Geum.ru

Новый золотой листок, тонкий, вибри­рующий, не хотел прилаживаться к стерженьку старого элек-|| троскопа

Вид материалаДокументы

Содержание


Часть вторая
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   54
ЧАСТЬ ВТОРАЯ

В преддверии XX века

1895-1898

Научные революции не знают восстаний. О них не возвещают праведные выстрелы. Профессора не прерывают лекций на полусло­ве. Студенты не бросаются на улицу. Министры не бегут из своих резиденций. На биржах не водворяется паника. Влюбленные не отменяют свиданий. Заведен­ным чередом продолжается жизнь. И кажется: все тот же век на дворе. И только где-то в тишине лабораторий становится слышен скрип колеса истории, скачком ускорившего свое вращение. И по­ка только там догадываются:

«Нет. наступают новые времена!»

Так пришел тот осенний денек 1895 года, когда молодой человек с нездешним загаром одиноко шагал вдоль набереж­ных Темзы, неся в саквояже свою лампу Аладдина — нечто существующее в единственном экземпляре и никому здесь не ведомое.

По Лондону той поры голсуорсовские Форсайты разъезжа­ли еще в каретах с фонарями и в двухколесных хенсом-кебах с живописным кучером сзади. А менее преуспевающие поддан­ные «маленькой дамы в сером» покачивались на скамьях гро­моздких омнибусов, запряженных ломовиками. Кстати, об этих лондонских омнибусах есть несколько полезных нам строк у Андре Моруа в его биографии Александра Флеминга. Молча­ливый мальчик из шотландского захолустья впервые попал в столицу империи в том же 1895 году... «Алек и Роберт Фле­минги забирались на империал и постигали язык незнакомого города, слушая ругань, которой кучера обменивались между собой и осыпали прохожих». В этой детали проглядывает эпо­ха: тут чувствуется дух Уэлера-старшего из «Пикквикского клу­ба». Еще жива была диккенсовская Англия!

Вчерашний день еще не стал воспоминанием. На вечерних улицах Лондона зажигались газовые светильники. Из окон па­дали на старые тротуары желтые отсветы керосиновых ламп. Паровая подземка уже сотрясала дома вдоль громыхающей трассы первозданного лондонского метрополитена. Но на Тем-

70

зе, у бесконечных причалов, еще сплошной чередой вырисовы­вались в классическом тумане бередящие душу очертания па­русников былых времен — торговой и военной готики Вели­кобритании, владычицы морей, молящейся не богу, а силе.

Постигать язык незнакомого города бакалавру наук Резер-форду помогали не кучера столичных омнибусов. И не апте­карь, удивлявшийся, откуда у этого заморского атлета такая отчаянная невралгия головы да еще воспаление горла. И не слуга в маленькой гостинице, по первому зову спешивший в номер бедняги новозеландца. «Это у вас от перемены клима­та, сударь...»

Его переполняло ощущение других перемен. Ему не сиде­лось в номере. Ему не сиделось в Лондоне.

Едва переступив порог гостиницы и чувствуя еще, что пол ходит под ним, как палуба корабля, он пустился в расспросы о поездах на Кембридж и обрадовался, узнав, что туда еже­дневно отправляются экспрессы. Не переодевшись с дороги, присел в номере к столу и написал короткое послание главе Кавендишевской лаборатории. Он уведомлял профессора Дж. Дж. Томсона, что стипендиат 1851 года от Новой Зелан­дии Эрнст Резерфорд прибыл в Англию и намерен работать именно в Кавендише. Вот его верительные грамоты — опуб­ликованный текст университетской диссертации. Какие шаги надлежит ему предпринять?.. С невесть откуда взявшейся опытностью путешествующего бизнесмена он попросил слугу тотчас отправиться на почту. Но вернувшись, слуга уже не за­стал новозеландца в номере.

