Geum.ru

Свободное падение

Вид материалаРассказ
Подобный материал:
1   2   3
ибо!"

Или еще на станции техобслуживания дед, уже пожилой человек, с медалями и орденами на груди, изумляется, глядя на то, как неумело мастер чинит наш "Москвич": "Методы тут у вас суконно-посконные!" Мастер отрывается от своего дела и грозно произносит, наступая на деда грудью: "А ты меня паскудой не обзывай!"

Как-то мы проводили наш отпуск при ветеринарной станции города Пярну, в квартире, принадлежавшей главному врачу. Так вот однажды утром, часов, думается, в шесть, нам застучали в дверь: на пороге стоял эстонский селянин со свиньей на руках. Из всех русских слов он, сообразив, что по-эстонски мы не понимаем, выкрикивал только одно: "Токтораа! Токтораа!!!" (и как это эстонцам удается ставить в русской речи ударение на каждом слоге?) Все попытки объяснить ему, что ветеринара здесь нет, ни к чему не привели, и он продолжал рваться вглубь нашего жилища, стараясь оттолкнуть папу, загородившего ему проход. Обезоруженный таким упрямым упорством, папа наконец не выдержал: "Давай мне 25 рублей, и я сам поставлю диагноз!" Эстонец настороженно замолчал. И в наступившей тишине папа продолжил: "Иди домой! Безнадежна твоя свинья!"

Мы все смеялись до колик... И солнце светило. Почему, кстати, в те дни, когда мы проезжали этот ресторан, всегда светило солнце? Мне не очень нравится, когда природу запросто подчиняют своим творческим замыслам: надо для сюжета - солнце светит, а не надо - ушло за тучи... Однако факт остается фактом: там всегда было тепло и солнечно! И чувство совершенной безопасности, спокойствия, света составляло неотъемлемую часть этого пути. Во всяком случае, меня бы удивило любое проявление непогоды!

И только однажды всю дорогу лил дождь. И все лето выдалось отвратительное! Поздним вечером мы первые, одни, добрались до нашего кемпинга. Стало холодно и абсолютно темно. Ветер поднялся такой, что приходилось прятаться за деревьями или в машине, а палатки у нас с собой не было, потому что ее упаковали к Жениным родителям, а они сильно опаздывали к месту встречи... Помню, что мы в этой непроглядной тьме ездили в Игналину на переговорный пункт, созванивались с Минском, потом возвращались назад. Ночью, в свете фар, лесная дорога превращалась в таинственную галерею, где изредка появлялись на мгновение несущиеся прочь зайцы, а один раз даже мелькнул небольшой олень. Усталость обуревала меня, но я держалась из последних сил, потому что мы уже были в отпуске, а в отпуске нельзя было быть усталой!

Литовские соседи, видя наше бедственное положение, пригласили нас к своему столу. Мы потом все вместе под узким брезентовым тентом пили горячий чай и ели свежевыловленную жареную рыбу. И еще нас, конечно, угостили водкой и вином, так что мы быстро согрелись. Рядом со мной сидел герой дня - рыбак, которого литовская соседка называла Санкто-Валентино, и в душе моей поднималась жгучая ревность: он был похож на д’Артаньяна, усатый, немного пьяный, волнующе сильный... Впрочем никаких шансов на успех у меня не существовало - мало того, что он был меня лет на двадцать старше и не обращал на меня - чужого ребенка - ровно никакого внимания, он еще на следующее утро навсегда исчез из нашего кемпинга и, таким образом, из моей жизни! От него осталась только туманная мечта, картинка, чувство - там, у костра, ночью, в ветряном холодном лесу.

С самого детства, сколько себя помню, я вообще интересовалась исключительно очень взрослыми мужчинами, поэтому в каждом конкретном отпуске у меня всегда возникали тайные и безнадежные страсти. Мне было четыре года, когда я, проводя лето в деревне, буквально преследовала соседского восьмилетнего мальчишку, который попросту прятался от моего неусыпного внимания. Когда мне исполнилось восемь, предметом моего обожания стал некий двадцатидвухлетний женатый юноша по имени Рустам. В связи с этим я чрезвычайно внимательно рассматривала его миловидную жену Фариду, пытаясь понять, что же он в ней нашел. Ответ напросился как-то сам собой, не требуя логических доказательств: даже когда она молчала, рот ее был томно приоткрыт... "Вот оно!" Дня три после этого озарения я ходила перед Рустамом с открытым ртом. Рустам, правда, ничего заметил, зато папа с удивлением сказал, уничтожая таким образом на корню всю романтику моих поползновений:

- Что у тебя за дурацкое выражение лица? Закрой рот! Еще язык прикусишь...

