя, — там, послушное собственному влечению, пусть вознесется оно к  небесам  и  широко  раскинет свою крону.

Итак, не война, а мир — вот естественное состояние человеческого рода, когда ничто не стесняет, не сдавливает его; ибо война — это состояние нужды,  а  не  изначального наслаждения жизнью. У природы война бывает печальным средством, которого и сама матерь всех вещей не могла избежать, — зато она применяла это средство для более высоких, далеко идущих, многообразных целей.

Поэтому, прежде чем говорить о ненависти и скорби, поговорим о любви и радости. Царство любви — повсюду на Земле, и везде любовь предстает в особом, непохожем виде.

Когда цветок вырос, как положено ему, он расцветает, — итак, время, когда приходит ему пора цвести, определяется ростом, а рост — солнечным теплом, которое гонит цветок в рост. А раньше или позже зацветает человек, тоже зависит от климата — от всего, что относится к климату. На удивление различаются на нашей маленькой Земле сроки возмужания — в зависимости от страны и образа жизни. В Персии выходят замуж на восьмом и рожают на девятом году; а в древней Германии выходили  замуж  на тридцатом  году,  а  до этого  и  не  думали  о  любви.

Всякому ясно, что эти различия должны во всем изменять взаимоотношения полов. Восточная женщина, выходя замуж, остается ребенком, она рано расцветает и быстро вянет; мужчина, более взрослый и опытный, обращается с ней как с ребенком или цветком. Но коль скоро прелести, вызывающие физическое влечение полов друг к другу, в этих теплых странах развиваются раньше и пышнее, — что же более естественного было для мужчины, как не злоупотребить преимуществами своего пола и не собрать вокруг себя целый цветник этих быстро увядающих создании. Для рода человеческого этот сделанный мужчиной шаг повлек за собой значительные последствия.  Ревность  заперла женщин в гареме, и развитие их уже не могло поспеть за развитием мужчин, но мало этого — женщину с детских лет воспитывали для того, чтобы она жила в гареме, в обществе других женщин, уже на втором году девочек нередко продавали их будущему мужу, — что же могло воспоследовать отсюда, если не извращение: общение мужчины, устройства дома, воспитание детей и даже само деторождение зависели от ложного основания, на котором стояло все.

Уже   давно доказано, что слишком   ранние  браки   женщин и чрезмерная   половая  возбудимость  мужчин  не   полезны   ни  для   здоровья потомства, ни для плодовитости рода;  если  верить сообщениям  путешст-

215

венников, то кажется весьма вероятным, что во многих таких областях девочек рождается больше, чем мальчиков, а это может быть и последствием полигамии и в то же время постоянной ее причиной. И, разумеется. это  не  единственный  случай,  когда  искусство  и  чрезмерно  возбужденное чувство  предающегося  роскоши  человека сбили  с  пути самою природу, — ведь природа обычно, в среднем, производит на свет одинаковое число девочек и мальчиков. Но если женщина — самый нежный побег среди всех растении нашей Земли, если любовь — самое могучее движущее средство во всем сотворенном мире, то изменившееся отношение к женщине не могло не стать той первой критической точкой в истории человеческого рода,  точкой, от которой  разошлись  затем  в  разные концы  пути  племен и   народов.   Женщина   повсюду   была   яблоком   раздора   для   человеческих          страстей   и   желаний,   а   по   природе   своей   она   была   первым   непрочным          камнем здания человеческого рода.

Отправимся вместе с Куком в его последнее путешествие. Куку показалось, что все женщины на островах Общества и на некоторых других посвящены культу Цитеры, потому что они были готовы отдаться за иголку, за пустяковое украшение, за красивое перышко, и даже мужчина был готов   продать   женщину   за  любой   пустяк,   который   ему   захотелось приобрести, — но  вместе  с  климатом,   с  характером  островитян  сцена  меняется.  У тех  народов,  где  мужчины  держат  в  руках  свою  секиру, женщина живет под защитой дома, более скрытно, нравы   здесь   более суровы, и женщина более закалена, ни красота ее, ни уродливость не явлены целому свету. Ничто не позволяет различить характер мужчины или целого племени   так,   как   обращение   с   женщиной.   Если   народы   ведут   тяжкий образ жизни, то женщины у них обычно превращены в домашних животных  и  на  них  взвалено  ведение  всего  хозяйства;   мужчине  казалось, что если он совершил в своей жизни хотя бы один смелый поступок, перенес хотя   бы   одну   опасность   и   вел   себя   дерзко   и   смело,   то   это   уже  освобождает его от бремени  мелких дел,— все дела предоставлены женщинам. Вот почему женщины почти у всех дикарских племен — в зависимом положении, даже сыновья,  взрослея,  пренебрегают своими матерями. Сначала их  воспитывали,  учили  преодолевать  опасности,  часто  напоминали о преимуществах  мужчин,  и   вот  суровое,  грубое  настроение  воина,  труженика заняло место более нежных чувств. Пренебрежительное отношение к женщине распространено у всех некультурных народов — от Гренландии и до страны   готтентотов,    но   у   каждого   народа   оно    проявляется  по-своему. Даже в рабстве женщина-негритянка — ниже негра, и самый жалкий кариб представляется себе царьком в собственном доме.

