Беляков Александр Петрович, капитан I ранга всок вмф РФ история флотского духовенства и его роль в воспитании военных моряков дореволюционной России

Вид материала

Содержание

§ 3.2 Недостатки в деятельности военного и флотского духовенства и их причины

Подобный материал:

1 ... 12 13 14 15 16 17 18 19 ... 40

§ 3.2 Недостатки в деятельности военного и флотского духовенства и их причины

Недостатки в деятельности военных священников напрямую связаны
с обстановкой в стране.

На первый взгляд в XIX в. не было оснований для тревог по поводу падения духовности в русском народе. Н. Тальберг в «Истории Русской Церкви», написанной уже после революции, даже считает середину
19-го столетия расцветом Православной Церкви.^⁶⁸⁵ Но многие лучшие представители духовенства чувствовали надвигающуюся катастрофу и пытались пробудить паству от духовного сна.

Посмотрим, какой суровый анализ духовной ситуации в России дает св. Игнатий Брянчанинов в соей работе «О необходимости Собора по нынешнему состоянию Российской Православной Церкви»^⁶⁸⁶, написанной в 60-е гг. XIX в.: «Дух времени таков и отступление от Православно-христианской веры начало распространяться в таком сильном размере, безнравственность так всеобща и так укоренилась, что возвращение к христианству представляется невозможным»^⁶⁸⁷. Оценка, данная святителем Игнатием духовному состоянию русского народа того времени, звучат как грозное пророчество о неминуемой катастрофе. Игнатий Брянчанинов указывает и причины падения духовности: «Россия со времен Петра I часто и много принесла пожертвований в ущерб веры, в ущерб Истины и Духа, для пустых и ложных соображений политических, которыми прикрывало развращенное сердце ненависть и призрение к правилам Церкви и к Закону Божию. Все эти соображения, поколебав страшно Православную веру, оказались решительно вредными для государства и администрации»^⁶⁸⁸.
Но слова святителя Игнатия были «гласом вопиющего в пустыне».

Масштабы духовного и нравственного разложения в первую очередь «образованной» части русского народа выявила война с Японией. Епископ Переславский Иннокентий служивший в начале войны в городе Дальнем вспоминал: «… лишь только смолкали раскаты орудий, народ не шел
в церковь, а наполнял непотребные места. Я помню удручающую картину, когда были изъяты из воды тела погибших моряков на «Енисее», неоплаканные и полунагие, лежащие в кучах на китайских арбах, наподобие дров, и втоже время красовались на улицах афиши, приглашавшие публику на танцевальные вечера…»^⁶⁸⁹. И далее он с болью в сердце пишет: «Целые полчища публичных японских женщин … красноречивее всего свидетельствуют о здешних нравах; такой грубый разврат не мог не вызвать в туземных жителях отвращения к русскому человеку, стремящемуся просвещать инородцев… Достаточно сослаться на местные иностранные газеты, уподобляющие наши новые города с Содомом и Гоморрой»^⁶⁹⁰.

Иоанн Кронштадтский в обращении к воинам, убывающим на войну с Японией взывал: «Ни на минуту не забывайте, возлюбленные, что переживаемые наши бедствия, внутри и извне, посланы на нас от праведного и всеблаго Провидения за то, что Русские забыли Бога своего, Спасителя своего так, как не бывало никогда; попрали дерзновенно все заповеди Его, и каждый стал исполнять злую волю сердца своего…»^⁶⁹¹.

Даже среди лояльных к Православной Церкви и внешне благочестивых людей высшего слоя общества наблюдалось равнодушие к религии. Митрополит Евлогий (Георгиевский) вспоминает свои впечатления о том, когда он учительствовал в 90-х гг. позапрошлого века в семье вполне благопристойного товарища прокурора города Тулы С.А. Лопухина: «Меня удивляло, когда какое-нибудь подгорелое блюдо могло быть событием,
о котором говорят; … что к практике церковного благочестия относятся как-то вольно и с соблюдением непривычного комфорта: накануне больших праздников устраивали всенощные у себя дома, чтобы не затруднять себя поездкой в церковь… Помню, как удивило меня когда С.А. Лопухин
и гувернантка-француженка, постояв 5 минут на заутрени, ушли (голова закружилась), а когда мы вернулись, они уже разговелись»^⁶⁹². Церковь такими людьми не отвергалась, но занимала в их жизни скромное, незаметное обрядовое место.

Либеральные реформы 60-х – 70-х гг. XIX в. привели к изменению всех сторон жизни русского общества и государства. Освобождение крестьян от крепостной зависимости, введение всеобщей воинской повинности, бурный рост экономики, повышение общей грамотности населения требовали существенных перемен в деятельности военных и флотских священников. Все острее вставала задача воспитания военнослужащих в духе нравственности, верности долгу.

В это же время начали завоевывать популярность атеистические идеи, которые привносились вместе с революционными. Под влиянием этих идей формировалось мировоззрение определенной части молодежи. Совершенно четкую антипатриотическую и антицерковную позицию занимало большинство российской интеллигенции, до боли напоминающую отношение к защитникам Отечества нынешних «демократов». Как замечает современный церковный историк протоиерей Георгий Митрофанов, «…наше интеллигенция рассматривала духовенство, в лучшем случае, как невежественных мракобесов, а в худшем – просто как филиал Министерства внутренних дел, только обряженный в особые одежды»^⁶⁹³. В канун войны с Японией будущий начальник Генерального штаба генерал-майор
Е.И. Мартынов писал: «…западные университеты (например, германский) являются очагами национального духа – в это время в полуобразованной России, с кафедры, в литературе (например «Поединок» А. Куприна) и в прессе, систематически проводятся взгляды, что национализм есть понятие отжившее, что патриотизм не достоин современного «интеллигента», который должен в равной степени любить все человечество, что война есть остаток варварства, Армия – главный тормоз прогресса и т. п. Каждый тупица, присоединившийся к ним, тем самым приобретает как бы патент на звание «передового интеллигента». Логическим выводом из такого миросозерцания являются полное отрицание всякой воинской доблести и презрении к воинской службе, как к глупому и вредному занятию»^⁶⁹⁴.

Уже во время русско-японской войны на фоне героизма нашего воинства настроение русской интеллигенции выделялось резким контрастом. Вот как виделось это настроение православной русской женщине медсестре Н.Б. Козловой: «28 июля был бой порт-артурской эскадры, где смерть Витгефта сыграла такую роковую роль … 1-го августа наш врач устроил большой обед, якобы в честь открытия госпиталя и пригласил своих праздных коллег на это торжество. Ни молебна, ни окропления святой водой, конечно не было. Пришли просто к обеду … До сих пор не могу вспомнить этого дня без глубокого отвращения и сердечной боли. Едва вся эта «интеллигентная», но далеко не воспитанная компания села за стол, как полились речи о текущих событиях. Но мне не передать того издевательства над армией, того дикого злорадства нашим неудачам, которыми были полны их слова. Злейшие враги не могли больше радоваться, чем они. … Впоследствии одна медсестра рассказывала мне, что в первые дни боя под Лаояном целая компания врачей и студентов заседала по вечерам в «Красном домике», пьянствовала и пела неприличные песни на мотивы Херувимской и других церковных песен»^⁶⁹⁵.

Увлечение российской интеллигенцией революционными идеями вело к падению нравственности общества, в том числе и у российских воинов, что создавало определенные трудности в работе военного духовенства. Здесь нельзя не привести слова митрополита Киевского и Галицкого Антония Храповицкого, во многом созвучные и нынешней обстановке в России: «Разница между теми войнами (когда русские обнаруживали более неустрашимости, побеждали с меньшими силами многочисленнейших врагов) и нынешней заключается не в духе наших ратников, а вот в чем: тогда, во время войны с турками 1877 г. и раньше во время Крымской компании, за войском стояла единодушная Россия, вдохновляя героев одним чувством, как бы из одной материнской любящей груди; тогда они чувствовали за собой всенародное одушевление, как одну каменную стену. Тогда они защищали единую святую Русь, ту самую, за которую прежде умирали их предки, за которую стояли святые угодники.

А ныне чем сделалась их Родина в значительной части своего передового общества? Не вертепом ли разбойников – вместо храма молитвы? Не скопищем ли злорадствующих недоброжелателей – вместо сочувствующих братьев и сестер? За кого должны были умирать юноши солдаты? За кого сиротить свои семьи? За кого отдавать свои тела на увечье? За ту страну, которой передовые слои, и особенно юношество, сегодня боготворят того, от кого завтра с презрением отвернется за то только, что он, долго льстивший общественным страстям, наконец, сам ужаснулся последствий своей работы и осудил общественное безумие, как это случилось со Львом Толстым, которого поносят теперь за первую искренно выраженную мысль о глубоком нравственном падении русского общества … в общественном нравственном опьянении вовсе утрачивается различие добра и зла, истины и лжи … будет ли Господь жалеть Россию, когда самые вероломные сыны ее не только не жалеют своей матери, но несытым оком взирают на нее, израненную и опозоренную; подобно диким зверям, окружившим израненного воина, каждая группа людей, даже каждый отдельный деятель, смотрят, что бы схватить себе при общем смятении, прикрыв свою бесстыдную алчность громкими словами о свободе и равноправии»^⁶⁹⁶.

