Geum.ru

Свободное падение

Вид материалаРассказ

Содержание


Все кончилось 12-го ноября поездкой в Ленинград.
Подобный материал:
  1   2   3

Свободное падение


Но так уж получается: начнешь рассказывать что-нибудь да незаметно для себя и приплетешь совсем другую историю, а когда спохватишься, оказывается, что говоришь вовсе не о том, о чем хотел рассказать, - новая история увела тебя далеко в сторону, нить рассказа потеряна.

Жоржи Амаду «Пастыри ночи»

...Конечно, я плакала.

Судьба судьбой - да, слепа, да, неумолима, - но чтобы эта общеизвестная истина было применима и к нам?.. Увольте! Что с того, что он повторял: "Вот я когда-нибудь умру на рассвете, а никто не проснется..."? Это ведь были пустые слова... То есть, наверное, пустые, хотя и в мои фантазии вторгалась нередко непрошенная, удручающая картина этой - сегодня такой осязаемой! - печали... Гадание по руке и на картах - это все были шуточки, поверьте! Так что когда теперь я пытаюсь до мельчайших подробностей вспоминать те последние, ничем не омраченные, ночь и утро, они предстают в маске тупой, непроницаемой обыденности, лишенной каких-либо предчувствий, - ну, просто не за что зацепиться! А ведь мне казалось, что я-то сразу узнаю...

Впрочем о каких предчувствиях может идти речь, если меня без конца предупреждали и я просто не хотела ничего знать? Ни вопросов, которые мне будто кто-то неожиданно задавал, требуя немедленного правильного ответа, ни этих нелепых картин, которых, кроме меня, никто не видел и от которых дух захватывало... И даже в ничего не значащем кино, во время которого я в последний раз слышала его голос по телефону, речь шла именно о том, что уже через несколько коротких часов стало нашей горькой реальностью...

День был серый и темный. Типичный день ноября - чего еще от него ждать! Я гуляла с собакой и вдыхала сырой, холодный, мертвый воздух. И было так тихо, что уши закладывало. Ни звука, ни ветерка. Как во сне. Только я еще не знала, что это за сон...


А начиналось все просто замечательно. Настолько, что теперь уже даже не верится. Пусть не без труда, но все складывалось именно так, как хотелось и как было задумано. Так тепло и уютно текло мое сияющее детство... Как нежный бежевый песок сквозь пальцы. О чем я вспоминаю? Светило солнце, и в парке среди листвы играли чарующие блики, рассыпаясь лучиками по темно-синей воде.

Может быть, это было в Эстонии? В таллиннском парке "Кадриогр", где водились рыжие симпатичные белки, которых все называли Микки и кормили из рук? Или в Литве? В Друскенинкае, может быть, где мы лет двадцать тому назад проводили наш летний - немыслимо по здешним понятиям долгий! - двухмесячный отпуск?

С того лета у меня очень долго оставалась лежать среди бумаг яркая открытка с бирюзовым морем и белым маяком. Ее прислал нам папа. Там стояли необъяснимые слова: "На память жене и дочери бедного еврея, побывавшего в Болгарии." В какой-такой Болгарии? Уехать за границу, ничего мне не сказав? Это было непонятно, но спросить так и не решилась: я тогда была уверена, что все необходимое мне в нужное время сообщат, а всего остального мне и знать не надо... Кроме того, я ведь могла просто недослышать или позабыть! Папа-то точно вспомнит, что уже говорил мне про это, и будет неловко, что прослушала... Но как я ни копалась в своей памяти, ответа в ней не находилось!

Наверное, только через несколько лет, из какого-то совершенно постороннего разговора мне стало ясно, что посещение Болгарии заранее не планировалось. Да и можно ли так назвать болгарский лесозаготовительный поселок, куда папу, как раз закончившего в тюрьмах Коми АССР чтение прибыльных лекций по охране окружающей среды (тихие слушатели нередко задавали ему вопрос, правда ли, что человек побывал в космосе...), совершенно нелегально пригласил глава тамошней администрации? Уже только поэтому потом пришлось объясняться в соответствующих инстанциях, но это была не единственная опасная история, сопряженная с этой случайной поездкой.