В семнадцать я боготворила тридцатичетырехлетнего, в двадцать - сорокалетнего, в двадцать семь - сорокавосьмилетнего. Опасная геометрическая прогрессия, если учитывать, что и мне когда-нибудь будет пятьдесят...

Позже мы все же поставили палатки, потому что друзья наши приехали, а ветер утих. И на рассвете я уже пошла купаться.

Мы все трое - Женя, Таня и я - только что поступили в высшие учебные заведения. Я на филфак, Женя - в медицинский, а Таня - на астрономический в Санкт-Петербурге. Учиться тогда доставляло мне огромное удовольствие. Я с легкостью читала по триста-четыреста страниц в день, была увлечена литературоведением и лингвистикой и ухитрилась сдать вступительные экзамены на 14 баллов из 15-ти возможных. Но три месяца ударного труда - от выпускных экзаменов за десятый класс до окончательного поступления в институт - все равно меня утомили. Нам всем - участникам и соучастникам - нужен был отдых.

Я подошла к берегу по шелковой траве, еще мокрой после вчерашнего дождя. Совсем одна. Наслаждаясь совершенной, первобытной тишиной. Прыгнула в кристально-чистую, освежающе прохладную воду. И плыла, и плыла, и плыла... И это было так здорово! Еще висел кое-где туман. И романтические мечты... О чем я мечтала? Или о ком? Наверное, иногда не нужно никаких конкретных фактов, чтобы быть счастливой и потом всегда с ностальгией вспоминать это свое счастье. А я тогда была безоблачно, по-детски, счастлива и даже совсем не боялась испортить прическу, когда с головой уходила под воду...


Я тогда вообще почти ничего не боялась. Никакого жизненного опыта у меня еще не было. Зато была любящая семья, уважавшая меня сверх всякой меры за мои первые жизненные успехи. Было множество более или менее близких друзей. Был даже один тот единственный, нежный человек, привязанность которого я принимала как должное и так и не научилась за все те многие годы ценить... Я тогда вообще не умела что-либо ценить мало-мальски объективно!

Впрочем я и не претендую на объективность. Достичь ее невозможно, а претендовать на нее - значит безосновательно отказываться от того, чем я не только очень дорожу, но и чего у меня никто и ничто не сможет отнять: от моих собственных, совершенно личных, воспоминаний. Мой папа, например, говорил, что воспоминания - это вообще самое ценное в жизни... Если я откажусь от них, то вся моя работа потеряет даже вот этот свой ограниченный, маленький, субъективный смысл!


В прозрачном и светлом лесу попадаются такие заколдованные места, где только туманно-серые, мертвые сосны кругом, похожие в своем немом нагромождении на заброшенные мачты затонувших во времени кораблей. Воздух как будто уснул, и тишина звенит в ушах. Этот лес одурманивает. И кажется, все границы блуждающего сознания рассыпаются серебряной пылью. И тогда пробуждается наконец настоящая, первозданная интуиция...

Так однажды я зашла далеко-далеко, в самую сердцевину высохшего в летней духоте болота, где по серому безжизненному мху рассыпаны были ярко красные пятна зрелой брусники и где пахло снотворным багульником... Так опасно ощущать себя вне этого, привычного, мира и вдыхать полной грудью потусторонний, безграничный, сладкий дух бесконечности! Так опасно - и так прекрасно!..

Я сидела в нашем кемпинге, за деревянным столом, предназначенным для общего пользования (но кто первым приехал - тот и занимает лучшее место!), и пребывала в странном состоянии. Вроде я видела сон о том, что должно было через несколько минут произойти. И вдруг сон этот как бы растворился в реальности - все, что я видела или слышала, повторялось теперь дважды. Я услышала звук мотора за деревьями, на дороге, и увидела, как из леса, бегом, ко мне приближается Таня, пока ее родители еще только заезжают в палаточный лагерь. Я услышала звук мотора, за деревьями, на дороге... Предвидение с интервалом в несколько минут? Или бредовая мечтательность подрастающего ума?

