Geum.ru

Иоганн Готфрид гердер идеи к философии истории человечества часть первая

Вид материалаКнига

Содержание


II. Кохинхина, Тонкин, Лаос, Корея, Восточная Татария, Япония
III. Тибет
Подобный материал:
1   ...   25   26   27   28   29   30   31   32   ...   74
все одно и то же, размеренно лицемеря о ребяческом долге. Астрономия и музыка, поэзия и военное искусство, живопись и архитектура у китайцев — те же, что многие сотни лет назад,— это чада вечных законов, неизменного ребячливого строя. Империя — забальзамированная мумия, расписанная иероглифами, завернутая в шелка; внутреннее кровообращение — жизнь животного, погрузившегося в зимнюю спячку. Вот почему все чужое отвергается с порога, вот почему чужеземцев подслушивают и все шаги их пресекают; вот откуда гордость племени, которое сравнивает себя лишь с самим собою и ничего чужеземного не знает и не любит. Вот — народ, сидящий в своем углу, судьба отлучила его от теснящейся толпы народов и ради той же цели огородила со всех сторон заслоном пустынь, гор и океаном почти без бухт и заливов. Если бы географическое положение было иным, то народ едва ли оставался бы прежним; ведь если Китай с его государственным укладом мог сопротивляться манджурам, то это доказывает лишь одно — сам по себе строй был достаточно прочным, и варварами-завоевателями был сочтен весьма удобным для того, чтобы господствовать над народами,— как престол ребячливого рабства. Не надо было ничего менять, они уселись и воцарились. И, наоборот, каждый винтик государственной машины, построенной самим же народом, служит столь раболепно, как будто придуман специально для такого рабства.

Все рассказы о китайском языке сходятся в том, что он несказанно способствовал формированию всего облика народа с присущим ему искусным и сложным образом мыслей; ведь всякий язык — это сосуд, в котором отливаются, сохраняются и передаются идеи и представления народа. Особенно же если народ так привязан к своему языку и всю свою культуру выводит из языка. Китайский язык — это словарь морали, вежливости и учтивых манер. В этом языке все различено — не только провинции и города, но даже сословия и книги, так что ученое усердие по большей части затрачивается на сам инструмент, а не на то, чтобы пользоваться инструментом. Все в этом языке зависит от мелочной правильности; с помощью немногих звуков говорят многое, а множеством черточек изображают один звук; множество книг — а в каждой одно и то же. Какое печальное трудолюбие требуется, чтобы рисовать и печатать их книги! Но в этом-то усердии и состоит для них все наслаждение и искусство, и красивым письменам они радуются больше, чем самой волшебной живописи, а в однообразном перезвоне нравственных изречений и комплиментов они любят итог изящества и мудрости. Нужна такая огромная империя, как Китай, нужно китайское трудолюбие, чтобы об одном-единственном городе Кайфы нарисовать сорок книг, занимающих восемь больших томов6*, и чтобы подобную же трудоемкую тщательность распространить на каждый приказ и на каждую похвалу императора. В память об исходе торгутов из

6*  «Memoires concernant les Chinois». t. II, о. 375.

298

Китая целая книга высечена на огромных камнях7* и точно так же вся китайская ученость выписана искусными иероглифами, иероглифами китайского государства. Такая письменность невероятно воздействует на душу, мыслящую при помощи подобных знаков. Мысли лишаются энергии и превращаются в черты рисунка: весь образ мысли нации становится нарисованными или написанными в воздухе условными буквами.