Но кажется, что не только слабость женщины подчинила ее воле мужчины, — этому же способствовали большая возбудимость, хитрость, как и вообще непостоянство души. Восточному человеку кажется, что в Европе, этом царстве женщин, ничем не ограничиваемая свобода женщины непременно должна вести к опасностям для мужчины, — вся их страна потеряет покой, думают они, если не ограничивать женщин — этих переменчивых, хитрых, способных на все существ.  Многие жестокие обряды объясняют

216

очень просто — будто бы женщины своим поведением заслужили некогда такой тиранический закон и вынудили мужчин поступать с ними так — ради собственной безопасности и покоя. Так толкуют в Индии бесчеловечный обычай сжигать женщин вместе с их мужьями, — не будь этого страшного средства, и жизнь мужчины подвергалась бы бесконечным опасностям, теперь же жену приносят в жертву, когда умирает муж; но когда читаешь о похотливости и изобретательности  южных   женщин,   о  колдовских чарах индийских танцовщиц, о коварных поисках гарема  в Турции или Персии, то начинаешь даже верить во все такие страхи. Дело в том, что мужчины не было в состоянии уберечь  от   случайной   искры   легкий трут, который насобирали они, ведя роскошный образ жизни, но они были слишком ленивы, чтобы распутать глубок тонких женских способностей и задатков и дать им лучшее применение, — будучи изнеженными варварами, они варварскими средствами добивались покоая для себя   и   силою подавляли тех, чью хитрость не могли превозмочь рассудком.

Прочитайте, что пишут о женщине люди Востока и греки, и станет ясно, как понять странную и огорчительную судьбу женщин в большинстве жарких стран. Впрочем, по сути дела во всем повинны были мужчины, тупая жестокость которых неумело ограничивала, но совсем не гасила очаг зла; это показывает и история культуры, уравнявшая постепенно в правах с мужчиной разумно воспитанную женщину, показывает даже и пример разумных народов, еще лишенных утонченной культуры. В древности немец, живший в чащах и лесах, все же умел ценить благородство женщины и наслаждался прекраснейшими свойствами характера, присущими женщине, — ее умом, верностью, мужеством, целомудрием; конечно, ему помогали в этом и климат, и генетический характер, и весь образ жизни. Немец со своей женой росли, как дубы, медленно, прочно, несокрушимо — не было соблазнов на немецкой земле, а весь привычный жизненный уклад, вся жизненная нужда воспитывали и в мужчинах, и в женщинах стремление к добродетели. Дочь Германии, вспомни славу твоих прародительниц, узри в них пример для подражания; мало народов на Земле. в которых истории приходится хвалить то, что превозносит она в германцах, — и мало народов, где бы мужчина так ценил добродетель женщины, как в древнейшей Германии. У большинства народов женщины — рабыни; у немцев был такой же строй, но для них матери твои были подругами и советчицами, таковы и теперь еще благородные немецкие женщины.

Обратимся  же к добродетелям  женщин, о  которых  рассказывает нам история. Даже и среди диких народов женщина отличается от мужчины тем, что она мягче и нежнее, любит украшать себя, любит красоту; эти качества заметны даже и тогда, когда народу приходится бороться с климатом и горькой нуждою.

Повсюда женщина стремится украшать себя, если у нее и нет почти украшений; даже и в самой суровой стране животворящая земля родит хоть нескольких мелких цветочков — у них нет запаха  но они — вестники того, что способна порождать природа в другом климате.

Чистоплотность — тоже добродетель жещины; природа и желание по-

217

нравиться заставляют женщину блюсти чистоту. Способы, с помощью которых все здоровые народы боролись с болезнями женщин, нередко чрезмерно жестокие законы и ритуалы, с помощью которых эти болезни особо выделялись и искоренялись, могут устыдить и самые культурные нации. Получается, что древние народы не знали и что некультурные народы до сих пор не знают большей части тех слабостей, которые у нас, в наше время, оказываются одновременно и следствием и причиной глубокого падения, передаваемого больными организмами живущих в роскоши жен-шин из поколения в поколение.

