Geum.ru

Камера абсурда

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   49   50   51   52   53   54   55   56   57
Глава 4.
Весна 1944 года в Саратове

Слякотной, ветреной весне пришёл конец. Наступил апрель, тёплый, солнечный. Всё кругом зазеленело, расцвело. Эта весна оказалась временем проводов родных и друзей на жительство в другие города.

Семья Звонарёвых уехала в Москву. Семья Лубоцких, кроме Саши, переезжала в Киев. Надя Елатонцева вместе с ЛГУ со дня на день возвращалась в Ленинград.

* * *

Весной участились командировки Саши в периферийные школы. Когда Саша отсутствовал, я навещала Надю в общежитии на Вольской. Девушки, соседки Нади по комнате, невзлюбили меня, старались «уколоть» побольней, но все их усилия не производили желаемого эффекта, так как я давно знала цену женской зависти, часто беспричинной. То, что я не замечала их бабских «шпилек», бесило соседок. Наде предстояло жить и учиться с ними ещё не один год, поэтому ссориться с ленинградками не следовало, и мы уходили «шляться» до глубокой ночи. На углу улицы Горького и проспекта Кирова мы прощались: Надя шла в своё общежитие, а я уезжала на трамвае №6 («шестёрочке») к Волге. Но не всегда я доезжала до нужной остановки. Трамвай на полпути останавливался – провода обесточивались, пассажиры покидали вагон и «на своих двоих» добирались до дома.

В эти вечера никому не хотелось вспоминать прошлую весну, улицы прифронтового Саратова, бомбёжки и прочие «удовольствия». Центральные улицы города, хорошо освещённые, заполняли весёлые, шумные толпы. Миновав здание консерватории, я вышла на залитую светом площадь, впереди виднелись памятник Чернышевскому, вход в Липки. Я вдруг остановилась, мысленно перенеслась в прошлое. Передо мной расстилалась пустая площадь, какая-то пугающая тишина давила. Кругом ни огонька, ни шагов прохожих, спешащих попасть домой до сигнала тревоги. Начало спектаклей в театрах было рассчитано так, чтобы зрители до комендантского часа могли добраться до дома. На случай неожиданной тревоги в здании театра имелось бомбоубежище. После окончания оперы все зрители без задержки покинули помещение театра. Надя сразу «нырнула» в ворота своего дома, а я побежала одна по улице Радищева, выбежала на площадь и остановилась как вкопанная. Меня охватил ужас от пустой площади, тишины и мрака: даже синие лампочки на столбах не светились. Вокруг площади, кольцом, стояли мёртвые дома, с чёрными провалами затемнённых окон. Ничего не понимая, я бросилась бежать с «заколдованной» площади и, только достигнув спуска улицы Волжской к Волге, поняла, что в городе объявили тревогу раньше, чем обычно. В театре, видимо, не слышали об этом и выпустили зрителей на улицу.

Эта недопустимая оплошность театральных работников дала мне возможность «полюбоваться» ещё одним красочным «спектаклем» – Волгой, освещённой огненными змеями летящих ракет. Они отражались в воде, преломлялись, умножались. Этот разноцветный фейерверк не радовал, а пугал. Домой я «вломилась» вместе с первыми залпами зениток, расположенных у завода имени Ленина. Горячие осколки посыпались градом на двор, крышу дома, но я была уже в безопасности.

Такие переживания не забываются.

* * *

В мае на несколько дней приехал в Саратов папа. Родители Саши захотели познакомиться перед отъездом в Киев со мной, моими родителями и пригласили нас на прощальный ужин.

Мы приняли предложение и, сопровождаемые Сашей, пришли в квартиру Володи59 на улице Шевченко. Встречала гостей жена Володи, Маруся, так как сам хозяин уехал в Киев принимать знаменитую в стране фабрику спортивного инвентаря «Спартак» и прислал в Саратов двух помощников-украинцев, рабочих с фабрики. Кроме нас, двух украинцев, семьи Лубоцких, за столом сидела чета Львовских, эвакуированных из Варшавы друзей Володи и Маруси. Львовский был правой рукой Володи на производстве промышленных товаров для армии и населения Саратова.

Жена Львовского умело разыгрывала роль наперсницы Маруси, но отличалась от подруги изящной внешностью, манерами, умом.

Маруся вела «светские» разговоры, в назидание моей маме. Одно из поучений, которое я запомнила, касалось приготовления тушёных кабачков, плавающих в подсолнечном масле.

– Чтобы получилось вкусное блюдо, не жалейте масла.

– Масло по карточкам выдают в ограниченных количествах, его приходится экономить, – «скромненько» напомнила мама.

Маруся резонно возразила ей:

– Тогда покупайте масло на базаре.

Мама промолчала.

Папа весь вечер просидел мрачный как туча, только благодарил Сашину маму, искренне опекавшую нового знакомого и непрестанно подкладывавшую ему на тарелку особенно вкусные кусочки действительно мастерски приготовленных Марусей разнообразных закусок и кушаний. Папа, видимо, произвёл хорошее впечатление на Софью Владимировну, но это не тронуло сердца потомственного русского дворянина.

