Свободное падение
| Вид материала | Рассказ |
СодержаниеВсе кончилось 12-го ноября поездкой в Ленинград. |
- Урок изучения новых знаний в 9-м классе по теме: "Свободное падение тел", 145.66kb.
- Тема «кинематика материальной точки», 29.33kb.
- Программа вступительных испытаний по физике механика, 48.4kb.
- Беседа – лекция. Прием наркотика – всегда полет, но в конце – всегда падение, 76.9kb.
- Беседа – лекция. Прием наркотика – всегда полет, но в конце – всегда падение, 83.01kb.
- Анкерсмит Ф. Р. История и тропология: взлет и падение метафоры. 1994, 5231.51kb.
- Программа вступительных испытаний по физике для поступающих на заочный факультет Архангельского, 51.68kb.
- Года было позитивным, наблюдался рост цен на акции, курс иностранной валюты рос,, 62.74kb.
- Программа размещение 1 день Прибытие в Лондон. Трансфер в отель. Размещение. Свободное, 98.8kb.
- Падение Константинополя в 1453, 953.32kb.
Никто из нас больше уже в Игналине не был.
И Каунас я тогда видела, кажется, тоже в последний раз. Я любила этот город, его широкую Лайсвесаллее - Аллею Свободы, совершенно непривычную для российских городов пешеходную зону. Я любила музей Микаэласа Константинаса Чурлениса, о котором впервые услышала еще давным-давно в Друскенинкае и чьи пастельные картины уже тогда начинали отчаянно выцветать. А были они такие красивые! Моя любимая картина называлась "Сказка королей". На ней стоят два короля в холодном мраке ночного литовского соснового леса и держат на ладонях маленький, тепло светящийся мир. Они рассматривают его с бесконечной нежностью, и неуловимая улыбка играет на их полутемных лицах...
Моя вторая прабабушка слыла первой красавицей в Ростове-на-Дону. Ее руки добивались самые уважаемые и состоятельные представители тамошнего общества, но прабабушка либо, действительно, не могла сделать окончательного выбора, либо постоянно увеличивающееся число поклонников льстило ей настолько, что вопрос выбора просто незаметно отходил на второй план. Во всяком случае, надежду она в той или иной степени подавала всем, и в особенности - греческому консулу...
Каждый день она появлялась на балконе своего дома поболтать со своими кавалерами - ритуал, вызывавший в них, как очень скоро выяснилось, не только и не столько пламенное чувство любви, сколько раздражение и обиду, переходившие в ненависть. Дошло до того, что они тайно подпилили деревянные опоры вышеназванного балкона, так что юная гордячка на следующее утро упала вниз!
Она не разбилась и ничего себе не сломала, и при падении пострадало только ее лицо - от недавней красоты и следа не осталось, нужно было накладывать многочисленные швы. И тогда, как и следовало ожидать, все ее почитатели, не исключая и греческого консула, отказались от нее. Все, кроме одного...
Мой будущий второй прадедушка - бедный армейский фельдшер - остался ей верен и в эту непростую для нее минуту. И верность его была вознаграждена сполна: во-первых, его невеста быстро поправилась, обретя вновь свою, казалось бы, навсегда утерянную красоту, а во-вторых, очень скоро они поженились и прожили вместе долгую и счастливую жизнь. Хочется прибавить, что "до самой смерти и умерли в один день", что, впрочем, уже было бы ненужной выдумкой, а мне и так-то вряд ли поверят! Да что же делать, если так все и было?
Что же касается предательского грека, его роль в истории нашей семьи точнее всего сформулирована была моей двоюродной тетей: "Еще бы минуточку, - говорила она, - и жить бы нам при греческой хунте!.."
Но оставим политику в покое! Неважно, сколько раз она пыталась вмешаться в нашу жизнь! Всякий раз уходить из-под ее удара, в последний момент выскальзывать из ее смертельных объятий - это, пожалуй, наша фамильная черта, одна из составляющих нашей общей крови...
Сколько же раз оказывался и мой отец на самой опасной грани недозволенного, непозволительного, строжайше запрещенного - и всегда ему удавалось не только оставаться целым и невредимым, но еще и извлекать из всего этого видимую пользу! Будучи евреем и беспартийным одновременно, он много лет проработал в капиталистической загранице - в Австрии, сначала в Международном институте системного анализа (IIASA) в Лаксенбурге под Веной, потом в UNIDO. Написав книгу-диссертацию по результатам своих исследований в области экологии, папа еще до защиты продал ее Организации Объединенных Наций, так что на заработанные деньги мы безбедно пережили первые витки инфляции. Он участвовал в качестве эксперта в миссиях ООН в Хорватии, где тогда шла война, и возвращался в Вену почти как к себе домой.
Он любил Австрию. И, хотя я даже во сне не могла себе вообразить, что когда-нибудь тоже увижу эту почти сказочную, как мне казалось, страну, такие понятия, как "Vienna International Airport", "Vienna International Center", IIASA, огромный королевский парк в Лаксенбурге, вежливые австрийские полицейские и собор Сан-Стефан были мне так детально знакомы по папиным рассказам, как будто это были не его, а мои собственные воспоминания. Слова "international" и "Austria" в моем представлении были неразрывно связаны между собой...
Это была мечта о той Европе, которая существовала только в нашем воображении, что, однако, нисколько не умаляет ценности самой мечты!
Все приобретения, сделанные папой в Австрии, всегда были - и отчасти все еще остаются - для меня своего рода святыней. Я даже никогда не сомневалась в их особенной, непреходящей ценности. Но, конечно, не вещи сами по себе имели такое огромное значение для меня, а скорее, то светлое, радужное настроение, какое у меня всегда бывало, когда, неся от лифта к нашим дверям многочисленные чемоданы, сумки и ящики, скрывавшие подарки, сладости в невероятных обертках, разнообразные ликеры (разве можно выбрасывать такие неординарные бутылки?!), книги, тогда еще не привычные лазерные диски и т.п., щедро купленные для нас с тогдашних его заработков, папа возвращался домой, в Москву, и говорил мне, оглядывая с порога вылизанную к его приезду до блеска квартиру: "Ну, сейчас мы из твоего порядка будем делать порядок совсем иного порядка! Извини!"
И начинался завораживающий процесс распаковки австрийского багажа!..
Как же я тогда была счастлива! Я была даже более чем счастлива: я как будто купалась в солнечном море безмятежности, провожая и встречая удачливого во всех отношениях и всеми уважаемого отца, изучая структурную лингвистику успешно и с искренним интересом, проводя время с хорошими и верными друзьями и нисколько при всем при этом не задумываясь о будущем...
Были вечеринки у Славика. Пару раз, на втором курсе. Веселые, невинные сборища, с музыкой, где танцевали все, кроме меня и еще одной нашей соученицы, которую все звали Матерью и которой бессовестно каждый раз доверяли мыть посуду. Я чаще всего уходила от этой ответственности, внутренне оправдывая себя тем, что в начале вечера уже позаботилась об ужине, а Мать мыла, проявляя воистину родительскую сознательность. Мы непринужденно болтали с ней на кухне, пока в гостиной зарождались, развивались и цвели пышным цветом бурные любовные романы. И я думаю, что Матери такая ситуация нравилась нисколько не больше, чем мне, а я это во всех отношениях гордое одиночество просто ненавидела!
Тем не менее, обвинять было мне некого: я сама оказывалась слишком высокомерной и неуклюжей в кругу именно тех молодых людей, мнением которых дорожила. Мне смешно было даже подумать о том, чтобы сыграть, применив наконец с толком свой хваленый интеллект: где-то притвориться, когда-то польстить мужскому самолюбию. Мне совершенно не хотелось каждый раз мучительно подыскивать хоть какие-нибудь светские слова, когда меня неукоснительно тянуло на философию, так что любой хоть что-то обещавший диалог с потенциальным поклонником, как правило, оборачивался настолько постыдным кошмаром, что мне гораздо проще было бы сразу остаться дома! Но тем не менее без меня не обходилась ни одна такая вечеринка (разве что я лежала в гриппу с температурой сорок!), потому что необоримое желание потанцевать обнявшись на виду у всех, посидеть рядышком на диване, многозначительно переглядываясь и таинственно улыбаясь, поболтать со всеми остальными без всякого стеснения на свободные темы - словом, закрутить роман и пожить как все, - оказывалось во много раз сильнее голоса разума, умудренного многочисленными провалами этого простого плана. Очень уж хотелось романтических приключений!