Военный священник Григорий Лапшин так писал о своей работе: «Обязанности пастыря особенно трудны в нынешнее время, когда пороки среди христиан так умножились. Ныне нет уважения родителям; семья разлагается; с распадом семейного начала падает и общественная жизнь – утрачено уважение к законам и представителям власти; обострились отношения между сословиями, возросло взаимное озлобление; появилось презрение к жизни – самоубийства стали постоянным явлением даже среди юношей и подростков; убийства, грабежи, поджоги, воровство, обман, насилие над женщинами и детьми стали ежедневным явлением; положительно одичал народ, живет только интересами низменными, чисто животными. Все эти печальные явления происходят от упадка веры в Бога»^⁶⁹⁷. Россия неумолимо неслась в пропасть. Духовный кризис охватил страну, и духовенство потеряло уважение масс^⁶⁹⁸.

В первую очередь наблюдался отход от Православия высших эшелонов власти. Нравы многих глав государства, начиная с Петра I, были далеки от христианских норм. К примеру, император Александр I имел восемь побочных детей. Придворные старались «не отставать» от государей. Настроение, царящее при дворе, передавалось в народ, а так же в армию и во флот. На благочестивых императоров Александра III и Николая II светское российское общество, смотрело как на белых ворон, с удовольствием сочиняя о них анекдоты.

По словам А.И. Деникина религиозность русского народа настолько пошатнулась, что начался «процесс духовного перерождения русского народа … Духовенству не удалось вызвать религиозного подъема среди войск … В числе моральных элементов, поддерживающих дух русских войск, вера не стала началом, побуждающим их на подвиг или сдерживающим от развития звериных инстинктов»^⁶⁹⁹.

Традиционное представление о «христолюбивом воинстве» было в начале XX века сильно поколеблено. Прежде всего, это касалось офицеров, многие из которых откровенно демонстрировали свое равнодушие к вере. В связи с этим священник должен был оказывать влияние на офицеров – особенно на молодых, предостерегать их от неосторожного «критиканства и выражений недовольства действиями властей»^⁷⁰⁰, так как подобные разговоры среди матросов и солдат были достоянием всего корабля или полка. Во время Первой мировой войны и в смутный 1917 г. ситуация особенно обострилась.

Примером падения благочестия среди офицерского состава может служить случай, произошедший в первые дни после февральской революции и приведенный Деникиным в своей книге: «Солдаты построили незадолго до этого (до революции – А.Б.) себе походную церковь. И вот молодой поручик решил поселить в ней свою роту. Больше того, в алтарной части он выкопал яму под отхожее место!». Деникин задает вопрос: «Почему 2 – 3 тысячи русских православных людей … равнодушно отнеслись к такому осквернению … святыни?»^⁷⁰¹. И вполне естественно, что ни о каком взаимопонимании между такими офицерами и священниками в вопросах воспитания рядового состава не могло быть и речи.

Духовное разложение офицеров особенно чувствовалось в тылу. Как писал Алексей Алексеевич Игнатьев, бывший в те годы военным дипломатом во Франции, «отношение русского тыла к потребностям русской армии» было «преступное»^⁷⁰². «На русском фронте после кровопролитных сражений под Лодзью и Варшавой, по своему героизму воскресивших «Илиаду» Гомера, появились уже признаки разложения тыла, заполненного укрывшимися от фронта офицерами, непригодными генералами и присосавшимися к армии дельцами самых разнообразных профессий»^⁷⁰³. Во флоте обстановка была не лучше. Иеромонах Зиновий в своих воспоминаниях приводит слова американца, оказавшегося в морском штабе во время русско-японской войны: «Вот где видна мощь России»; - серьезно, вернее с горькой иронией, говорил иностранец: «у нас во время войны с испанцами была в штабе такая беготня, такая суетливость, что казалось, все сошли с ума; а здесь – спокойствие, тишина»^⁷⁰⁴.

Разложение офицерского корпуса чувствовалось и на передовой. Вот что писал один из участников боевых действий Б. Филатович своему духовнику: «Офицеры бегут, недавно была создана комиссия для борьбы с пьянством, растет число самоубийств. <…> Сумерки, тяжелые сумерки сгущаются в нашей жизни…». «Вся это какая-то общая разочарованность давит и заставляет опускать руки начинающего работу, а если нет подъема духа в офицере, то что же может быть в солдатах?»^⁷⁰⁵ Описывая свои впечатления, о прибывшем в 1916 г. в Марсель русском экспедиционном корпусе, Игнатьев в своих воспоминаниях отмечает: «Вскоре стали открываться одна за другой неведомые мне дотоле картины разложения в русской армии накануне революции»^⁷⁰⁶. Филатович видит выход в «добром пастыре», который бы не участвовал в служебных передрягах. «Он придет теперь, потому что до сих пор его держали в тени»^⁷⁰⁷.

Но нужно отметить, что отдельные военные пастыри также поддались процессу этого разложения. Автор статьи «Священники в армии» напечатанной в 1914 г. в журнале «Разведчик» с горечью отмечает: «Нравственный уровень военных священников не всегда высок». И далее приводит пример: «…несколько лет совершенно больной (алкоголик) священник оставался у дел. Бывали случаи, что служба им служилась совершенно в нетрезвом виде».^⁷⁰⁸ А.А. Игнатьев описывает позорный случай, произошедший с одним из священников русского экспедиционного корпуса: «… в первый же вечер по прибытии в Мальи этот поп с черной гривой пошел в пляс с офицерами в публичном доме»^⁷⁰⁹. А ведь за границу и в те времена отправляли специально подобранных людей с тем, чтобы они не уронили авторитета государства. Этого священника потребовало удалить антиклирикально настроенное французское правительство и сам Игнатьев. Однако у иеромонаха нашлись покровители.

Многие делегаты 1-го Съезда военного и морского духовенства отмечали, что военное начальство видело в священнослужителе лишь чиновника, отвечающего за отправление треб, и очень часто вмешивалось в пастырскую деятельность духовенства. Как писал в своих воспоминаниях Деникин, «Казарменный режим, где все – и христианская мораль, и религиозные беседы, и исполнение обрядов – имело характер официальный, обязательный, часто принудительный, не мог создать надлежащего настроения. Командовавшие частями знают, как трудно бывало разрешение вопроса даже об исправном посещении церкви»^⁷¹⁰. Еще более откровенней пишет Е.А. Шелль: «Рутина жизни, весьма распространенное безверие и насмешливое отношение господ офицеров к «попу» распологали к тому, чтобы ограничить его (пастыря – А.Б.) действия служением молебнов и панихид в положенных случаях»^⁷¹¹.

Очень часто военные и морские пастыри испытывали на себе унижения и оскорбления со стороны офицеров. Жилищные условия священника часто не соответствовали его статусу. Иллюстрацией здесь могут быть воспоминания корабельного иеромонаха Зиновия (Дроздова): «Сколько тяжелых испытаний и невзгод пришлось перенести, чтобы очутиться в этой маленькой душной каюте, устроенной близ кухни! Против ожидания – ни камфорта, ни удобств, ни, даже, простой чистоты. До меня жил здесь не то повар, не то буфетчик. Теснота невообразимая»^⁷¹². Пищевое довольствие корабельные священники получали за счет офицеров корабля, что ставило их в неудобное положение, так как они являлись как бы нахлебниками. Как писал священник крейсера 1 ранга «Герцог Эдинбургский» Александр Косаткин, пастырь на корабле был «только из милости член кают-компании, довольствуясь даровым столом, должен претерпеть многое «ради хлеба куска»»^⁷¹³. То же самое отмечал и священник В. Гиганов^⁷¹⁴. Как заметил в беседе с отцом Георгием Шавельским служащий Морского министерства, капитан 1-го ранга Попов, «Не имея возможности оплачивать стоимость стола в офицерской кают-компании, корабельные иеромонахи кормятся за счет офицеров. Последние, условливаясь с содержателем кают-компании, так и уговариваются: кормить столько-то офицеров, кота и попа. Потом этому бесплатному настольнику приходилось выслушивать от молодежи обидные шутки, и даже издевательства»^⁷¹⁵. И порой такое отношение было не зависимо от личных достоинств пастыря.