Дело в том, что болгарские поселенцы принимали столичного лектора тепло и в конце каждого его выступления, сопровождавшегося бурными овациями и благодарственными речами, дарили ему ценный подарок, а именно: портрет Димитрова, выполненный целиком или отчасти из того самого дерева, ради обработки которого и было основано это государство в государстве... Пятнадцать лекций - пятнадцать портретов. Одни были маленькие и легкие, другие - тяжелые, в золоченых рамах. Все это богатство предстояло везти на поезде в Москву, и волей-неволей встал роковой вопрос, как это сделать. Ну, или как избавиться от большинства изображений этого достойнейшего сына Болгарии... Оставить в гостинице нельзя - обидятся, да и политически неблагонадежным, чего доброго, назовут... Вот тогда он и решился на весьма рискованное мероприятие: взял из гостиничного номера одно из покрывал, завернул в него все наиболее крупные экземпляры, тайком ночью протащил их через вестибюль мимо спящего администратора, крадучись, достиг близлежащего водоема и, положив в тюк для надежности большой камень, свою поклажу попросту утопил...

Хорошо еще, что никто не поинтересовался, куда делось покрывало и почему дорогой гость, садясь в поезд, имел при себе весьма скромный багаж!


Так или иначе, но я не задала интересующего меня вопроса и потом долго удивлялась, разглядывая странный портрет, который, как мне было известно, папе подарили "в Болгарии": на небольшом куске светлого дерева был отлит из бронзы черный профиль. Папа говорил, что это - вождь, чем, впрочем, еще больше путал меня, так как таинственное изображение ни в коем случае не похоже было на естественным порядком мне уже знакомый профиль Ленина!

Впрочем все "подарки", привезенные из той необъяснимой поездки, были в той или иной степени загадочны. Вот, например, потрясающе красочная, глянцем переливающаяся книга с притягательно непонятными иллюстрациями, сразу же переданная в лично мое распоряжение, тоже не подходила под классификацию совсем уж "нормальной" вещи! Я, конечно, тогда училась только в первом классе, но некоторые орфографические правила уже знала и, перелистывая гладкие страницы, заполненные картинками и стихами, вновь и вновь удивлялась, как же это могло получиться, что в такой шикарной книге столько грубых ошибок! Даже и на титульном листе они вместо "Здравствуйте, братишки!" (что пусть и звучало бы несколько панибратски, но создавало бы хоть некоторую иллюзию восстановленного мирового порядка, нарушенного общей бессмысленностью остального текста) ухитрились напечатать "Здравствуйте, братУшки!"...

Конечно, задавать вопросы никогда не было моим любимым занятием! Я вообще предпочитала до всего доходить своим умом, причем получалось это у меня, в основном, неплохо, и через пару месяцев меня таки осенило, что эта психопатическая книга написана не по-русски...


Но как же легко и весело живется, когда не надо никого ни о чем спрашивать, когда на раздумье надо всем непонятным дается достаточно времени! В Литве, например, никто не мешал мне предаваться этому благому занятию... Поэтому, если я вспоминаю свое детство, то вовсе не тот город, где в суете прошли двадцать два года моей жизни, а именно литовские леса, наполненные солнечным горячим воздухом, высокими соснами, душистой хвоей, бело-желтыми благородными грибами и темно-сизой сладкой черникой. Я вижу себя, как я иду утром через этот зачарованный лес, дальше и дальше, веду выдуманные диалоги с выдуманными собеседниками и - слышу сухой треск разогревающегося дерева.

Отпускная жизнь была прекрасна! Через зеленую крышу палатки пробивался - как проливался - легковесный свет нового дня. Пахло горячей смолой. Проснувшись, сразу шли купаться. В прозрачном и чистом лесном озере можно было плавать столько, сколько хотелось. Папа заходил в воду, выжидал пару секунд и - кидался почти без плеска в эту сверкающую стихию. И вот уже он далеко впереди меня...