Во всяком случае, Таня уже давно была здесь, передо мной, удивляясь отсутствию какой-либо реакции с моей стороны, а я все еще молчаливо созерцала, как покачивается, подъезжая, их – в моем представлении - минуты две уже назад раз остановившаяся у нашей палатки машина...


Герцог Франсуа де Сереви поднялся с места, чтобы поприветствовать принцессу Марию. Она явилась перед ним внезапно, прелестна, как всегда, и лишь долгие месяцы заточения в крепости украли румянец у ее щек. Наконец-то она снова была свободна! Здесь! Как тяжко Франсуа было ждать и ждать, все это немилосердное время, не имея возможности что-либо предпринять! Он сделал все, что мог. Он хотел даже объявить войну проклятой крепости, но у него не было войска... И все же он многократно пытался проникнуть в эту крепость тем или иным способом - тщетно! Сколько безумных писем он написал! Десятки? Сотни? Разным придворным... И не получил ни единого ответа! Когда всем стало ясно, что принцесса никогда не согласится на предусмотренный для нее государственно важный брак, она потеряла для всех всякое значение и была брошена на произвол судьбы... И только при содействии мятежной графини из восставших центральных провинций герцогу удалось буквально сторговаться с хозяином крепости... "Если это единственная возможность, то я согласен выкупить у вас принцессу! - писал Франсуа в отчаянии. - Назовите только цену!" И ему назвали эту цену. Такую, какую ни один нормальный человек не стал бы платить, но Франсуа так устал от страха и отчаяния! И теперь у него больше ничего не осталось: ни богатства, ни замка, ни слуг, ни славы, ни даже ничтожного шанса когда-нибудь снова подняться на ту высоту, откуда он еще так недавно и так непоколебимо оглядывал свой прочный, упорядоченный долгими годами упорного труда, нерушимый мир. И взамен всего этого он получил только взбалмошную принцессу. Упрямую принцессу, даже не желавшую признавать, что она его любит... И вот она здесь - опальная владычица мира! Совсем одна. Тоже потерявшая все...


Как-то раз, на обратной дороге, мы задержались в Минске на несколько дней. И Таня предложила во что-нибудь поиграть, например в "Принцессу".

- А что это за игра? - поинтересовалась я.

- Ну, это когда мы распределим роли: кто-то будет принцессой, кто-то ее фрейлиной, а кто-то королем... Ну, и придумаем сюжет. И поиграем до вашего отъезда. Мы так часто играем с моей подругой.

- Хорошо, - согласилась я. - Принцессой будешь ты, королем - ясно кто, а я буду... ну, только не фрейлиной!

- А кем тогда?

- Я буду тайным возлюбленным принцессы, герцогом де... Сереви!

- Ты не можешь! Ты женщина! - вдруг яростно воспротивился до тех пор сдержанно молчавший Женя, неизменный поклонник всего естественного, правдивого и реалистического. Но Таня встала на защиту моей идеи с поистине математической логикой:

- Маша занимается фехтованием, а в нашем сюжете шпагой владеют только мужчины, так что пусть будет тем, кем хочет!

Женя сдался: все равно в его представлении мы для здорового общества были люди потерянные. Впрочем он к вечеру и сам настолько вошел в роль, что даже самовольно (т.е. без предварительного согласования с творцами сюжета) "издал" приказ об отчислении меня из полка королевских мушкетеров, за то, что я якобы не достаточно храбро "защищал" ее величество...

Игра эта затянулась на много лет, и, после многочисленных каникул, проведенных нами в Минске и Москве (читай: герцогом и принцессой в Париже и в Арле!), после богатой переписки наших персонажей между собой, после того, как в эту игру оказались вовлеченными самые разные люди, никакого отношения не имевшие к ней, после того, как эта игра почти перестала уже быть только игрой и постепенно начала превращаться в нашу реальную жизнь, - Таня как-то сказала, пытаясь, наверное, разделить эти наши две воедино слившиеся ипостаси:

- Со мной никто еще так странно не играл!

И только когда мы уже перешли на второй курс, я впервые написала Тане письмо, в котором обращалась к ней ее нормальным именем. Это было уже тогда, когда она жила в Петергофе, в студенческом общежитии при университете.