Как отмечал В. Гиганов, чувствуя зависимость заштатного корабельного священника от офицеров и свое превосходство над ним, они обращались к нему на «ты»^⁷¹⁶. О неуважительном отношении офицеров к пастырям пишет и отец Димитрий Лебедев. Офицеры откровенно называли священника «батя», «батька», а за глаза - «поп». «Подобные обращения, - писал отец Димитрий, - сопровождаются иногда особыми жестами, вроде трепания по плечу священника или подхватывания под руку и т.п. ... В нередких случаях эти – обращения носят характер неуместной фамильярности, за которой скрывается сознательное или несознательное отсутствие должного уважения или к духовенству вообще, или, в частности, к своему духовному отцу»^⁷¹⁷. Подобным примером может служить отношение офицеров и матросов к высокообразованному благочинному Черноморского флота Роману (Медведю), который отличался своим благочестием. «Морские офицеры, — рассказывал отец Георгий Шавельский, — не любили, да можно сказать, ненавидели его»^⁷¹⁸. В своих воспоминаниях Г.И. Шавельский описывает случай, когда в каюте, выделенной отцу Роману (Медведю) офицеры подвесили игрушечного медведя. Для того, что бы унизить благочинного, все разговоры в кают-компании в его присутствии сводились к охоте на медведя^⁷¹⁹. В то же время военное духовное ведомство во главе с Шавельским, являвшимся членом Св. Синода и имевшим прямой доступ к императору, не принимало никаких мер к укреплению авторитета армейских и флотских священников среди офицерского состава.

Была несовершенна и правовая база флотского духовенства. Так на одном из братских собраний военного духовенства корабельный пастырь отец Алексей Оконещников обратил внимание на «неудовлетворительность Морского Устава, часто поставлявшего судового священника в весьма неопределенное и тяжелое положение. Священник не властен даже совершать в определенные дни и часы богослужения»^⁷²⁰. Особые неудобства и даже притеснения испытывали пастыри на кораблях, которыми командовали командиры не православного исповедования. В Морском Уставе имелся целый ряд условий и оговорок, лишающих корабельного священника инициативы и самостоятельности в вопросах организации религиозно-нравственной воспитательной работы с личным составом. Так в ст. 920 говорилось: «От командира зависит, в случае особых обстоятельств отменить службу». В соответствии со ст. 701 священник мог говорить поучения во время богослужения исключительно «с предварительного согласия командира». На основании требований ст. 705 изучать Закон Божий с нижними чинами можно было, «когда командир признает возможным». Этаже статья гласила, что и беседовать с командой священник мог «с разрешения командира». По словам самих корабельных пастырей, «выпросить на кораблях время для совершения Литургии – это подвиг для священника»^⁷²¹. При посещении в 1911 г. крейсера «Громобой»
Г.И. Шавелтьский застал там «неприглядную картину суровой зависимости священнослужителей от личных мнений, взглядов, усмотрений
и распоряжений судового начальства»^⁷²². Во время его встречи с флотскими клириками он услышал жалобы по поводу того, что «на каждом шагу священнику приходится приноравливаться к обстановке и времени, пользоваться случаем, моментом, все, так сказать, вырывать, выхватывать. Как непостоянно, ненадежно само море, так ненадежна и изменчива
и программа завтрашнего дня и даже следующего часа. … Религия и Церковь здесь (не кораблях – А.Б.) не самостоятельное и руководящее начало, а что-то случайное, порой даже лишнее, не вмещающееся в рамки общего, словом, второстепенное»^⁷²³.

Порой места для установки корабельной церкви не отвечали элементарным требованиям. Так на флагманском корабле Черноморского флота «Св. Пантелеймон» алтарь был прислонен к трубе. «Во время хода корабля был сильный шум от машины»^⁷²⁴. Помещения для хранения церковной утвари часто также были не приспособлены для этого^⁷²⁵.

Как отмечал сам протоиерей Медведь, «военный пастырь в своих трудах стеснен необычайно». Всю причину такого положения он видел в том, что полковой и флотский священник не имел самостоятельности в своем служении. «Будут сняты сковывающие его путы, и деятельность русского военного пастырства расцветет необычайно на пользу нашего христолюбивого воинства»^⁷²⁶. Но как отмечает профессор С.Л. Фирсов, ни у кого не было даже представления, как снять эти «путы», а многих священников такое положение даже устраивало для оправдания своей бездеятельности.

Отсюда и с нижними чинами ситуация также была непростой.

Во-первых военным священникам было трудно работать из-за того, что, как замечает П.И. Залесский, «народные массы были во власти суеверия, предрассудков и грубого невежества»^⁷²⁷. Далеко не все призывники знали молитвы, а иногда вообще не имели понятия о религиозных началах. Не смотря на общепризнанное мнение, что в России до революции почти все население было верующим, на некоторых кораблях и в частях порой до 70% новобранцев совершенно не разбирались в вопросах веры.

Во-вторых утрата высокого религиозного чувства высшими чинами армии и флота принесла свои плоды и в среде солдатских и матросских массах. Армия и флот часто разрушали прежние религиозные стереотипы матросов и солдат, большинство из которых были деревенскими жителями. Организацией досуга в армейской и флотской среде занималась специальная Комиссия по образованию и развлечению нижних чинов, в которую духовенство не входило. Книги, спектакли и кинофильму, подбираемые этой комиссией для просмотра личным составом, очень часто не соответствовали задачам религиозно-нравственного воспитания, а нередко носили «даже кощунственный характер»^⁷²⁸. Лишь только в 1914 г. протопесвитер Г.И. Шавельский обратился к военному министру с просьбой о включении в вышеуказанную Комиссию военного духовенства^⁷²⁹.

Среди нижних чинов появилась прослойка революционно настроенных, неверующих военнослужащих, которые активно вели работу среди нижних чинов, в чем имели значительный успех. Только за период 1905 – 1907 гг. зарегистрировано 437 революционных смут в Вооруженных Силах, в том числе 106 вооруженных. Если в 1903 г. за различные воинские преступления было осуждено 7665 военнослужащих, то в 1905 г. – 15786, в 1906 – 23814, 1907 – 26066. Особенно быстро росло количество наиболее опасных преступлений (неповиновение и бунт). В 1903 г. за них было предано суду 2595 человек, в 1904 г. – 2747, в 1905 – 4856, в 1906 – 12778, 1907 – 11907^⁷³⁰. Из-за утраты веры в Бога в вооруженных силах, не смотря на сокращение срока службы (с 1906 г. в сухопутных силах срок службы был установлен 3 года, а на флоте – 5 лет), был отмечен рост самоубиств. Если в 1905 г. было отмечено 144 случая суицида, то в 1910 – 268 случаев, а в 1912 – 405 случаев^⁷³¹.

Из дневниковых записей епископа Трифона (Туркестанов) видно, что уже в начале войны, в 1914 г., священнослужитель мог подвергнуться оскорблению от любого солдата. В записи от 31 октября 1914 г. владыка отмечает: «По дороге удостоился "комплимента"... от артиллериста: вот (...) жидовский поп ползет». 2 ноября того же года описана встреча на дороге с солдатом, ругавшим духовенство. И в этот же день сделана следующая запись: «Пошел пешком по дороге, корова чуть не столкнула в ров, а солдат, здоровенный, румяный, черный, развалился на телеге и хохочет во все горло»^⁷³². Автор статьи «По поводу распущенности» еще до войны констатировал: «Окунитесь поглубже в нашу среду, и вы на каждом шагу действительно узрите и почувствуете расхлябанность»^⁷³³.

Все эти явления не только усложняли работу военного духовенства, но и выдвигали новые требования к нему.

Казалось бы, что с кризисом нравственности в обществе в вооруженных силах должны были затрачивать больше усилий на духовное воспитание солдат и матросов. На деле картина складывалась обратная: «Положением об учении пехоты» из курса войсковых унтер-офицеров вовсе был исключен Закон Божий^⁷³⁴.

Флотская среда была более всех подвержена негативным явлениям. Но, к сожалению, забота о духовной стороне жизни моряков не отвечала требованиям времени. Журнал «Вестник военного духовенства» уже 1897г. писал: «Флот приобретает все большее и большее значение в политическом и промышленном развитии нашего Отечества; прискорбно и обидно будет для всякого православного, если удовлетворение религиозно-нравственных нужд воинов-моряков не будет поставлено в более благоприятные условия»^⁷³⁵. Как замечал в своих воспоминаниях участник войны с Японией иеромонах Зиновий (Дроздов), «молитва и Бог для современного либерального моряка вещи не обязательные и даже излишние»^⁷³⁶.