Плавал он просто великолепно - всеми стилями, от "дельфином" до "по-собачьи". Вода - это была наша страсть! Купались не только летом и не только в жару, но и осенью, и в дождь, и в холод - не могли устоять перед искушением! Однажды купались в сентябре на пляже в Травемюнде. Совсем одни. И не мудрено! Вода была градусов восемь... На нас изумленно смотрела вся толпа с набережной... Впрочем на меня и в Турции смотрели всё с тем же изумлением, когда я ежедневно по два раза ныряла в море, - и только потому, что это происходило в декабре, хотя вода там была совсем теплая.


Еду мы готовили на примусе. Собирали грибы, иногда даже ловили рыбу. Основной запас "долгоиграющих" продуктов у нас был с собой, а кой-какие овощи, хлеб и спиртное наши папы раз в неделю закупали в Игналине.

У кого это - у нас? Нас было две либо три дружных между собой семьи. Среди них трое детей одного возраста: Женя, Таня и я. Нашей святой обязанностью являлось ежедневное мытье посуды после еды - занятие не самое приятное и не самое любимое, но дававшее нам возможность трижды в день отъединяться от взрослых и дискутировать на интересующие нас темы. Мы брали посуду и шли к озеру, где стояла на привязи маленькая лодочка, в которой мы размещались каждый на своей лавке, и принимались за дело (моющим средством служил мокрый песок!). Иногда мы проводили там по нескольку часов...

О чем мы говорили? Ну, Женя был первый ученик в своем классе, несколько догматичен и пытался нам любыми средствами привить трудолюбие и выносливость. Он всегда читал летом книги из школьного списка и, действительно, был в состоянии отказаться в каникулы от ряда удовольствий ради учебы! Мы же с Таней все время с ним спорили. Таня была тоже почти отличница, а я училась с весьма высоким средним баллом, но ни она, ни я никогда не утруждали себя летом чтением программной литературы. Мы предпочитали Дюма, Сабатини и Ростана. Мы зачитывались ими. Мы декламировали "Сирано де Бержерака" по ролям, пугая озерных уток, до самого захода солнца, пока уже строчки не терялись из виду. Мы даже обе пробовали сами писать рыцарские романы и без устали размахивали прутьями-шпагами на лесных тропинках, упражняясь в фехтовании, д’артаньяновском сквернословии и вымученном из словаря французском языке. Женя, соглашаясь иногда побыть нашим общим "секундантом", смотрел на эти забавы скептически, как, впрочем, и родители, считавшие наше увлечение средневековьем, продолжавшееся многие годы, непозволительным ребячеством...

И вот я вижу Женю. Он сидит на скамейке, лицом к озеру и спиной ко мне. Закатное небо багровеет и медленно растекается лиловым сумраком по воде. Женя читает, и наконец, сетуя на угасающий дневной свет, встает и направляется с пригорка в ложбину, где - уже в легком вечернем тумане - шипит и пахнет бензином горячий примус и источает непередаваемо вкусный аромат сготовленное папой "фирменное" жаркое: тушенка, картошка и в качестве приправы - ветка можжевельника, растущего тут же по соседству. И когда Женя проходит мимо меня в свою палатку, я едва успеваю сдержать взрывающий легкие хохот: у него в руках "Молодая гвардия" Фадеева!


С тех пор прошло уже лет пятнадцать. Женя выучился на врача и живет в Америке. У него неплохие шансы на светлое будущее, так что зря мы, наверное, потешались над его упорством! Таня работает в Пулковской обсерватории, моделирует солнечные аномалии и, конечно, давно уже провела четкую границу между астрономией и увлекавшей нас в те далекие годы астрологией. А начиналось все, наверное, там же, в Литве, когда мы с ней упоенно разглядывали голубые бриллианты ничем не омраченных августовских звезд...

Что же до меня, то я, давно и серьезно увлекаясь влиянием небесных тел на человеческую жизнь, но так и не научившись толком интерпретировать множество цифр, составляющих содержание астрологических таблиц, живу в Германии, как в сказочной башне Мерлина, не имея ни определенной профессии, ни постоянной работы, все так же не ведая своей судьбы, и учусь, учусь и учусь, как завещал нам наш вождь, чей портрет так странно выглядел на незабвенном болгарском дереве...