Один раз в год я ездила к ней в гости встречать с астрономами весеннее равноденствие. И это всегда бывало очень весело. Это общежитие... Оно олицетворяло все то, чего мне в жизни не пришлось еще тогда испытать. Там кипели любовные интриги в котле страсти и ревности. Там чуть ли не каждый вечер бывали танцы. Там у людей были материальные проблемы. Там царила свобода, без труда переходившая в безумие, стоило только забыться на мгновение... Всякий раз я там в кого-нибудь влюблялась, кого потом никогда больше не встречала. Влюблялась - и через день уезжала в Москву, к родителям, к уютному благополучию, к обычным своим друзьям, и еще к тому самому - которого не хотела ценить...

Он был родом из Грузии, но объединял в себе кровь Востока и Запада - именно в той пропорции, чтобы никогда не оставаться спокойным. Он был весь как тикающая бомба! Взрывной, совершенно непредсказуемый, чрезвычайно опасный человек... Впрочем сейчас я не о нем хотела рассказать, хотя - почему и вспомнила его! - в июле 1989 года, о котором дальше пойдет речь, пути моей теперешней истории и его тогдашней судьбы едва не пересеклись, разминувшись на несколько часов: мы с Таней тогда пережили невероятное приключение...

Мы отправились с ней к Черному морю, в Абхазию, в конный поход, о котором мечтали к тому моменту уже года четыре подряд, да все как-то не выходило, переносилось, откладывалось... И вот наконец нашлась подходящая возможность.

Сухуми стал первым мною увиденным настоящим южным городом - с пальмами на улицах, с сорокапятиградусной жарой, с бесконечными пляжами и раскаленными скамейками на набережных. И эти сверкающие, как будто вдвойне живые, цвета буйной природы: голубой, оранжевый, зеленый, красный, розовый, желтый, - покорили навсегда мое сердце... Там даже облака казались белее, чем в Москве! И море! Такое бирюзовое, прозрачное, теплое!..

Кавказские горы... Быстрые, бурлящие реки, спускающиеся с ледников - как с небес - в темные, холодные пещеры, где живет неуловимый туман... Молодое опьяняющее вино. Свежие фрукты, которые некуда девать - так их много, спелых, сочных, сладких... Любовь... Снова мимолетные чувства!

И война...

Она началась 15 июля, все там же, в Сухуми.

После того, как мне удалось оттуда выбраться, папа с мамой увезли меня в Каунас отходить от пережитого, и каждый день водили меня обедать в ресторан "Метрополь" - символ шикарной буржуазной жизни. Как-то папа заказал рюмку водки и, торжественно и серьезно, предложил мне ее выпить: ты, мол, уже приняла боевое крещение - теперь надо! Каково же было его - и заодно мое - удивление, когда, исполнив все соответствующие пассы, т.е. раз вдохнув, раз выдохнув, задержав дыхание и одним глотком осушив эту рюмку, я не испытала ровным счетом ничего!

- Ну? - папа с мамой ждали чего-нибудь особенного.

- Ну, водка как водка...

По всей видимости, война, в которой мне довелось пассивно поучаствовать четыре дня подряд, закалила меня сильнее, чем я сама могла предполагать...

И я опять не испытала страха при мысли о том, что эта война - на сей раз реальная, близкая - угрожает мне или Тане! Даже когда в одну ночь исчезла всякая тень цивилизации: остановились поезда, закрылся аэропорт, как сквозь землю провалился весь общественный транспорт, отказали линии связи и забастовали магазины, а из всех продуктов питания оказалось возможным добыть только сулгуни и пепси-колу, в каком-то заштатном киоске, хозяин которого, видимо, не сразу осознал суть происходящего... Ветер носил по пустующему рынку обрывки газет... Откуда-то появились на улицах изрешеченные пулями автомобили...

Почему-то я опять сначала подумала о папе: как-то он переживет то, что я здесь, в опасности, а он в Москве и даже не может приехать сюда, потому что город блокирован со всех сторон? И, хотя старик привратник у ворот нашей туристической базы пытался остановить меня, я вырвалась и, ощущая неожиданный прилив авантюризма, все-таки отправилась на переговорный пункт, вспоминая еще такой спокойный вчерашний день...