В этом лихорадочном ритме, лишенном разумных основа­ний, пролетел весь первый лондонский день Резерфорда. Так продолжалось бы и в последующие дни, наполненные ожида­нием ответа из Кембриджа, если бы его не ударила неврал­гия. Она нанесла ему удар глубокой ночью. Осенняя заря застала его у окна, измученного бессонницей. Его снова потя­нуло на улицу. Но надо было хоть как-нибудь утишить боль, прежде чем выйти в город.

Он пускался бродить по Лондону всякий раз, как неврал­гия чуть затихала. Бродил наедине с собой, постигая язык не­мой окаменевшей истории и бессвязный гул несущейся мимо жизни. Его будоражил масштаб окружающего. С этим. мас­штабом соразмерял он свое будущее. И не без удивления заме­чал, что в общем-то чувствует себя на лондонских улицах до­вольно уверенно.

Только однажды ощутил он нечто иное. В тот день он вышел из гостиницы скверно настроенный: слуга сказал, что

71

как раз сегодня ответ из Кембриджа уже мог бы прийти, ме­жду тем письма на его имя не было. После полудня он зашел в какую-то таверну и громким своим, негнущимся голосом спро­сил кофе и сандвичей. За соседним столиком сидели двое. Он не прислушивался к их разговору. Но вдруг до него донеслось насмешливое: «Киви?» — «Киви, киви!» — подтвердил дру­гой. Он быстро повернулся в их сторону, но они приняли без­участный вид.

На улице он повторял про себя: «Киви, киви». Милая ново­зеландская птица, большая, но не летающая. Всем известно, что нелетающая... Он на минуту пожалел, что ушел из тавер­ны: может, то были соотечественники, узнавшие в нем ново­зеландца по произношению?! Нет, соотечественники не отпу­стили бы его без расспросов. Эти просто хотели показать ему, что он тут чужой.

От болезни ли, от одиночества или от слишком нетерпеливого ожидания ответа из Кембриджа вдруг в его ровно бьющемся сердце ожила робость — та внезапная неуверенность в себе, приступы которой уже так давно его не посещали. Точно Лон­дон вызвал его на экзамен, а он об этом забыл. И дабы не позволить громаде великого города испытать на нем свою не­добрую власть, он повернул назад, к гостинице. Ни с кем не заговаривая, заперся в номере и не открывал слуге до тех пор, пока тот не догадался крикнуть:

— Вам письмо, сударь! Из Кембриджа!

Проф. Дж. Дж. Томсон 6 Скруп-Террас Кембридж 24 сентября 1895

...Я буду очень рад, если вы начнете работать • в Кавендишевской лаборатории, и окажу вам любую помощь, какую смогу... У нас учреждена теперь ученая степень за научные искания, и тот, кто проработает в лаборатории два года и сделает оригинальное исследо­вание, которое получит одобрение экзаменаторов, будет этой степени удостоен... Если бы вы смогли выкроить время и приехать в Кембридж на пару часов, я был бы рад обсудить с вами все эти вопросы: столь многое за­висит от требований и намерений ученого, что личная беседа может дать гораздо больше, чем даже длительная переписка... Я чрезвычайно обязан вам за ващу статью и питаю надежду, что скоро буду иметь счастливую возможность ее изучить...

«Если бы вы смогли выкроить время»! Боль, стянувшая левую половину лица, помешала Резер-форду рассмеяться. Господи, как превратно нам рисуются на

72

расстоянии чужие дела, чужое умонастроение, чужая озабочен­ность!

Профессор предлагал на выбор удобные для свидания дни. И вдобавок еще предупреждал, что если эти дни не совсем под­ходят его коллеге, то он готов обсудить другие возможности... Словом, Томсон писал так, точно рассматривал его как совер­шенно равноправную Высокую Договаривающуюся Сторону...

Брошенное раскрытым на стареньком столе, это томсонов-ское письмо стало единственным светлым пятном в пропахшей лекарствами полутьме его лондонского пристанища. Не считать же наволочек, полотенец, повязок, потемневших от серных мазей...

