1. Происхождение и ранние формы искусства
| Вид материала | Документы |
- Семинар№1 Ранние формы религии, 13.66kb.
- Вопрос 1 Происхождение и ранние формы права, 1924.4kb.
- Человеческого духа, 1692.85kb.
- Происхождение и ранние годы, 192.34kb.
- Примерная программа дисциплины «История хореографического искусства», 929.03kb.
- Программа учебного курса «Основы Адвокатуры в российской федерации», 114.02kb.
- Практикум по культурологии тематика контрольных работ и рефератов для студентов всех, 462.92kb.
- Основы ораторского искусства Содержание ораторского искусства, 176.38kb.
- Программа вступительного экзамена в аспирантуру по специальности 09. 00. 13 «Философия, 284.76kb.
- Тема введение. Виды и жанры изобразительного искусства, 219.35kb.
Билет №1
1. Происхождение и ранние формы искусства
Имя и слово в мифологическом сознании — два этапа, характеризующие процесс перехода от эмоциональной рефлексии к понятийной.
Слово выражает духовную жизнь народа, его ценностный потенциал. Функцию выражения духовности наиболее полно и последовательно выполняет художественное слово, принявшее ее в результате дифференциации функций, появления специальной гносеологической, познавательной функции слова, направленной на сохранение и передачу объективной информации, очищенной и освобожденной от ценностных аспектов, на сообщение рационального знания, однозначного и точного смысла (135).
Художественное слово также стремится к точности, но, в отличие от рационально-понятийной устремленности к однозначности, оно — через многозначность, целостность и комплексность — пытается выразить уникальность и тончайшие нюансы иррационального мира внутренних переживаний человека.
В лингвистике продолжается спор о соотношении языка и мышления. Многие ученые считают, что мышление начинается только после обретения формы в языке (имея в виду вербальный язык), другие полагают, что мысль появляется прежде своего вербального выражения, что ею можно считать взаимодействие впечатлений и образов действительности, запечатленных в памяти. Аргументом в пользу второй точки зрения (которую разделяет автор) является факт существования художественного мышления в рамках несловесных видов искусства (музыка, изобразительное искусство, архитектура, хореография), имеющих достаточно развитые невербальные знаковые системы. Невербальными способами мышления можно считать также сон и мифологическое сознание (67, 172).
Возвращаясь к художественному слову, необходимо отметить, что оно нередко пытается соединить рациональное и иррациональное. Так, О. М. Фрейденберг отмечает в античной литературе процесс отхода от копирования действительности (например, в гомеровском эпосе) и использование конкретных событий для выражения отвлеченных нравственных проблем, конкретность «оказывается отвлеченным и обобщенным новым смыслом». Отсюда возникает, по ее мнению, потребность в средстве выражения переносных смыслов — метафоре, являющейся «формой образа в функции понятия» (200, 186—187).
Художественное слово имело огромное влияние на древних людей, это зафиксировано в фольклорных текстах. Связано это с тем, что в эпосе отразилось мифологическое сознание древнего человека, имевшее ценность единственно возможного способа осмысления мира. Поэтому оно имело большой суггестивный потенциал. При исследовании происхождения искусства и ранних стадий его развития нередко упускается из виду, что общение первобытных людей между собой носило в гораздо большей степени, чем сегодня, эмоциональный и паралингвистический характер. Искусство, опирающееся на подобного рода общение, было, по словам Л. С. Выготского, не столько общением, сколько «заражением» (44, 2, 18), приобретало благодаря этому необыкновенную силу воздействия. И дело не только в магии. Вспомним эпизод из карело-финского эпоса «Калевала» о постройке лодки Вяйнямейненом, когда ему не хватило «трех слов». Наряду с традиционным толкованием этого эпизода в магическом плане (напр.: 76, 24), правомерен и другой смысл этих «слов». В словах откладывался социальный опыт, опыт эмоционально-ценностных отношений и опыт технологический. Конечно, дело не в том, что Вяйнямейнен не умел строить лодки. Смысл эпизода в положительной ценности коллективного опыта, который нельзя забывать, уносить в могилу, а необходимо сохранять и развивать в культурной практике, в традициях, переходящих от поколения к поколению (134). «Искусство, — по словам А. Ф. Еремеева, — в своем художественном содержании хранило данный уровень отношений людей к окружающему миру, оно делало бессмертным необходимые общественные чувства, необходимый обществу способ реагирования на мир, необходимый жизненный тонус — короче говоря, способность социального организма воспринимать мир и относиться к нему по-человечески» (59, 229—230).