Еще вчера мы ездили в Новый Афон и в знаменитую пещеру. Еще вчера Абхазия - Страна Души - представлялась мне сказочным восточным королевством, объединившим навсегда все народы и религии. Еще вчера мы загорали, дышали морским воздухом, веселились, рассказывали анекдоты, и кто-то пошутил, услыхав странное стрекотанье вдалеке, что вот, мол, уже и стрелять начали... И все засмеялись. А стрекотанье это доносилось из порта, где отчего-то ошалевшая толпа, выламывая по пути балки из скамеек и стреляя из откуда-то взявшегося у всех оружия, кого-то убивала.

Солнце. Море. Пальмы. Жара. Перестрелка... Это уже получалось не Сухуми, а какое-то залихватское Чили! И Таня загадочно улыбалась - у нее в Петергофе был возлюбленный друг, студент, член чилийской компартии... Мы шли по совершенно опустевшим улицам. Это чувство помнится мне до сих пор, потому что это был парадокс: курортный город в разгар сезона - и ни одного отдыхающего! Будто в научно-фантастическом фильме на тему последствий атомной войны... Редкие смельчаки, попадавшиеся нам по дороге, прижимались к стенам домов, если мимо проезжал грузовик, чей звук мотора звучал автоматной очередью. Прохладные подворотни так и звали спрятаться в их тени. Наверное, я все-таки испытывала страх, и он только был заглушен, удушен экстремальным количеством выброшенного в кровь адреналина... И мы шли дальше.

Москва, до которой мне предстояло любым способом дозвониться, казалась недосягаемо далекой. Думается, это ощущение делили со мной в то утро все, кто решился пойти на почтамт, потому что там царила такая суматоха и толчея, как будто каждый всерьез опасался, что именно на нем прервется всякая связь с внешним миром... Впрочем я себя чувствовала так же и, дорвавшись до освободившейся кабины, принялась набирать подряд все известные мне московские номера, но никто нигде не подходил к телефону! Я испробовала все возможные варианты по многу раз, но тщетно! Оставался самый последний - рабочий телефон моего папы, по которому его никогда нельзя было застать, так как он чаще всего работал в других местах. С вполне объяснимым нетерпением я слушала длинные гудки на той стороне... И вдруг трубку взяли, и я узнала его голос!

- Маша! - радостно воскликнул он.

- Ну, здравствуй, папа, - отвечала я, уже с почти истерическим смехом, - до вас не дозвонишься!

Он только спросил:

- Сколько метров от тебя до того места, где стреляют?

Я прислушалась к паническому шуму вокруг меня.

- Метров триста... Но ты не волнуйся, я отсюда как-нибудь выберусь. Я еще не знаю как, но точно выберусь. Ждите!

Почему я ему так сказала? Хотела обнадежить? Я ведь и в Гагры к своему университетскому приятелю выехать не имела возможности, не то что в Москву... Но это не были пустые слова! Если я и была напугана войной, то в тот момент почему-то весь испуг улетучился. С той минуты я точно знала, что с нами ничего не случится. Да и что могло бы случиться, если мы как бы смотрели на все со стороны, будто это все не с нами происходило?

Естественно, с самого начала было ясно, что наши родители, оставшись вне игры, не станут рассматривать гражданскую войну как завлекательное приключение, да мы и сами так ее не рассматривали, но, как водится, опасность гораздо сильнее ощущается не теми, кто ее непосредственно переживает, а теми, кто за них боится. И, в особенности, если ничем нельзя помочь. А помочь они не могли.

Папа звонил ежедневно в ЦК, каким-то дежурным, с просьбами и требованиями разъяснить ему, что же все-таки предпринимается для эвакуации туристов из Сухуми, но ответа так и не получил: были выходные дни! В понедельник он уже дошел до открытых угроз в адрес непосредственно тех, с кем разговаривал, - обещал продать наш "Москвич" и купить на вырученные деньги боевого отравляющего... В ответ ему сообщили, что рано или поздно в Абхазию будут введены войска.

Я думаю, скорее, поздно, потому что за выходные много чего успело произойти. В частности, даже мы с Таней - тихие туристы - ухитрились поучаствовать в почти военных действиях, спасая последнего абхазца из того, грузинского, района города, где находилась наша база, от его же грузинских соседей, вышедших на настоящую охоту...