На кораблях во всех сторонах жизни экипажа была видна изолированность офицеров от команды. «При моих сравнительно не частых соприкосновениях с флотом, – писал уже после революции Г.И. Шавельский, – у меня создавалось впечатление, что в отношениях между офицерами и матросами есть какая-то трещина. Мне тогда казалось, что установить добросердечные отношения между офицерским составом и нижними чинам во флоте гораздо труднее, чем в армии. Это зависело от состава нижних чинов и от условий жизни во флоте. Армейские нижние чины были проще, доверчивее, менее требовательны, чем такие же чины флота. И разлагающей пропаганде они подвергались несравненно меньше, чем матросы, бродившие по разным странам и портам. Совместная жизнь матросов с офицерами бок о бок на кораблях при совершенно различных условиях в отношении и помещения, и пищи, разных удовольствий и даже труда – больше разделяла, чем объединяла тех и других»^⁷³⁷. Священник должен был сглаживать это разделение и быть буфером между офицерами и матросами. Однако справиться с этой задачей духовенство не смогло. Чаще общаясь с офицерами, чем с матросами и невольно принимая точку зрения первых, зачастую иеромонахи сами придерживались установленного положения. Как вспоминает Г. Шавельский: «Отношения между священниками и офицерским составом, ... не всегда бывали ровными и правильными: то они доходили до грубого панибратства, то до нежелательной обособленности. Тут не всегда умели найти золотую середину, чтобы священник был для офицеров и добрым товарищем, и уважаемым духовным отцом. То же — и в отношении нижних чинов: некоторые священники, подражая офицерам, относились к ним не по-отцовски, а по-начальнически»^⁷³⁸. Рядовой состав зачастую видел в пастыре такого же начальника, как и в строевом офицере.

Иногда некоторые иеромонахи под влиянием насмешек со стороны офицеров начинали их сторониться и заводить панибратскую дружбу с матросами. Но и в среде нижних чинов корабельные священники оказывались лишними и только унижали свой сан^⁷³⁹. Как вспоминал генерал Епанчин, «священник не был своим ни в офицерской среде, ни среди нижних чинов»^⁷⁴⁰. Такое положение сыграло роковую роль для флотского духовенства в период революции. Первыми кого приговаривали к расстрелам революционные комитеты были, как правило, военные священники. Не избежал такого приговора и упоминавшийся выше благочинный Черноморского флота протоиерей Роман Медведь^⁷⁴¹.

Командиры отдельных кораблей подходили к богослужебным вопросам часто формально. В результате, такие церковные службы, кроме вреда, ничего не давали. Вот как описывает организацию проведения Литургии на броненосце «Орел» Новиков-Прибой: «Каждый праздник служили на корабле обедню. Для этого все сходились в жилой палубе, где устраивалась походная церковь с иконостасами, с алтарем, с подсвечниками. И на этот раз с утра, после подъема флага, вахтенный начальник распорядился:

Команде на богослужение!

Засвистели дудки капралов, и по всем палубам, повторяя на разные лады распоряжение вахтенного начальника, понеслись повелительные слова фельдфебелей и дежурных. Для матросов самым нудным делом было – это стоять в церкви. Они начали шарахаться в разные стороны, прятаться по закоулкам и отделениям, словно в щели тараканы, когда их внезапно осветят огнем. А унтеры гнали их с криком и шумом, с зуботычинами и самой отъявленной бранью – в Христа, в Богородицу, в алтарь, в Крест Воздвиженский. Офицеры это слышали и ничего не возражали. Получалось что-то бессмысленное, такое издевательство над религией, хуже которого не придумает ни один безбожник.

Наконец, половину команды кое-как согнали в церковь. Начальство стояло впереди, возглавляемое командиром и старшим офицером. Началась обедня. Роли дьячка и певчих выполняли матросы. ….

… Нас загнали в церковь насильно, с битьем, с матерной руганью, как загоняют в хлев непослушный скот. А если уж нужно было заморочить голову команде и поддержать среди нее дух религиозности, то неужели высшая власть не могла придумать что-нибудь поумнее?.. (Подобные методы практиковались в Вооруженных Силах СССР в дни проведения политзанятий. Исключением являлось только то, что на уклоняющихся от них военнослужащих вешался ярлык неблагонадежности с соответствующими отсюда последствиями – А.Б.)

Вечером те же матросы, собравшись на баке, будут с удовольствием слушать самые грязные анекдоты о попах, попадьях и поповских дочках»^⁷⁴².

По поводу подобных формальных мероприятий Степан Осипович Макаров писал: «Нет ничего вреднее, как приказания, ни к чему не ведущие; это такой вред, какой только может быть. Команда ... приучается к неповиновению, неуважению офицеров, а все это – прямые шаги к упадку дисциплины»^⁷⁴³.

Всеже нужно учитывать, что Новиков-Прибой пипсал свою книгу на потребу времени, и недостатки в организации богослужений явно им преувеличены. Другой участник цусимской битвы - иеромонах госпитального судна «Орел» Зиновий (Дроздов) совсем иначе оценивал отношение простых матросов к богослужению: «За молитвой матросы отдыхали душей и телом. Сколько было ропоту, когда служба отменялась! … В такой великий праздник всем хотелось попасть на пасхальную службу; все на перебой просили отпустить их. Но судьба выделила только избранных. Сколько было тайной зависти у оставшихся к счастливым товарищам богомольцам!»^⁷⁴⁴

На все факторы, указанные выше, накладывался и кризис самой Православной церкви - главного идеологического института государства. Это был кризис не Церкви, как Тела Христова, а кризис земной церковной организации. Причиной этого кризиса являлось пленение организма церкви в эпоху правления страной Петром I, нарушение канонического порядка церковной жизни. Царь Петр превратил Православную церковь в послушный механизм самодержавной власти. Как писал активный участник первой мировой войны генерал-лейтенант П.И. Залесский, «Церковь была прислужницей власти, а пастыри чиновниками духовного ведомства»^⁷⁴⁵. С XVIII в. духовенство стараниями светских властей все больше и больше отдалялось от народа, замыкаясь в обособленную касту. Представители духовного сословия, лишенные права выбора, постепенно превратились в «отщепенцев» общества. За двести синодальных лет, среди священства выработались свои сословные традиции, свой образ жизни. Оторванность духовенства от народа начала проявляться особо остро уже со второй половины XIX в. «Редкий пастырь владел сердцами и умами пасомых».^⁷⁴⁶
У населения росло безразличие к религии. Религиозность сводилась к обрядовости. Как писал в своей статье «Армия и религия» военный писатель А. Осипов, « … официальная русская Церковь воспитывала русский народ не столько в православном христианстве, сколько в православной обрядности»^⁷⁴⁷. «Не этика, а форма была на первом месте у церкви», - замечает П.И. Залесский^⁷⁴⁸. Духовенство, загруженное требоисполнением, не обращало внимания на бытовые проблемы. Православные верующие в свою очередь не имели возможности принимать активного участия в церковной жизни. По мнению религиозного философа П. Иванова, «церковь окончательно стала храмом, куда приходили молиться отдельные люди, ничего общего между собой не имеющие, даже сторонящиеся друг от друга, а не братья и сестры во Христе. То, что называется церковью, потеряло всякое влияние на общество»^⁷⁴⁹. Это воспринималось тем болезненнее, что в других христианских конфессиях и у старообрядцев верующие принимали активное участие в жизни своих приходов.

Главенство государства над церковью в синодальную эпоху не могло обойтись без всякого рода злоупотреблений и казусов. Бюрократизация Церкви привела к узакониванию формализации даже такого важного таинства, как Причастие. Каждый православный человек (в том числе и военнослужащий) обязан был один раз в год исповедаться и причаститься, предоставив об этом справку своему начальнику.

Не получая казенного жалования, духовенство жило за счет платы за требы, что превращало священнослужение в товар. При Екатерине II «товарно»-денежные отношения духовного пастыря и паствы были даже узаконены. В 1768 г. вышел указ, согласно которому определялась плата: за молитву родильнице - 2 коп., за погребение взрослого – 10 коп., за погребение младенца – 3 коп. и т.д.^⁷⁵⁰ Такое положение противоречило христианским нормам и вызывало взаимное недовольство. С одной стороны, прихожане, особенно нуждающиеся, видели в священнике нахлебника, с другой стороны, священник постоянно чувствовал унижение из-за материальной зависимости от прихожан. Особенно пастырю приходилось унижаться перед теми, кого следовало обличать, – перед богатыми людьми, перед теми от кого зависело состояние храма, где он служил, и его личное благосостояние. Находясь в такой ситуации, священник нередко вынужден был лицемерить, заискивать перед богатыми мира сего^⁷⁵¹. Как замечает Залесский, «при вечных житейских заботах необеспеченного духовенства и догма и внешность обращались просто в повинность, в отбывание номера»^⁷⁵².

В то же время отдельные монастыри за счет щедрых пожертвований имели огромные богатства, которые совершенно не использовались для церковных нужд.