С развитием и совершенствованием вербальных и особенно письменных средств коммуникации роль жестов и мимики снижается, ослабляется и эмоциональный потенциал устного общения, хотя он и остается более высоким, чем потенциал письменного общения, который сегодня все более влияет на стиль устной речи. Процесс восприятия письменного текста отличается тем, что можно в любой момент возвратиться к нужному месту. Это трудно сделать в отношении устной речи, которая в большей степени носит импровизационный характер. Она всегда естественным образом связана с паралингвистическими средствами коммуникации (жестами, мимикой, интонацией). Современные фольклористы стараются записать на магнитофонную пленку слова сказителей, чтобы запечатлеть мелодику, интонации, ударения, паузы и другие особенности фонетики. Но кинетика сказителя остается незафиксированной, равно как и реакция слушателей-зрителей, что составляет необходимый контекст фольклорного явления, наполняет его подлинным смыслом, подлинным обрядово-мифологическим содержанием (40). Без этого контекста фольклор становится редуцированным проявлением насыщенного когда-то смыслом обряда.
Письменная речь менее произвольна, более обдуманна и рационализирована, меньше приспособлена для передачи эмоциональных оттенков. В этом состояла сложность работы Э. Лённрота по переработке фольклорных текстов при составлении «Калевалы» как целостного художественного произведения. Необходимо было попытаться лексическими средствами выразить те эмоциональные нюансы, для выражения которых у сказителей было достаточно невербальных средств.+ лтвед+фолклор
2. Немецкий предромантизм. Творчество Ф. Шиллера периода «Бури и натиска». Драмы «Разбойники, «Коварство и любовь», «Заговор Фьеско в Генуе».
ПРЕДРОМАНТИЗМ, преромантизм (фр. preromantisme) — идейно-стилевое направление в культуре и искусстве стран Европы и Америки кон. 18 —нач. 19 в. Подобно сентиментализму, многие принципы которого развивал П., он основывался на идеях Ж. Ж. Руссо, англо-шотландских философов (А. Шефтсбери, Ф. Хатчесон); но особенно сильно повлияло на возникновение П. немецкое движение «бури и натиска» 1770-х гг. (Ф. М, Клингер, И. В. Гёте, Я. Лени), опиравшееся на свободолюбивые взгляды Г. Э. Лессинга и И. Г. Гердера. П. не только явился непосредственным предшественником романтизма, но и выразил многие его характерные черты с особой активностью и яркостью (поэзия У. Блейка в Англии, «Влюбленный дьявол» французского писателя Ж. Казотта); характерны для П. увлечение средневековыми легендами, картинами дикой природы, бурных стихий, жизни вдали от цивилизации, образами смерти и кладбища («готический роман», поэзия Э. Юнга в Англии, баллады Г. А. Бюргера в Германии, В. А. Жуковского в России). С П. связана псевдоготика 18 в. в Англии, Германии, России, а также живопись и графика, окрашенные в яркие, смелые краски романтики, полные контрастов и неожиданных сопоставлений, взлетов фантазии: акварели и рисунки Уильяма Блейка, картины швейцарца Иоганна Генриха Фюссли, картоны на античные и аллегорические темы датчанина Асмуса Кар стенса, проникнутые поэзией лунных ночей и бурь пейзажи Жозефа Вер не, картины Пьера-Поля Прюдона и Луи Жироде-Триозона (Франция). В России предромантические настроения «бури и натиска» не нашли открытого проявления, отразившись гл. обр. в рисунках и акварелях И. А. Ерменёва, Ф. Ф. Репнина, Д. И. Скотти, А. Л. Шустова. П. в изобразительных искусствах не может быть отделен от романтизма, в который он непосредственно перерастает, когда созревают исторические условия и выдвигаются лидеры романтического движения (Филипп Отто Рунге, Каспар Давид Фридрих, Теодор Жерико, Эжен Делакруа).