Еще большей похвалы заслуживает та кроткая терпеливость, та неутомимая деятельность, которой отличается слабый пол на всей Земле, если только культура не приводит его к извращениям. Терпеливо несет женщина иго. возложенное на нее грубой мужской силой, бездеятельной и ленивой жизнью мужчин, наконец, и распущенностью предков, это иго — унаследованный обычай; величайшие образцы долготерпения мы находим даже у самых жалких народов.  Взрослую дочь  некоторым народам приходится силой  заставлять  вступать  в  брак,  она  убегает  прочь,  она  скрывается  в пустыне, она со слезами на глазах берет в руки венок невесты; этот венок — последний цвет ее вольной и бездумно проведенной молодости. Свадебные песни у таких народов ободряют, утешают и даже оплакивают невесту^14*;  нам  это смешно,  потому  что мы  не чувствуем  всей  невинности, всей правды  этих  песен.  Невеста  нежно  прощается  со  всем,  что  дорого было ей в юности, словно покойница, оставляет она дом своих родителей, называется  новым  именем  и  становится  собственностью  чужого человека, который,  быть  может,  будет  жестоко  тиранить  ее.  Самое  бесценное,  что есть у человека, должна она принести ему в жертву, она уже не владеет ни самой собою, ни свободой, ни волей, быть может, и здоровье, и жизнь отнимет он  у  нее;   и  все  это  вынуждена отдать она за те  наслаждения, которых не знает еще девственница, которые утонут, быть может, в море бед и несчастий. Прекрасно, что природа наделила и украсила сердце женщины несказанно нежным и сильным чувством, позволяющим ей понять все личные достоинства мужчины. И всю резкость мужа скрашивает это чувство:  она испытывает сладкий  восторг перед всем благородным, мужественным, высоким, необычным, что замечает она в муже; рассказ о мужественных подвигах и деяниях вызывает ее участие и возвышает ее душу, такие рассказы скрашивают, когда наступает вечер, все обременительные тяготы  дня,  женщина  гордится тем, что принадлежит такому мужу, если уж ей на роду написано было принадлежать мужчине. Романтическая любовь, присущая женщине с ее характером, это благодать природы, она проливает бальзам на душу женщины, служит наградой для мужчины, вдохновляет его,—   прекраснейшей наградой для юноши  всегда было принять венок из рук юной девы.

Но вот сладкая  материнская любовь, которой наделила природа женщину;   она,   можно   сказать,   не   зависит   от   холодного   ума   и   далека   от

14* См. «Народные песни»¹⁵, т. I. с. 33; т. II. с. 96—98 и 104.

218

корыстного желания  награды.  Не потому  любит  мать свое дитя, что оно заслуживает  любви,  а   потому   что  дитя — это  живая   часть  ее  существа, дитя ее сердца, отпечаток  ее природы.  Потому  горе  ребенка  переворачивает все нутро ей, и сердце  бьется сильнее,  когда  она   видит  счастье  ребенка, и кровь ее течет покойнее, когда дитя пьет молоко ее сосцов, а потому не отрывается еще от нее,  всем  существом  своим  привязано  к  ней. И такое материнское чувство присуще  всем неиспорченным  народам  земли; климат все меняет, но этого изменить он не в силах;  и только царящие  в  обществе   порядки — порча   и   извращение — способны   все   переменить: порок покажется слаще нежных мук материнской любви.  Гренландка кормит сына  грудью два  и три  года — в  природе  нет  пригодной  для ребенка   пищи;   терпеливо   и   кротко  сносит  она   все   проявления   пробуждающегося мужского нрава. Негритянка — сильнее мужчины, когда лесное чудовище нападает на ее дитя;   поражаясь  и  изумляясь,  читаешь  рассказы  о  материнском  мужестве,  о  презрении   самой   смерти.   А  если  смерть отнимает у нежной матери, которую называем мы дикаркой,  утешение и заботу  всей ее жизни,  то,  что делает  всю  жизнь  ее  осмысленной,— прочитайте  в  книге  Карвера^15*  жалобу    надовесской    женщины¹⁶,    потерявшей мужа и четырехлетнего сына, — тогда чувство, что захватывает всю ее душу, не поддается описанию. Каких же чувств подлинной женской гуманности недостает этим народам, если даже горькая нужда, ложное понимание чести и унаследованный грубый нрав  иной  раз  и способны  сбить  их с правильного пути? Не только в зародыше видим мы у них чувство благородного и высокого, нет, оно развито, развито настолько, насколько допускают то образ жизни, климат, традиция и своеобычный нрав народа.