В результате, к началу ХХ в. Православная Церковь находилась в состоянии, близком к стагнации и почти не препятствовала разрушительным процессам, происходившим в стране, в армии и на флоте. Многие известные иерархи указывали на оскудение пастырского духа в Православной Церкви. Например, святитель Макарий (Невский) в 1913 г. писал: «Многие пастыри не пасут вверенного им стада... Многие, долженствующие быть солью для православного народа, потеряли силу соли, обуяли настолько, что годны стали только для изсыпания под ноги и попрания»^⁷⁵³. Об этом же свидетельствовал и митрополит Вениамин (Федченков): «На моей памяти, — вспоминал он, — мы не могли хвалиться чем-либо особым. «Служили», так можно сказать. Бывали, правда, поразительные примеры святых людей. Почти в каждой губернии были свои маленькие «кронштадтские»... Но большею частью мы становились «требоисполнителями», а не горящими светильниками. Не помню, чтобы от нас загорелись души. Мы перестали быть «соленою солью» и поэтому не могли осолить и других»^⁷⁵⁴. Падал престиж и авторитет священнической службы.

Отступление от подлинно христианских начал наблюдалось и в духовных учебных заведениях Российской Церкви. В одном из писем святитель Игнатий Брянчанинов замечает: «Сбывается слово Христово: в последние времена обрящет ли Сын Божий веру на земли! Наука есть, академии есть, есть кандидаты, магистры, доктора богословия (право - смех, да и только); эти степени даются людям. К получению такой степени много может содействовать чья-нибудь б... Случись с этим "богословом" какая напасть - и оказывается, что у него даже веры нет, не только богословия. Я встречал таких: доктор богословия, а сомневается, был ли на земле Христос, не выдумка ли это, не быль ли, подобная мифологической! Какого света ожидать от этой тьмы!»^⁷⁵⁵ В записке «О необходимости Собора по нынешнему состоянию Российской Православной Церкви» святитель Игнатий опять же пишет: «Духовные училища столько чужды духа Православной веры, что вступление в монастырь кончившего курс Семинарии – есть величайшая редкость, и не было примера в 50 лет со времен учреждения Духовной Академии в России, чтоб кто-либо, хотя один человек, окончив курс Академии, вступил в монастырь….»^⁷⁵⁶

Как отмечал в своих воспоминаниях об учебе в семинарии митрополит Евлогий (Георгиевский), унизительное положение отцов выливалось в протест сыновей^⁷⁵⁷. Религиозный энтузиазм даже среди детей священников потух, молодежь стремилась на гражданскую службу. Например, если в 1891г. из 31 выпускника Полоцкой семинарии 25 стали священниками, то 1908 г. всего два выпускника приняли священнический сан. Благовещенская семинария вообще не выпустила ни одного священника. «К вере и церкви семинаристы (за некоторыми исключениями) относились, в общем, довольно равнодушно, а иногда вызывающе небрежно. К обедне, ко всенощной ходили, но в задних рядах, в углу, иногда читали романы; нередко своим юным атеизмом бравировали. Не пойти на исповедь или к причастию, обманно получить записку, что говел, - такие случаи бывали. Один семинарист предпочел пролежать в пыли и грязи под партой всю обедню, лишь бы не пойти в церковь. К церковным книгам относились без малейшей бережливости: ими швырялись, на них спали… Начальство было не хорошее и не плохое, просто оно было далеко от нас»^⁷⁵⁸.

Социальная несправедливость, которую ощущали дети священников с детства, приводила к тому, что в некоторых семинариях и даже консисториях стали появляться революционные кружки. Как вспоминал митрополит Евлогий (Георгиевский) в 1880-х гг. в городе Туле, где он учился в семинарии, руководителем революционной организации был секретарь консистории. «Местные тульские революционеры завербовывали юнцов из учащейся молодежи и охотились на семинаристов»^⁷⁵⁹. «Сочетание богословских занятий, приуготовлявших нас к пастырству, и социальных идей породило то своеобразное «народничество», к которому и я тяготел…»^⁷⁶⁰ - пишет митрополит Евлогий.

В результате, как замечает доктор исторических наук С.Л. Фирсов, в числе моральных элементов, поддерживающих дух русских войск, вера не стала началом, сдерживающим звериные инстинкты солдат и матросов в революции 1917 г.^⁷⁶¹

Следует заметить, что после издания правительством 17 апреля 1905 г. временного постановления о веротерпимости, которое давало свободу всем терпимым религиям, их положение стало даже лучше, чем положение Православной Российской Церкви (так наша церковь называлась до 1925 г. – А.Б.). Они получили большую свободу, чем государственная религия. Для открытия своего храма, конфессиональной больницы, духовной школы или своего религиозного журнала представителям терпимых религий достаточно было только уведомить об этом власть. Православная Церковь для этих же целей должна была согласовать свои действия с обер-прокурором, получить санкции Синода и местной власти. В связи с загруженностью Синода множеством мелких бытовых дел типа бракоразводных, процедура эта длилась иногда годами. Материальное положение других религий со стороны государственных органов не контролировалось, в то время как синодальная смета должна была утверждаться в Государственной Думе и Государственном Совете, где отдельные люди были не только не православные, но и настроенные антицерковно^⁷⁶². Свобода инославных конфессий и нехристианских религий была окончательно закреплена в 17 октября 1906 г. законом о свободе вероисповеданий. Следует отметить, что положение других вероисповеданий после принятия этого закона еще более улучшилось по сравнению с Православной Российской церковью. По этому закону любая религиозная община, в том числе и сектантская, получала право на регистрацию, на избрание себе наставников, сооружать себе молитвенные дома, школы, приобретать недвижимое имущество, образовывать капиталы^⁷⁶³. В связи с этим Казанский отдел Русского собрания отношением от 2 ноября 1906г. за № 111 вынужден был даже просить обер-прокурора Св. Синода обратить внимание на необходимость уравнения в правах церковно-приходских советов Православной церкви с инославными общинами, «хотя бы во имя справедливости, если у высшего Русского Правительства не имеется иных мотивов к уравнению»^⁷⁶⁴.

Военное ведомство во все времена прикладывало все силы, чтобы привлечь в ряды военного духовенства лучших выпускников духовных семинарий и получивших высшее образование в духовных академиях. Однако, как отмечает А. Ставровский, «многие способные люди из духовного звания удерживались от поступления в военные священники, так как служба в епархиальном ведомстве по оседлости и лучшей материальной обеспеченности, обеспечивала больше удобств, чем скитальческая служба военного священника»^⁷⁶⁵. До 1888г. служебное и материальное положение флотских и армейских священников по словам тогоже Ставровского было «самое печальное, самое ненормальное»^⁷⁶⁶.

С самого начала возникновения института флотского и военного духовенства существовало недопонимание между ним и епархиальным духовенством, которое так и не было преодолено вплоть до революции. Со времен Петра наблюдалось скрытое противостояние между военно-морским духовным ведомством и епархиальными духовными властями. Известны церковно-подсудные дела начала XVIII в. о пропуске в ектеньи прошения «о плавающих, путешествующих» по нежеланию молиться за служащих на флоте и о наименовании императора при богослужении «Петром Морским»^⁷⁶⁷.

Кризис, охвативший Православную церковь, распространялся и на пусть несколько обособленную, но неотъемлемую ее часть - институт военного и флотского духовенство. В 80-х гг. XIX в. в «Военном сборнике» появляется ряд статей, в которых авторы обвиняют военных пастырей в казенном подходе к работе с личным составом по его по духовно-нравственному воспитанию, в том что священники не вникают в быт военнослужащих и почти повсеместно видят свою задачу исключительно в требо- и обрядоисполнении^⁷⁶⁸.

Следует отметить, что протопресвитер Георгий Шавельский перед началом Первой мировой войны успел несколько поднять престиж военного и морского духовенства (с его личных слов – А.Б.), привлекши в его состав целый ряд способных священнослужителей^⁷⁶⁹. Во время войны в армии и на флоте добровольцами служили даже высшие иерархи. Так, осенью 1914 г. на должность рядового священника 7-й армии добровольно ушел чуждый всякого карьеризма и духа начальствования епископ Трифон (Туркестанов). Архиепископ Таврический Димитрий (кн. Абашидзе) также добровольно пошел служить корабельным священником на один из кораблей Черноморского флота. По словам Шавельского, в армию и на флот пошли служить еще несколько епископов. Но, к сожалению, среди них было много таких, которые сделали этот шаг не из патриотических побуждений, а лишь из желания выслужиться или в поисках приключений, как, например, архиепископ Владимир Путята. В результате Шавельский в июне 1915 г. на аудиенции у императора вынужден был доказывать неканоничность и вредность назначения в армию и на флот епископов^⁷⁷⁰.

Ни один из протопресвитеров военного и морского духовенства, ни один военный или морской пастырь конца XIX начала XX в. не смог ни правильно оценить обстановку и проанализировать причины духовного падения в армии и на флоте, ни приостановить это падение. Некий священник Александр Горбацевич в начале войны оптимистично писал в «Вестник военного и морского духовенства», что «настроение в войсках и вообще в народе не оставляет желать ничего лучшего»^⁷⁷¹.