«Буря и натиск» («Sturm und Drang»), литературное движение в Германии 70-х гг. 18 в., получившее название по одноименной драме Ф. М. Клингера. Творчество писателей «Б. и н.» отразило рост антифеодальных настроений, проникнуто духом мятежного бунтарства (И. В. Гёте, Клингер, И. А. Лейзевиц, Я. М. Р. Ленц, Г. Л. Вагнер, Г. А. Бюргер, К. Ф. Д. Шубарт, И. Г. Фосс). Это движение, многим обязанное руссоизму, объявило войну аристократической культуре. В противовес классицизму с его догматическими нормами, а также манерности рококо, «бурные гении» выдвинули идею «характерного искусства», самобытного во всех своих проявлениях; они требовали от литературы изображения ярких, сильных страстей, характеров, не сломленных деспотическим режимом. Главной областью творчества писателей «Б. и н.» была драматургия. Они стремились утвердить боевой третьесословный театр, активно воздействующий на общественную жизнь, а также новый драматургический стиль, главным признаком которого становится эмоциональная насыщенность, лиризм. Сделав предметом художественного изображения внутренний мир человека, они вырабатывают новые приёмы индивидуализации характеров, создают лирически окрашенный, патетический и образный язык. Решающее значение в становлении эстетики «Б. и н.» имели мысли И. Г. Гердера о национальном своеобразии искусства и его народных корнях: о роли фантазии и эмоционального начала. «Б. и н.» — новый этап в развитии немецкого и общеевропейского просвещения. Продолжая в новых условиях демократические традиции Г. Э. Лессинга, опираясь на теорию Д. Дидро и Л. С. Мерсье, «бурные гении» способствовали подъёму национального самосознания, сыграли выдающуюся роль в формировании национальной немецкой литературы, открыв ей живую стихию народного творчества, обогатив её новым, демократическим содержанием, новыми художественными средствами. Хотя политическая слабость немецкого бюргерства привела к кризису «Б. и н.» уже во 2-й половине 1770-х гг., однако в начале 80-х гг. 18 в. мятежные настроения «бурных гениев» с новой силой возрождаются в трагедиях молодого Ф. Шиллера, приобретая отчётливую политическую окраску.
Шиллер Иоганн Кристоф Фридрих, немецкий поэт, драматург, теоретик искусства, историк, выдающийся представитель Просвещения в Германии, один из основоположников немецкой литературы нового времени. Родился Шиллер 10 ноября 1759 г. в Марбахе-на-Неккаре в семье военного фельдшера на службе герцога Вюртембергского. Воспитывался в строгой религиозной атмосфере; в 1772 г., окончив латинскую школу в Людвигсбурге, по приказу герцога Карла Евгения был зачислен в военную школу сначала на юридическое, а затем на медицинское отделение, где познакомился с идеями английских и французских просветителей, а также с творчеством У. Шекспира, Лессинга и произведений поэтов «Бури и натиска». В 1780 г., получив диплом, назначен полковым врачом в Штутгарт, где издал первую книгу — сборник стихов «Антология на 1782 г.» и завершил работу над первым драматическим произведением — «Разбойники» (изд. 1781, пост. 1782). В 1783 г. была написана драма из итальянской истории «Заговор Фиеско в Генуе». В том же году Шиллер, за самовольную отлучку из полка в Мангейм на представление «Разбойников» подвергся аресту и запрету от герцога писать что-либо, кроме медицинских сочинений. Шиллер бежал из Вюртемберга и поселился сначала в деревушке Бауэрбах, где закончил драму «Луиза Миллер» (впоследствии названа «Коварство и любовь», 1784), затем с 1785 по 1787 гг. — в Лейпциге и Дрездене. В этот период была создана драма из испанской истории XVI в. «Дон Карлос». Новый этап жизни и творчества Шиллера открывается в 1787 г. с его отъездом в Веймар, где писатель прожил до конца своих дней и создал самые значительные свои произведения. Изучая историю, философию, эстетику, с 1788 г. Шиллер редактирует серию книг под названием «История замечательных восстаний и заговоров», пишет «Историю отпадения Нидерландов от испанского правления» (вышел только 1 том), при содействии И. В. Гёте в 1789 г. занимает место профессора истории на кафедре Иенского университета, где в 1793 г. опубликовал «Историю Тридцатилетней войны» и ряд статей по всеобщей истории. Под влиянием философии И. Канта, приверженцем которой Шиллер к тому времени стал, он пишет ряд эстетических трудов: «О трагическом искусстве» (1792), «О грации и достоинстве» (1793), «Письма об эстетическом воспитании человека» (1795), «О наивной и сентиментальной поэзии» (1795—1796) и др.