Он долго вышагивал в номере предстоящую беседу: сочи­нял за Томсона вопросы и давал на них прекрасные ответы. И все возвращался к фразе кавендишевского профессора о «требованиях и намерениях ученого», от которых «столь мно­гое зависит».

Намерения? Они были очевидны.

А требования? Он не знал, что ответить. Господи, какие у него могут быть требования! Ни раз уж он Высокая Сторона, то должен сформулировать какие-то, требования. «Никаких эк­заменов!» — скажет он старику Томсону. И он все-таки попро­бовал рассмеяться.

...Могло ли прийти ему в голову, что через четверть века он и старик Дж. Дж. в самом деле предстанут друг перед дру­гом как Высокие Договаривающиеся Стороны и в психологи­ческой атмосфере, вовсе уже не столь простой, будут заклю­чать между собой письменное соглашение, дабы ясно очертить взаимные требования и точно разграничить сферы влияния в Ка-вендише! Но для этого должна была пройти четверть века. А тогда, в 1895 году, старик приручил его еще до первого рукопожатия.

Резерферд подумал, что везет ему на добрых людей... И не надо будет предъявлять письма Биккертона! Все устраи­валось само собой и как нельзя лучше. Возбужденье прогна­ло невралгию. Он чувствовал, что она еще не отступилась сов­сем. Но черт с ней — ждать и беречься было выше его сил! Всю ночь и утро он рос в собственных глазах. «Я чрезвычай­но обязан вам за 'вашу статью...» — повторял он без конца.

Экспресс перенес его в Кембридж за час с четвертью. У вокзала он тотчас вскочил в кеб. Повелительно бросил ку-

73

черу: «Кавендиш!» Тот повиновался не переспрашивая. Моло­дой пассажир был самоуверен и нетерпелив, а в осеннем Кем­бридже стояла пора little-go — вступительных экзаменов для новичков и возле любого из семнадцати тогдашних кембридж­ских колледжей можно было встретить шумных юнцов. Кеб-мен доставил пассажира на Кавендиш-авеню, где никакой Ка-вендишевской лаборатории не было. И уехал восвояси, не зная, что нечаянно наказал молодого чужестранца за излишнюю са­монадеянность.

Впрочем, Резерфорду, вероятно, не стоило досадовать на эту ошибку. К лаборатории он должен был теперь добираться пешком, и необходимость спрашивать дорогу умерила его до­вольство собой. Он появился перед Томсоном таким, каким был в действительности: естественным, свободным от юноше­ской восторженности, которая в отношениях младшего со старшим так легко превращается в искательность.

И он покорил своего будущего шефа сразу — с первой ми­нуты. Впоследствии: Томсон любил повторять, что оценил Ре-зерфорда тотчас, едва тот появился в Кембридже. И это была правда.

Может быть, хорошо, -что Томсон не успел заранее изу­чить его диссертацию. Короткий разговор о регламенте кем­бриджской жизни и правах молодого стипендиата сменился дол­гой беседой двух исследователей. И старший со все возрастаю­щим интересом следил за рассказом младшего, разворачивая в своем живом воображении картину не знающей преград бес­проволочной связи на любых расстояниях. Это поразит не толь­ко ученый мир!.. Старшему приходилось самому строить воз­душные замки, потому что младший говорил лишь о сделан­ном — о неоспоримых результатах. Впрочем, это нравилось Томсону. Это был признак дельности новозеландца.

Но еще больше Томсону нравилось другое: юноша не спра­шивал, чем бы ему посоветовал заниматься профессор. Этот Резерфорд не сомневался в своем праве продолжать в стенах Кавендиша начатое в Крайстчерче. Он не собирался стано­виться подмастерьем у мастера. Сам переполненный идеями и планами, кавендишевский профессор высоко ценил в учени­ках именно эту самостоятельность научных устремлений. Ре­зерфорд не догадывался, что таким образом молчаливо сфор­мулировал свое главное требование к шефу: «Позвольте мне делать в науке то, что я хочу!» И уж того менее догадывался он, что это-то требование и хотел услышать от него „«старик Дж Дж.».