И не то чтобы их у меня не было вообще или было мало, вовсе нет. Как ни странно, категорически отвергая весь веками разработанный и отлаженный механизм покорения мужского сердца - из всего пестрого многообразия приемов и принципов мне был известен только один, а именно тот, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок (но до этого этапа надо было еще как-то дойти!), - я все же нередко пользовалась успехом. Тем не менее, кавалеры мои оказывались зачастую со странностями, совсем не такие, о каких мечталось и какие запросто и непрерывно (во всяком случае, я была твердо в этом убеждена) появлялись у всех моих знакомых. Странности эти доходили до того, что я уже не решалась продемонстрировать своего поклонника ни друзьям, ни родителям, из-за чего сразу портилось все впечатление...
Словом, когда мы собрались у Славика в октябре 1989-го года, я, так и не рискнув взять с собой своего молодого человека, весь вечер предпринимала попытки завоевать сердце нашего признанного поэта Жоржа, но он с удивительным постоянством уходил от каких-либо конкретных проявлений, не забывая при этом без конца подливать масла в огонь моих безответных чувств. "Как жаль, что я не встретил тебя раньше!" Или: "Обязательно посмотри фильм "Империя чувств" - это такая тонкая эротика! Кому, как не тебе, ее понять?.."
Он был наглый, злой, бестактный и некрасивый. Только спьяну или в бессознательном бреду можно было бы назвать его идеалом мужчины! И если я добивалась его расположения, то (к стыду своему должна признать!) не от любви, которая, как известно зла настолько, чтобы оправдать мои действия, а лишь с весьма "корыстной" целью: Жорж принадлежал к нашей компании, уже был ею принят положительно, так что стать его девушкой казалось мне беспроигрышным вариантом. И еще он был настолько талантлив, что вызывал в моей душе острую зависть, которую я, пугаясь этого совершенно мне чуждого чувства, должна была как-то скрыть или перебить...
Все кончилось 12-го ноября поездкой в Ленинград.
Я имею в виду, что с тех пор мы больше у Славика не собирались.
Мы весело ехали в плацкартном вагоне. Мы не спали всю ночь, потому что таинственным образом на купленные десять мест оказалось тринадцать претендентов. Слава играл на гитаре. В том году все мы почему-то с ума сходили по гитаре... Пели любимые серенады из мультфильмов, просто фильмов, пели Розенбаума и, естественно, Виктора Цоя!
Я сажаю алюминиевые огурцы
На брезентовом поле...
- Это белая горячка! - возмущенно говорил мне Леня Ковров.
Но почти всем нравились эти песни, так не похожие на все давно знакомое, такие печальные и такие свободные... Я не берусь судить, действительно ли они воплощали в себе тот дух тотальной, безграничной свободы, которой мы тогда так наслаждались впервые в нашей жизни, или же это нам только так казалось, но когда я вспоминаю те несколько лет, то песни Цоя, не смолкая, звучат на их фоне.
За пару месяцев до вышеупомянутой поездки окончательно развалилась в нашем институте комсомольская организация, и мой хороший друг Леня Ковров - этот убежденный историк с политическим уклоном! - был первым комсоргом, отказавшимся собирать с товарищей по группе комсомольские взносы. "Все это бессмыслица! Мы должны же как-то помочь этой системе отправиться на тот свет!" По-моему, мы все в той или иной степени одержимы были в тот момент идеей разрушения Системы... Не представляя себе, впрочем, даже приблизительно, что же последует за окончательным ее крахом!
Ноябрь 1989-го. Война в Абхазии длится уже почти полгода. Леня, который как раз оттуда родом и чьи родители все еще там (они и по сей день там!), сообщает мне постоянно ужасные подробности военных действий.
И две тысячи лет война, война без особых причин...
Война – дело молодых, лекарство против морщин!
Красная-красная кровь через час уже просто земля,
Через два на ней цветы и трава,
Через три она снова жива
И согрета лучами звезды по имени Солнце!
Кровопролитные бои в Очамчири, где мы еще так недавно покупали вино и хлеб. Даже в полюбившейся нам горной деревушке Отап, приютившей нас на неделю сказочного конного похода, были человеческие жертвы. Одну из этих жертв мне довелось знать лично: в последнюю мирную ночь он обещал выкрасть меня себе в жены с туристической базы в Сухуми, умчать на быстром скакуне обратно в горы и любить до гроба. Ему было всего девятнадцать лет, он был изумительно красив, и звали его романтически-разбойничьим именем Ахра...
Вообще-то мы ничего не понимали в политике, мы только ощущали, как все рушится, меняется, летит в тартарары, наслаждаясь предоставленной нам вожделенной свободой. Никто больше ни к чему нас не понуждал. Стало можно говорить все то, что думаешь. А думали мы много, потому что немыслимо много и внимательно читали - дань предполагаемой беспроигрышной профессии учителя...
Вдруг стало можно во вступительном сочинении критиковать советскую власть на примере произведений, увидевших свет в период печатного бума, - и это уже ничем не угрожало ни нам, ни нашим родителям. Наши работы вдруг стали оцениваться исключительно с точки зрения стилистики и грамматики...
Кому-то даже без труда удалось поступить в наш ленинский педагогический со школьной характеристикой, в которой значилось: "В комсомол вступать отказался. Не поддается нажиму и окрику."
Это завораживало!
Дальше действовать будем мы!
Дальше действовать будем мы!
Рано утром наш поезд подошел к перрону Московского вокзала в Ленинграде (мы тогда еще не научились называть его Петербургом). Было холодно и сыро. Мы, привычные к более сухому московскому воздуху, отметили эту необыкновенную сырость, стоя в нескончаемой очереди в Эрмитаж, дважды обвивавшей Зимний дворец. Мы то и дело поеживались, позевывали после бессонной ночи, но нисколько не сомневались, тем не менее, в необходимости этого похода... Охота пуще неволи! В объяснительной записке декану факультета по поводу предстоящего отсутствия на занятиях в течение двух дней мы совершенно искренне указали следующую причину: 11-12 ноября 1989-го года в Эрмитаже выставлялась привезенная из Лувра коллекция шедевров, в том числе великая "Джаконда". И нас отпустили с миром.
Ждать предстояло долго. Очередь продвигалась вызывающе медленно. В конце концов все начали замерзать и скучать. И тогда, к моему сегодняшнему изумлению, нашлись желающие (двое или трое) пожертвовать собой ради блага тех, кто еще не был в Петербурге и мог бы теперь посмотреть этот удивительный город!.. Словом, договорились встретиться у входа через несколько часов и разошлись кто куда. Точнее, все - в одном направлении, а я - в другом! Не знаю, почему. Может быть, я хотела навестить Таню, но в конце концов сочла предстоящий путь до университетского городка в Петергофе слишком долгим. Может быть, я за три часа в самом деле собиралась объехать весь город на экскурсионном автобусе, в который сразу же села. В любом случае, большую часть времени я сладко проспала, разомлев под горячими струями отопления (и только голос гида немного мешал...). Где-то в одном из пластов моего сна проплыли растральные колонны - мистические ворота на мистические острова...
Потом нас выпустили погулять у Александро-Невской Лавры. В церкви, как будто специально придуманной для морозных российских зим, властвовали неразделимо полутьма и ладан - одурманивающий аромат под низкими сводчатыми потолками, растворенный в тихом пении хора. Бесчисленные яркие огоньки оплывающих восковых свечей, отблескивающие тускловатым светом на пестрой утвари и образах, манили внутрь своим золотым теплом... Как дома, у елки, под Новый год...
Красные и зеленые лампадки над мощами святого, до сих пор как бы раздающего благословения верующим из своего прозрачного гроба... Я не решилась подойти. Через много лет, в Маастрихте, мне даже пришлось спешно покинуть домский собор, где обнаружился целый кошмарный музей полуистлевших волос, кусочков кожи, обломков костей и непонятно каким образом полученных... ногтей!.. Бесовское наваждение! Честно говоря, я боюсь святых мощей! Но тогда в Лавре я поставила две свечки - одну за мою семью и одну за моего друга Джали... Я испытывала к нему жалость, хотя ему больше подошла бы любовь. Но я не любила его. Или любила? Ответа нет. По крайней мере, пока я не нашла его.