В академии Шиллер познакомился с моралистической философией А. Фергюсона и А. Шефтсбери, с идеями английских и французских просветителей Дж. Локка, Ш. Л. Монтескьё, Вольтера, Ж. Ж. Руссо, с творчеством Шекспира, Лессинга, произведениями поэтов "Бури и натиска". На формирование общественно-политических взглядов Шиллера повлияли и немецкая антифеодальная публицистика и освободительное движение в Америке. По окончании академии (1780) был назначен полковым врачом в Штутгарт. К этому времени им была завершена первая трагедия "Разбойники" (изд. 1781, пост. 1782), в которой выразился протест против феодальных порядков в Германии. Известная декларативность главного героя и компромиссность финала не помешали тому, что впоследствии трагедия воспринималась как боевое, революционное произведение. В Штутгарте Шиллер выпустил поэтическую "Антологию на 1782 год", большинство стихов которой сочинено им самим, создал драму из итальянской истории эпохи Возрождения "Заговор Фиеско в Генуе" (1783). За самовольную отлучку из полка в Мангейм на представление "Разбойников" подвергся аресту и запрету писать что-либо, кроме медицинских сочинений, что вынудило Шиллера бежать из владений герцога. Поселился сначала в деревушке Бауэрбах, где закончил драму "Луиза Миллер" (впоследствии названа "Коварство и любовь"), затем в Мангейме. В 1785 году переехал в Лейпциг, потом в Дрезден.
Своими первыми драматическими и лирическими произведениями Шиллер поднял движение "Бури и натиска" на новую высоту, придав ему более целеустремлённый и общественно действенный характер. Особенно велико значение "Коварства и любви" (1784), первой, по определению Ф. Энгельса, немецкой политической тенденциозной драмы. В ней выражено главное социальное противоречие времени - между бесправным народом и правящей аристократией. Эта "мещанская трагедия" (так Шиллер в духе просветительской литературы определил её жанр) обозначила контуры большой социально-философской трагедии, осуществленной вскоре Шиллером на историческом материале. В 1783-1787 годах Шиллер работал над драмой "Дон Карлос" (из испанской истории 16 века). Задуманная как семейная драма испанского инфанта, она превратилась в трагедию общественного преобразователя - "гражданина вселенной" - маркиза Позы. В окончательном варианте Шиллер заменил прозу пятистопным ямбическим стихом, а жанр определил как драматическую поэму. В трагедии показан непримиримый конфликт между властвующим абсолютизмом и идеалом разума и свободы. В судьбе Позы намечена та трагедия благородного идеалиста, энтузиаста, которой предстоит позднее получить у Шиллера теоретическое обоснование и поэтическое воплощение.
Драма “Разбойники” — это первое драматическое произведение Шиллера. Юному гению удалось создать очень интересную тему, которая и сегодня актуальна. В драме показано противостояние сыновей графа Моора — Франца и Карла, которые являются носителями двух диаметрально противоположных мировоззрений. Карл — воплощение романтического взгляда на жизнь. Он ненавидит убожество окружающей жизни и с отвращением и презрением относится к лицемерам, которые льстят могущественным властителям, одновременно притесняя бедных людей. Карл не желает жить по законам, которые используют в своих интересах обманщики и злодеи. Карл Моор говорит так: “Закон заставляет ползать то, что должно летать орлом”. Но в глубине души юноша остается добрым и чистым человеком. Узнав, что граф Моор лишает его отцовского наследства, Карл впадает в отчаяние и воспринимает эту личную обиду как очередное проявление всеобщей несправедливости. Юноша покидает общество, скрывается в Богемском лесу и становится главарем разбойников. Карл Моор, графский сын, грабит богатых и знатных и помогает изгоям и обездоленным. Поведение юноши заставляет вспомнить героев народных баллад о благородных разбойниках.
Франц Моор, брат Карла, придерживается других принципов, Шиллер рисует довольно неприятный образ эгоиста, циника, лишенного чести и совести. Именно Франц был причиной того, что отец лишил Карла наследства. Он позорил и оговаривал брата, имея две тайные цели: заполучить все отцовское имущество и жениться на невесте Карла. Цель жизни Франца — удовлетворение своих желаний. Этот человек считает, что честность — удел бедных. Франц Моор жаждет денег и власти, считая, что нет препятствий для достижения этих целей. При необходимости он готов родного отца обречь на голодную смерть. Но в каждом проступке скрывается наказание. Франца начинают преследовать страшные видения, которые становятся расплатой за жестокость и преступление. Франц Моор не может пережить мук совести. Страшась неминуемого возмездия, он накладывает на себя руки. Может показаться, чтожизненная философия Карла победила, но это не совсем так.
В финале драмы Карла Моора охватывают тяжелые сомнения. Он задается вопросом: правильный ли путь он выбрал? Карл понимает, что ошибся. За свой благородный разбой ему приходится платить смертью отца и Амалии. Карл понимает, что высокой мести и благородного убийства не существует. Наконец он видит, что разбойники корыстолюбивы и жестоки. Карл Моор решает добровольно сдаться властям.