Англичанину понравилось в рассказе новозеландца и то,

74

что простота его физической идеи выступала явственно, и то, что о своих экспериментальных находках говорил он не без торжества. Равно блестящий теоретик и экспериментатор, один из последних универсалов этого рода, Томсон сам знавал ра­дость лабораторного изобретательства. Правда, по многочис­ленным свидетельствам, руки у него были отнюдь не золотые, и он во всем полагался на своего верного ассистента. Но ру­ками ассистента руководила его, томсоновская, мысль. И он понимал: если молодой физик с видимым удовольствием под­черкивает, как ловко ему удалось обмануть природу, значит он годится для тонкого исследовательского ремесла.

Понравился англичанину и склад характера новозеланд­ца — по крайней мере по первому впечатлению: смотрит пря­мо в глаза, ценит смешное, серьезен без педантизма, откро­венен и доверчив.

«С ним будет легко работать...» — думал Томсон.

Они разговаривали в кабинете-лаборатории шефа на первом этаже Кавендиша. За трехстворчатым окном мирно поблески­вала полированной брусчаткой тихая улочка, освещенная сен­тябрьским солнцем. Она источала старинный покой. Только раз процокала по ней медлительная карета. Как-то коротко процокала и затихла.[ И Резерфорд понял, что по этой улочке, наверное, даже нет сквозного проезда. Покойно было и по эту сторону окна — в кабинете. Тут было бы даже слиш­ком покойно, если бы постоянно не открывалась и не закры­валась дверь.

Входил и выходил сравнительно молодой еще человек в старом латаном пиджаке. Он то приносил, то уносил стек­лянные и металлические детали для какой-то эксперименталь­ной установки. Проходя мимо Резерфорда, каждый раз взгля­дывал на него молчаливо и внимательно. Томсон следил за его движениями, и беседа каждый раз прерывалась.

— Эверетт, старина, вы не могли бы принести все сразу?

— Нет, сэр Джозеф, не мог бы.

— Не называйте меня сэром Джозефом, Эбенизер. Вы можете ввести в заблуждение нашего молодого друга...

— Хорошо, сэр Джозеф. Резерфорд рассмеялся.

— Лучший ассистент в Кембридже и лучший стеклодув в Англии! — сказал Томсон,, когда Эверетт снова вышел. «Здесь будет хорошо работать...» — подумал Резерфорд. Они проговорили до ленча — второго завтрака. Томсон встал. Но ему не хотелось расставаться с новым знакомцем. Да, кроме того, надо было, конечно, представить юношу же-

75

не: без ее помощи новозеландцу вообще не устроиться как сле­дует в Кембридже.

Едва они вышли на улицу из-под готической арки ворот Кавендиша, как тотчас оборвался разговор о делах. Резерфорд почувствовал за этим негласное правило. Общее ли для Кем­бриджа или только томсоновское, этого он решить не мог. Они молча шагали к дому на Скруп-Террас. Бакалавра немножко стесняло, что он заметно выше профессора. «Черт возьми, но отчего же я решил, будто он старик? — думал Резерфорд. — Да ему, наверное, нет. еще и сорока! Не аберрация ли это из-за Вильяма Томсона — лорда Кельвина? Тот действительно чуть ли не ровесник самой королевы...» И вдруг он понял, почему никогда не видел в Новой Зеландии портретов Дж. Дж. и не встречал там его биографий: рано еще! Слишком молод и чего-то решающе-главного в своей жизни, очевидно, сделать еще не успел.

Неожиданно Томсон спросил:

— Вы в лаун-теннис играете?

— Слабо, — сказал Резерфорд.

— А в футбол?