При всех административных способностях протопресвитера военного и морского духовенства А.А. Желобовского у него совершенно отсутствовал опыт деятельности в боевых условиях, что отражалось на авторитете отца Александра. Во время русско-японской войны он ни разу не появился на театре военных действий, хотя посещение церквей входило в обязанности протопресвитера. В оправдание его следует заметить, что государственной казной на инспекционные поездки протопресвитера выделялась очень незначительная сумма, да и возраст у него был уже преклонный. Главные священники, в обязанности которых также входило инспектирование подведомственных церквей, из-за отсутствия средств исполняли эту обязанность больше номинально, чем фактически и обыкновенно ограничивались лишь одной канцелярской перепиской. Они иногда вовсе не видели состоявших под их ведением церквей и священников и, тем не менее, отличали их, поощряли наградами, штрафовали, подвергали взысканиям.

Этот недочет в дальнейшем был ликвидирован. Расходы на поездки у Георгия Ивановича Шавельского составляли в год уже 5 тысяч рублей^⁷⁷².

Следует заметить, что и отец Георгий Шавельский не смотря на свой талант руководителя, как и многие другие иерархи Церкви, не чувствовал процесса падения духовности в войсках и на флоте, не всегда разбирался в людях, допускал довольно вольные высказывания относительно церковных канонов, что также сказывалось на авторитете церкви^⁷⁷³. Его «Воспоминвния», как пишет Мейендорф, «принадлежат перу человека несомненно одаренного и умного, но не сумевшего возвыситься над той церковно-административной системой, которую он сам осуждает. У него как бы отсуствует ощущение Церкви как единственной и абсолютной ценности…»^⁷⁷⁴.

В формировании религиозного мировоззрения у будущих офицеров царил формализм. Как вспоминал барон Б. Майдель «Закону Божию нас учили в корпусахи и военных училищах до невозможности плохо. Законоучители были бездарны, не понимали предмета, не знали человеческой души, особенно перед лицом смерти, не понимали ужаса событий истории, не понимали сущности духовной опоры в борьбе народов за право существования»^⁷⁷⁵. Дисциплина в Вооруженных Силах, основанная на религиозном мировоззрении, с подрывом авторитета Церкви рушилась.

По словам отца Г. Шавельского, военные священники «деятельность свою... на театре военных действий сводили к совершению молебнов, панихид и иногда литургий, отпеванию умерших, напутствию больных и умирающих»^⁷⁷⁶. Почти теми же словами описывает деятельность военных священников и генерал Епанчин, вспоминавший, что по большей части работа их «ограничивалась совершением богослужения, треб и духовными беседами с солдатами»^⁷⁷⁷. Современники отмечали, что многие священники относились к своим обязанностям чисто по чиновничьи, совершенно не проявляли инициативы, ожидая указаний сверху^⁷⁷⁸. И такая ситуация сложилась не вдруг. Еще в 80-е гг. XIX в. в «Военном сборнике» была опубликована статья «Забава и дело в казарме», в которой автор упрекает военных священников в том, что они не вникали в быт нижних чинов, а являлись сишь исполнителями треб и обрядов. Их деятельность носила казенно-обывательский характер^⁷⁷⁹. «Духовного пастыря в казарме не видим» - сокрушается автор статьи «Священники в армии»: «Отпевания и панихиды служатся небрежно до того, что вызывают ропот и оскорбление религиозного чувства у присутствующего наряда нижних чинов». Военные священники зачастую являлись «душой общества, но не пастырями своей нуждающейся паствы»^⁷⁸⁰.

Протопресвитер Г.И. Шавельский отмечал, что уже в русско-японской войне было заметно небрежное отношение многих военных священников к своим обязанностям: «Встречались и такие священники, которые смотрели на Действующую Армию, как на какое-то курортное место, и, прибыв на фронт, искали там развлечений, а не службы; полковые забивались во время боев в далеко (в 20-25 км) отстоявшие от линии боя обозы 2-го разряда и там коротали время, оставляя свои полки в самую трудную для них пору без своей помощи; госпитальные ограничивались минимумом своих обязанностей, предпочитая заниматься бездельем, а не служить больным»^⁷⁸¹. К 1914 г. не смотря на все усилия протопресвитера военного и морского духовенства Г.И. Шавельского, положение коренным образом исправить не удалось.

Многие священники, служившие на передовой, всеми правдами и неправдами старались перевестись в тыл. А.А. Кострюков в своей статье приводит следующий документ: «Полевая канцелярия Протопресвитера военного и морского духовенства 22 декабря 1915 г. № 4324. Ставка Верховного Главнокомандующего.

Главному Священнику армий Северного фронта протоиерею
С.А. Голубеву.

Многие полковые священники, прослужившие больше года на боевых позициях, вследствие болезни, эвакуируются с театра военных действий, а вместо них командируются госпитальные священники. Но последние обыкновенно отказываются от командировок под разными, иногда совершенно неуважительными предлогами. Почти ни одна командировка не обходится без таких возражений, вследствие чего, кроме осложнения переписки, боевые части остаются без священников на продолжительное время.

Донося о сем, Главный Священник армий Западного фронта протоиерей К.Н. Богородицкий, принимая во внимание, что для большинства из отказывающихся от поездки в полк на позиции по болезни настоящей причиной отказа служит не болезнь, а нежелание менять спокойную жизнь на треволнения боевой походной обстановки, просит о. Протопресвитера разрешить ему, о. Богородицкому, предупредить госпитальных священников, что при отказе от командировок в боевые части без уважительных причин, они будут совершенно устраняемы от должности, с возвращением в те епархии, откуда были назначены, и что уважительною причиною будет признаваться только болезнь, удостоверенная врачебной комиссией»^⁷⁸². Из содержания данного документа можно сделать вывод, что уклонения от командировок на театр боевых действий были довольно частыми. Причем, протопресвитер по отношению к не желающим выполнять его указания не мог принять каких-либо действенных мер, кроме как отправить в свои епархии, иногда глубоко в тыл, к своим семьям. Эта мера не только не уменьшила количество уклоняющихся священников от службы в действующих войсках, а скорей могла иметь обратное воздействие.

После Февральской революции ситуация с окормлением военнослужащих еще более ухудшилась. Многие священники повсеместно стали покидать действующие войска и самовольно уходить в свои епархии, договариваясь с безграмотными иеромонахами о своей замене. А.А. Кострюков приводит еще один документ:

«Копия

1917 г. сентября 12

Ваше Высокоблагословение, отец Протопресвитер! Некоторые священники (приходские), привлеченные при старом строе в ряды военных священников легкополучаемыми наградами и большими материальными пособиями (лошадь, экипаж, одежду и т.д.) в настоящее тревожное полное всяких случайностей время возвращаются на прежние приходы и вместе
с тем норовят не возвратить в казну полученных пособий, устраивая очередную грязную сделку с иеромонахами, которых рекомендуют вместо себя в военные священники с тем, чтобы они заменили их на фронте до конца войны. В виду всего этого мы и осмелились напомнить Вам, что такие возмутительные факты при тяжелом финансовом положении страны, с одной стороны, и полном нравственном распаде солдатских масс, с другой, - где недоучившиеся иеромонахи бессильны, требуют скорейшего пресечения в самом корне чрез энергичное вмешательство Вашего Высокоблагословения и Главных Священников армий фронта»^⁷⁸³. В результате, как пишет генерал Деникин, «голос пастырей с первых же дней революции замолк, и всякое участие их в жизни войск прекратилось»^⁷⁸⁴.

В период подготовки к весеннему наступлению 1917 г. отец Георгий Шавельский предпринимает меры к организации фронтовых и флотских съездов военных священников. До революции в городе Пскове успел пройти лишь съезд духовенства Северного фронта. Участники этого форума заверили протопресвитера, что «дух войск хороший …»^⁷⁸⁵. Проблема ухудшения духовно-нравственной обстановки в армии и на флоте загонялась внутрь, но от этого она становилась только острее. Февральская революция подорвала духовные устои в Вооруженных Силах России. Такие съезды, по словам Деникина, «не имели никакого реального значения»^⁷⁸⁶. Это подтверждает тот факт, что через два месяца после принятия закона «О свободе и совести» в Великий пост лишь 10% православных военнослужащих причастились^⁷⁸⁷.

В особенно сложном положении к XX в. оказалось флотское духовенство, формировавшееся в основной своей массе из монашества
и создававшее большие проблемы ведомству.

