Новый золотой листок, тонкий, вибри­рующий, не хотел прилаживаться к стерженьку старого элек-|| троскопа

Вид материала

Документы

Содержание 1921 году, почти одно­временно с Капицей, ему было всего двадцать четыре, но он 34* 531

Подобный материал:

• Старая сказка о Золотой рыбке на новый лад, 47.62kb.
• Лек­ция №2 элек­Т­ричес­кие сиг­НА­лы ин­ТЕ­граль­ных ми­К­РО­схем, 64.56kb.
• Этот старый Новый год!, 113.66kb.
• На маршруте «От Николая до Иордана» новогодний тур для детей и взрослых восточный экспресс, 106.11kb.
• * Законный представитель, 30.63kb.
• Изо­бре­те­ние элек­три­че­ской свар­ки, 31.46kb.
• Московский новый юридический институт мировая экономика контрольные вопросы по курсу, 55.8kb.
• Листок нетрудоспособности. Заполняем новый бланк проверка заполнения больничного листка, 216.67kb.
• Новый год в индии: золотой треугольник + гоа, 215.15kb.
• Сказки "золотой клетки", 811.87kb.

522

зерфордовцев, включая Чадвика, — овое царство в Кавендише. «Свое царство» — это слова Харитона.

Может быть, идеи Капицы обещали сверхскорое раскрытие загадки, атомного ядра (что было мечтой Резерфорда)? Да нет, ни в малой степени. Капица не страдал прожектерством, а Ре­зерфорд — легковерием.

Так в чем же было дело?

Это предметно определилось и осозналось лишь с годами.

А годы шли... Двадцатые годы XX века.

Когда-нибудь они станут синонимом безоглядного новатор­ства во всех областях человеческой культуры. Годы Корбюзье и годы Чаплина, годы Мейерхольда и годы Хемингуэя, годы Хиндемита и годы Маяковского, годы Пикассо и годы Бора... Два последних имени стали тут бок о бок не случайно: кван­товую физику стыдили прозвищем Пикассо-физика... То были завораживающие годы безумных затей и безумных идей.

Двадцатые годы! — да, они завораживали современников, а теперь привораживают потомков.

Успехами в познании микромира и устройства природы они соперничали с предыдущим великим десятилетием, когда сделаны или завершены были открытия эпохального свойства:

атомное ядро (1911)—атомная модель Резерфорда—Бора (1913) — общая теория относительности Эйнштейна (1916) — искусственное расщепление атома (1919)... Казалось: что смо­жет стать рядом с такими свершениями! Думалось: новые фун­даментальные знания достанутся теперь уже только следую­щим поколениям. Чадвик вспоминает, что Резерфорд так и сказал однажды. И не ошибся, ибо имел в виду проблему строения ядра. Но свет не сходился клином на этой частной проблеме. Ее просто рано было решать: еще скрывались в не­известности основные и общие законы атомной механики, без которых нелепо-непонятным оставался сам планетарный атом с его боровской лестницей разрешенных квантовых состояний. И еще не предвиделось, что с открытием этих неклассических законов микродействительности придет конец безраздельному господству тысячелетней однозначной причинности. Еще не мерещилось, что природа окажется на самом деле вероятност­ным миром, чуждым железной необходимости прежних натур-философий и религий...

И -вот эту-то революцию в естественнонаучном миропони­мании человечества вершили 20-е годы, разумеется, не усту­пая в эпохальности предшествующему десятилетию.

523

Однако на сей раз начальные эпицентры новых потрясе­ний уже не находились ни в рабочем кабинете Эйнштейна, ни в лаборатории Резерфорда. Они вызвали к жизни эту ре­волюцию своими предыдущими открытиями, но не они' ее де­лали. Правда, они по-разному ее не делали: Эйнштейн ей фи­лософически противился, а Резерфорд молча ей изумлялся.

Так или иначе, но поначалу Кавендиш очутился в стороне от бури. Там не очень штормило. А эпицентр перемещался по континентальной Европе из страны в страну, втягивая в квантовую драму идей все новые имена. Тем временем в Кембридже жили своими исканиями, чья драматичность совсем не бросалась в глаза: там вели экспериментальную разведку атомных ядер—накапливали сведения об их сило­вых полях и стремились заглянуть в их глубину, впрочем, без особых надежд.