Все, что я так хотела иметь, он готов был предоставить к моим услугам: любовь и нежность, привязанность, приверженность, поклонение, уважение, защиту, наконец. Меня раздражало мое частое одиночество в больших и веселых компаниях, и ведь нужно было только набрать его номер, и он без задержки явился бы на любое место встречи в любое время дня и ночи, в том числе, конечно, и в Петербург. Но моя гордость почему-то никак не позволяла мне признать, что мне, кроме того, что у меня уже есть, еще хоть что-нибудь нужно... Я говорила, что сама справлюсь со своими проблемами, и он в конце концов, должно быть, либо поверил мне, либо как-то по-другому свыкся с этой идеей.
Так я и гуляла по пасмурному Петербургу весь день одна, изнывая от ревности, потому что Жорж так-таки проводил время не со мной, а со своей будущей женой Галей!
И, честно говоря, я уже не помню, как в тот вечер выглядела Джаконда...
Когда мы, обалдевшие от только что увиденного невыносимо прекрасного, покинули музей, до обратного поезда оставался еще целый вечер и целая ночь. Тут же, на пронзительном ветру и уже в темноте, нам вспомнилось, что мы целый день ничего не ели и не пили, если не считать символического завтрака еще в поезде, где каждому досталось понемножку чего-нибудь, - от салатов, пирогов и бутербродов по случаю чьего-то дня рождения.
Бесконечно длинный Невский проспект не предоставлял нам особенно богатого выбора в том смысле, где бы подкрепить с каждой минутой слабеющие тела, не желающие довольствоваться духовной пищей. Денег было мало, но какая-то переполненная и теплая столовая оказалась, к счастью, в пределах пешочной досягаемости и наших финансовых возможностей.
Тут, однако, по какой-то необъяснимой причине я вдруг, в одну секунду, потеряла почву под ногами, как будто меня снова вышвырнуло из моего времени и пространства! Как могла я жевать и глотать, когда все мои силы сосредоточены были на том, чтобы не дать никому заметить моего странного состояния? Я продолжала все видеть и слышать, чувствовала неприятный запах горелого масла из кухни, участвовала в беседе и без конца фотографировала всех подряд, всякий раз преодолевая однообразные пророчества, состоящие из одной лишь фразы, что ничего не выйдет...
Фотографии все-таки получились, хотя не четко. Странно, что фотопленка, совершенно как бы не подвластная чувствам, запечатлела именно то, что тогда оставалось в моем мозгу от реальности, именно в той пропорции света и тьмы, в которой видела я происходящее: грязно-желтый туман с коричневыми разводами знакомых, но нечетких контуров...
- Возьми мою порцию! - обратился ко мне еще один наш поэт, Валя.
- Зачем?
- Тебе же не досталось...
Мы сидели в углу у окна и имели возможность видеть всю компанию. Жорж с Галей. Ее подруга Лена с его другом Юркой. Слава с гитарой. Все были поглощены долгожданной едой.
- Спасибо, мне не хочется. Ешь спокойно.
Но изысканный поэт не удовлетворен был таким простым ответом.
- Возьми хотя бы компот!
- Ну, ладно! Спасибо.
За большим окном давно сгустилась темнота, но перед моим внутренним взором почему-то все еще стоял серый сырой день, и очень хотелось домой, где, как мне вдруг показалось, случилось что-то страшное. Разум протестовал отчаянно, уверяя взбесившуюся интуицию в том, что все в порядке, но она захлестывала меня волнами, как море в шторм, так что злосчастный компот ну просто не лез в горло!
Тем не менее я старалась делать вид, что пью с удовольствием, и думала при этом, что ни Валя, ни его стихи (судить о которых мне, правда, было сложно, поскольку я по каким-то соображениям НЕ ХОТЕЛА их читать...) меня совершенно не привлекают и что я при всем моем желании никак не смогла бы теперь объяснить ему, почему я ничего не ем...
Надо сказать, что такое состояние вовсе не было для меня редкостью. За пять институтских лет я испытывала его бесчисленное количество раз, в самые неожиданные и самые неудачные моменты. Не исключено, что еще и поэтому я зачастую оказывалась в стороне от нормальной студенческой жизни, затрачивая потом на возвращение к ней массу времени и сил, каждый раз начиная как бы все сначала.
Уже ночью возникла перед нами огромная пустая площадь с Александрийской колонной - в свете оранжевых фонарей. Мы говорили про Октябрьскую революцию - правда ли это, что холодным вечером 25-го октября 1917-го года народ штурмовал Зимний, или это все придумали потом в целях агитации.
Мы вышли на Мойку и вспомнили Пушкина.
Мы незаметно добрались туда, где Нева, потеряв свои гранитные берега, превратилась в обыкновенную реку. Бесчисленные огни противоположного берега отражались в медленных тяжелых волнах. Ветер дул в лицо. Быстрые белые облака летели по небу...
А над городом плывут облака, закрывая небесный свет...
А над городом желтый дым. Городу две тысячи лет,
Прожитых под светом звезды по имени Солнце!
И мы знаем, что так было всегда, что судьбою больше любим,
Кто живет по законам другим и кому умирать молодым...
Он не помнит слова да и слова нет,
Он не помнит ни чинов, ни имен,
И способен дотянуться до звезд, не считая, что это сон...
И упасть, опаленным звездой по имени Солнце!
Мы шагали дальше и пели под гитару.
Свободный художник, актер, танцор и красавец Юрка балагурил, бегал по вновь объявившемуся невскому парапету под суматошные вскрики Лены, искренне перепуганной за молодую Юркину жизнь, острил, отдал приказ темным прожекторам Смольного:
- Да будет свет!
И в это же мгновение бело-голубые здания Смольного, как бы вынырнув из Ничего, предстали перед нами в своей регулярной красоте. Разговор завихрился вокруг первого правительства и того самого его главы, чей портрет прочно запечатлен был в нашей общей памяти - с самого детства...
Потом Нева снова тихо плескалась о гранит. Мы шли быстрым шагом по направлению к вокзалу, теперь уже почти молча. Светало.
Мы видели ночь, гуляли всю ночь
До утра!
Полумертвые от усталости, мы за 1 рубль сняли две огромные комнаты в привокзальной гостинице, после чего утром едва не опоздали на поезд. Кто-то даже вспрыгивал на подножку уже двигающегося вагона под матерные вопли проводницы. Видели бы нас наши родители! Ох, и досталось бы нам! Неумытые, растрепанные, полуголодные, со съехавшей с ресниц тушью (женская, естественно, часть), нервные после непредвиденного кросса, давно позабывшие о культурной цели поездки, мы выглядели крайне безответственно.
Но никто за нами тогда не присматривал, и этот факт лично мне сообщал приятное чувство безграничной независимости...
Следующие одиннадцать часов мы попеременно то пели, то хохотали, то пытались заснуть. Последнее так никому и не удалось, особенно мне, поскольку со мной рядом сидел Леня и всю дорогу раскрывал мне свою многогранную душу...
Среди моих знакомых было принято приходить ко мне за советами и поплакаться на жизненные неудачи. Вообще-то я любила поболтать, погадать желающим на картах (предсказания мои каким-то чудом сбывались, делая рекламу моему странному таланту!), пофилософствовать, посоветовать, поэтому, преодолев не без труда тяжелую сонливость, я, помнится, даже цитировала Коврову в доказательство каких-то то ли моих, то ли его мыслей куски из "Истории Тома Джонса-найденыша" наизусть...
На площади Трех Вокзалов толпились тысячи людей. Мне с моим ростом вообще ничего не было видно, кроме плотно прижатых друг к другу спин, до тошноты, до клаустрофобии медленно продвигавшихся к выходу... До сих пор не пойму, как там никого не раздавили! Наверное, только годами отшлифованный инстинкт, родственный первобытному инстинкту самосохранения, помогал мне и всем остальным сохранять в этом хаосе правильный курс. Во всяком случае, мне в таких ситуациях всегда казалось, что я переживаю опасное приключение, спасаю свою жизнь, и это делало частые кошмары московского метро даже отчасти авантюрно привлекательными... И в тот день тоже, когда я, нагруженная невыносимо тяжелыми сумками с мясом, вином и картофелем, торопилась на мою последнюю московскую встречу с моими друзьями - праздновать удачное окончание института.