Как известно, до XVIII в. монастыри являлись центрами культуры и просвещения для простого люда. Но Петр I с его утилитарным практическим взглядом на роль религии в государственном деле считал монахов лишними людьми и принимал меры к сокращению монастырей. С его «легкой» руки история монастырей России всего XVIII в. была насыщена ограничениями их деятельности, секуляризацией монастырского имущества и недвижимости. Во время царствования Петра доходило до того, что император несколько раз издавал указы, запрещавшие иметь в кельях монастырей бумагу и чернила. Для наиболее образованных монахов он нашел достойное применение, дав указание к назначению их флотскими священниками. В период царствования Анны Иоанновны был издан указ - никого не постригать в монахи, кроме отставных солдат и вдовых священников. Кроме того, монашество подвергалось тогда опустошительным разборам по политическим сыскам, методы которых сопоставимы разве что с гонениями на Церковь 20-30-е гг. XX в. В результате такой политики к началу XIX в. в России количество монастырей сократилось в несколько раз. В девятнадцатом столетии настал период «оттепели» для монастырской жизни, но он скорее связан с равнодушием верховной государственной власти к монахам, а не результатом продуманной государственной внутренней политики. Страдал качественный состав монахов. В XIX в. сохранялись заслоны для пострижения в монахи аристократов. Дворянин, решивший уйти в монастырь, должен был получить на это личное разрешение императора. В итоге, монастыри, заполняемые простыми людьми, не пригодными для высокой религиозно-культурной деятельности, постепенно, в основной своей массе, оскудели образованным монашеством и совершенно утратили свое просветительское значение. Подавляющей частью насельников монастырей были малограмотные или вообще безграмотные крестьяне. Даже среди настоятелей монастырей в этот период 35% были выходцы из крестьян. Суровую оценку монашеской жизни 60-х гг. XIX столетия дает святитель Игнатий Брянчанинов: «У нас монастыри развращены; извращено в них все, извращено все значение их^⁷⁸⁸. …Вступают в них личности почти из черни. … Ныне монастыри превратились в пристанище разврата, местами открытого, местами прикрываемого лицедейством, в места ссылки, в места лихоимства и прочего разнообразного злоупотребления.»^⁷⁸⁹. Здесь невольно приходят строки из Евангелия от Луки: «Что вы зовёте Меня: Господи! Господи! —
и не делаете того, что Я говорю?» (Лука, 6:46)/

Святитель Игнатий не являлся простым обличителем нестроений монастырской жизни. Он анализирует исторические причины, приведшие
к такому состоянию обителей. Начиная с Иоанна Грозного монастыри являлись «нравственно отхожим местом», служащим для «…сохранения гнилых членов в недра Церкви….».^⁷⁹⁰

К началу ХХ века авторитет монастырской жизни настолько упал, что выпускники духовных академий и семинарий в большинстве своем отказывались постригаться в монахи, не смотря на то, что монашество делало прямой дорогу в церковной карьере. Все это, конечно же, сказывалось на флотском духовенстве.

Из первой главы мы знаем, что многие монахи, призванные на корабельную службу во времена Петра I, благодаря своим способностям достигали больших служебных высот. В дальнейшем такие достижения были весьма редки, и их можно считать случайностью.

Флот в послепетровские времена постепенно превратился в пасынка системы обороны государства. В отличие от армии вплоть до начала XX века на кораблях священники были внештатные и отношение к ним зачастую было соответственно их положению. Несмотря на значительную сложность корабельной службы, все распоряжения об улучшении материального обеспечения священников флотского ведомства внедрялись со значительным опозданием по отношению к полковым пастырям. Отчасти это было связано с тем, что сухопутные силы и морские находились в ведении двух разных министерств. Так армейское духовенство было приписано к эмитуре в с 1875г., флотское – с 1879г. «Новое положение об управлении церквами и духовенством военного и морского ведомств» в армии вступило в силу
24 июля 1887 г., на флоте – только 1 января 1900г. Повышение окладов армейским священникам было произведено 1 июля 1899г., флотским –
1 июля 1900г. Увеличение квартирных выплат армейским пастырям было произведено 1 января 1898г., флотским – 19 июля 1900г. и т.д.^⁷⁹¹

Судовой священник Балтийского флота Федор Круглов, оценивая положение флотского духовенства, писал: «Наше судовое духовенство, со всеми тяготами его пастырского служения и далеко не завидными условиями его трудовой жизни, осталось, в данном случае – в стороне, как бы забытым… мы как бы свыклись с мыслью, что священнослужители строевого флота всецело представлены сами себе и, поэтому, о них забывают»^⁷⁹².

Серьезные недостатки в подборе флотских священников вскрыла русско-японская война, о чем с издевкой писал в своем романе «Цусима» Ф.С. Новиков-Прибой. Конечно же, нужно учитывать тот факт, что автор был атеистом, но все же немалая доля истины есть в его словах. Как писал Н. Жевахов, которого нельзя заподозрить в атеизме, иеромонахи, попадавшие на флот и в армию, отличались «от своих собратьев крестьян только тем, что вместо шапок носили клобуки, вместо свиток - рясы»^⁷⁹³. Иногда среди военного духовенства встречались и совершенно дигродировавшие личности. Доктор педагогических наук В.М. Котков приводит в своей монографии письмо командира 284 пехотного полка начальнику 71 пехотной дивизии: «Прошу не отказать в разрешении высадить из поезда полкового священника иеромонаха Елисея и отправить его обратно в монастырь.

Не смотря ни на какие увещания, иеромонах Елисей пьянствует, отличается крайней неприятностью, совершенно не образован и не развит, незнаком ни с какими требованиями порядочного общества, служит посмешищем в полку и вызывает к себе брезгливое отношение офицерских чинов полка. Думаю даже, что вследствии излишне употребляемых спиртных напитков, он ненормален»^⁷⁹⁴. Конечно же от таких «духовные учителей» был один вред^⁷⁹⁵. Подобное поведение не могло не вызывать негативной реакции у окружающих. Либеральными кругами общества, атеистами
и революционерами эти явления преподносились, как неотъемлемая часть самой Церкви.

Практика показывала, что для иеромонахов, служивших на кораблях, ведение духовных бесед или религиозное учительство на должном уровне было непосильным бременем. Вот как характеризует священника иеромонаха Паисия на броненосце «Орел» Ф.С. Новиков-Прибой: «Совершенно необразованный, серый, он при этом еще от природы глуп был безнадежно. Говорил он нечленораздельной речью, отрывисто вылетавшей из его горла, словно он насильно выталкивал каждое слово. Казалось, назначили его
на корабль не для отправления церковной службы, а для посмешища и кают- компанейской молодежи и всей команды. Самые горькие минуты у него были, когда матросы обращались к нему с каким-нибудь вопросом…»^⁷⁹⁶. Такие священники, как отец Паисий не были исключение в армии и на флоте и в Первую мировую войну. Вот как отзывается о работе армейских священников в госпитале во время русско-японской войны племянница А. Купреянова: «Личных сношений с ранеными никто не мог бы запретить. Но этого почти не было. Батюшкам некогда, завалены отчетами, сведениями, служебными и семейными делами». Пастыри недоумевали: «Да о чем с ними (с ранеными – А.Б.) говорить?»^⁷⁹⁷.

На кораблях, как пишет священник Гиганов, беседы зачастую проходили следующим образом: иеромонахи «брали с собой какую-либо проповедь или брошюру религиозно-нравственного содержания и читали ее матросам в назначенное время беседы, читали сами или давали кому-либо из матросов, который, разбирая кое-как почти по складам, поучал дремлющую публику»^⁷⁹⁸. Нередко командование корабля, видя бесполезность таких «бесед», отменяло их, «на что лектор с благодарностью соглашался и беседы прекращались»^⁷⁹⁹.

О большинстве тех, кто все же проводил беседы Г.И. Шавельский, писал: «Беседы священников с нижними чинами бывали не всегда понятны
и почти всегда безжизненны»^⁸⁰⁰. «Надо сознаться, - обращался он к военному духовенству, - мы не умеем говорить проповеди. Наши проповеди бывают по большей части сухи, безжизненны, схоластичны. Они чаще вызывает у слушателей осуждение, чем благодарность. Сердце они далеко не всегда трогают, еще реже ум убеждают»^⁸⁰¹. Как вспоминает В. Гиганов, на одном из кораблей старший офицер попросил корабельного священника сказать в один из Двунадесятых праздников. «И очем он только не говорил: и о повиновении начальству, и о соблюдении постов, которых у нас на флоте, по особенности жизни не полагается, и о многом другом»^⁸⁰². После этого уже никто «более не просил его, чтобы он говорил проповедь»^⁸⁰³.

Конечно же, такие «пастыри» не пользовались авторитетом и не могли положительно влиять на морально-нравственное состояние экипажей,
и, в результате, «люди шли на войну без веры в успех экспедиции. Они пьянствовали и развратничали, хандрили и дебоширили. Офицеры, съезжавшие на берег большей частью в вольных костюмах, старались не замечать безобразий матросов, чтобы самим не натолкнуться на дерзость. А те, почувствовав слабость дисциплины, переставали признавать авторитет начальства»^⁸⁰⁴.

