Новый золотой листок, тонкий, вибри­рующий, не хотел прилаживаться к стерженьку старого элек-|| троскопа

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Старая сказка о Золотой рыбке на новый лад, 47.62kb.
• Лек­ция №2 элек­Т­ричес­кие сиг­НА­лы ин­ТЕ­граль­ных ми­К­РО­схем, 64.56kb.
• Этот старый Новый год!, 113.66kb.
• На маршруте «От Николая до Иордана» новогодний тур для детей и взрослых восточный экспресс, 106.11kb.
• * Законный представитель, 30.63kb.
• Изо­бре­те­ние элек­три­че­ской свар­ки, 31.46kb.
• Московский новый юридический институт мировая экономика контрольные вопросы по курсу, 55.8kb.
• Листок нетрудоспособности. Заполняем новый бланк проверка заполнения больничного листка, 216.67kb.
• Новый год в индии: золотой треугольник + гоа, 215.15kb.
• Сказки "золотой клетки", 811.87kb.

231

За дружеским финалом последовал еще эпилог. Короткий, но полный значения. Обычный пост-скриптум,, каким история -науки любит снабжать переломные открытия. Нечто вроде: «Да, я совсем забыла сообщить вам одну пренеприятную новость...» Они услышали эту новость — впрочем, не очень новую для них— в том же 1903 году, в Саутспорте, на традиционном конгрессе Британской ассоциации. И это еще раз заставило их почувствовать, что они сообщники...

В переполненном зале Резерфорд открыл дискуссию. Те­ма— эманации радия и тория, А суть — похороны двухтыся­челетней идеи неделимого атома. Теория атомного распада. И безоговорочное утверждение — энергия радиоактивных излуче­ний приходит из внутриатомных глубин. «...Наша теория объяс­няет все, что мы знаем сегодня об этом феномене».

Потом на кафедре сменяли друг друга видные британские авторитеты. Выступал сэр Оливер Лодж. Он одобрительно улы­бался Резерфорду, как семь. лет назад на ливерпульсном кон­грессе Би-Эй. Но семь лет не прошли бесследно. Лодж замет­но постарел. Резерфорд подумал, что тоже выглядит уже по-другому. Начинающее ископаемое! Правда, судя по энтузиаз­му на лицах молодых бакалавров в зале, они еще вовсе не думают о нем иронически. Напротив — готовы видеть в нем духовного вождя. Ему приятно было, что они слышат, как сэр Оливер поздравляет его с выдающимся успехом. Приятно бы­ло, что все уже знают здесь о его недавнем избрании членом Королевского общества. Академик в тридцать два года — сов-. сем неплохо! Он вспомнил, как в июне встретила это известие Мэри — радостно и чуть испуганно: сможет ли он вести себя с новой подобающей солидностью?! И будет ли она достойна его нового положения в среде коллег?.. Но если подумать, то все это не только радостно. Так начинается путь в музей ока-менелостей. Пока о нем, Резерфорде, еще говорят по привыч­ке — «молодой профессор», но скоро...

Предавшись необременительной грусти этих преждевремен­ных размышлений о старости, он перестал на минуту слушать. И вдруг заметил легкое возбуждение в зале, и тут же до его слуха донеслась фраза, невозможная в устах Оливера Лоджа:

— ...Я хочу предостеречь членов Ассоциации: они должны не слишком полагаться на новые теории мистера Резерфорда.

Он с изумлением уставился на кафедру. И слушал, не ве­ря своим ушам. Оказывается, нет никакой трансмутации, а ра­диоактивные излучения — просто радиевы пары или даже мо­лекулярная пыль бромида радия! Оказывается, разумней счи-

232

тать, что'атомы запасаются энергией извне, поглощая некие волны эфира... Лодж не говорил, а читал бесстрастным тоном. Резерфорд сообразил, наконец, что свою речь сэр Оливер дав­но окончил, а теперь докладывает чье-то чужое послание кон­грессу.

Потом зал аплодировал: послание принадлежало перу лор­да Кельвина! По меньшей мере Два поколения физиков привык­ли доверять его знаниям и гению. Резерфорд почувствовал, как его охватывает раздражение. Он посмотрел в сторону Содди и увидел, что тот тоже едва сдерживает негодование. Но почти восьмидесятилетний старик, да еще отсутствующий, был не­прикосновенен. Резерфорд решил: надо найти спокойные аргу­менты, иначе повторится прошлогодняя история в Монреале. ^!