И не нужно удивляться словам Чадвика о той поре: •

В течение ряда лет Резерфорд и его лаборатория пе­реживали относительно спокойные времена. Проделано было много интересной и важной работы, но то была ра­бота, связанная скорее с упорядочением знаний, нежели с открытием неизвестного; несмотря на многочисленные попытки, не удавалось найти пути в новые области не­ведомого ..

Спокойные времена! Вот, наконец, то, чего еще не бывало в деятельной жизни нашего новозеландца.

Вообще-то легко обнаруживается, что новизны достает на жизнь любой длительности. И хотя Резерфорду шел уже ше­стой десяток, а его профессорское существование не было чревато особыми переменами, многое в его жизни продолжало случаться все-таки в первый раз.

Так, вне всякой причинной связи с кембриджской тишиной и назреванием квантовой бури на континенте, он впервые сде­лался дедушкой!

«Один математик, которого ты не знаешь, дэдди», в один прекрасный декабрьский денек 21-го года вошел под своды старинной капеллы Тринити-колледжа об руку с Эйлин Мэри Резерфорд. И белое мельканье за стрельчатыми окнами долж­но было напомнить сэру Эрнсту другой, июньский, чистый снег на паперти Крайстчерчского собора—нетающий в памяти снег двадцатилетней давности. И обыкновеннейшие мысли, равно посещающие гениев и ничтожеств, мысли о сладостно-горьком круговращении жизни, не могли не посетить его. Он пере-

524

стал слушать службу. И не сразу услышал у своего плеча вечно и тревожно наставительный - шепот Мэри: «Эрнст, куда ты смотришь!» Он молча улыбнулся ей в ответ светлейшей из своих улыбок, не рискнув возразить своим антишепотом:

«Но, Мэри...» Улыбнулся, кроме всего прочего, надежде, что род его на земле не иссякнет.

А затем появился на свет Питер Говард Фаулер. И. на­чинающий дед смиренно взвалил на себя новую обязанность:

в переписке, в застолье, на всех перекрестках Кембриджа шумно хв.астаться первенцем-внуком -— «веселым и сильным мальчишкой». Эта обязанность — вполне добровольная — бы­ла ему милее многих других, и он исполнял ее с видимым на­слажденьем, удвоенным новизной двойного отцовства.

С видимым наслажденьем, но не столь безусловным, исполнял он впервые осенью 23-го года обязанности президен­та Британской ассоциации. Его почтили этой ролью на оче­редном конгрессе Би-Эй, ничем особенно не примечательном, кроме сущей малости: он происходил в Ливерпуле. Это и ; вправду было сущей малостью для всех, за исключением Ре­зерфорда. А он очень помнил предыдущий ливерпульский конгресс 1896 года, когда было сказано о нем: «Этот молодой человек далеко пойдет!» Но помнил он не столько это, сколь­ко свое поражение в непреднамеренном соперничестве с юным Маркони.

Как мудро,-черт возьми, поступил он тогда, решительно распрощавшись со своим магнитным детектором! Конечно, wireless совершила за минувшие двадцать семь лет баснослов­ные успехи; беспроволочная связь уже гордилась не милями и не азбукой Морзе; отсюда, из Ливерпуля, его президентское послание конгрессу можно было уже транслировать по всей Англии; и; конечно, могла быть громадной его доля в этом прогрессе, если бы тогда, двадцать семь лет назад, он не посторонился, а вступил бы в борьбу... Уж у него-то хва­тило бы энергии на любые схватки! Но, помилуй бог, за что боролся бы он при этом? И против чего?

За научную истину? Да ведь ее никто тогда не оспаривал. Против зла? Да разве это было злом — одержимость одарен­ного коллеги? Значит, попросту за блага приоритета и за обес­печенное место под солнцем была бы его борьба. А сколько на нее ушло бы времени, сил, покоя, гордости!

Ни о чем не жалел он, оглядываясь назад с последнего перегона: Да, в согласии с другим итальянцем, Данте, почи-

525

тавшим тридцать пять лет серединой земного пути, он про­шел уже три четверти отпущенного ему срока. И видел: про­житое прожито правильно. И среди прочего он готов был бла­годарить природу за то, что она одарила его достаточной широтой и сверхдостаточным великодушием, дабы в долгой дороге успешно справляться с искусами зависти и тщеславия.