Местом сбора почему-то назначили самый дальний угол на станции "Комсомольская", так что я минут двадцать, стараясь не терять самообладания и собрав всю свою волю в комок, почти что вдохновенно прорывалась сквозь бесконечный хаос плеч, локтей и чемоданов...
Мне есть, чем платить, но я не хочу победы любой ценой.
Я никому не хочу ставить ногу на грудь.
Я хотел бы остаться с тобой, просто остаться с тобой,
Но высокая в небе звезда зовет меня в путь!
Автобус с надписью "Осторожно! Дети!" идет по Ленинскому проспекту. Какая-то девочка из нашего отряда показывает Славику коллекцию каких-то картинок. "Собираешь? - спрашивает он, и добавляет: - Моя любимая девушка тоже собирает такие." Кто она была - эта его любимая девушка 1990-го года? Я не знаю... И встает по левую руку коричнево-стеклянный, искаженно отражающий июньское небо монстр - новое здание посольства ФРГ... Боже мой! Я ведь даже не могла себе тогда вообразить!.. Это утро такое прекрасное, солнце такое теплое! И наша судьба кажется такой понятной, известной, предрешенной - такой чистой и широкой, как многополосный Ленинский проспект!..
И в Москве, и в Петербурге есть такие, но самый впечатляющий из них я видела в Бухаресте, и это был Проспект Победившего Социализма. Минимум десять полноценных рядов. Последнее грандиозное сооружение эпохи Чаушеску. Мы тогда совершали автомобильное путешествие по Румынии и Болгарии.
Шел 1990-ый год. Только что во время переворота расстреляли бывшего румынского генсека с женой. Бедность населения прямо-таки бросалась в глаза. Полуголые грязные дети выпрашивали сигареты, сладости и деньги. Их родители умоляли продать лекарства и кофе. Города, особенно Бухарест, были запружены вооруженными солдатами. Стены домов выщерблены пулями... На главной площади, прямо на асфальте, горели тысячи свечей в память о погибших, чьи фотографии укреплены были на огромных самодельных стендах: солдаты, студенты, дети, женщины... Мне было не до конца понятно, кто против кого. Мирное население все еще имело при себе оружие...
Довершая общую картину опасной нестабильности, бушевала в Галаце холера. На этот раз, однако, мне повезло больше, чем за восемь лет до того на Украине, где я едва не отправилась на тот свет от этой болезни, подхваченной в одном из водохранилищ... Наверное, если бы не та старушка, взглянувшая на меня через стекло нашей машины и сказавшая папе уверенно: "Не волнуйся, милок! Выживет дочка! Я за нее Бога попрошу..." - может быть, мне бы и не пришлось сегодня делиться своими воспоминаниями... Девятнадцать часов мы добирались на нашем стареньком "Запорожце" от Умани до Москвы, останавливаясь только на заправках и на совсем уж неизбежный отдых. Перед сумерками доехали до реки Сейм. Меня оставили с мамой, а папа пошел выкупаться, так что я с обрыва, как во сне, сквозь горячечный бред, наблюдала с каким-то потусторонним уже любопытством, как папа борется с течением... Но я выжила.
Возможно, как раз для того, чтобы уже через восемь лет снова рискнуть жизнью, четырежды за один месяц пересекая государственную границу Румынии, одурманенной запахом только что пролитой крови. Какие-то люди бросались с кинжалами на наш капот, пограничник угрожал расстрелом, папа кричал: "Закройте все окна и пригнитесь! Маша! Прикрой Любе (моей тогда пятилетней сестре) голову руками!" - и устрашающе ревел мотором. На пограничном мосту, означавшем нейтральную полосу, нас едва не раздавили в лепешку огромные многометровые фуры. От Кишинева до Золотых Песков не было бензина...
Дефицит горючего в Молдавии ставил перед нами почти неразрешимую задачу. Перед отъездом мы как-то сидели у нас на кухне, обедали и обсуждали, что нам делать, если молдавской прописки у нас нет и не предвидится, бензин продают только по предъявлению этой прописки, а пересечь Молдавию нам так или иначе придется. И что хуже всего - не только туда, но и обратно, поскольку румыны почему-то не позволяли в том году ни ввозить, ни вывозить с их территории больше чем 15 литров бензина, даже в бензобаке!
Решение нашлось неожиданно: надо захоронить канистры с бензином где-нибудь в лесу около границы, чтобы на обратном пути их забрать. Реалистически настроенная мама, естественно, не была в восторге от этой идеи, но папа - известный любитель веселых авантюр! - счел такое предложение не только разумным, но и единственно правильным. Поэтому они вдвоем с его хорошим другом (мы ехали двумя машинами) рыли глубокую яму в тихом утреннем лесу, а я стояла на стреме!
Дабы не указать никому другому дороги к нашему кладу, мы не поставили никаких опознавательных знаков. Обратно же ехали ночью, в кромешной тьме, и, если бы не сердобольная луна, показавшаяся в нужный момент из-за облаков, мы бы, пожалуй, все-таки остались ни с чем...
Темный густой лес, облитый серебряно-белым лунным светом, напоминал сказочные полотна Чурлениса!
Я помню ночные горы в Абхазии, где я однажды заблудилась. Откуда-то доносилось журчание реки. Небо было абсолютно черное, и Млечный путь тянулся из Ниоткуда в Никуда... Я легла в теплую траву и представляла себе, будто лечу в бесконечном Космосе, пока мне наконец не пришло в голову, что так оно и есть (а как иначе?!) и что инструктора в горном лагере, наверное, уже от страха за меня рехнулись...
Луна светила в Болгарии над Черным морем, когда мы поздно вечером возвращались из ресторана в гостиницу и папа сказал, что уже очень скоро мы будем жить в центре Европы, а мама ответила решительно, что ни за что на свете!.. И крыши домов были будто нарисованы толстой кистью на темно-синем фоне ночи светящимся лунным цветом...
В Бухаресте луна придавала промышленным трубам в раме моего окна совершенно другой, фантастический смысл...
Запах приключений! Даже молчаливые эмигранты в вестибюле нашего бухарестского Парк-Отеля, направляющиеся из Советского Союза в Израиль, - и те представлялись мне символом заманчивых странствий! Они сидели на тюках и чемоданах, их дети кричали и дрались. Второй раз за один год меня предупреждали, а я ничего не понимала - я только чуяла что-то.
И следующие три года я не могла уже отделаться от этого ощущения, хотя жизнь моя текла все еще на редкость безмятежно. Первые шаги начинающейся инфляции мы - благодаря папиным заботам - пережили играючи. Он работал по полгода в Австрии, получая зарплату в американских долларах. Основная часть населения резко беднела, а наше положение как бы даже улучшалось. По крайней мере, у меня всегда хватало денег, чтобы угостить своих лучших подруг в кафе около института, как раз тогда переименованного в университет (мороженое, напитки, пирожные и шампанское на троих или четверых!).
Все, к чему мы за последние двадцать лет привыкли, изменялось так быстро, что захватывало дух. Как-то вдруг стало можно дешево купить любые книги. Неожиданно появился на московских рынках любимый литовский сыр. Открылись пункты обмена валюты. Курс доллара полез вверх, пугая экономистов и радуя счастливых обладателей этих привлекательно стабильных зеленых бумажек. Мою ленинскую стипендию, еще недавно составлявшую удивительно определенную сумму, теперь даже трудно было заранее пересчитать, а в бухгалтерии говорили: "Узнаете, когда придет, сколько вам положено!"
В конце этого странного периода папа уволился с работы из того научно-исследовательского института, где благополучно и небезрезультатно проработал предыдущие лет десять. Напоследок ему предложили выбрать, как он хочет получить последнюю зарплату - железными рублями или индийскими шелковыми нитками... "Если возьму рублями, у моего "Москвича" рессоры лопнут!" - сказал папа и выбрал нитки. Они еще до сих пор не кончились!
Но странный стук зовет в дорогу –
Может, сердца, а может, стук в дверь...
Так незаметно истекло наше время в этой стране. Как ни крути, а политика - серьезная противница! Впрочем очень может быть, что так с самого начала было задумано в нашей судьбе, чтобы мы взяли да и уехали в Германию...