Когда на одном из заседаний Поместного Собора 1917-1918 гг. прозвучало предложение о привлечении к просветительской работе монахов, епископ Андрей Уфимский сказал: «Вы хотите заставить монахов, чтоб они проповедовали. О чем же они будут проповедовать? Их надо просить не о том, чтобы они проповедовали, а о том, чтобы они не смели проповедовать»^⁸⁰⁵. В 1911 г. после назначения отца Георгия Шавельского протопресвитером к нему обратился служащий Морского министерства, капитан 1-го ранга Попов. «Он, — вспоминал отец Георгий, — высказал мне свою тяжкую скорбь по поводу пастырской службы во флоте: там почти все священнические должности замещены полуграмотными, вольнонаемными иеромонахами, весьма часто служащими посмешищем не только для офицеров, но и для матросов, многим из которых они уступают в развитии»^⁸⁰⁶.

Много недоработок было в самой организации назначения священнослужителей на корабли и в полки. Улучшение материального благосостояния армейских и флотских священников в начале ХХ в. несколько улучшило их кадровый состав. Однако быстро переломить ситуацию в качестве военного и морского духовенства не удалось. Хотя
по новому «Положению об управлении военным духовенствам» священников на флот и в войска назначал протопресвитер, на самом деле все обстояло по-другому. На кораблях, несмотря на принятые меры, был некомплект священников. Кандидаты на флот присылались по требованию протопресвитера епархиальной властью традиционно по принципу – «кого дадут, тем и довольствуйся».

Вступив в должность и познакомившись со священниками своего ведомства, протопресвитер армии и флота Шавельский сделал вывод, что «все они способные к работе и достаточно образованные, чтобы с успехом работать, но нет у них выучки, нет и системы в работе»^⁸⁰⁷. Однако, дальнейшие события показали, что отец Георгий, явно переоценивал своих подчиненных. По мнению участника Первой мировой войны генерала
Н. Епанчина, в основной своей массе военное духовенство, как и епархиальное не имело достаточного не только богословского даже общего образования^⁸⁰⁸. По словам одного из авторов журнала «Разведчик», «военные священники по образованию и воспитанию не составляют исключения из общей массы духовенства»^⁸⁰⁹.

Протопресвитер Г.И. Шавельский с самого начала своей деятельности занялся проверкой и увольнением неграмотных судовых иеромонахов.
Уже летом 1912 г. он говорил, что худшие из флотских иеромонахов уволены^⁸¹⁰. Однако это принесло некоторое улучшение в кадровый состав лишь на два года. Грянула война, и ряды военного духовенства пополнились епархиальными священниками, качественный состав которых, несмотря на мобилизационное расписание, практически не контролировался. Как отмечал Г.И. Шавельский, уже русско-японская война показала, что «… епархиальные начальства почти все без исключения, посылали на войну слабых, либо никуда не годных, от которых хотели избавиться»^⁸¹¹. Назначение проходило следующим образом. Протопресвитер подавал заявку в Синод на необходимое количество священников. Синод давал указания
о выделении пастырей преосвященным в епархии и уведомлял протопресвитера о том, что из этих епархий он может в любое время вызвать священников^⁸¹². Отец Георгий пытался бороться с этой порочной практикой. Обращаясь в Синод за пополнением, он просил, чтобы епархиальные преосвященные сообщали ему о возрасте, образовании и моральных качествах направляемых в армию и на флот священников, чтобы можно было заранее судить об их качестве. Однако контролировать непрерывный поток священников, направлявшийся из епархий на смену погибшим или заболевшим пастырям, было практически невозможно^⁸¹³. Как отмечал протопресвитер Г. Шавельский, «руководство военным духовенством
в то время затруднялось тем обстоятельством, что армия переполнялась мобилизованными, взятыми из епархий, не знавшими духа, условий военно-духовной службы священниками»^⁸¹⁴. Об этом мы читаем и в протоколах братского собрания духовенства Первой армии, проходившего 18 января 1917г.: «В новые формируемые полки назначаются священники, мало знакомые с военной средой и не знающие запросов и настроения воинов»^⁸¹⁵. Такие пастыри несли с собой все болезни, все проблемы и недостатки своих приходов и монастырей.

Такая же обстановка наблюдалась и во флоте. Протопресвитер военного и морского духовенства А.А. Желобовский после инспекции
в 1892 г. флотских объектов в Кронштадте, Севастополе и Николаеве докладывал обер-прокурору Св. Синода: «Нет надобности доказывать, что духовные личности, ныне командируемые на корабли для исправления религиозных треб, мало к тому подготовлены и не соответствуют своему назначению. Даже при высоких нравственных качествах они там не пригодны: у них не достает образовательного ценза и навыка вести религиозные беседы особенно в присутствии господ офицеров. …нынешние священнослужители на кораблях и по мыслям, и по внешним приемам совсем там чужие, они не только не влияют на своих духовных детей, а напротив, чувствуют свою обособленность и приниженность»^⁸¹⁶. Но кроме констатации факов для улучшения обстановки почти ничего не делалось.

Во время первой мировой войны наиболее опытных и способных пастырей протопресвитер армии и флота Г.И. Шавельский старался отправлять в сухопутные войска на передовую. Флот почти не участвовал в боевых действиях. Поэтому на корабли, а также в резервные и тыловые части отправлялись наименее подготовленные для служения в Вооруженных Силах иеромонахи и священники. Такие священнослужители совершенно не занимались духовно-нравственным воспитанием личного состава. Бездеятельности военного духовенства способствовала активизации революционных агитаторов. Именно на флоте и в тыловых частях во время войны наиболее сильно расцвели революционные настроения.

Систама подготовки армейских и флотских священников со времен обер-священников П.Я. Озерецковского и И.С. Державина отсуствовала.
При протопресвитере военного и морского духовенства была домовая церковь, существовавшая с 1819г., о которой упоминалось в первой главе. Эта церковь, кроме прямого своего назначения, служила протопресвитеру учреждением для испытания кандидатов на священство проверке в практике священнослужения, в чтении и пении, а также для проверки кандидатов в псаломщики. В этой же церкви хранились святыни запасных даров походных церквей, также святыни церквей морских броненосцев, батарей, фрегатов и других кораблей, окончивших летнюю кампанию.

Протопресвитер Георгий Шавельский описывает свои впечатления
от этих проверок: «Каждый испытуемый служил на свой манер: то с совсем не гармоничными модуляциями в голосе, то с неуклюжими или чрезвычайными быстрыми движениями; … то норовя как можно больше сократить службу, то без нужды растягивая ее. … Чувствовалось, что все это самоучки, которых еще не коснулась шлифующая рука руководителя опытного, воспитанного, понимающего, что необходимо пастырю, чтобы он мог привлекать, а не отталкивать от себя пасомых»^⁸¹⁷. Шавельский указывает и причины низкой подготовки пастырей: «Они предоставлялись сами себе, и не было отеческого глаза, который зорко следил бы за ними, не было мощной и благодеющей руки, которая благовременно останавливала бы неразумно увлекающихся, поддерживала падающих, направляла неопытных и укрепляла слабых»^⁸¹⁸.

Какая-либо военная подготовка для назначаемых армейских и корабельных священников вообще отсуствовала. Иеромонах Зиновий, служивший до назначения в 1904 г. во 2-ю Тихоокеанскую эскадру в одном из монастырей Костромской губернии, пишет, что до этого он «никогда не плавал на корабле, никогда не бывал ни на одном военном судне и никогда не видывал океана»^⁸¹⁹. Но в его воспоминаниях ни слова не сказано о том, что его как-то готовили или хотябы инструктировали перед прибытием на корабль. Корабельные пастыри попадали на флот, зная о нем «очень мало и превратно, на основании только немногих положительных сторон быта морского духовенства, притом совершенно неправильно понимаемых»^⁸²⁰. Не обжодись и без казусов. Наиболее рьяные из пастырей порой считали, в корабельных условиях вполне применим монастырский устав. Так В. Гиганов вспоминает, как один иеромонах «во время исповиди поставил на колени так много матросов, что образовались целые шеренги, а некоторых заставил бить перед иконой поклоны»^⁸²¹. Выхлядело все это комично.

Были случаи, когда священники просились на войну, чтобы решить свои личные проблемы. Например, священник Семен Беляев в своем прошении писал, он хочет служить в армии, так как не может прокормить семью^⁸²². Очень часто священники из приходов, расположенных в районе боевых действий, вынуждены были покинуть свои родные места и, оставаясь без средств к существованию, вступали в ряды военных пастырей.
А.А. Кострюков приводит в своей статье прошение священника Иосифа Равлика на имя Главного священника армий Северного фронта от 5 мая 1916г.: «31 июля минувшего года я эвакуирован с места службы Белы Холмской губернии в город Золотоношу Полтавской губернии. Вследствие быстрого и неожиданного наступления неприятеля к городу Беле

Blog

Беляков Александр Петрович, капитан I ранга всок вмф РФ история флотского духовенства и его роль в воспитании военных моряков дореволюционной России

Содержание

§ 3.2 Недостатки в деятельности военного и флотского духовенства и их причины