Такое изложение специфических для Китая черт отнюдь не означает враждебного и презрительного отношения к ним; ибо слово за словом наше изложение почерпнуто из сообщений самых пламенных защитников всего китайского, и все сказанное можно подтвердить множеством примеров, относящихся к любому разряду китайских установлений. Изложение наше просто отвечает природе вещей; это картина народа, который при таком-то строе и в такой-то географической области, согласно с такими-то принципами, в таких-то исторических условиях сложился во времена седой древности и, вопреки обычной судьбе народов, сумел сохранить на необычайно долгое время свой первоначальный образ мысли. Если бы сохранился до наших дней Древний Египет, то мы, даже и не помышляя о том, чтобы одно выводить из другого, нашли бы большое сходство между Китаем и Египтом, так что оказалось бы, что одни и те же традиции просто видоизменены каждый раз в соответствии с иной областью света. Точно так же обстояло бы дело и с многими другими народами, стоявшими на сходной ступени культурного развития, но только все эти народы или ушли со своих прежних мест, или погибли, или смешались с другими; Древний Китай, сохранившийся на краю света,— это словно осколок доисторической эпохи, застывший на месте со своим наполовину монгольским строем. Весьма затруднительно было бы доказывать, что основы китайской культуры занесены в Китай греками из Бактр или татарами с Балхаша,— вся ткань китайского строя, несомненно, местного производства, а незначительные примеси чужеземного влияния легко распознать и отделить. Я, словно китаец, чту китайские книги за превосходные принципы, выраженные в них, и имя Конфуция — для меня тоже великое имя, хотя я вижу, какие оковы даже и его связывали по рукам и по ногам, какие оковы и он сам, при самых лучших намерениях, на веки вечные навязывал толпе с ее предрассудками и всему китайскому государственному строю своей политичной моралью. Вот почему китайский народ, как многие другие племена на земном шаре, остановился на середине своего воспитания, как бы в отроческом возрасте,— механизм морали навеки застопорил свободнее развитие духа, а второго Конфуция в этом деспотическом государстве уже не нашлось. Некогда колоссальная империя или распадется на несколько государств, или же более просвещенные Киен-лонги придут к отеческому решению лучше уж выселить за море тех, кого не способны они прокормить, лучше уж облегчить бремя ритуалов и вместо этого ввести более вольную деятельность самостоятельных ума и сердца, хотя и тут дело не обойдется без многообразного риска,— однако и тогда китайцы останутся

7* Ibidem, t. I, p. 329.

299

китайцами, как немцы — немцами,— ведь на восточной оконечности Азии не рождаются древние греки. Очевидное желание природы — чтобы все росло, что только может расти на земле, и чтобы само разнообразие производимого природой славило творца. Здание законодательства и морали, выстроенное человеческим рассудком в Китае, в порядке какого-то ребяческого упражнения, не имеет ничего равного себе по прочности; пусть и пребудет оно на своем месте, но только с условием, что в Европе никогда не возникнет такой изолированный со всех сторон Китай, преисполненный детской почтительности к своим угнетателям. Так или иначе, за этой нацией остается слава прилежания, чувственной остроты восприятия, тонкой искусности в тысяче полезных вещей. Прежде европейцев китайцы узнали фарфор и шелк, порох и свинец, а может быть, познакомились и с компасом, и с книгопечатанием, научились строить мосты и плавать по морю и выучили еще множество других ремесел и искусств; но только во всех своих делах чужды они были духовного развития и тяги к совершенствованию. А что Китай замыкается от европейских наций и крайне ограничивает въезд в страну для голландцев, равно как для православных русских и для иезуитов, так это, во-первых, гармонирует со всем образом мыслей китайцев, а во-вторых, и в политическом смысле заслуживает одобрения, поскольку китайцы собственными глазами видят, как поступают европейцы в Ост-Индии и на островах, в северной Азии и даже в самом Китае. Пыжась от собственной гордыни, китайцы презирают купца, который покидает родную землю и отправляется в дальние края; обманчивый товар они меняют на серебро, которое представляется им самой надежной в мире вещью; итак, они берут у купца серебро, а взамен отдают ему — на погибель Европе — миллионы фунтов чая, лишающего человека сил.