Каникулы длились ровно столько, чтобы к их концу уже соскучиться по школе. Там нас, естественно, учили какое-то время быть достойными советскими гражданами, но мы ими так и не стали, потому что времена менялись быстро и уже через несколько лет после истории с утопленными портретами Димитрова я только с трудом могла себе представить, что нечто подобное, в самом деле, было возможно. После смерти Брежнева наши учителя уже никогда не были так строги с нами в идеологических вопросах, и, хотя нам все еще строжайше было запрещено даже приближаться к пасхальному крестному ходу - под угрозой исключения из пионеров! - но кто-то уже все-таки тогда открыл для себе альтернативу воинствующему атеизму. Одна из моих бабушек, например, пришла как-то к нам в гости и спрашивает: "Что же мне теперь делать? Всю жизнь-то жили так, будто Бога нет, а теперь оказывается - есть?" Действительно, что было делать?

Впрочем я тогда в этих тонкостях не разбиралась. Я жила счастливо и спокойно, хотя ни папа, ни его отец, т.е. мой дед, или даже мой прадед по отцовской линии, которого я знаю, правда, только по рассказам, никогда никаких идеологических лозунгов не произносили: от меня ничего не скрывали специально. Осторожно - но в собственных стенах все-таки говорили правду. Прадед мой, главный врач Урала, так и называл всю жизнь Великую Октябрьскую Социалистическую революцию октябрьским переворотом, а эпоху культа личности - "Сосо и его сосоализм"...

Так вот, про тот день, когда умер Брежнев... Это известие застало нас, учеников пятого класса, на последнем уроке. Наш кабинет находился на четвертом этаже, и когда к нам ворвалась завуч Маргарита Павловна, которую мы все за глаза звали королевой Марго, она была вся красная и тяжело дышала - она бежала по лестнице, несмотря на свой почтенный возраст и слабое сердце! Распахнув дверь (мы, естественно, вскочили с мест), Марго прохрипела: "Бедные мои дети! На нашу страну сегодня утром обрушилось великое несчастье!"

Великое несчастье... Что же приходило нам в голову тогда, если говорились эти слова? Может быть, это прозвучит неправдоподобно, но мы все в тот момент подумали, что началась атомная война... Пропаганда - великая вещь! Почти как реклама. "Ну, вот! - думала я в ужасе. - Это произошло! Война! Мой отец тоже должен будет уйти воевать... Его могут там убить! Моего отца! Нет! НЕТ!!! НЕ ХОЧУ!!!" Я не знаю, почему мне не стало страшно ни за маму, ни за бабушек с дедушками, ни даже за себя (печальная история Хиросимы была ведь мне известна!). Я только представляла моего папу, в военной форме, на вокзале, в горячем пару, как он обнимает меня и маму на прощанье... Вся палитра чувств из любимых фильмов о войне была к моим услугам!

Эти несколько секунд, пока Маргарита Павловна приходила в себя после немилосердной скачки по этажам, тянулись более чем долго! Невыносимо долго! В классе царило мертвое молчание. Нас всех как парализовало. И тогда, в этой тишине, она произнесла сдавленным голосом, что отец нашего народа, генеральный секретарь коммунистической партии Советского Союза... Ну, и так далее.

Могу поклясться, что после этих ее слов все мои товарищи по классу облегченно вздохнули! Во всяком случае, я! Губы моего соседа по парте даже неслышно прошептали: "Слава богу!" Интересно, с кем он в те мгновения мысленно распрощался на каком-нибудь своем воображаемом вокзале? Со старшей сестрой? Или тоже с отцом - известным хирургом? У него все военнообязанные родственники были врачи...

У каждого из нас нашлось бы, с кем прощаться. Мы очень любили своих родителей, равно как они любили нас, детей. Они отдали нас вот в эту единственную в стране, экспериментальную школу Академии педагогических наук, возили нас каждое утро с окраин в центр, встречали после занятий... Папа, например, регулярно ради этого сбегал с ученого совета, куда потом поспешно возвращался обратно. Мама мне читала Пастернака:


Но все же, как прежде, земле вопреки,

Воздушною ссудой живут ветряки!