Львовский весь вечер не отходил от меня ни на шаг, любезничал. Саша пребывал в восторге, ничего не замечал вокруг.

Когда мы пошли домой, на этот раз без провожатого – Саши, я спросила о впечатлении от нового знакомства. Папа продолжал угрюмо молчать, а мама назвала Марусю толстой, зазнавшейся дурой, а сына её, очень красивого, набалованного и невоспитанного мальчика, надоедой.

Через несколько дней родители Саши навсегда простились с Саратовом, городом, где они прожили около десяти лет.

* * *

В мае я и Саша побывали ещё на одном прощальном ужине, в общежитии на Вольской.

Стало известно, когда и в какой последовательности профессора, служащие, студенты ЛГУ поедут в родной Ленинград.

Надя собиралась съездить к отцу в Хвалынск, звала меня, но что-то помешало мне. Как раз накануне задуманного путешествия, почему-то тщательно скрываемого Надей от ленинградских подруг, и состоялся тот прощальный ужин. Инициатором этого мероприятия была Надя. За ужином мы мирно поговорили о том о сём и, когда наступила глубокая ночь, пошли домой. Саша, конечно, сопровождал меня, Надя вышла с нами подышать свежим воздухом. Мы решили идти пешком. Надя провожала нас и не собиралась возвращаться. Наконец, она всё же ушла.

Утром следующего дня Надя появилась в нашей квартире какая-то странная, возбуждённая и поразила меня сообщением, что её во дворе общежития изнасиловали двое парней. Девочки, узнав об этом, подняли шум, вызвали милицию, но парни исчезли. На допросе Надиных соседок по комнате выяснилось, что Надя ушла провожать свою саратовскую подругу и её знакомого по имени Муля. Моей фамилии девочки не назвали.

В правдивость Надькиного рассказа я не поверила, хотя всё возможно в закоулках двора около студенческого общежития. То, что Надя взяла с меня клятву молчать по поводу её отъезда в Хвалынск, подтвердило мои сомнения. Почему никто не должен знать о её самовольной поездке к отцу? Почему в деканате ей отказали в такой просьбе? Непонятно!

Деньги на дорогу Надя раздобыла, продав хлебную карточку за декаду в Крытом рынке. Карточку на обеды в столовой передала мне, чтобы она не пропала.

Меня это насторожило, но я знала неуёмную фантазию подруги, её непредсказуемые поступки и приняла всё как должное. Вечером я проводила её на пароход «Баранов» и стала ожидать последствий Надькиного вранья.

Дня два я предусмотрительно не обедала по Надькиной карточке, но потом решила воспользоваться ею. Пообедать за счёт Нади мне удалось два раза.

Кассирша в столовой, с ужасом на лице, заикаясь, спросила, откуда у меня карточка Елатонцевой. Я всё объяснила, но не успокоила пожилую женщину. Она сказала мне, что Надю, точнее, её труп, ищут по всем окрестностям Саратова, предполагая, что она покончила жизнь самоубийством из-за надругательства над собой. Декан истфака профессор Мавродин приказал кассирше задержать предъявителя карточки Елатонцевой и направить к нему. Делать было нечего, и я «потопала» к декану, нещадно ругая Надьку за подлость.

Я всё честно рассказала Мавродину, сказала, что Надя жива-здорова, в понедельник сама явится в университет. Я её проводила на пароход, настроение её не внушало опасений. На самоубийцу она не была похожа. Я сказала профессору, что много лет знаю Надю, сомневаюсь в произошедшей во дворе общежития трагедии и что поиск тела необходимо прекратить.

Надя приехала в воскресенье, сразу пришла к нам, на все мои упрёки отвечала весёлым смехом. Она объяснила свою выходку: это был способ обратить на себя внимание Мавродина, почему-то избегающего встреч с нею. О чём говорили наедине Надя и декан, не знаю. Надя сказала мне, что Мавродин сильно ругал её. И поделом!

* * *

Утром, после прощального ужина, Саша уехал, не повидавшись со мной, в отдалённый от Саратова район и о «трагическом происшествии» с Надей не узнал. Я решила оставить его в неведении, тем более что он недолюбливал Надю. По счастливому совпадению, Саша всё это время занимался проверкой школ и не подозревал, что милиция разыскивает в городе молодого человека по имени Муля, возможного свидетеля события, которое в то время являлось редчайшим исключением. Хорошо одетых людей раздевали, иногда избивали, «чистили» квартиры, но убийств и изнасилований было очень мало.