— Лучше, — сказал Резерфорд.

— А в гольф?

— Не играю.

— А в ракете?

— Нет.

— А в собаку и зайца?

— Тоже нет...

Томсон приостановился:

— Позвольте как же вы живете там, в своих Антиподах?

— О, об этом я мог бы кое-что порассказать! — сказал Резерфорд. И ему мгновенно вспомнились походы с ружьем в окрестностях Пунгареху, охота на фазанов, ловля форели, туземные лодки в узких заливах Тавай-Пунаму...

— А вы боулс кидать умеете? — спросил Резерфорд.

— Не знаю. Может быть, умею, — ответил Томсон.

Через несколько дней Резерфорд писал Мэри:

3 о к т. 1895. ...Я был в лаборатории и виделся с Томсоном, и мы вели долгий хороший разговор. Он очень приятен в беседе и вообще вовсе не представляет собою старомодное ископаемое. Что касается внешности, он среднего роста, темноволос и очень моложав. Весьма скверно побрит и носит довольно длинные волосы. У него худощавое продолговатое лицо, выразительная голова, от носа спускаются вниз две глубокие вертикальные склад­ки... Он пригласил меня на ленч к себе на Скруп-Террас,

76

где я увидел его жену — высокую шатенку с болезнен­ным лицом, но очень приветливую и словоохотливую... Мне чрезвычайно понравились они оба — и м-р и м-сис. Она пыталась сделать все возможное, чтобы я чувство­вал себя как дома, а он готов был говорить обо всем на свете, только не о делах... По возвращении в Лондон я заплатил за свое путешествие чудовищным приступом невралгии, и в течение последующих трех дней мне было крайне скверно... В понедельник стало лучше, я пошел к доктору, получил у него какой-то рецепт и, то ли бла­годаря природе, то ли благодаря медицине, во вторник почувствовал себя настолько хорошо, что поехал в Кем­бридж со всеми моими пожитками...

На этот раз он не спешил. Купил на вокзале среди про­чего «Кембриджское обозрение» с подзаголовком «Журнал уни­верситетской жизни и мысли». Дважды повторил кебмену ад­рес вдовы-домохозяйки, у которой предстояло ему поселиться по рекомендации миссис Томсон. И, покачиваясь на неровно­стях старой брусчатки, покатил в свое будущее.

Еще в кебе он раскрыл книжицу «Кембриджский новичок». Нечаянно наткнулся на серьезнейшую заметку об «Обществе бараньей котлеты». Сначала решил, что это шуточная инфор­мация, но потом уразумел, что вовсе не шуточная. И даже понял, что не бывать' ему, фермерскому сыну и новозеландцу, членом этого достойного общества, ибо его учредители и ря­довые пожиратели бараньих котлет — молодые люди из ста­ринных фамилий — не пускают в свой тесный круг первых встречных Зато теперь-то уж не оставалось никаких сомне­ний, .что он действительно в Англии — в старой доброй Ан­глии — в самом средоточии ее упрямо деспотических тра­диций.

Так начался первый кавендишевский период жизни и дея­тельности Эрнста Резерфорда — трехлетняя «кембриджская интерлюдия», как назвал эти годы один из его биографов.

Кавендишевская лаборатория была в ту пору едва ли не самым молодым научным учреждением Кембриджа. Год осно­вания — 1869-й. Год формального открытия — 1874-й. Взяв среднее от этих дат, Резерфорд мог назвать ее своей ровесни­цей. А Кембридж привык отсчитывать время даже не десяти­летиями. Веками!

...Тысячелетие великого пожара, когда древний Гренте-бридж был впервые сожжен датчанами.

...Шестисотлетний клуб колледжа Святого Петра — ста­рейшего из кембриджских колледжей.

77

...Трехвековой юбилей первого футбольного матча между Тринити-колледжем и колледжем Святого Иоанна.

...Двести лет со дня вступления Ньютона на университет­скую кафедру по математическим дисциплинам.