II. Кохинхина, Тонкин, Лаос, Корея, Восточная Татария, Япония

Из всей истории человечества с полной несомненностью вытекает, что любая страна, достигшая определенной ступени развития культуры, всегда оказывала влияние на своих соседей. Стало быть, и китайская нация, не будучи воинственной и даже при своем замкнутом, обращенном вовнутрь строе, тоже оказывала воздействие на значительный круг стран. Вопрос не в том, были ли страны эти подчинены китайской империи и остались ли они в подчинении у Китая,— потому что если они приобщились к его внутреннему устройству, к языку, религии, наукам, нравам и искусствам, то это уже значит, что они были китайскими провинциями в сфере духа.

Страна, которая вобрала в себя больше всего китайского,— это Кохинхина, в некотором смысле город, политически взращенный Китаем; отсюда сходство  обеих  наций  по  темпераменту   и   нравам,  сходство  в   науках   и

300

искусствах, в религии, торговле, в политических учреждениях. Здешний император — китайский вассал, и оба народа тесно связывает торговля. Стоит сравнить этот деловой, разумный, кроткий народ с близлежащим ленивым Сиамом, с диким Арраканом и т. д., и различие сразу же бросается в глаза. Но поскольку ни один ручей не поднимается выше своего источника, то и нельзя ожидать, чтобы Кохинхина превзошла свой образец; правительство тут более тиранично, а религия и наука — бледные отголоски своего отечества.

То же и Тонкин; он — ближе к Китаю, хотя и отделен от него непроходимыми горами. Народ более дикий; все культурное, что тут есть и что поддерживает жизнь страны — мануфактуры, торговля, законы, религия, знания и обычаи,— все китайское, но только благодаря более южной широте  и  характеру   народа   все  гораздо   ниже,   чем  в  самом   отечестве.

Еще слабее влияние Китая на Лаос; эта страна слишком скоро была оторвана от Китая и сдружилась с сиамскими нравами; однако какие-то остатки былых влияний еще заметны.

Иэ южных островов у китайцев много общего с Явой; вполне вероятно, что и здесь китайцы в свое время основывали свои поселения. Но политическое устройство Китая никак не могло привиться в этой более жаркой и значительно удаленной стране; трудоемкие искусства китайцев нуждаются в более предприимчивом народе и в более умеренном климате. Поэтому китайцы только используют этот остров, но никак не меняют его характер.

Больше места для китайского строя было на Севере, и Китай может гордиться тем, что, по всей вероятности, более способствовал укрощению диких народов этих зон, чем европейцы во всех частях света. Корею манд-журы подчинили власти Китая,— стоит только сравнить этот некогда дикий народ с северными его соседями! Обитатели этой полосы Земли, отчасти очень холодной,— кротки и мягки; во всем они, по крайней мере, подражают китайцам — в своих развлечениях и похоронных обрядах, в одежде и строительстве, в религии и в известной любви к наукам; китайцами же установлена и форма правления у них и положено начало мануфактурному производству. Еще гораздо шире было влияние китайцев на монголов. Не только более культурными стали в общении с китайцами покорившие Китай манджуры, так что даже столица их Шэньян была сделана, наподобие Пекина, центром судопроизводства, но даже и многочисленные кочевые орды монголов, тоже по большей части покорные Китаю, не остались без его влияния, несмотря на более грубый свой нрав. И если уже мирное покровительство китайской империи есть само по себе благодеяние для человечества — в самое новое время под защиту Китая перешли торгуты, численностью в триста тысяч человек,— то, видима, Китай оказал на эти обширные зоны влияние куда более благодетельное, чем какой-нибудь завоеватель. Не раз усмирял Китай волнения в Тибете, а в древнейшие времена простирал свой скипетр до самого Каспийского моря. В богатых захоронениях, обнаруживаемых в различных частях Монголии и Татарии, находят предметы, недвусмысленно свидетельствующие о  торговле  с Китаем,  и если в  прежние времена в этих областях жили

301

более культурные народы, то, по всей видимости, они не лишены были тесных сношений с китайским народом.