А в Монреале было так... Шло заседание Физического об­щества Мак-Гилла. Он, Эрнст, излагал теорию трансмутации. Вставали ученые мужи с других факультетов и совершенно всерьез предлагали ему воздержаться от опубликования уже на­писанных статей. Они предрекали провал. Больше того: они утверждали, что будет дискредитирован МакТилл. Из стен по­рядочного университета не могут в XX веке выйти идеи стон-" тан-ного превращения элементов. Это алхимия! От него требова­ли осторожности. Перепроверки фактов и выводов. Видимо, это-то больше всего остального и вызвало его бешенство. Что-то оскорбительное было в таких призывах к благоразумию и доб­росовестности. Он работал, как волы в Пунгареху, и был бди- • телен, как Гамлет, сотни раз вопрошая себя: «трансмутацйя или не трансмутация?», а его учили осмотрительности!

Это говорилось вполне серьезно человеку, который в своих научных сочинениях ошибался, вероятно, реже любого другого современного автора и меньше, чем кто бы то ни было, испытывал необходимость видоизменять однажды провозглашенное.

Профессор Норман Шоу, написавший эти точные слова/ был на том заседании. Он не привел текстуально всего, что на­говорил тогда своим коллегам выведенный из равновесия Ре­зерфорд. Ярость новозеландца дала в руки его оппонентам ста­рый козырь: «Юпитер, ты сердишься, ты не прав». Меньше всего эта истина тогда подходила к делу, но винить было не­кого, кроме самого себя. «Его ответная жаркая речь была не совсем удачной...» — мягко отметил Шоу. И объяснил: в мо­лодые годы, сталкиваясь лицом к лицу с беспочвенным и не- • компетентным критицизмом, Резерфорд порою терял власть над течением своих'мыслей.

233

Не было ли это сродни его юношеской неприязни к экзаме­нам, когда он терял уверенность в себе? Легко представить, что его, мыслившего поразительно ясно, веско и просто, обес­кураживала дьявольская самоуверенность противников. Его честной голове она должна была казаться следствием какой-то недоступной ему осведомленности и проницательности. По отно­сительной молодости своей и прямоте натуры он еще не допус­кал, что в безапелляционности несведущих людей нет ничего таинственного. «Может быть, они знают что-то, чего не пони­маю я?!» Это взвинчивало еще больше. И еще больше сбивало с толку. Он был сложно устроен и довольно легко раним, этот фермерский сын, выглядевший неуязвимой скалой.

В тот раз ему немедленно пришел на помощь Джон Кокс. Он дал спокойные и прозрачные разъяснения. И когда оппонен­ты притихли, сказал, что открытия Резерфорда еще принесут Мак-Гиллу мировую славу. И решился предречь, что настанет день, когда резерфордовы экспериментальные исследования бу­дут рассматриваться как величайшие со времен Фарадея. (Вот тогда-то впервые и прозвучало это сравнение, вошедшее с го­дами в фольклор застольных речей и мемориальных лекций, посвященных лорду Резерфорду оф Нельсон. Но фольклора нет — бывает нераскрываемое первоавторство.)

...В Саутспорте та история счастливо пришла на память Резерфорду. Он успел взять себя в руки. А критицизм вели­кого Кельвина был нисколько не доброкачественней хулы без­вестных монреальцев. Только гораздо опасней. Это проявилось тотчас.

На кафедру поднялся президент Химического общества Анг­лии — профессор Лондонского института Генри Э. Армстронг. После кельвиновского осуждения трансмутации он решил обой­тись вообще без научных аргументов. Достаточно быть остро­умным. Он насмешливо признался, что «был поражен подви­гами воображения» Резерфорда. И выразил удивление, что есть атомы, одержимые «неизлечимой манией самоубийства». И почел своим долгом сообщить, что «у химиков, конечно, нет никаких доказательств распада атомов на земле».

Резерфорд сдержанно улыбался: он знал, что президент Химического общества до сих пор не верит даже в существо­вание старых фарадеевских ионов в электролитах! Но еще ма­лоискушенный Содди не выдержал. В своем негодующем отве­те он был так неистов и язвителен, что председательствующий просто прервал его речь. (Возможно, тогда и появился калам­бур, много лет спустя приютившийся в юмористическом «Пан-че»: о Фредерике было сказано — «Каустик Содди».)