В аэропорту кто-то плакал. На мгновение я увидала Джали. Даже в такой день он не захотел нарушить своего обещания! Впрочем тут коса нашла на камень. Он пообещал, что не станет знакомиться с моей семьей, пока я не дам согласия стать его женой, а я пообещала, что не выйду ни за кого замуж, пока не познакомлю будущего супруга с моей семьей... И, поскольку я свое обещание дала гораздо раньше, будучи еще семи лет от роду, в Друскенинкае, - как раз тогда, когда папа присоединился к нам после своей загадочной болгарской поездки, - то я и отказалась выйти за Джали...
Наверное, надо было найти какие-то добрые слова, постараться объяснить, уговорить, но я считала свое требование настолько оправданным и не подлежащим обсуждению, а себя - настолько правой, что у меня так никогда и не нашлось на это ни времени, ни желания. Поэтому даже в тот последний день Джали скрывался в тени какой-то колонны, совершенно потерянный и совершенно одинокий.
И только через несколько лет я, к ужасу своему, снова увижу похожую картину, и, волею судеб, она затронет меня гораздо сильнее, чем теперь. Но сегодня, 15-го июля 1993-го года, я почти ничего не ощущаю, воспринимая происходящее как безобидный сон, вне времени и пространства. И в затуманенном мозгу звучит только одно единственное, глупое, у Лонгфелло вычитанное, слово: "Excelsior!" - вперед и выше!
Моя ослабленная болезнями бабушка бежала с двумя большими сумками через таможенный контроль... Мучительно распаковывали и запаковывали наш магнитофон, радиоприемник и компьютер... Время шло и шло. Задерживали ради нас вылет...
Второй раз меня ждал шикарный самолет!
И потом он разбежался по взлетной полосе - как ракета. Исчезли в тумане "Шереметево-2", Москва, Земля... И тогда сквозь серую вату облаков блеснуло в глаза обнаженное солнце...
Но если есть в кармане пачка сигарет,
Значит, все не так уж плохо на сегодняшний день...
И билет на самолет с серебристым крылом,
Что, взлетая, оставляет Земле лишь тень...
Есть поэты, вдыхающие Вечность, и есть те, которым удается уловить только свое время. Наверное, вторые не менее важны, чем первые, потому что от всякого времени что-то остается навечно. Что же останется от нас? Чувство обманчивой свободы, мечта о сказочном Западе или тоска по доброму старому образу жизни? Беззаботное счастье или темная музыка Цоя? Но нет, он погиб в автокатастрофе в августе 1990-го года, и его одурманивающие песни скоро будут навсегда забыты, так же, как и совсем другие, легкие и светлые, стихи Фефера, утонувшие вместе с ним.
Мой жизненный опыт (вероятно, не такой уж и большой, но кое для чего, наверное, все-таки достаточный) убеждает меня снова и снова, что жизнь - эта сложная и тонкая материя - чем-то напоминает обыкновенные, не очень точные рыночные весы... Пока они примерно уравновешены, ты жив, но как только баланс нарушен - спеши восстановить статус кво. Потому что если ты не успеешь или не захочешь чем-нибудь нейтрализовать свои трудности, успехи, болезни, достоинства и недостатки (чем, не знаю, но, может быть, чем-то незаметным, нелогичным и мелким, вроде хорошей или дурной привычки, нового костюма или какого-нибудь определенного автомобиля, на котором ездишь...) - если ты этого не сделаешь, произойдет то самое, чего тебе с этой, бренной, стороны твоего существования уже не исправить: твой живой и чуткий организм превратится в human remains of late* - казенная форма, в конце которой будет стоять твое имя...
Он шел пешком от станции до дома
и отражался в зеркалах окон.
И, лишь увидев это отраженье,
переставало гулко прыгать сердце
и говорило: "Вот он! Слава Богу!
Приехал!" Было сердце неспокойно
в те дни, как будто чувствовало что-то,
как будто кто-то мне хотел поведать
судьбы грядущий шаг...
Нет, никаких определенных предчувствий у меня не было. Может быть, причина моего беспокойства заключалась в том, что в последнее время все в нашей жизни шло как-то не так, как раньше? Например, папа каждую неделю возвращался на выходные из Берлина в Ганновер на поезде, хотя вообще-то он себе уже много лет не представлял жизни без машины. Он говорил: "Когда садишься в свой автомобиль, то уже как будто вернулся домой!" А дом свой он очень любил... Куда ушло то замечательное время, когда он просто не ездил на работу, если машина зимой не заводилась? Куда вообще ушло его время?
Вот он звонил в дверь - взрывался оглушительным приветственным лаем пес (соседи снизу ненавидели нашу собаку!). Папа входил в дом, поднимался по лестнице, переступал порог...
"Поесть дадите? С утра не ел - на поезд торопился!.."
И был обед готов, и стол накрыт, и
на теплой кухне солнце
играло с ложками, вилками, ножами, тарелками и стаканами...
Это было, впрочем, так же, как сотни раз до того, когда он возвращался домой из командировок. И я не слышала никаких предупреждений о надвигавшейся опасности. Я не хотела их слышать. В самом деле, ну что может теперь произойти, когда все самое страшное и неприятное уже позади, когда все эти отвратительные, душераздирающие, очень грустные отрезки нашего пути, растянувшиеся без малого на два года, уже пройдены, а впереди - сверкающее золото дней?.. Золото? Да нет, это за окнами горело потрясающее золото осени, это нежились в теплом сентябрьском солнце кроны деревьев вокруг детской площадки... Это врывался в легкие чистый и светлый воздух послеполуденной пятницы. Это прощалась навсегда безмятежная пора детства...
А я-то думала, что мое детство закончилось еще лет семь назад, в Москве, какой-то глупой и кратковременной любовной историей! Но нет! Только не когда он был с нами, со мной, пока можно было в любую минуту ему позвонить, поговорить с ним, даже повздорить, а потом все равно с радостью поделиться каким-нибудь ничего не значащим успехом!
Да, я знаю, что делала, наверное, немало,
но хлеба он просил испечь - ленилась,
все говорила, что не в настроенье,
откладывала на потом... И с маком
рулетов не пекла - опять ленилась...
"Не последний день живем! - говорила я бездумно. - А если последний, то уже все равно!" Какая же глупость! Я просто не представляла, о чем говорю!
Мне не дано было вовремя понять, почему он так обозлился на нас с Любой в Италии, когда мы не пригласили его прокатиться с нами на "Автодроме". Такой скандал из-за дурацкого детского аттракциона! Совсем с ума сошел! Ну, как мне было понять, что за разница между тем, чтобы просто развлечься, и тем, чтобы развлечься в последний раз?..
Как я могла понять его бесконечную печаль по поводу продажи нашего шикарного автомобиля? Он тогда сказал, стоя на замороженном снегу, без пальто, в Братиславе: "Никогда уже у меня не будет такой машины!" Я возразила (правда, не очень уверенно, поскольку машина эта стоила довольно дорого), что мы еще купим новую. Он только печально улыбнулся. "Ты - может быть..." Неужто же он знал, что с ним произойдет? Нам никогда не получить ответа...
Только еще один единственный раз довелось мне видеть моего папу таким печальным: когда он еще в бюкебургском общежитии наводил порядок в своих рабочих дискетах - сразу после того, как понял, что его хороший друг и коллега без всякой приемлемой причины окончательно и бесповоротно уничтожил всю ту многолетнюю и успешную работу в Австрии, на которую папа возлагал все свои надежды в Европе... Он прощался со своей мечтой, и, хотя он и сидел спиной ко мне, я ясно чувствовала, что он при этом переживал.
Только вот эти два раза. Больше никогда.
Ни тогда, когда мы в бюро нашей консультационной фирмы остались без отопления, потому что отвечающий за арендную плату коллега отказался платить и стало так холодно, что погибли цветы, и мы вынуждены были отапливаться электроплиткой (на ней этот скряга даже спалил свой лучший блейзер - в попытках согреть спину...). Хозяйка вскоре потребовала освободить помещение под странным предлогом, что к нам в бюро по вечерам приходят подозрительные личности, которые пачкают лестницу и очень шумят... Об арендной плате речь в ее письме почему-то не шла!