Фридрих Шиллер изобразил противостояние двух братьев, столкновение Карла с законом, чтобы поднять серьезный вопрос: если против насилия бороться насилием, то не станет ли благородный мститель благородным преступником. Драматург приходит к выводу, что расплата неизбежна для каждого, кто нарушит неписаные нравственные законы и мотивы преступления не имеют никакого значения. В драме “Разбойники” Шиллер продемонстрировал резкое противоречие между неотъемлемым правом каждого человека на протест и преступным содержанием всякого насилия. Это противоречие является настоящей трагедией многих мыслящих людей. По мнению Фридриха Шиллера, в реальной жизни это противоречие неразрешимо.
Заговор Фиеско в Генуе
(1783)
Место и время событий автор точно указывает в конце перечня действующих лиц - Генуя, 1547 г. Пьесе предпослан эпиграф римского историка Саллюстия о Каталине: "Сие злодейство почитаю из ряда вон выходящим по необычности и опасности преступления".
Молодая жена графа Фиеско ди Лаванья, предводителя республиканцев в Генуе, - Леонора ревнует своего мужа к Джулии, сестре правителя Генуи. Граф действительно ухаживает за этой кокетливой вдовствующей графиней, и она просит у Фиеско в залог любви подарить ей медальон с портретом Леоноры, ему же отдает свой.
Племянник Дории, правителя Генуи, Джанеттино подозревает, что в Генуе республиканцы готовят заговор против его дяди. Чтобы избежать переворота, он нанимает мавра убить главу республиканцев Фиеско. Но вероломный мавр выдает план Джанеттино графу ди Лаванья и переходит к нему на службу.
В доме республиканца Веррины большое горе, его единственная дочь Берта изнасилована. Преступник был в маске, но по описанию дочери несчастный отец догадывается, что это дело рук племянника Дории. Пришедший к Веррине просить руки Берты Бургоньино становится свидетелем страшного проклятия отца; тот запирает свою дочь в подземелье собственною дома, пока кровь Джанеттино не смоет позор с его рода.
К Фиеско приходят дворяне Генуи, они рассказывают ему о скандале в синьории, произошедшем при выборах прокуратора. Джанеттино сорвал выборы, он проткнул при голосовании шпагой шар дворянина Цибо со словами: "Шар недействителен! Он с дырой!" В обществе недовольство правлением Дории явно достигло предела. Это понимает Фиеско. Он хочет воспользоваться настроением генуэзцев и осуществить государственный переворот. Граф просит мавра разыграть сцену покушения на него. Как ди Лаванья и предполагал, народ арестовывает "преступника", тот "сознается", что подослан племянником Дории. Народ возмущен, его симпатии на стороне Фиеско.
К Джанеттино является его доверенный Ломеллино. Он предупреждает племянника Дории об опасности, нависшей над ним в связи с предательством мавра. Но Джанеттино спокоен, он уже давно запасся письмом с подписью императора Карла и его печатью. В нем сказано, что двенадцать сенаторов Генуи должны быть казнены, а молодой Дория станет монархом.
В дом Фиеско приходят генуэзские патриции-республиканцы. Их цель - склонить графа взять на себя руководство заговором против герцога. Но ди Лаванья опередил их предложение, он показывает им письма, в которых сообщается о прибытии в Геную для "избавления от тирании" солдат из Пармы, "золота из Франции", "четырех галер папы римского". Дворяне не ожидали такой расторопности от Фиеско, они договариваются о сигнале к выступлению и расходятся.
По дороге Веррина вверяет своему будущему зятю Бургоньино тайну, что он убьет Фиеско, как только тиран Дория будет свергнут, ибо прозорливый старый республиканец подозревает, что цель графа - не установление республики в Генуе. Ди Лаванья сам хочет занять место герцога.
Мавр, посланный Фиеско в город с целью узнать настроение генуэзцев, возвращается с сообщением о намерении Джанеттино казнить двенадцать сенаторов, в том числе и графа. Он принес также порошок, который графиня Империали просила его подсыпать в чашку с шоколадом Леоноре. Фиеско срочно созывает заговорщиков и сообщает им о письме императора у племянника Дории. Восстание должно начаться этой же ночью.