234

А Резерфорд, пожалуй, впервые в жизни отвечал на кри­тику с мастерским хладнокровием. Вдруг понял, что нападки еще вовсе не ставят его в положение экзаменующегося. Нет. экзаменатором будет он, ибо он знает предмет, а не Кельвин и не вздорный Армстронг. И он стал спокойно отсылать оппонен­тов к фактам, которых те, очевидно, не поняли или не оце­нили. Он подражал выдержке Кокса. Он усвоил: тактика в спо­ре — необходимая штука. И это был полный его успех. Позднее А. С. Ив написал, что Резерфорд в Саутспорте «держался с твердостью».

Однако, еще позднее — через полтора десятка лет после смерти Резерфорда ~ тогдашнее спокойствие умудренного но­возеландца было совсем по-иному истолковано его бывшим младшим партнером. Состарившийся профессор Содди сказал своему биографу: «Похоже, Резерфорд был полон страха» (в Саутспорте). Вслушайтесь: «полон страха»!

Так с кажущегося пустяка, словно бы и не заслуживаю­щего внимания, начинается еще один пост-скриптум к знаме­нитому сотрудничеству. Пост-скриптум внешне неожиданный, по разным причинам не отмеченный до сих пор ни одним из биографов Резерфорда*, но по-своему очень драматичный. Прав­да, его драматизм ничего не прибавляет к летописи атомной физики — к ее «драме идей». Бескорыстной и нескончаемой. Но в конце-то концов эйнштейновскую «драму идей» разыгры­вают люди в лабораторных халатах. Бренные люди разного покроя и разной судьбы. Подвластные житейской корысти и властвующие над нею. Любящие науку и любящие себя в нау­ке. На свой особый лад появляются они на сцене. И на свой особый лад уходят с нее. Все это не существенно для научных трактатов. И ученые, пишущие книги о своих великих коллегах, как правило, полагают, что это не очень существенно и для биографических книг. Но жизнеописания — описания жизни. И если иные ее казусы делают историю даже великих открытий не такой безоблачной, как хотелось бы, едва ли стоит обходить молчанием эти казусы ради иллюзии святости храма науки. Ед­ва ли справедливо выравнивание всех великих репутаций по

* А. Ивенс и Д. Роулэнд о позднейших воспоминаниях Содди знать ничего не могли. А. Ив и Н. Фезер — тоже. Но они выясняли у Содди некоторые детали монреальского периода, и у них лежали его малоприятные ответы с уточнениями разного свойства — и по-пезными и мелочно-суетными. Они могли почувствовать, что полного благополучия в содружестве Резерфорда и Содди не было. Может быть, они не захотели раскрывать этого потому, что Содди был еще жив? Он умер в 1956 году. Э. Н. да К. Андраде мог знать уже все:

его краткая биография Резерфорда вышла в 1964 году. Но психо­логические вопросы его мало занимали.

235

желанному образцу. Это мешает увидеть рост высоких, И ста­вит на цыпочки низких. А в такой неудобной позе все равно им вечность не простоять.

Биографы Резерфорда избегали даже намеков на сложность (или по меньшей мере непростоту) его взаимоотношений с Фредериком Содди. И многое оставалось необъяснимым. Почему они с такой готовностью расстались друг с другом? Почему их блистательное сотрудничество, однажды прервавшись, никогда не возобновлялось вновь? Почему в опубликованной переписке Резерфорда нет ни слова о человеческих качествах Содди? По­чему никто никогда не числил Содди среди многочисленных друзей Резерфорда... Есть много мемориальных лекций о Ре-зерфорде. Их читали Чадвик, Блэккет, Коккрофт, Марсден, Олифант, Андраде, Робинзон, Дарвин, Нильс Бор, наконец — радиохимик Рассел. Почему эта честь не была предложена Сод­ди? Почему он, прекрасный оратор и словоохотливый мемуа­рист, важнейший очевидец монреальской поры в жизни Резер­форда, на девятнадцать лет его переживший, не нашел време­ни или случая выступить с поминальной речью о нем? Может быть, он отказывался от этой чести?

Вслух они всегда говорили друг о друге с джентльменской корректностью и подчеркнутой уважительностью, но без изли­шеств дружеских словоизлияний. Они играли по правилам. И не было случая, чтобы Резерфорд их нарушил. Нигде и ни разу не сказал он: «я открыл превращение элементов!» Толь­ко: «я и Содди» или «Содди и я».