А моя подруга учила к новогоднему карнавалу стихотворение Гумилева, хотя он еще даже вообще не был официально издан.


Послушай, послушай! Далеко на озере Чад

Пленительный бродит жираф...


Я тогда не знала, сколько их было - запрещенных и расстрелянных... Это все происходило раньше, вне моего восприятия. Мы тогда еще не знали этой части своей истории. Что нам давали дома, то мы и читали.

День был холодный, ноябрьский, уже зимний. На улицах лежал снег. Мы ехали с папой домой и видели одетые в черное красные флаги. Воздух пах морозом. Жизнь продолжалась. Это ощущение свежего мороза, мягко падающего снега, приближающегося нового года, запах холодной елки, купленной дедом на елочном базаре около их химкинского дома (они жили в подмосковном городе Химки), ожидание подарков - все равно, каких именно! - сказочно запорошенные инеем деревья на нашей аллее, - все это зима моего детства, почти совершенное счастье. У нас была полноценная, благополучная, остроумная, веселая семья. Каждый год мы украшали елку у нас дома. И никакая политика этого изменить не могла. Хотя...

Однажды один из родственников вернулся с работы и сказал, что видел на вокзале готовые составы, предназначенные для переселения евреев в Сибирь. "Через пару недель настанет наша очередь!" Через пару недель, правда, умер Сталин, и переселение не состоялось. Но еще немного - и политика таки расправилась бы и с нашей семьей! Она с самого начала этого столетия делала такие попытки, но всякий раз что-то вставало на ее пути.


Мой прадед изучал медицину в берлинском университете. И было это еще до "октябрьского переворота". В 1916 году он вернулся в Россию и, чтобы подтвердить свой диплом, отправился на Украину бороться с эпидемией холеры. Вскоре после революции, заставшей его все там же, на Украине, он вступил в Красную Армию. Потом красные ушли, и на смену им появился батька Махно, в плен к которому и попал мой прадед, имея в кармане удостоверение красноармейца за двузначным порядковым номером... Шансов выжить при таком раскладе у него не было никаких! Но тут как раз вмешался случай: в ту самую ночь, которая должна была бы стать для прадедушки последней в его жизни, любовница Махно чем-то отравилась. И тогда в сарай, где пленные ожидали исполнения своего смертного приговора, вошли телохранители анархического атамана и спросили, есть ли среди присутствующих врач. Прадед, дававший клятву Гиппократа, встал - никакие политические убеждения не могли заставить его поступиться своим профессиональным долгом!

Любовницу Махно он поставил на ноги при помощи обыкновенного клистира, поймав таким образом сразу двух зайцев: вылечил страдающую женщину и спас себе жизнь, - на утро его хоть и избили до полусмерти, но все же не расстреляли. Решили, видно, что он и сам умрет.

Так оно, может, и случилось бы, если бы его, избитого, слабого и заболевшего, кажется, тифом, не обнаружила случайно молодая гимназистка и не спрятала бы его в подвале дома своих родителей - от дальнейших каверз гражданской войны. Хрестоматийно романтическая история закончилась через несколько месяцев, как водится, счастливо - бракосочетанием со всеобщего благословения.

Невольно хочется спросить, неужто первая половина этого века действительно была так вызывающе романтична, как показывали нам в кино...


Лет через двадцать после случая с Махно прадеду снова угрожала неминуемая гибель: он был еврейский врач, практиковавший в Кремле, - типичный портрет врага народа. И опять настала та роковая ночь, после которой он бы точно не долго прожил. И тут, опять же по воле случая, за несколько часов до его ареста забрали следователя, занимавшегося его делом, и все те, чьи дела лежали у этого следователя на столе, были заранее реабилитированы! Так смерть обошла прадеда вторично, чтобы настичь его чуть позже, уже на Урале, где он успешно скрыл свою семью от последующих возможных репрессий.

Он умер в том же году, когда зачем-то убили человек десять еврейских поэтов. Говорят, их в ночь на 12-е августа утопили в каком-то озере...


«Ты не плачь, мой милый мальчик!

Много-много тысяч лет

Конь с водой глотает звезды,

Но не гаснет звездный свет.