Ни тогда, когда папе удалось - нехотя! - математически доказать, что та система игры во французскую рулетку, которую мы за наши последние деньги с горя приобрели у двух местных профессиональных игроков, за четыре месяца игры отнюдь не даст обещанного результата: на отрезке в 126 дней средний выигрыш составил 0,00 марки!
Ни даже тогда, когда последняя попытка найти приличную работу закончилась тем, что наш работодатель забрал сделанные материалы и, забыв заплатить нам, исчез с ними навсегда...
И потом... Необыкновенно узкое шоссе бежит под колеса. Моросит дождь. Холодно и темно. Даже не ясно, то ли это утро, то ли уже вечер. Заднее стекло заплевано грязью. Черные, лишенные листвы деревья стоят вдоль дороги, похожие на мачты затонувших кораблей...
Нет, это еще не тот решающий день. Я сижу за рулем, хотя прав у меня нет. Тем не менее, такие автомобили, как этот, в Словакии предпочитают не останавливать: он огромен - этот новый "ROVER 4.6", почти грузового типа, массивный, тяжелый и вовсе не такой поворотливый, как "Серый" (так мы зовем наш "SAAB 9000" цвета мокрого асфальта). Каждый наш автомобиль имеет подходящее имя. Тот ижевский "Москвич", например, на котором мы в свое время ездили в Болгарию и Румынию, звался "Пролетарская Сила" (Помните портрет необыкновенно сильного, выносливого, но невзрачного коня у Андрея Платонова в «Ювенильном море»?)...
Я изо всех сил давлю на педаль газа, но скорости все равно не достаточно. У меня уже болят руки, несмотря на все возможные усилители, которыми напичкан этот супер-современный монстр, - так сложно мне удержать его хотя бы просто в правом ряду! Он как будто сопротивляется! И он сильнее - так что водители позади меня явно нервничают.
Жаль! Я так хотела водить джип!
Иду на обгон и тут же слышу, как слева от меня, визжит перепуганный гудок. "Назад!" - папа хватает руль.
- А я уже раздумывал, чем платить стану... - говорит он с улыбкой, чем меня немало удивляет, поскольку до сих пор идиотские ошибки за рулем вызывали совсем другую реакцию с его стороны!
Это чудо техники, которое мы за достойный гонорар перегоняем из Бонна в Братиславу, действительно, стоит безумных денег и предназначается для одного из членов нынешнего российского правительства. "Зачем он ему? - удивляется папа. - На медведей охотиться?" В самом деле, это не городской вариант...
Мы разорены окончательно. Странно, что только теперь, когда у нас за спиной уже четыре долгих года в Германии, полных самыми разными финансовыми авантюрами!
На следующей бензоколонке я останавливаюсь. Мощный мотор ревет, потому что со сцеплением я уже не справляюсь (через много лет кто-то скажет мне: "А, сцепление - это женский дефект!"). Голубая звезда "ARAL" светится в абсолютной темноте как космическое приглашение межпланетным кораблям остановиться на отдых. 150 километров за рулем доконали меня. У меня трясутся колени, когда я неуклюже карабкаюсь из машины и запираю ее. Через полчаса мы будем в Дрездене. Всего полчаса... И из Ничего встанут пустые широкие проспекты. Если не очень сильно раздумывать, то можно представить, что едешь по ночному Петербургу... Оранжевые фонари освещают дорогу. Мощеные улицы приветствуют нас нескончаемым стуком.
Стоп! Где это я?
С узкого шоссе Прага-Братислава я вдруг попала на дрезденский автобан... Как? Ассоциативно - никаких проблем вообще-то... Я просто вспомнила, как мы с папой ездили в Дрезден, где он работал.
Он получил работу в научно-исследовательском центре Россендорф еще в сентябре 1994-го года и проработал там почти год, совсем не зная немецкого языка и храбро сменив экологию на урановую физику...
Там он снимал маленькую комнатку под крышей, на Хутбергштрассе, в доме на высокой горе, откуда был виден весь город - особенно привлекательный в снегу. Я тогда еще не привыкла к мягкому немецкому климату, так что зима без мороза и снега была для меня почти что вообще не зима.
Мне нравился Дрезден. Он весь был как прелестная сказка. Когда-то в Москве, на стене около моей кровати, висело множество плакатов со старинными видами и старинными же картами различных городов, в том числе и подробный план Дрездена. Мне теперь почему-то очень жаль, что я так никогда и не разглядела его по-настоящему. Может быть, я бы нашла там тот мост, по которому проходит звенящий трамвай и откуда видно старый центр? Или вот эту нескончаемо длинную Баутценер Ландштрассе, незаметно покидающую городские пределы и ведущую в Россендорф? Или же саму Хутбергштрассе, по которой я как будто все еще иду вниз, чтобы в ее конце, там, где уже трамвайная линия, случайно встретить папу, без предупреждения взявшего выходной, чтобы поехать со мной в Прагу?
В первый раз, когда мы с ним туда собрались, поездка почему-то не состоялась - то ли было уже слишком поздно, то ли был сильный гололед, так что мы в конце концов ограничились экскурсией в близлежащую крепость Штолпен. Как назло, именно там в моем фотоаппарате сели батарейки, поэтому я не сделала ни единого снимка, о чем всю дорогу очень жалела. Средневековые здания и интерьеры всегда были моей страстью! И вдруг, оглядываясь по сторонам, я заметила, что как будто уже не раз видела эти башни, этот двор, ворота... Да, все вокруг было мне знакомо! Только не думай, что я собираюсь сейчас рассказать тебе историю про мою прошлую жизнь! Несмотря на то, что я впервые попала в Штолпен, объяснение этому отыскалось вполне материалистическое: эта живописная крепость, изображенная в подробностях в одном из туристических проспектов, привезенных папой из бывшей ГДР, послужила мне в свое время прототипом той крепости, где - по уже упоминавшемуся здесь сюжету - была заключена в плен принцесса!
Стоя посреди широкого заснеженного двора моей фантазии, я с грустью отметила, что и понятия не имею, где и как теперь Таня...
Со второго раза, через скользкие перевалы, в феврале, мы все-таки попали в Прагу.
"Прага" звучало для нас паролем авантюры. Прежде всего, направляясь в Чехию, мы двигались в восточном направлении, туда, где лежала покинутая нами страна, которую мы, должно быть, не прочь были удивить своим внешним благополучием - абсолютной свободой, относительным богатством и шикарным автомобилем. Этой мечте не суждено было стать реальностью, и она чуть позже растворилась в нашем новом жизненном опыте, которого мы с папой набирались на удивление в одно и то же время, - я имею в виду, что отцы, наверное, должны набираться опыта в другое время, нежели дети?..
Кроме того, при мысли о том, что можно за один день пересечь два государства в два конца, сердце волей-неволей начинало биться быстрее! Это тебе не Россия, где от Москвы до окраин несколько даже дальше, чем от Берлина до Рио-де-Жанейро! Стоило только произнести вслух, находясь в Бонне: "Не тяните с оформлением документов, мы сегодня вечером уже должны быть в Праге!" - и приятное волнение распространялось по всему телу.
Мы давно хотели жить в Европе, отождествляя ее, правда, с Австрией, а не с Германией. На одном из московских проспектов (по случайному стечению обстоятельств, это был именно Ленинградский проспект – еще одна «привязка» нашей судьбы к городу на Неве?!) мы с папой как-то обсуждали заманчивую перспективу путешествий на джипе из Москвы в Вену и обратно: через Германию, Голландию, Бельгию, Польшу, Чехию, Словакию, или Венгрию, или Скандинавию, или Данию... Естественно, самолетом было бы быстрее, но, во-первых, мы в нашем воображении никуда не торопились, а во-вторых - что могло быть лучше, чем увидеть весь этот огромный и разнообразный мир собственными глазами? Теперь мне даже кажется, что дорога как таковая - это нестабильное состояние между двумя само собой разумеющимися пунктами на карте - была для нас важнее всего. Даже если она, в результате различных переворотов и революций в бывших соцстранах, становилась небезопасной.
Нравилось ли нам рисковать? Думаю, нет. В своих взглядах на жизнь мы всегда оставались так или иначе вполне практичны - просто расчеты наши не всегда оказывались верны...