Опубликованные нами исследования были совместны­ми в полном смысле этого слова, ибо м-р Содди прини­мал участие не только в экспериментальной работе, но высказал много предположений и объяснений, вошедших в наши статьи. Он хороший экспериментатор и неутоми­мый работник. На протяжении моего знакомства с м-ром Содди я не раз испытывал большое удивление перед той быстротой, с какою он схватывал существенные особен­ности нового предмета, и перед ясностью его понимания сути дела.

Так писал Резерфорд, настойчиво рекомендуя двадцатисеми­летнего Фредерика на должность профессора химии. Так гово­рил он и позже, всюду и всем

Это безукоризненно отвечало нравственному правилу, отлич­но сформулированному Содди:

Я всегда говорил, что отдавать в совместной работе должное лишь самому себе — значит оскорблять неспра-

236

ведливостью другого. Я стараюсь никогда не делать этого.

При жизни Резерфорда он и вправду этого не делал. Но проходило время. В душе стареющего профессора, дав­но оставившего занятия наукой, шел незатихающий процесс честолюбивой перекристаллизации прошлого. Он, этот процесс, очевидно, усилился, когда в 1953 году Содди начал диктовать Мюриэль Хауортс свои воспоминания. И все окончилось тем, что по свету пошла гулять молва, «оскорбляющая несправед­ливостью» и Резерфорда и самое историю атомной физики. Но это половина конца. Не худшая. Тут беда поправима. Едва ли поправимо другое: потребовал необратимой переоценки не­когда такой привлекательный и вдохновляющий образ непод­купно-гордого юноши по имени Фредерик Содди. Эрозия тще­славия и времени разъедает не все души. Для этого они долж­ны быть податливы изначально.

Итак, что же случилось?

Содди—Мюриэль Хауортс

Брайтон. 26 марта 1953

...Никогда не было ничего спорного в самой теории дезинтеграции материи, за исключением того, что Ре­зерфорд не создавал ее, да и был тогда абсолютно не способен создать ее сам... «Пророком» (так назвал Ре­зерфорда один автор,—Д. Д.) был, конечно, не Резер­форд, но я...

Ах, если бы это были случайные фразы, неосторожно обро­ненные старым человеком в частном письме и еще более нео­сторожно опубликованные его восторженной почитательницей!

Месяцем раньше — 28 февраля 1953 года — в лондонском Гайд-парк-Отеле происходил банкет в честь 50-летней годовщи­ны все того же исторического события — появления теории атомного распада. Содди, еще задолго до войны ушедший со сцены, давно казался большинству присутствующих воплощен­ной легендой. И было почти неправдоподобно, что он, допод­линно существующий, по-прежнему светски блестящий, по-преж­нему гибко-стройный, стоял перед ними и отвечал на приветст­вия. Удивительной была его речь: в главных и определяющих пунктах — речь без Резерфорда. Он точно изгонял из зала великую тень, безмолвную, но не забытую другими ораторами. Может быть, она омрачала ему праздник?

Удивителен был стиль его речи. Трудно найти прецедент, когда бы кто-нибудь из больших людей науки так говорил о

237

самом себе и минутах научных прозрений, да еще перед ли­цом своих ученых коллег:

,,.Те, кому неведомы муки незнания, не могут выра­зить радость открытия. Когда я закончил мой первый эксперимент и осознал всю безмерность невероятного открытия, сделанного мною, лаборатория, прежде выгля­девшая темной и затуманенной, как и мое внутреннее видение, — где не было ни намека на результат, кото­рый мне суждено было получить, — вдруг словно раз­двинула стены, и совершенно новый сияющий мир по­плыл перед моим взором.

Если бы то были лишь патетически театральные признания постаревшего гения, простительные в атмосфере юбилейного банкета, где столы стоят, как подмостки, речи всегда избыточны и кружится голова!

Но в ту же пору, в трезвой тишине домашнего кабинета, Содди уже диктовал миссис Хауортс свои обдуманные воспо­минания о Монреале. Диктовал не для личного архива — для печати. В них звучали те же мотивы. Не ослабленные — усиленные. Усиленные довольно своеобразным великодушием в оценке «истинной заслуги» Резерфорда:

Резерфорд не дал, — и вы можете быть уверены, что это так, — не дал и не мог бы дать интерпретации результатов эксперимента (приведшего к открытию пре­вращения атомов. — Д. Д.), но он ввел меня в курс дела, и я всегда воздавал ему должное за это.