Поздним вечером в доме Фиеско собираются генуэзские дворяне якобы на представление комедиантов. Граф произносит пламенную речь, в которой призывает их свергнуть тиранов Генуи, и раздает оружие. Последним в дом врывается Кальканьо, который только что из дворца герцога. Там он видел мавра, он предал их. Все в смятении. Стремясь овладеть ситуацией, Фиеско говорит, что сам послал туда своего слугу. Появляются немецкие солдаты, охраняющие герцога Дорию. Они вводят мавра, с ним записка, в которой тиран Генуи сообщает графу, что он оповещен о заговоре и нынче ночью нарочно отошлет своих телохранителей. Благородство и честь не позволяют Фиеско в такой ситуации напасть на Дорию. Республиканцы же непреклонны, они требуют вести их на штурм герцогского дворца.
На представление мнимых комедиантов в дом графа приглашена и Джулия. На глазах у своей жены Леоноры Фиеско разыгрывает сцену, добиваясь от графини Империали признания в любви. Вопреки ожиданию, граф ди Лаванья отвергает пламенную любовь коварной кокетки, он зовет находящихся в доме дворян, возвращает Джулии при свидетелях порошок, которым она хотела отравить его жену, и "шутовскую побрякушку" - медальон с ее портретом, саму же графиню приказывает арестовать. Честь Леоноры восстановлена.
Оставшись наедине со своей женой, Фиеско признается ей в любви и обещает, что скоро она станет герцогиней. Леонора страшится власти, ей милее уединенная жизнь в любви и согласии, к этому идеалу она пытается склонить и своего мужа. Граф ди Лаванья, однако, уже не в силах переиначить ход событий, звучит пушечный выстрел - сигнал к началу восстания.
Фиеско бросается к дворцу герцога, изменив голос, он советует Андреа Дории бежать, конь ждет его у дворца. Тот сначала не соглашается. Но, услышав шум на улице, Андреа под прикрытием охраны бежит из дворца. Тем временем Бургоньино убивает племянника Дории и спешит к дому Веррины сообщить Берте, что она отомщена и может покинуть свою темницу. Берта соглашается стать женой своего защитника. Они бегут в гавань и на корабле покидают город.
В Генуе царит хаос. Фиеско встречает на улице человека в пурпурном плаще, он думает, что это Джанеттино, и закалывает племянника герцога. Откинув плащ убитого, ди Лаванья узнает, что заколол свою жену. Леонора не смогла усидеть дома, она бросилась в битву, чтобы быть рядом со своим супругом. Фиеско убит горем.
Герцог Андреа Дория не в силах покинуть Геную. Он возвращается в город, предпочитая смерть вечному скитанию.
Придя в себя после смерти Леоноры, Фиеско облачается в пурпурный плащ, символ герцогской власти в Генуе. В таком виде его застает Веррина. Республиканец предлагает графу сбросить одежду тирана, но тот не соглашается, тогда Веррина увлекает ди Лаванья в гавань, где при восхождении по трапу на галеру сбрасывает Фиеско в море. Запутавшись в плаще, граф тонет. Спешащие на помощь заговорщики сообщают Веррине, что Андреа Дория вернулся во дворец и половина Генуи перешла на его сторону. Веррина тоже возвращается в город, чтобы поддержать правящего герцога.
Билет №2
1. Особенности античной литературы. Место древнегреческой мифологии в истории цивилизации, её стадиальное развитие: от мировоззрения до художественного приёма.
Для античной литературы в целом характерны те же общие особенности, что и для всех древних литератур: мифологическая тематика, традиционализм разработки и поэтическая форма.
Мифологизм тематики античной литературы был следствием преемственности общинно-родовой и рабовладельческой культуры. Мифология — это осмысление действительности, свойственное общинно-родовому строю: все явления природы одухотворяются, и взаимные отношения их осмысляются как родственные, подобные человеческим. Рабовладельческая формация приносит новое осмысление действительности — теперь за явлениями природы отыскиваются не родственные связи, а закономерности. Новое и старое миропонимания находятся в постоянной борьбе; нападки философии на мифологию начинаются еще в VI в. до н. э. и продолжаются в течение всей античности. Из области научного сознания мифология оттесняется в область художественного сознания. Здесь она и становится основным материалом литературы.