Не единожды говорил он: «Самое трудное — не завидовать своим ученикам». Но откуда знал он, что это самое трудное?

Были искушения — оттого и знал. Были нелегко побеж­даемые искушения — вот в чем вся суть. И о сильнейшем из них, пришедшемся на годы, когда он сам еще был учеником, напомнил ему Ливерпульский конгресс 23-го года. В своей президентской речи, и вправду передававшейся по радио, он воздал Маркони должное.

А конгресс воздал должное ему — за иные великие итоги минувших двадцати семи лет. Когда по традиции он пришел на обед членов клуба Красного льва, ему вручили пародий­ный штандарт с геральдическим щитом президента: там была изображена рука с топориком, раскалывающая на две нерав­ные части яйцевидный атом, а выше на изгибающейся ленте начертан был веселый девиз — «ATOM ВИРУМКВЕ», и еще выше: «РЕЗЕРФОРД — ЛИВЕРПУЛЬ». Прочитав девиз, луч­ший латинист Нельсоновского колледжа для мальчиков удо­влетворенно хохотнул: «Arma virumque» — так начиналась «Энеида» Вергилия. Он помнил и дальше: «Arma virumque cano...» — «доспехи и воина я воспеваю...». О нем говорили, как об Энее атомного века. Он был счастлив и тронут.

Достался ему как президентский трофей и еще один щито­образный герб, искусно сделанный художником в традицион­но-торжественной манере: там были обнаженные фигуры Посейдона (с трезубцем) и трубача-маорийца (с охотничьим рогом и русалочьим хвостом), и развевающиеся знамена, и бриг под парусами, и зачем-то три птицы киви, да еще и четыре звезды, и кленовый лист, и глубокомысленная строка из «Бу­колик» того же Вергилия — «эти досуги создал нам бог», и ни слова об атоме, и ни намека на труды его пра­ведные. Очевидно, все это должно было означать, что восхи­щенные своим президентом ученые мужи Британии чтут его и просто как человека. И помнят, что его вскормили дикая мощь и вольный дух пиратских просторов Океании.

Но, больше чем в чем бы то ни было, как раз в трудах его праведных и сказывались эта мощь и этот дух. Участники конгресса имели случай сполна ощутить эти свойства его ищущей мысли.

526

Стоя перед микрофоном, он уверенно заявил современни­кам, что законы, управляющие «массивным миром», в котором мы живем и с которым свыклись, не имеют силы в мире атомных ядер. Он не сказал, что это его личное мнение. Он сказал, что должен предупредить об этом аудиторию как о не­сомненной черте в устройстве природы. Нужны иные законы. Их должно открыть. И не нужно усматривать в этом покуше­ние на классику науки. Ее власть непоколебима на территории ее истинности. Но расширяются границы познанного и класси­ческие принципы обобщаются, пополняясь новыми...

Он словно в воду глядел! Он говорил так, точно сама исто­рия успела шепнуть ему, что происходило в те дни за Ла-Ман­шем. А там, в Париже, возникал той осенью первый настоящий эпицентр исподволь зреющего квантового землетрясения: мо­лодой Луи Виктор де Бройль пришел к идее существования неких волн материи.

Появилось странное представление об электроне как о ча­стице-волне, симметричное эйнштейновскому представлению о фотоне как о волне-частице. И ясно сделалось, отчего класси­ческая механика, вместе с классической электродинамикой, не смогла объяснить атомных спектров и устройства атома: она имела дело либо с частицами, либо с волнами, но не с их непо­нятным и, казалось бы, невозможным сочетанием в едином объ­екте. Не для описания движений таких противоестественных микрокентавров создавалась классическая механика. Зато новая идея сразу объяснила боровскую паутину разрешенных орбит в планетарном атоме Резерфорда: для устойчивости движения электрона-кентавра на каждой такой орбите должно было умещаться целое число электронных волн.