При помощи конспирации, разведывательных вылазок и переодеваний нам удалось отправить этого горца, накрашенного Таниной косметикой, переодетого в женское платье и едва не плачущего от обиды на своих старых друзей-грузин, на катере в Адлер.

Мы сами хотели выбираться через Краснодар и отказались от этой идеи по чистой случайности, - что избавило нас, правда, от дополнительных неприятностей, а наших близких - от дополнительных волнений, потому что в краснодарском аэропорту как раз в тот день какие-то террористы-экстремисты кого-то взяли в заложники и требовали предоставить им самолет до Сухуми...

Словом, политические катаклизмы снова случайно практически не задели нас.

Но надо было как-то покидать пределы Абхазии, и мы выбрали единственный реально остававшийся в нашем распоряжении путь - самолетом.

За день до того Танина мама позвонила моей маме и сказала следующее:

- Марина, пожалуйста, передай Володе (т. е. моему отцу), что он должен срочно открыть сухумский аэропорт!

Надо сказать, что папа, действительно, производил на многих такое впечатление, будто для него нет ничего невозможного... Может быть, даже так оно и было во многих случаях, но все-таки когда на следующее утро сухумский аэропорт, в самом деле, открыли, то с формальной точки зрения папа был совершенно ни при чем: это просто крупные города по собственному почину стали присылать свои самолеты в Сухуми для эвакуации отдыхающих. Что же касается душевных сил, вложенных моими и Таниными родителями в это дело, то их, вероятно, было достаточно для того, чтобы поднять в воздух все самолеты мира...

Каким-то опять же немыслимым чудом нам удалось поймать попутную машину и добраться до аэропорта. По дороге уже стояли вооруженные военные подразделения. И только вечером начался централизованный вывоз людей из города к самолетам.

Когда речь зашла о спешном бегстве, у нас оказалось очень много вещей... И все же, кряхтя под их тяжестью, мы сумели обосноваться в почти совершенно пустом зале ожидания - на двух деревянных ящиках, приспособив третий под импровизированный стол. На нем мы наскоро перекусили (помнишь: сулгуни и пепси-кола!) и принялись от нечего делать раскладывать карты. Около нас сразу же собралась небольшая группка скучающих по случаю временного бездействия солдат, находивших почему-то особый шарм в том, что в руках у них заряженное оружие, с которым они - по их собственным словам - совершенно не умеют обращаться. Кстати, об оружии...

Попав в аэропорт, я прежде всего хотела найти телефон, чтобы позвонить нашим, но его поблизости не оказалось, поэтому я обратилась в справочную с вопросом, есть ли у них тут автомат. Миловидная женщина за стеклом удивленно посмотрела на меня и ответила:

- Конечно! Как же без автомата?

- Покажите, где! - со вновь вспыхнувшей надеждой воскликнула я.

- А вот, - и она достала из под стола автомат Калашникова... Так что позвонить мне не удалось, зато я поняла, что оружие тут есть у всех. Кроме нас.

И, поскольку у нас не было оружия, мы предпочли надвигавшемуся страху гадание на картах: что было? что будет? чем дело кончится? чем сердце успокоится? И дело кончилось довольно скоро, когда добродушный начальник аэропорта, изолировав нас для начала в свой кабинет от сложившейся вокруг достаточно подозрительной компании, отправил нас вне общей очереди по домам.

В три часа ночи самолет на Москву был готов. За пять минут до вылета наш новый знакомый, хитро улыбаясь, спросил:

- Ну, что, не раздумала лететь в Москву?

- Нет, - сказала я. - А что?

- Тогда иди, а то сейчас самолет пропустишь...

Я слышала в полной тишине его заведенные моторы, пробегая в спешке и без билета через казавшуюся излишней контрольную подкову. Знаешь, как это странно, когда слышишь на взлетной полосе именно свой самолет, потому что он единственный...

- Подожди же! - кричал мне вдогонку, смеясь, начальник аэропорта (мужчина средних лет - думаю, тридцати шести!.. - вроде строгий, но с вечно улыбающимися глазами). - Подожди! Без тебя не улетят! Оставайся здесь! Ну, хоть до утра!