Однако китайцы воспитали и величайшего соперника своего в усердии и прилежании — это остров, Япония. Некогда японцы были варварами, и, если судить по их дерзкому и свирепому характеру, варварами суровыми и жестокими; но благодаря соседству и общению с народом, от которого переняли они письменность и науки, мануфактуру и искусства, они образовали государство, во многом соперничающее с Китаем и в чем-то его превосходящее. Правда, что в соответствии с характером нации и правление, и религия здесь более тверды и жестоки, чем в Китае, и о каком-либо поступательном развитии, о достижении более тонких знаний, подобных европейским, тут не приходится думать, точно так же, как и в Китае; но если умение возделывать землю, если усердные занятия земледелием и полезными искусствами, если торговля и мореплавание и даже примитивная роскошь и деспотический порядок, устанавливаемый в государстве,— тоже несомненные ступени культуры, то поднялась Япония на эти ступени лишь благодаря китайцам. Хроники точно называют время, когда японцы, еще варварский народ, пришли в Китай; и как бы своеобразно ни развивался суровый остров, как бы ни отклонялся он в своем развитии от Китая, все же во всех орудиях культуры, даже в самом характере искусств заметны китайские истоки.

Проник ли Китай еще и дальше, повлиял ли он на культуру двух цивилизованных государств Америки, расположенных именно на обращенном в сторону Китая западном побережье, об этом трудно сказать что-либо определенное. Если из Старого Света какой-либо культурный народ и попал в Америку, то это были или китайцы, или японцы. В целом жаль, что китайская история, в согласии со всем строем этой страны, волей-неволей разработана вполне в китайском стиле. Все нововведения приписываются тут императорам; история страны забывает об истории всего света, а история самой империи не очень поучительна, если рассматривать ее как историю людей.

III. Тибет

Между великими горными хребтами и пустынями Азии воздвигнуто духовное царство, единственное в своем роде на целом свете,— это великая страна лам. Правда, бывало, что в периоды незначительных потрясений, переживавшихся этим государством, духовная и светская власть разъединялись, однако в конце концов они вновь сливались, так что, как нигде более, весь строй государства зиждется на том, что император является и верховным жрецом. Согласно учению о переселении душ, бог Шакья или бог Фо вселяется в великого ламу, а по смерти этого ламы переходит в нового ламу, который становится священным подобием боже-

302

ства. От этого ламы протягивается вниз целая цепь — твердо установленная иерархия, и нельзя представить себе более прочно утвержденного правления жрецов, пойдет ли речь об учении, о ритуалах или учреждениях, чем эта реально восседающая на своем престоле, на этих высотах жреческая власть. Главный исполнитель мирских дел — только наместник верховного жреца, а верховный жрец, преисполненный божественного покоя, в согласии с принципами религии, обитает в своем дворце-храме. Ужасны ламаистские сказания о сотворении мира, чудовищны кары, искупающие грех, страшно неестественно состояние, которого стремится достичь святость лам,— это бесплотный покой, проникнутое суеверием отсутствие любой мысли, монастырское целомудрие. И тем не менее нет языческого культа, который был бы так широко распространен по всей земле, не только Тибет и Тангут, но и большая часть монголов, манджуры, калки, элюты почитали ламу, а если в более новое время некоторые из них и откололись и перестали боготворить его, то единственное, что осталось у них от веры и от культа,— это осколки религии Шакьи. Но заходит эта религия и далеко на юг: имена Соммона-Кодом, Шакча-Туба, Сангол-Муни, Шиге-Муни, Будда, Фо, Шекья означают все того же Шакью, и так это священное учение монахов, правда иной раз н без пространной тибетской мифологии, захватывает весь Индостан, Цейлон, Сиам, Пегу, Тонкин — вплоть до Китая, Кореи и Японии. Даже и в самом Китае собственно народная вера — это принципы Фо, а учения Конфуция и Лао-цзы — это только разновидности политической религии и философии высших, то есть ученых, сословий. Китайскому правительству совершенно безразличны все эти религии, оно позаботилось только о том, чтобы ламы и бонзы не были опасны для государства, и для этого отделило их от далай-ламы. Япония же вообще в течение долгого времени была наполовину Тибетом; даири был духовным владыкой страны, а кубо — только его светским слугой, но вот слуга захватил всю власть, а хозяина превратил в свою тень,— судьба такая заключена в самой сути вещей, и вполне возможно, что такая же участь ждет и тибетского ламу. Лишь благодаря своему географическому положению, вследствие варварства монгольских племен, а прежде всего по милости китайского императора, Тибет так долго сохраняет свою неприкосновенность.