Тридцать лет спустя, восстанавливая хронологию тех исто­рических событий в физике, де Вройль написал: «...В сен­тябре-октябре 1'923 года я получил некоторые из фундамен­тальных принципов волновой механики». Разумеется, ,в Ливер­пуле никто ничего не знал о готовящейся докторской диссерта­ции француза. А в Париже еще никто не относился к его иде­ям всерьез. Учитель де Бройля Поль Ланжевен говорил через полгода А. Ф. Иоффе: «Идеи диссертанта, конечно, вздорны, но развиты с таким изяществом и блеском, что я принял диссер­тацию к защите». Было это в Брюсселе, уже весной 24-го года, в кулуарах 4-го Сольвеевского конгресса, в котором участво­вал и Резерфорд. «

Рассказал ли Ланжевен о «вздорных идеях» и своему ста-

527

рому кавендишевскому другу? Неизвестно. Если и да, то, во< всяком случае, можно утверждать, что Резерфорд тоже не при-:

нял их всерьез. Жаждавший новых законов, он, однако, ни-в письмах, ни в речах той поры ничего не говорил о деброй— левских.волнах материи.

...А говорить ему приходилось много. Много и все чаще. В разнообразнейших аудиториях. В разных городах. В разных странах. На разные темы. То был прогрессивный налог на его растущую славу.

В те годы, не очень осторожно названные Чадвиком «отно­сительно спокойными временами», у Резерфорда не поубави­лось обязанностей. Оттого-то Капица должен был радоваться, как чему-то исключительному, что шеф посетил его за три недели 5—6 раз. Любой манчестерец в свое время общался с Папой (или Профом) каждодневно. А теперь у Папы крайне усложнилась жизнь. И упрощений будущее не обещало.

Главное — все чаще вырастали перед ним общественные соблазны, противостоять которым он был не в силах.

...Ну, мог ли он ответить отказом на приглашение стать одним из комиссионеров Выставочной стипендии 1851 года? Оглянувшись назад, на себя двадцатичетырехлетнего, сперва несправедливо обойденного комиссионерами и лишь потом обла­годетельствованного, как мог он сказать «нет»?!

А мог ли он отказаться от роли президента Королевского общества? Это была одна из ролей, точно созданных для него по мерке. И хотя он сознавал, что для Кавендиша теперь вре­мени будет оставаться еще меньше, а собственноручная его работа в'лаборатории и вовсе отодвинется на задний план, он согласился в 25-м году принять бразды правления в Барлинг-тон-хаузе. Согласился? Это выражение неточное. Ив засвиде­тельствовал: «Известие, что он избран, Резерфорд воспринял с мальчишеским ликованием».

По обычаю, президенту предстояло пребывать на своем посту бессменно пять лет. И сэр Эрнст искренне торжествовал, что эта редкостная игрушка вручалась ему на достаточно дол­гий срок. И в энтузиазме своем он отправил бы ко всем чер­тям любого скептика-друга, рискнувшего предречь, что его хва­тит года на два, не более, а потом президентство станет ему поперек горла.

Рассказывая, каким замечательным он был президентом, Андраде вспомнил одну историю, переходившую из уст в уста. Как-то молодой кристаллограф Р. Джэймс был приглашен про-

528

читать в Королевском обществе свою работу. Перед началом заседания Резерфорд взял его под руку и спросил: «Вам ведь еще не приходилось выступать здесь, не так ли? Вы не будете возражать, если я вам кое-что посоветую?» Джэймс взволно­ванно ответил, что будет только чрезвычайно признателен пре­зиденту. Тогда Резерфорд коротко сказал: «Ради всех святых, говорите попроще!» И, показав на громадное президентское кресло, объясняюще шепнул: «Если бы вы знали, каково мне пииходится в этом кресле!» Тут не было кокетства. Резерфорд им не грешил. Просто шел третий год его президентства, и он уже сполна пресытился этой ролью.

Но в 25-м году она была ему внове. И досталась без ма­лейших треволнений. Все кулуарные переговоры, предшество­вавшие его избранию, происходили без него. Избрание состоя­лось в самом конце 25-го года, а с июля до рождества его не было в Англии: вместе с Мэри он путешествовал по Австра­лии и Новой Зеландии, оставив дома Эйлин Фаулер, ожидав­шую второго ребенка.

Он давно не был в родных краях и знал, что его будут встречать там с почестями. Однако даже его смелому вообра­жению не представлялось, что в Крайстчерче студенты Кентер-берийского колледжа не позволят шоферу вести автомобиль, посланный за ним, а на руках, как распряженную карету, по­влекут машину к мэрии, в то время как другие юнцы будут сопровождать эту процессию, исполняя хаку — памятный ему со студенческих лет великолепный танец маори.