В более поздней античной литературе мифология уже является прежде всего именно арсеналом для искусства: о классической трагедии и комедии это можно сказать лишь отчасти, но уже отношение Аполлония Родосского или Вергилия к фигурам олимпийских богов в принципе мало чем отличалось от отношения поэтов Возрождения и классицизма. Однако и для этих последующих этапов античности известное замечание Карла Маркса сохраняет силу. Хотя религиозные и философские представления о богах и мире бесконечно изменились с общинно-родовых времен, однако по-прежнему божества, которым приносились жертвы, сохраняли олимпийские имена (достаточно вспомнить роль культа Аполлона при Августе), и философы персонифицировали отвлеченные стихии и первоначала в образах олимпийских божеств (достаточно вспомнить гимн Клеанфа «К Зевсу»). Это и позволяет понять ту прочность, с которой держалась мифологическая тематика в античной литературе. Любое новое содержание, поучительное или развлекательное, философская проповедь или политическая пропаганда, легко воплощалось в традиционные образы и ситуации мифов об Эдипе, Медее, Атридах и пр. Каждая эпоха античности давала свой вариант всех основных мифологических сказаний: для исхода общинно-родового строя таким вариантом был Гомер и киклические поэмы, для полисного строя — аттическая трагедия, для эпохи больших государств — произведения таких поэтов, как Аполлоний, Овидий, Сенека, Стаций и пр.
По сравнению с мифологической тематикой всякая иная отступала в античной художественной литературе на второй план. Историческая тематика была замкнута специальным жанром истории (хотя этот последний мог быть беллетризован до совершенной романичности) и допускалась в поэтические жанры лишь с постоянными оговорками: исторический эпос Энния, вызванный к жизни спецификой римской культурной обстановки, еще признавался поэзией, но уже у исторического эпоса Лукана право на такое звание оспаривалось. Бытовая тематика допускалась в поэзию, но лишь в «младшие жанры» (комедия, а не трагедия, эпиллий, а не эпос, эпиграмма, а не элегия) и всегда была рассчитана на восприятие на фоне традиционной «высокой» мифологической тематики. Этот контраст обычно сознательно заострялся насмешками по адресу надоевших всем мифологических сюжетов и пр. Публицистическая тематика также допускалась в поэзию, но и здесь средством «возвышения» воспеваемого современного события оставалась та же мифология — начиная от мифов в одах Пиндара и кончая мифологическими образами в позднеантичных стихотворных панегириках.
Традиционализм античной литературы был следствием общей медлительности развития рабовладельческого общества. Не случайно наименее традиционной и наиболее новаторской эпохой античной литературы, когда сложились все основные античные жанры, было время бурного социально-экономического переворота VI—V вв. до н. э. В остальные же века перемены в общественной жизни современниками почти не ощущались, а когда ощущались, то воспринимались преимущественно как вырождение и упадок: эпоха становления полисного строя тосковала по эпохе общинно-родовой (отсюда — гомеровский эпос, созданный как развернутая идеализация «героических» времен), а эпоха больших государств — по эпохе полисной (отсюда — идеализация героев раннего Рима у Тита Ливия, отсюда же — идеализация «борцов за свободу» Демосфена и Цицерона в эпоху Империи). Все эти представления переносились и на литературу.
Система литературы казалась неизменяющейся, и поэты последующих поколений старались идти по следам предыдущих. У каждого жанра был основоположник, давший законченный его образец: Гомер — для эпоса, Архилох — для ямба, Пиндар или Анакреонт — для соответствующих лирических жанров, Эсхил, Софокл и Еврипид — для трагедии и т. д. Степень совершенства каждого нового произведения или поэта измерялась степенью его приближения к этим образцам.
Особое значение такая система идеальных образцов имела для римской литературы: по существу, всю историю римской литературы можно разделить на два периода — первый, когда идеалом для римских писателей были греческие классики, Гомер или Демосфен, и второй, когда было решено, что римская литература уже сравнялась с греческой в совершенстве, и идеалом для римских писателей стали уже римские классики, Вергилий и Цицерон. Конечно, были и такие эпохи, когда традиция ощущалась как бремя и новаторство ценилось высоко: таков, например, был ранний эллинизм. Но и в эти эпохи литературное новаторство проявлялось не столько в попытках реформировать старые жанры, сколько в обращении к более поздним жанрам, в которых традиция еще не была достаточно авторитетна: к идиллии, эпиллию, эпиграмме, миму и т. п. Поэтому легко понять, почему в тех редких случаях, когда поэт заявлял, что слагает «досель неслыханные песни» (Гораций, «Оды», III, 1, 3), гордость его выражалась столь гиперболически: он гордился не только за себя, но и за всех поэтов будущего, которые должны последовать за ним как за основоположником нового жанра. Впрочем, в устах латинского поэта такие слова часто означали только то, что он первый перенес на римскую почву тот или иной греческий жанр.