Конечно же, ламаистская религия возникла не на холодных горах Тибета; ее произвел на свет теплый климат, ее сотворили те половинчатые людские души, которые превыше всего на свете ставят наслаждение бездумною дремотой при полном телесном покое. До суровых гор Тибета эта религия дошла и в сам Китай проникла лишь в I веке христианского летосчисления, и в каждой стране она видоизменилась в соответствии с характером страны. В Тибете и Японии эта религия сделалась строгой, жестокой, а у монголов — чем-то вроде практического, обыденного суеверия; напротив того, в Сиаме, Индостане и сходных с ними странах ее нежно лелеют как естественный продукт жаркого климата. Различен был облик религии, самым разным было и ее воздействие на государство. В Сиаме, Индостане, Тонкине и т. д. она убаюкивает души, она усыпляет

303

воинственный нрав и пробуждает в людях сострадательность, долготерпение, кротость и леность. Талапойны не жаждут верховной власти, и людские прегрешения искупают они подаяниями. В более суровых странах, где праздному богомольцу не так просто найти себе пропитание, и религия внешне усложняется, и дворец превращается, в конце концов, в храм. Поразительно отсутствие логической связи между разными вещами, которые тем не менее не только обусловливают друг друга, но и очень долго сохраняются. Ведь если бы каждый житель Тибета послушно исполнял законы лам, если бы он стремился обрести высшие их добродетели, то уж давным-давно не было бы никакого Тибета. Прекратился бы род людей, не желающих касаться друг друга, возделывать землю, не занятых ни делами, ни торговлей; они умерли бы от голода и от холода, мечтая о своих небесах. Но, к счастью, человеческое естество сильнее любого усвоенного предрассудка. Обитатель Тибета женится, хотя этим он совершает грех, а деловитая обитательница Тибета, которая работает еще прилежнее мужчины и у которой мужей побольше одного, с радостью отказывается от высших сфер рая, чтобы продолжить жизнь человеческую на этой земле. Если есть на земле религия чудовищная и отвратительная, так это религия Тибета8*, и нельзя отрицать: если бы в самые жестокие учения и обряды Тибета был внесен дух христианской веры, то и христианская вера предстала бы на этих горных высотах в самом неприглядном виде. Однако, к счастью, жестокая монашеская религия не пожелала переменить, да и ни в чем не могла переменить дух народов, равно как их потребности и климат их стран. Житель высоких гор платит пеню за свои грехи, и вот он весел и здоров, откармливает и режет скот, хотя при всем том еще и верует в переселение душ; и он пятнадцать дней справляет свою свадьбу, хотя жрецы совершенства и живут в безбрачии. И так предрассудку людскому пришлось примириться с нуждою: торговля была долгой, но так или иначе был достигнут компромисс. Если бы всякую нелепость, царящую в. усвоенной народом религии, пришлось еще и выполнять на деле, на каждом шагу,— вот было бы несчастье! А теперь в большую часть таких нелепиц достаточно только верить, следовать им не нужно, и верой на земле как раз и называется такое мертвое убеждение — ни то ни се, ни рыба ни мясо. Не стоит думать, будто калмык живет по образцам тибетского совершенства, если он почитает маленького идола или священный кал ламы.