Начиная с Крайстчерча он на этот раз последовательно по­гружался все дальше в свое новозеландское прошлое. И это было то радостно, то горько — вперемежку.

Из окна машины, катившейся в Нельсон по издавна знако­мым ему горным склонам и речным долинам, он всматривался в счезающие леса и выжженные дали и с тайным удовлетво­рением замечал, что заросли папоротника не сдаются — ле­зут отовсюду к небу и портят человеку его разрушительную работу. В один из предвесенних сентябрьских вечеров машина вынесла его к океану — к горловине Пелорус Саунда, — и он сразу узнал стародавнее местечко Хэйвлокк, и в воротах за­лива ему померещилось видение детства: парусники, парусники, парусники, уходящие под встречным ветром на юг; они увозили шпалы с отцовской лесопилки, простые шпалы, но эта про­заическая осведомленность не мешала волшебной работе его воображения: не на этом ли берегу запаслось оно на всю жизнь широтой и далью?

34 Д. Данин 529

Он вспоминал, что ему не было еще и одиннадцати, когда по морю они переехали сюда из-под Нельсона, и отец понаде­ялся, что шпалы для железных дорог будут лучше кормить большую семью, чем ферма. Они прожили в Хэйвлокке шесть лет — до самого переезда в Пунгареху, на север. И теперь, через четыре десятилетия, он, прославившийся на всю империю сын колесного мастера Джемса, приехал сюда прожить в атмо­сфере своего отрочества еще один день. А затем двинуться еще дальше назад — в Брайтуотер — в бессловесное свое младенчество...

Чуть позже он записал в путевом дневнике:

Там (в Хэйвлокке) я выступил перед школьниками, посадил дерево, сфотографировался и устроил ребятам настоящий праздничный день. Школьное здание не стало другим со времен моего детства, а нынешний учитель показался мне превосходным парнем. Хэйвлокк очень ма­ло изменился за минувшие годы, но дома, где мы жили, я не нашел — он исчез...

И в Брайтуотере нет больше дома, где я родился: его место занято теперь загоном для цыплят. Удачно, что профессор Истерфилд заснял его раньше, чем он был снесен, и моя мать подтвердила, что это тот самый дом. А мой отец говорит, что, когда он начинал в нем жить, этот дом был лучшим во всем Нельсоновском округе; как ни верти, с тех пор прошло около шестидесяти лет.

Да, его отцу было уже 86, а матери — 82. И Резерфорд, любивший своих стариков, не только жаждал, но и побаивался поездки в Нью-Плимут, куда они давно перебрались из Пун­гареху на покой: найдет ли он их в добром здравии? Ему не­вольно думалось, что они вступили в такой возраст, когда многое происходит в жизни уже не в очередной, а в последний раз. Не так ли отнесутся они и к нынешнему его приезду? «К счастью, — записал он, — оба сохранились необычайно хорошо для своих лет».

И оба, как прежде, живо радовались все новым доказа­тельствам его успехов. Даже обычная неразговорчивость отца куда-то исчезала, когда кто-нибудь упоминал о недавнем на­граждении Эрнста орденом «За заслуги». Мастер Джеме мно­гозначительно повторял, что кавалерами этого ордена — Order of Merit — могут быть одновременно лишь 24 человека:

12 военных и 12 штатских. Французский маршал Фош был О. М., и покойный лорд Кельвин был О. М. И вот теперь — Эрнст! Имя Кельвина заставляло учительницу Марту вспоми­нать то, что она писала сыну во время войны, и думать, что молитвы ее услышаны: разве не сделался ныне ее Эрнст кем-то вроде небожителя?!

530

Вместе с родителями радовался он восторженной телеграм­ме из Кембриджа, от Ральфа Фаулера: Эйлин благополучно родила девочку — Бесс, Бетси, Элизабет...

В том октябре он провел у родителей несколько тихих ве­сенних дней, отдыхая от двухмесячной карусели торжественных встреч, шумных чествований и многолюдных лекций. Хотя он все это любил и физическая выносливость его еще не убави­лась с годами, ему, однако, было от чего отдыхать... Во время лекции в австралийском Перте, когда воздух в переполненной аудитории накалился до 103 градусов по Фаренгейту (40 по Цельсию), он потерял, по его словам, изрядную долю своего немалого веса. А в новозеландском Окленде, где 500 человек стояли в проходах и 500 рвались с улицы в зал, он едва не потерял остального.