Фразу — «и вы можете быть уверены, что это так» •«-Содди произнес не потому, что на лице его добровольного се­кретаря внезапно отразилось сомнение. Если бы! (Вечная бе­да научной журналистики: она питается информацией из авто­ритетнейших источников и не чувствует за собою внутреннего права на полемику. Не из-за развязности и легкомыслия, в ко­торых так часто обвиняют журналистику, а из-за тайной робо­сти и неуверенности в себе становится она порою жертвой не­правды или односторонней полуправды. И, свято веря, что восстанавливает попранную справедливость, на самом деле час­то выступает адвокатом удручающих притязаний неудовлетво­ренных честолюбий. Такою жертвой оказалась Мюриэль Хау­ортс.)

Фраза «и вы можете быть уверены, что это так» была произнесена не без торжества: у меня есть неопровержимые доказательства моей правоты, и сейчас вы их услышите! Тогда-то Содди и рассказал, как он первым увидел берег и восклик­нул «Земля!»,

238

— Резерфорд, это трансмутация...

А Резерфорд? Как встретил он такую оглушающую но­вость? Какие нашлись у него ответные слова в тот необычай­ный — действительно необычайный — момент? Помните, в своем месте его реплика была названа замечательной, но те­перь пора не аттестовать ее, а привести целиком. Содди сви­детельствует:

Резерфорд прокричал мне в своей веселой манере;

— Ради святого Майка, Содди, не называйте это трансмутацией! Они снимут нам головы, как алхимикам. Вы же знаете их.

Вслед за тем он прошелся, вальсируя, по лаборато­рии, и его громадный голос гудел: «Вперед, со-о-олдаты Христа...»

Хотя в воспоминаниях Содди можно без труда обнаружить немало сдвигов памяти и невольных заблуждений (50 лет про­шло!), главное в этом его рассказе вызывает доверие. То был ярчайший день его жизни. Навсегда единственный в своем ро­де. Правда, песенка о солдатах Христа могла попасть в этот рассказ из популярного резерфордовского фольклора: Резерфорд часто бубнил ее, фальшивя мелодию; она была признаком его хорошего настроения, и многие писали об этом. Но «ради свя­того Майка» — может быть, это вовсе не общее место? Хотя англичане произносят такое заклинание столь же часто, как «ради бога» — в любой день и по любому поводу, — может быть, на сей раз оно не случайно сорвалось с языка Резер­форда?

Легко представить- себе будущего резерфордоведа, впадаю­щего в этот детективный соблазн. Он задается маленьким во­просом: почему из всех святых Резерфорд избрал святого Ми­хаила, чтобы его именем в тот памятный день предостеречь Фредерика Содди от искушения кричать о трансмутации?

Не потому ли Резерфорд воззвал к святому Майку, что День Земли в истории открытия атомного распада пришелся как раз на Михайлов день — на 29 сентября? 29 сентября 1901 года. (Не 1900-го и не 1902-го: первое невозможно, ибо Резерфорд и Содди тогда еще не работали вместе, а второе невозможно, потому что в сентябрьском номере «Philosophical magazine» за 1902 год уже печаталась первая из двух знаме­нитых статей о «Причине и природе радиоактивности».) Воз­можен и Другой — менее обязывающий — вариант: средневе­ковый термин «превращение элементов» впервые прозвучал вслух в нашем атомном веке не точно 29 сентября, а просто в один из дней майкл-терма 1901 года — осеннего семестра.

239

Об эту пору имя безгрешного Майка могло вертеться у Резер­форда на устах...

• Хотя все это не более чем пародия на литературоведение (и «науковедение»), может быть, доля правды в такой догадке не равна нулю.

У Содди был любимый мотив, на котором он всячески на­стаивал в своих воспоминаниях: трансмутация атомов открылась ему в первом же эксперименте. И в речи на юбилейном бан­кете он утверждал, что решающим был «мой первый экс­перимент». Он внушил это и миссис Хауортс. С его слов она опубликовала в своей книге, широко разрекламированной и снабженной похвальными отзывами именитых ученых, справоч­ный перечень главных событий в истории атомистики. Он начи­нается с Левкиппа и Демокрита, а кончается Резерфордом и Содди. Об их заслугах сказано так:

«Р езерфорд — тот, кто нашел эманацию тория». «Содди — тот, кто с помощью одного простого эксперимента открыл естественное превращение элемен­тов, приведшее к теории дезинтеграции материи».