Однако не один вред, а и польза была от этого отвратительного господства лам. Грубый народ язычников, который вел свое происхождение от обезьяны, стал благодаря ламам народом культурным, во многом даже тонким, и это неоспоримо; соседство Китая тоже внесло свою лепту. Религия, возникшая в Индии, ценит чистоплотность, так что и житель Тибе-

8* См. Ceorgi. Alphabet. Tibetan. Rom., 1762. Книга, преисполненная пустой учености, но при всем этом — наряду с сообщениями Палласа в «Северных известиях» (том IV, стр. 271 ел.) и статье в «Письмах» Шлёцера6 (том V) — наша основная книга о Тибете.

304

та уже не может жить, как татарские степные племена. И даже неземная целомудренность, которую проповедуют ламы, тоже явила нации цель добродетели — идеал скромной жизни, трезвости, умеренности, что так восхищает нас в мужчинах и женщинах Тибета, можно рассматривать как начало странствия к этой цели, причем и половина тут уже больше целого7. Верой в переселение душ объясняется сострадательное отношение к живым существам, так что нет более кроткой узды, которой можно было бы сдержать грубых обитателей гор и утесов, помимо этого предрассудка и веры в долгое искупление грехов и в адские муки. Короче говоря, тибетская религия — это своего рода папство, каким оно было в Европе в темные века, причем в Европе не было и так восхищающих нас в жителях Тибета и Монголии нравственности и порядка. Кроме того, тибетская религия распространила среди этих горных народов и вообще среди монголов особого рода ученость и письменность, и в этом — ее заслуга перед человечеством и, возможно, средство, подготавливающее эти земли к будущей культуре, которая зреет и для этих мест.

Чудесно неспешен шаг Провидения среди народов Земли, и все же в нем — лишь порядок природы. С незапамятных времен на Востоке жили гимнософисты и талапойны, то есть отшельники-созерцатели: сам климат, сама природа звали к такому образу жизни. В поисках тишины эти люди бежали от шума людского и жили, довольствуясь малым, что давала им изобильная природа. Восточный человек серьезен и умерен и в питье, и еде, и в словах; он любит предаваться полету воображения, а куда могла повести его фантазия, если не к созерцанию всеобщей природы, то есть к возникновению миров, к гибели и обновлению вещей? Восточная космогония и метемпсихоз — это поэтические представления о сущем и становящемся, сообразно с ограниченным человеческим рассуждением и участливой душой. «Я живу недолго и недолго наслаждаюсь жизнью; почему бы и всему остальному, что живет рядом со мною, не наслаждаться своим существованием, не терпя от меня обид?» Отсюда трогательная и самоотверженная мораль талапойнов, для которых главное — ничтожество всего сущего, вечное преобразование форм мира, внутренние муки неутоленных желаний человеческого сердца и удовольствия чистой души. Отсюда и кроткие гуманные заповеди, призыв щадить себя самого и все существа, всех людей: эти заповеди воспевают они в своих гимнах и изречениях. И эти гимны и эту космогонию они отнюдь не почерпнули в Греции, потому что и в Греции и здесь — это прямые отпрыски присущих климату фантазии и мироощущения. Все в них до предела напряжено в стремлении к высшей цели, так что если следовать морали талапойнов, то и жить останется только индийским отшельникам; при этом все окружено бесконечными сказками, так что если бы и жил некогда Шакья, он едва ли узнал бы себя хотя бы в одной черточке среди тех, какими награждают его, когда осыпают похвалами и славословят! Но разве первую мудрость и мораль не узнает дитя из сказок? Простим же Провидению все то, что и не могло быть иным, если следовать избранному для воспитания человеческого рода порядку. Провидение все связало с традицией, так что

305

люди не могли дать друг другу больше того, что было у них самих и что знали они сами. Всякая вещь в природе — это благо или зло, в зависимости от того, как пользоваться ею; это же можно сказать и о философии Будды. Эта философия содержит высокие и прекрасные мысли, а с другой стороны она способна возбуждать и питать обман и леность, и всего этого, и обмана и лености, было в ней предостаточно. Ни в одной стране эта философия не оставалась неизменной, но везде она стоит ступенькой выше грубого язычества,— это первые предрассветные сумерки более чистой морали, первые детские мечтания о всеобъемлющей истине.