Чаще в ответах на вопросы,. чем в тексте самих лекций, он рассказывал заокеанским слушателям о последних алхимиче­ских исследованиях в Кавендише. И для молодых провинци­альных физиков это звучало, как рассказы о земле обето­ванной.

...Джеме Чадвик казался им избраннейшим из смертных:

ведь это он в непосредственном сотрудничестве с сэром Эрн­стом вел исторические эксперименты по бомбардировке легких атомов альфа-частицами. И это вместе с ним Резерфорд обна­ружил искусственное превращение дюжины разных элементов, лежащих между водородом и калием. Когда сэр Эрнст, описы­вая те продолжающиеся опыты, по обыкновению поругивал сцинцилляционный метод за изнурительность наблюдений, в го­лосе его было столько неуместного воодушевления, что занятие это начинало казаться юнцам завидно романтическим. А когда он добавлял, что в Кавендише любой рисёрч-стьюдент может цополнить свой кошелек, нанявшись к Чадвику на сверхуроч­ную работу по регистрации слабых вспышек на экране, заоке­анским мальчикам думалось, что они без колебаний отдали бы все, лишь бы стать «мальчиками Резерфорда». И честное сло­во, они бы бесплатно считали для Чадвика сцинцилляции!

...А сэр Эрнст еще вдобавок рассказывал о недавнем бле­стящем успехе другого своего ученика — Патрика Мейнарда Стюарта Блэккета.

Когда он появился в Кавендише в 1921 году, почти одно­временно с Капицей, ему было всего двадцать четыре, но он

34* 531

успел до окончания университета повоевать в составе военно-морских сил Англии. И его незаурядность проявилась уже в том.| что он, способный морской офицер, захотел и сумел променять! флот на физику. (Наверное, ему, преуспевающему, сделать это? было психологически труднее, чем военнопленному Эллису про-s менять на физику артиллерию.) В Кавендише Блэккет сразу, стал преемником д-ра Шимицу, внезапно уехавшего тогда на| родину и не окончившего важное исследование. Японец разра-j] батывал идею Резерфорда: научиться регистрировать акты! атомных превращений в азоте с помощью туманной камеры| Вильсона. Блэккету воистину посчастливилось — ему досталась! в наследство перспективнейшая тема. .1

Резерфорд растолковывал слушателям ее смысл. Ме-'1 тод сцинцилляций позволял узнать лишь одно: акт рас-? щепления атома под ударом альфа-частицы произошел —'i ядро покинул -протон. Но во что превратилось пострадав­шее ядро и какова судьба альфа-частицы — оставалось-;;

неизвестным. Камера Вильсона, делающая видимыми тре-¹ ки заряженных атомных телец, давала надежду раскрыть неизвестное.

Резерфорд объяснял: если ядро азота в акте взаимо- г действия поглощает альфа-частицу, туманный след ее по­лета должен обрываться в точке их соударения; но зато в этой точке должны возникать два других следа — от вылетевшего протона и от нового ядра; на фотографии:

должна получаться вилка или нечто похожее на детскую рогатку; по углу разлета протона и нового ядра, по тол­щине и протяженности их туманных треков можно разве­дать кое-что важное об акте трансмутации...

Резерфорд внушал: вся беда в редкости этих актов. В сред­нем на 100 тысяч альфа-частиц лишь одна «хорошо попадает» в азотный атом. И следовательно, надо было сфотографировать примерно 100 тысяч альфа-треков, чтобы наткнуться на одну вилку! А один снимок содержал не больше 20 треков. Требо­валось создать быстродействующую туманную камеру и авто­матизировать ее работу.

Патрику Блэккету это постепенно удалось. Он научился получать около 1000 фотографий в день. Его камера сраба­тывала каждые 15 секунд. И среди 400 тысяч треков, снятых на протяжении 1924 года, он обнаружил шесть вилок! А после аккуратного обмера и обсчета этих вилок однозначно показал:

азотное ядро, теряя протон, но приобретая альфа-частицу, пре­вращается в ядро кислорода — ядро изотопа О¹⁷.

В том и состоял блистательный успех Блэккета, что он впервые доказательно раскрыл незримый ход искусственной ядерной реакции, с которой начался в 19-м году век «Совре-