...Столетие самого молодого из колледжей.

И на этом мафусаиловом фоне — младенческий возраст лаборатории Кавендиша! Но Англия не была бы Англией, если бы история и традиции не нашли себе и здесь надежного при­станища. Многозначительно было уже само название молодой физической лаборатории. Оно имело двойное происхождение.

Канцлерами Кембриджского университета всегда бывали влиятельные лица с громкими именами. Они не руководили университетом. Они ему покровительствовали. Корпорация са­моуправляющаяся и внешне независимая от государства, уни­верситет существовал только на собственные доходы и пожерт­вования меценатов.

Та кафедра, которую в последней трети XVII века проела-,

вил Ньютон, носит и сегодня название лукасианской. Ныне ее славу приумножает знаменитый Поль Дирак — один из со­здателей антиньютоновской квантовой механики микромира. И весьма вероятно, что лукасианский профессор Дирак полу­чает свой оклад из того же фонда, из какого получал свои фунты и шиллинги лукасианский профессор Ньютон. Кафедра была основана три века назад на капитал, пожертвованный

университету неким Генри Лукасом.

У Кавендишевской лаборатории была похожая биография. Для истории науки в конце концов совершенно безразлич­но, по каким мотивам в 1869 году тогдашний канцлер универ­ситета седьмой герцог Девонширский решил помочь процвета­нию физических исследований в Кембридже. Существенно, что в этом ощущалась острая нужда.

Хотя немало великих физических открытий было сделано в Кембридже еще во времена Ньютона, но до 1869 года никто ничего не предпринимал, чтобы в уни­верситете появились физическая лаборатория и профес­сура по экспериментальной физике. Ньютон и Стоке проводили свои опыты в собственных апартаментах, со своими собственными приборами и на свои собственные средства.

Так писал впоследствии Дж. Дж. Томсон. Важно, что седь­мой герцог Девонширский не только благословил создание но­вой лаборатории и кафедры по физике, но дал нужные для де­ла деньги. А родовое имя герцогов Девонширскнх было — Ка-

вендиш.

Однако столь же верно, что новая лаборатория и новая ка-

78

федра получили название кавендишевских в честь Генри Ка­вендиша (1731—1810) — замечательного ученого и человека странных обыкновений. Обе версии, казалось бы, несовмести­мые, очень просто сливаются в одну; Генри Кавендиш принад­лежал к тому же старинному роду, что и канцлер Кембридж­ского университета.

Второй сын герцога Чарльза Девонширского, Генри, не об­ладал наследственными правами на богатства отца. Он мог на­следовать только отцовские склонности. Среди них было при-страстье к научным занятиям. Свободный от соблазнов буду­щей карьеры,, замкнутый и робкий мальчик с очень раннего возраста весь отдался этим занятиям: физика и химия стали его пожизненной страстью. А так как природа наделила его не­сомненной гениальностью, он единственный сумел принести старому роду Кавендишей безотносительную славу. И конечно, память о нем сыграла свою роль в великодушном решении седьмого герцога Девоншира.

Память о Генри Кавендише то скрыто, то явно играла вдохновляющую роль и в жизни новой лаборатории.

Началось это с Максвелла.

После того как Вильям Томсон и Герман Гельмгольц — два крупнейших европейских авторитета в физике *гой поры — не смогли принять предложение переехать в Кембридж, на пост директора создаваемой лаборатории был приглашен соро­калетний, но уже достаточно знаменитый автор «непонятной» теории электромагнитного поля. Максвелл стал первым кавен-дишевским профессором. И произошло это в том самом 1871 году, когда на другом конце Земли родился будущий чет­вертый глава Кавендишевской лаборатории — Резерфорд.

Пока воздвигалось лабораторное здание с лекционным за­лом, спроектированным самим Максвеллом, он читал свои кур­сы где придется: один терм — в одном месте, другой — в дру­гом...