Последняя волна литературного новаторства прокатилась в античности около I в. н. э., и с этих пор осознанное господство традиции стало безраздельным. У древних поэтов перенимали и темы, и мотивы (изготовление щита для героя мы находим сперва в «Илиаде», потом в «Энеиде», затем в «Пунике» Силия Италика, причем логическая связь эпизода с контекстом все более слаба), и язык, и стиль (гомеровский диалект стал обязателен для всех последующих произведений греческого эпоса, диалект древнейших лириков — для хоровой поэзии и т. п.), и даже отдельные полустишия и стихи (вставить строчку из прежнего поэта в новую поэму так, чтобы она естественно прозвучала и по-новому осмыслилась в данном контексте, считалось высочайшим поэтическим достижением). А преклонение перед древними поэтами доходило до того, что из Гомера в поздней античности извлекали уроки и военного дела, и медицины, и философии и пр. Вергилий же на исходе античности считался уже не только мудрецом, но и колдуном и чернокнижником.
Третья черта античной литературы — господство стихотворной формы — результат древнейшего, дописьменного отношения к стиху как к единственному средству сохранить в памяти подлинную словесную форму устного предания. Даже философские сочинения в раннюю пору греческой литературы писались в стихах (Парменид, Эмпедокл), и еще Аристотелю в начале «Поэтики» приходилось объяснять, что поэзия
отличается от непоэзии не столько метрической формой, сколько вымышленным содержанием. Однако эта связь вымышленного содержания и метрической формы оставалась в античном сознании очень тесной. Ни прозаического эпоса — романа, ни прозаической драмы в классическую эпоху не существовало. Античная проза с самого своего зарождения была и оставалась достоянием литературы, преследовавшей не художественные, а практические цели, — научной и публицистической. (Не случайно «поэтика» и «риторика», теория поэзии и теория прозы в античной словесности различались очень резко.) Более того, чем больше эта проза стремилась к художественности, тем больше она усваивала специфически поэтические приемы: ритмическое членение фраз, параллелизмы и созвучия. Такова была ораторская проза в том виде, какой она получила в Греции в V—IV вв. и в Риме во II—I в. до н. э. и сохранила до конца античности, оказав мощное влияние и на историческую, и на философскую, и на научную прозу. Беллетристика в нашем смысле слова — прозаическая литература с вымышленным содержанием — появляется в античности лишь в эллинистическую и римскую эпоху: это так называемые античные романы. Но и тут интересно, что генетически они выросли из научной прозы — романизированной истории, распространение имели бесконечно более ограниченное, чем в Новое время, обслуживали преимущественно низы читающей публики и ими высокомерно пренебрегали представители «подлинной», традиционной литературы.
Следствия этих трех важнейших особенностей античной литературы очевидны. Мифологический арсенал, унаследованный от эпохи, когда мифология была еще мироосмыслением, позволил античной литературе символически воплощать в своих образах самые высокие мировоззренческие обобщения. Традиционализм, заставляя воспринимать каждый образ художественного произведения на фоне всего предшествующего его употребления, окружал эти образы ореолом литературных ассоциаций и тем самым бесконечно обогащал его содержание. Поэтическая форма давала в распоряжение писателя огромные средства ритмической и стилистической выразительности, которых была лишена проза. Такова действительно была античная литература в пору высшего расцвета полисного строя (аттическая трагедия) и в пору расцвета больших государств (эпос Вергилия).
В последующие за этими моментами эпохи общественного кризиса и упадка положение меняется. Мировоззренческие проблемы перестают быть достоянием литературы, отходят в область философии. Традиционализм вырождается в формалистическое соперничество с давно умершими писателями. Поэзия теряет ведущую роль и отступает перед прозой: философская проза оказывается содержательнее, историческая — занимательнее, риторическая — художественнее, чем замкнувшаяся в узких рамках традиции поэзия.
Такова античная литература IV в. до н. э., эпохи Платона и Исократа, или II—III вв. н. э., эпохи «второй софистики». Однако эти периоды приносили с собой другое ценное качество: внимание переходило на лица и предметы повседневности, в литературе появлялись правдивые зарисовки человеческого быта и человеческих отношений, и комедия Менандра или роман Петрония при всей условности их сюжетных схем оказывались насыщены жизненными подробностями более, чем это было возможно для стихотворного эпоса или для аристофановской комедии. Однако можно ли говорить о реализме в античной литературе и что больше подходит под понятие реализма — философская глубина Эсхила и Софокла или бытописательская зоркость Петрония и Марциала, — остается до сих пор вопросом спорным.
Перечисленные основные особенности античной литературы по-разному проявлялись в системе литературы, но в конечном счете именно они определяли облик и жанров, и стилей, и языка, и стиха в литературе Греции и Рима.
Периоды развития греческой мифологии