Не снижая темпа, я обернулась и крикнула в ответ:

- Не беспокойтесь! Я обязательно вернусь, как только кончится война!

Несмотря на унылую тяжесть моей поклажи, я буквально взлетела по трапу в салон и была посажена на единственное свободное место. И сразу же:

- Пристегните ремни! Взлетаем!

- Вы что же, - спрашиваю, - меня ждали?

- Да, начальник аэропорта просил...

Ничего, кроме усталости, голода и жажды (попросить в самолете попить от волнения даже не догадалась!), я не испытывала, когда очутилась в Москве. Родители приехали за мной во Внуково в рекордно короткий срок... Наверное, я должна была быть счастлива, что все кончилось. Наверное, я и была счастлива. И я не могла сформулировать всех остальных своих чувств.

И только через девять лет, встретившись с Таней в Берлине, я от нее услыхала то, чего сама в течение всего этого времени не решалась сказать даже себе: когда все катится под гору, без тормозов, когда отходят на задний план все стандартные критерии оценки себя и окружающего мира, когда сам этот мир в любой момент грозит обвалиться окончательно, взорваться вместе с твоим вдохновенно бьющимся сердцем, то даже вроде становится весело от мысли о твоем личном конце света. И потом, когда шторм событий чуть стихает, бывает даже жаль этого ощущения - лицом к лицу с собственной судьбой...


Наверное, вот это наше общее понимание сути приключений, опасностей, риска связало нас с Таней навсегда воедино. Поэтому, когда я сквозь треск и помехи услыхала историю убитых поэтов, я была особенно потрясена: ужасная смерть поджидала их как раз там, где мы подсознательно видели источник своего творчества, - там, где все обрушилось в тартарары! И, признаюсь, мне казалось, что эти страшные времена навсегда остались позади, а современный мир благороднее и чище, чем тот, где можно было запросто убивать поэтов...

Это было ошибочное мнение, потому что любое дарование, должно быть, предусматривает во все века и при любом общественном строе свои специфические проблемы.


Дождь не прекращался ни на мгновение. Иногда раскаты грома становились немного тише, и папа говорил, считая расстояние в секундах: "Гроза уходит!" И когда после этого громы и молнии с новой силой обрушивались на наш кемпинг, папа обосновывал это явление следующим образом: "Кругами ходит, сволочь!"

Уже совсем глубокой ночью нас разбудил ужасающий крик: это Женина мама обвиняла Жениного папу во всех смертных грехах. "Ну, почему это происходит именно с тобой?" - кричала она. "А ты, идиот! (это уже Жене) Что ты наделал? Зачем ты трогал стенку палатки? Вода же теперь течет внутрь! Вот ведь идиот какой! Ну, почему у всех дети как дети, и только ты - такой тупой?!"

Скандал длился и длился (обитатели двух других палаток при этом бессовестно хохотали, так что в конце концов ни у кого уже не было сил выйти и посмотреть, в чем дело!), пока не рассвело. И тогда выяснилось, что полиэтиленовый тент над нашим столом не выдержал тяжести собравшейся в нем воды и прорвался, так что палатка наших друзей посреди ночи оказалась непосредственно на пути этого глиняно-земляного наводнения, которое папа утром метко во всеуслышание назвал селевым потоком...

В то утро мы уже собирались в обратный путь. Палатки наши оставались, естественно, совершенно мокрыми, так что мы их чуть позже сушили в номерах-люкс самого шикарного отеля в Каунасе (уборщица даже не нашлась, что сказать!).


У меня сохранилась одна наша фотография: мы все сидим за деревянным столом, еще в Игналине, но уже перед самым отъездом. Три семьи, проведшие вместе в отпусках много счастливых лет. Но это был самый последний раз. Одни теперь в Америке. Другие в Германии. Третьих разметало между Австралией, Белоруссией и Россией, из которых две последние тоже давно уже разделены государственными границами...

Может быть, в этом и заключается причина, почему я никогда не испытываю ностальгии? Я родилась в большой и интеллектуально очень сильной стране, которая, увы, называлась немодным теперь словом СССР. Кто-то сегодня, отдавая неизбежную дань времени, утверждает, что такой культурной единицы никогда и не существовало в природе, хотя даже я все еще хорошо помню, что литература, музыка, живопись, кино