Нас привлекал совершенно чистый, свежий воздух ничем не ограниченной, авантюрной свободы. Ради него мы готовы были бесчисленными серыми днями и в непроглядном мраке плутать в лесах, на гололеде, по узким дорогам, теряясь в такой знакомой и родной, - но все же чешской, - снежной вьюге. Этих впечатлений доставалось нам не так уж много, поэтому каждое из них было ценно и пересказывалось потом годами.
Может быть, это сродни прыжку с парашютом: ты преодолеваешь боязнь высоты - и начинается свободное падение. Сама я ничего подобного не пробовала, но папа говорил, что это потрясающе. Не исключено, что ему всю жизнь не хватало острых ощущений. Представь себе, я сейчас вдруг задумалась и поняла, что не знаю толком, какие у него были мечты!.. Знаю, что он хотел играть на кларнете, но почему-то не вышло. Знаю, что хотел иметь собаку, но ее убили живодеры. Знаю, что хотел стать физиком, а стал экономистом. Знаю, что хотел участвовать в ралли, но никогда не участвовал. Однажды захотел взлететь - зимой, с обрыва, на лыжах, используя пальто вместо крыльев, - но бабушка, почувствовав неладное, прибежала как раз вовремя, чтобы остановить своего любопытного сына...
Конечно, страшно! Особенно, если нет никакого парашюта...
Свою последнюю лекцию он прочел три года назад в маленькой душной комнате. У него был особый лекторский талант, отточенный за многие годы преподавательской деятельности, но слушатели - не то что давнишние болгары! - отреагировали на его речь холодно. Правильнее было бы даже сказать, что они никак не отреагировали... Но не будем слишком строги к молчащей публике, хмуро раздумывающей над тем, в самом ли деле никак нельзя обойтись без предложенного им весьма дорогого противоугонного устройства для автомобиля. Папа был теперь персона без гражданства - с ним даже UNIDO не хотело больше иметь никаких дел!
"Это противоугонное устройство, - рассказывал папа улыбаясь, - вещь абсолютно необходимая. Установить его в любом случае полезно, хотя ничто в этом мире не обеспечивает стопроцентной надежности. Например, когда я был в Праге, я оставил свою машину в подземном гараже и при этом подумал, что было бы очень неплохо иметь такое противоугонное устройство, которое при попытке завести мотор блокировало бы все его электронные системы и при этом оглушительной сиреной сообщало бы всем окружающим о том, что кто-то собирается украсть мой автомобиль. Скорее всего, это возымело бы свое действие, хотя, конечно, никто не может мне гарантировать, что, придя назад, я так-таки найду мою машину на прежнем месте..."
У него было слишком хорошее чувство юмора, чтобы торговать с прибылью...
До первого снега, каждый вечер, после казино, мы ехали на наше место в лес собирать грибы. В том году было очень много белых грибов. Наши ослабленные профессиональной игрой нервы требовали успокоительного. Можно было бы напиться, но мы предпочитали более безобидные средства.
Процесс поиска грибов в почти уже темном лесу требует полного сосредоточения. Вокруг совершенно тихо. Воздух холоден и свеж. С полным ведром грибов мы возвращаемся к "Серому", который не позволяет и предположить, насколько кошмарно наше материальное положение...
- Подожди! Иди скорее сюда! - кричит папа, и вечерний лес, в котором уже почти ничего нельзя разобрать, наполняется его голосом. - Я наткнулся на грибную трансверсаль!
Система игры в рулетку, которую мы использовали, называлась «Трансверсальная система»: надо было специальным образом выбрать одну из двенадцати трансверсалей и ставить на нее...
- Не жадничай! - отвечаю я. - Мы уже достаточно собрали. Ты же знаешь правило: всего не выиграешь!
Наш новый жизненный опыт вынудил нас сформулировать правила игры во французскую рулетку!
И вот уже сон позади. "Серый", облегчавший нам наше свободное падение, продан, и мы - все еще грустные, как будто нас покинул очень верный, добрый друг, - возвращаемся назад в Ганновер, уже на другом автомобиле. У него тоже уже есть имя - "Адам Братиславский", поскольку он и в самом деле предок "Серого", "SAAB 900" 1984 года выпуска, и приобретен нами в Братиславе. Снег падает и падает...
Потрясающий лимузин "SAAB 9000 Turbo" в самый последний раз подмигнул нам всеми своими огнями из зимней темноты. Он уже был не наш.
Весы жизни уже тогда вышли из-под контроля, но я этого не понимала, мне нравились происходившие перемены! Я изучала юриспруденцию, чувствуя себя гораздо более уверенно, чем в течение предыдущих двух лет, пока мы с папой пребывали в постоянных поисках хоть какого-нибудь прибыльного занятия. Я уже свыклась с мыслью, что моя московская профессия - структурная лингвистика (я так ее любила, что уже в Германии, в Мюнстере предприняла отчаянную попытку изучать ее дальше) - принадлежит моему завершенному прошлому... Напрасно мой бывший муж говорил, будто во мне нет некоего нечто, которое позволило бы мне успешно учиться дальше! У него просто была такая идея, что его жена непременно должна быть интеллектуальной знаменитостью... Ну, а я, в свою очередь, ценила в нем музыкальную, историческую и поэтическую ипостась, которую он к своему совершеннолетию еще не успел в себе развить... Может быть, мы со временем и оправдаем наши - уже ушедшие в необратимое прошлое - взаимные ожидания, но в совместной жизни у нас это не вышло. И история нашей любви оставила в моей душе такой печальный след, что мне казалось даже - я никогда больше не захочу ничего подобного... Но это была ошибка, хотя бы уже потому, что для меня, всегда с легкостью порхавшей по цветам собственного существования, вечно несчастная любовь служила, пожалуй, той же цели, что "Серый" для папы: она уравновешивала весы! С той лишь разницей, что эта моя ошибка не привела к столь трагическим последствиям. Конечно, я не написала ни строки за два последующих года, - а пишу я с четырех лет, и это для меня почти так же естественно, как дышать, - но все-таки осталась жива.
Ах, как мы ждали этого апреля! Еще бы! Появилась надежда на стабильную, нормальную жизнь - папе снова предлагали престижную, хорошо оплачиваемую работу... Мы жили этой надеждой!
- Противнее всего ждать и догонять! - говорил папа каждый день, глядя на молчащий телефон. На сей раз он пытался успокоить свои нервы, мастеря без устали различные полочки для нашего компьютерного стола и огалтело уча немецкий...
Апрель придет и приведет за собой весну,
И рассеет серых туч войска.
Но когда мы все посмотрим в глаза его,
На нас из глаз его посмотрит тоска...
И ему наконец позвонили.
Был серый день, без дождя, когда мы с мамой приехали к папе в Берлин.
Целых полгода он скитался из одного гостиничного номера в другой, как цыган, с вещами и рабочими документами. Целых полгода ни у кого из нас даже не было возможности навестить его на новом месте его работы. "Еще немного, и, как только закончится испытательный срок, я найду нам квартиру..."
Испытательный срок прошел, папа, в самом деле, снял квартиру, но не для всех нас, а для себя одного - совсем малюсенькую, опять на чердаке, как в Дрездене. "Это только до тех пор, пока я не буду знать наверняка, что остаюсь на этой работе..."
Еще одна ошибка! Мы ничего не знаем наверняка и никогда не будем знать! И никогда не хотели знать! Никогда раньше мы даже не старались сначала застраховаться, а потом действовать. Мы всегда в какой-то мере полагались на удачу.
Всего две недели суждено ему было провести в этом странном жилище, где пахло индийскими пряностями и из широкого окна был виден двор, напоминавший мне о жизни сразу после смерти - если, конечно, мои представления об этом не поддающемся словесному описанию месте (или времени?) соответствуют действительности...
В Берлине много таких дворов - узких и глубоких, как колодцы, из которых трудно рассмотреть небо (разве что запрокинув голову до боли!), а погода кажется вечно пасмурной, даже если где-то за пределами восприятия светит яркое веселое солнце. Я бы назвала это убежище убогим, если бы не беспокоило меня одно обстоятельство: оно выглядело так, как бывает во сне, где все неожиданно перемешивается, забывая о настоящей сути вещей. Пространство сжимается и обретает немыслимую плотность...