^! А какой опыт мог быть первым в исследовании, начатом Резерфордом и Содди в январе 1901 года? Очевидно, отделение газообразной эманации от твердой окиси тория. Это Содди и утверждает.

Но такое утверждение выглядит более чем странно. Неуже­ли в самом деле достаточно было отделить от тория эманацию для того, чтобы открыть превращение элементов? Если так, то и в лабораторию-то незачем было приходить: Резерфорд провел отделение эманации еще летом 1899 года, подробно описал весь процесс и, вводя Содди «в курс дела», рассказал ему, как ставится опыт и что должно получиться. Так надо было тогда же сразу прервать Резерфорда на полуслове и восклик­нуть: «Это трансмутация!» Не осенило? Нет, суть в том, что для открытия превращения элементов и провозглашения этого открытия следовало, как минимум, знать, что эманация тория — химический элемент! А это не только не было известно в мо­мент «первого эксперимента» Содди, но и вообще не могло быть установлено в результате «одного простого эксперимента». (Спектр эманации был получен гораздо позже — не в Канаде, а в Англии.) Это составляло третий пункт известной нам про­граммы их совместного исследования. И утвердительный ответ явился выводом из целой серии опытных данных. Однако да­же когда этот необходимый минимум сведений был получен, теория радиоактивного распада сама собой еще не могла ро­диться на свет.

240

Зато очень правдоподобно другое: мысль о спонтанном пре­вращении элементов осенила Содди в тот день, когда он впер­вые отделил торий-Х от тория. Перед ним действительно про­шли два разных химических элемента, и один был явным по­рождением другого. Случилось же это, как мы помним, неза­долго до рождественских каникул 1901 года (если не 29 сен­тября; то в октябре — ноябре. А это и есть пора майкл-терма)*.

Сдвиги памяти простительны. Так, грешно было бы упре­кать Содди за другую ошибку: сдвигая события на год назад, он уверял своих будущих читателей, будто в 1901 году асе мысли Резерфорда были поглощены альфа-частицами. Но из этой ошибки Содди, к сожалению, сделал далеко идущие умо­заключения. Оттого-то, утверждал он, о трансмутации Резер­форд в 1901 году и не думал. Оттого-то нечего было и ждать тогда от Резерфорда. революционного истолкования опытов, в которых с такой очевидностью маячил атомный распад: голо­ва его была занята другим! Однако пожизненная страсть Ре­зерфорда к альфа-частицам возникла вовсе не в ту пору, а лишь в самом конце 1902 года... Сдвиги памяти проститель­ны, но не всегда невинны. (Как сказано было у Шекспира:

«Если это и безумие, то в своем роде последовательное».) •'

Когда Колумб вернулся из-за океана, матрос, сидевший в День Земли на мачте «Санта-Марии», возбудил против свое­го адмирала судебный процесс. Он был обманут: ему не дали обещанного вознаграждения. Колумб говорил, что крик «Зем­ля, земля!» в тот момент уже не был для него новостью. Ад­миралу не хватило великодушия. . , ,

Содди в плаванье с Резерфордом, разумеется, отнюдь. не служил матросом. (Но и не был адмиралом.) Эту условную параллель можно совсем свести на нет: Содди не было обе­щано вознаграждения, но он его получил — радость равно­правного участия в эпохальном открытии и мировую славу. Наконец — для полного уничтожения сходства — адмирал ока­зался великодушным... И все-таки вдруг возникло дело «Сод­ди против Резерфорда». Только претензии Содди бесконечно переросли иск обманутого матроса. Случилось так, как если бы матрос провозгласил: «Я открыл новые территории, а заслуга адмирала только в том, что он взял меня с собою в плаванье!»

• Сильнейшее и, в сущности, единственное доказательство своей правоты Содди видел именно в том, как встретил Ре-

* В нашем рассказе День Земли отнесен к послероэкдествен-вким дням, то есть к началу 1902 года. Это выглядит еще правдо­подобней, хотя еще больше противоречит воспоминаниям Содди.