Звезды светят, как светили,

Золотым своим огнем,

А река рекой осталась,

Светом – свет и конь – конем...»


Вряд ли Исаак Фефер представлял более серьезную угрозу советской власти, нежели мой прадед - высокопоставленный еврей, отрицавший всю передовую аллопатическую медицину! И все-таки прадед умер естественной смертью...

А ночь на 12-е августа так теперь и называется: "Ночь убитых поэтов". Вот вам и романтика первой половины века!


Мне кажется, что уже очень-очень давно перед тем, как уснуть, в палатке, завернувшись в спальные мешки, мы слушали "Голос Америки", ночь за ночью сообщавший нам о нескончаемо многообразных преступлениях эпохи культа личности и читавший отрывки из удивительно остроумных произведений Войновича... Западное радио вообще составляло одну из черт Прибалтики, где его было слышно, пусть и сквозь вой "глушилок", почему-то наводивший на мысль о ночной вьюге. В Литве даже ловилось польское радио для автомобилистов, передававшее иногда европейскую музыку!

По этому принципу путь до Литвы разделялся как бы на две части. Первая, от Москвы до Минска, - достаточно скучная, еще усталая, почти всегда в дождях и в тишине. А в Минске начиналась вторая - до самого кемпинга на игналинском озере Утенас. Мы обычно ночевали у друзей, которые зачастую утром спонтанно решали ехать с нами дальше. В Минске жила Таня. Ах, какая потрясающая возможность представлялась нам с ней! Мы всю ночь, тайком от взрослых, проводили на балконе в ее комнате и разговаривали, смотрели на луну в бинокль, силясь разглядеть кратер Сирано (но он упорно прятался от нас на другой стороне), читали друг другу наизусть стихи, рассказывали разные истории и хохотали, стараясь при этом никого не разбудить...

Рано утром, еще в тумане, мы трогались в путь. Через несколько часов начинало "возвращаться" к нам польское радио, сначала с помехами, потом уже совсем, - символом начавшегося отпуска. Белорусский отрезок дороги пролегал по узким и очень пыльным проселкам. Приходилось закрывать все окна. Машины впереди и сзади скрывались в желтоватом плотном облаке. И мне представлялось, что мы едем по Луне... По сторонам мелькали многочисленные деревеньки с какими-то всегда "молочно-продуктовыми" названиями: Молосковицы, Сырковицы, Сметанковицы... И там, где этот Млечный путь сменялся наконец двухрядным, но заасфальтированным шоссе, мы, как правило, останавливались обедать.

Дорогу мы уже хорошо знали, равно как и все придорожные рестораны, но всякий раз мне почему-то казалось невероятным, что вот еще пара километров, несколько поворотов - и на пригорке появится знакомое деревянное здание, с резьбой вдоль крыши, окруженное яркими цветниками. Как будто я путешествовала по стране снов, где нет ничего, что не могло бы исчезнуть, провалиться, растаять... Но все-таки знакомый ресторан каждый год встречал нас на своем обычном месте!

Кормили там прекрасно и совсем не дорого. Мы всей компанией занимали большой дубовый стол с лавками у окна и заказывали уже неоднократно опробованные блюда - свекольник и телятину (и это было, наверное, единственное место, где я соглашалась съесть с детства ненавидимое мною блюдо - суп!). Иногда нас набиралось до десяти человек. И было так шумно и весело, когда наши мамы с папами начинали рассказывать анекдоты, забавные случаи из своей жизни!

Вот папа, еще мальчишкой, в Серпухове мастерит из разрозненных запчастей радиоприемник: получается функционирующее нагромождение ламп и запутанных проводов, - а скрупулезно аккуратный дед, вернувшись с работы, перепаивает и пересоединяет все это на деревянной подставке, по всем правилам электротехники, после чего самодельное радио замолкает навсегда...

А вот папина учительница по литературе поставила ему двойку за сочинение по "Муму", потому что он использовал в нем неоднократно предлог "ибо", а дед, опять же вернувшись с работы и услыхав обо всем только краем уха, кинулся на папу с ремнем: "Я тебе покажу такое