Во дворе располагалось "Общество турецких идеалистов"... Общество, в которое мой папа тоже мог бы, наверное, вступить, не будь он евреем. Он был идеалистом именно в том смысле слова, какой подразумевали эти тихие, хорошо воспитанные мужчины в маленькой уютной зале: большой общий стол, телевизор, множество книг и газет, негромкая, простая и интеллигентная беседа о жизни... Так рассказывал папа о "высшем" обществе жителей Лаксенбурга - милой патриархальной деревушки, - где особым уважением пользовались деревенский врач, мудрый священник и пожилой учитель, а любой посетитель единственного ресторанчика на главной площади почитал за честь выпить пива с заезжим профессором... Может быть, в этом и состояла та самая, так и не обретшая четких контуров, мечта?
В квартире напротив жила хозяйка. Будучи немкой по рождению, она почти всю жизнь провела в Индии, хорошо говорила по-английски (что для папы, так никогда и не выучившего немецкий язык, являлось особым преимуществом) и не сомневалась в возможности реинкарнации - идея, которая и папу очень занимала.
Он всегда с особым вниманием читал составленные мною гороскопы (изучив очередную книгу по астрологии, я всякий раз начинала заново), но самый последний его гороскоп был сделан не мной, а его старым петербургским знакомым, который через несколько дней или даже часов после того, как поставил в этой звездной книге последнюю точку, едва не разделил с папой его – впрочем НЕДОпредсказанную - судьбу...
Итак, из квартиры напротив распространялся всепроникающий запах горящих ритуальных пирамидок - спутник постоянной медитации.
Я смотрела в окно и думала, что не хочу никуда уходить, что с наибольшим удовольствием осталась бы здесь навсегда - и стояла бы вот так, видя этот двор, пока не оказалась бы незаметно по ту сторону бытия, вместе с турецкими идеалистами и теми мистическими дамами и господами, которые каждый четверг появлялись в последнем этаже соседнего необитаемого дома и, будто бесплотные тени за белыми занавесками, танцевали, танцевали, танцевали...
Там, за окном, - сказка с печальным концом,
Странная сказка...
И только желто-красное октябрьское дерево подтверждало (как исключение призвано подтверждать правило...), что мы пока еще по эту сторону - и я, и папа...
Он принимал нас по высшему разряду. Как, впрочем, и всегда, когда он жил один, а мы приезжали в гости. На журнальном столике красовалось цветастое блюдо с фруктами и вкусно пах свежий турецкий хлеб. Папа сам готовил потрясающую еду. Квартира сверкала чистотой. Каждая мелочь лежала на своем месте. Возможно, что лишь мне этот логичный, уютный мир представлялся каким-то уж слишком не безграничным, слишком простым, слишком... спокойным. Как море перед штормом... Как воздух перед грозой...
Может быть, еще потому, что папа, очень любивший семейную жизнь и не выносивший одиночества, неожиданно совершенно смирился с мыслью, что именно это необычное жилище на крутом пятом этаже, без телефона и без отопления в ванной, отныне - его дом?
Тогда-то я и пережила снова то - последнее московское, пятилетней давности, - впечатление. Я как сквозь воду видела широкий проспект с деревьями посередине, будто это все не со мной происходит. Это был Курфюрстендамм. Папа стоял на пространном тротуаре совсем один. Маленький. Беззащитный. Замерзший. Я думаю, он уже знал, что это - в последний раз... Он ехал с нами от своей квартиры и не хотел выходить из машины. "Поезжай дальше! До следующей станции метро! Пожалуйста!" И он оставил нам карту Берлина, которой пользовался сам. В своем последнем автомобиле, за руль которого он больше уже не сел...
Я погрузилась в ледяной холод. Надо было непременно вернуться к нему! В тот же день! Можно было бы просто остаться, но не хотелось отпускать маму одну в дорогу. Ничего! Я вечером сяду на поезд и приеду в Берлин! Я все представляла себе, как уже в темноте прохожу высокую подворотню, поднимаюсь по лестнице, стучу в дверь, и он - удивленный - отпирает замок ("Это еще кто?"). И тут он узнает меня и - сквозь все противоречия этой немыслимой ситуации - становится счастлив...
Но ничего подобного не случилось. Через два дня мне предстояла первая серьезная юридическая контрольная, каждое утро надо было в университет, ждала работа...
Да, я до последнего дня переводила ему необходимые для поездки в Санкт-Петербург документы. Я помогала ему. И все-таки я не сделала именно того, что считала единственно правильным: я больше не поехала к нему в Берлин!
Дом стоит, свет горит, из окна видна даль,
Так откуда взялась печаль?
И вроде жив и здоров, и вроде жить - не тужить,
Так откуда взялась печаль?
Последняя наша прогулка, 18 октября, завершилась в ресторане "Медвежья берлога", где-то в горах. Сколько их было за всю нашу жизнь - этих случайных ресторанов? Сотни... Но этот я почему-то помню лучше всего. В нем мы отмечали 29 лет свадьбы моих родителей. Впятером, не считая собаки: папа, мама, бабушка, дедушка и я. Перед этим мы гуляли по пустому лесу. Я замерзла. И вдруг обратила внимание, что папа с мамой, взявшись за руки, медленно идут по дороге в гору. Но не долго. И папа сказал:
- Сфотографируй нас, чтобы все видели, как мы хорошо жили...
Он почти плакал! И это он, который ни разу не расчувствовался за всю мою жизнь!
Какого знака свыше я еще ждала?!
Все кончилось 12-го ноября поездкой в Ленинград.
На паспортном контроле он уже был совершенно спокоен. Даже бессмысленная проволочка с документами на таможне не вызвала его раздражения. Он только мягко улыбался... И потом он пересек границу - как много раз до того: у него престижная работа, он здоров и на его визитной карточке отмечены все его профессиональные достижения: "Prof. Dr. Dr., Senior-Manager, UN-Experte"... После всего того, что он здесь пережил, ему как-то снова удалось завоевать всеобщее уважение!
Встают из тумана башни московского Кремля... Или нет, это тонкая игла Адмиралтейства. Мы идем все вместе, в тишине, вдоль Невы. Мы все устали. Уже светает...
Или это Братислава и из снежной пелены всплывает темная река под огромной средневековой крепостью? Мы сидим с папой и дедом в самом лучшем местном ресторане "Аркадия" и выпиваем за здоровье нашего "Серого"...
Или я вижу только светящуюся верхушку высокой мачты посреди Ладожского озера, где папа 16 лет назад едва не умер от какой-то неведомой болезни? В том же году, когда я переболела холерой...
А может быть, это тот туман, которого я никогда не видела: на ладожском шоссе, в ту самую минуту, когда папа ранним утром 12 ноября 1997 года погиб в автокатастрофе, столкнувшись (как и Виктор Цой, песен которого он, наверное, никогда не слышал) с тяжелым автобусом, шедшим по встречной полосе?..
И было это под городом Всеволожск...
Я знал, что будет плохо,
Но не знал, что так скоро!..
Бабушка собиралась назвать папу Всеволодом, и передумала только в последний момент: его звали Владимиром. И с этим именем у него часто возникали проблемы, потому что в разных языках его писали по-разному: то через "V" , то через "W" , то с "Е" на конце, то без. Даже в свидетельстве о смерти, выписанном по-русски, его фамилия передана неверно... И только в его последнем авиабилете стояло абсолютно безошибочно: "Human remains of late Vladimir Litvin".
Украина. Сейм. Папе 34 года, и он, в своих вечных черных плавках, в которых он еще завоевывал призовые места в университетских чемпионатах, плывет против течения и - остается на прежнем месте! Я сижу на канистре с бензином и всеми силами пытаюсь удержаться по эту сторону жизни. Но быстрая река кажется уже недосягаемо далекой...
Зима. Маленький город Серпухов. Соборная гора покрыта снегом. Полузамерзшая река серпом загибается вокруг нее. Морозный ветер давит грудь... Сами собой распахиваются полы пальто. Ветер расправляет черные крылья... Обрыв... Полет... Свободное паденье...
Он говорил, нет ничего лучше...
Серое небо рассыпается белой крупой...
И вся жизнь - эти цветные обрывки отлетевшего сна - осыпаются на холодный пол, и там гаснут, тают, как снежинки на ладони...
Конечно, я плакала...