Глава 5.
Весна – лето 1944 года

Проводив своих родных в Киев, Саша стал единственным владельцем большой комнаты (33 кв. м), с печкой-буржуйкой, разнокалиберной мебелью и кое-какой хозяйственной утварью. Почувствовав возможность действовать самостоятельно, Саша настойчиво заговорил о заветном желании назвать меня своей женой. Я снова повторила всё, что уже говорила ему раньше в полушутливой форме, посоветовала жить в своей квартире одному, ждать когда я окончу университет. Никаких клятв и обещаний я не требую, пусть это будет ещё одной горстью соли в том пуде, который нужно съесть, чтобы хорошо узнать друг друга. Но Саша расхрабрился и выложил свои сокровенные желания маме, рассчитывая найти в ней сторонника. Бедный, так ничего не понявший Саша!

Мама буквально «сорвалась с цепи». Теперь её упреки, оскорбления сыпались не только на меня, но и на Сашу. Все мои объяснения действовали на маму как на мёртвого припарки.

Саша, получив порцию маминых «комплиментов», стал что-то понимать и однажды вечером, проводив меня домой, встретился со шквалом особенно обидных замечаний. Тогда он, не выдержав, твёрдо потребовал от меня решить нашу судьбу сейчас же, так как дальнейшая отсрочка была, по его мнению, недопустима.

Я, обиженная до глубины души несправедливостью мамы, дала согласие, и мы ушли к Саше с подушкой под мышкой, портфелем в руках, напутствуемые пожеланием мамы:

– Смотрите, детей не заимейте, труднее будет развестись.

* * *

К маме я иногда заходила за своими вещами, меня тянуло в дом с сиренью, но отношение мамы ко мне не менялось, и я всё реже и реже появлялась в дорогих моему сердцу местах.

Кроме того, я и Галя Черноморская начали проходить производственную практику на эбонитовом заводе – цехе твёрдой резины завода «Красный треугольник». Весь завод был эвакуирован из Ленинграда в Сибирь, а эбонитовый цех остался в Саратове, разместился в недостроенном здании пивзавода за Сенным базаром и превратился в самостоятельное производство.

Расстояния от завода до бабушкиного дома и до моего нового места жительства на Пушкинской были значительными, особенно если учесть состояние транспорта – трамваев – во время войны. Работа на заводе изматывала, и посещать без нужды родительский дом не хотелось.

Я была так загружена работой на заводе, что не могла получить отгул среди недели, чтобы пойти с Сашей в ЗАГС. В воскресенье, единственный свободный день, ЗАГС не работал.

Зарегистрировать наш брак мы смогли только 8 июля 1944 года. Мои родные обошли этот факт молчанием, киевляне поздравили письменно. Сашины друзья пришли на новоселье. Дима Стельмах и его подруга Валя искренне пожелали нам всего хорошего, Миша Батушанский пробормотал:

– Какое дерево ты срубил, Сашка.

После этого пожал нам руки, так и не взглянув на меня.

Наши друзья, кроме Миши, весело смеялись, когда я рассказывала о той сцене, которая сопровождала регистрацию нашего брака.

* * *

Регистрация и развод, запись новорождённых и смерть граждан СССР производились в то время в одной комнате, без всяких церемоний. Достаточно было предъявить нужные документы, и через несколько минут всё было оформлено.

В день нашего бракосочетания в зале ожидания впереди нас была только одна пара: майор, лет тридцати пяти, и юная девушка, едва достигшая восемнадцатилетнего возраста. Их быстро «привязали друг к другу» и вызвали нас. Пока мы переходили комнату и садились на стулья около стола с надписью «Регистрация и развод браков», я услышала разговор сотрудниц ЗАГСа о только что ушедшей паре. Оказалось, что майор уже пятый раз регистрирует брак с новой жертвой его страсти, предварительно расторгнув четыре непродолжительных брачных союза.

Наговорившись вдоволь, девушка занялась нами. Документы у нас были в порядке. Сотрудница ЗАГСа что-то записала на гербовых бланках, в журнале и спросила Сашу:

– Каким браком вас регистрировать?

Саша не вник в суть вопроса и выпалил:

– Самым наилучшим!

Давясь от смеха, девушка объяснила Саше, что ей нужно знать, каким брак будет по счёту. Узнав, что Саша женится первый раз, она удивлённо воскликнула:

– Впервые вижу мужчину тридцати лет, который ещё не был женат.

Все дамы, сидящие за другими столами, разделили её удивление, начали одобрительно смеяться.

Так, под дружный, уважительный смех был официально оформлен наш союз.

* * *

Первые два-три дня у нас ушли на общее ознакомление с историей и с технологическими цехами завода. Помещение пивзавода строилось для других целей. Поэтому в цехах было тесно, темно, вентиляция была недостаточной. Всё это создавало дополнительные трудности в и без того тяжёлой, вредной работе с каучуком при получении из него эбонита.

Начальником лаборатории был пожилой, всеми уважаемый специалист-ленинградец Вербо.

Недели две мы работали лаборантами-аналитиками.

Владимир Васильевич Челинцев настоял, чтобы нас перевели лаборантами, а не стажёрами. Это обеспечивало нам рабочий паёк и, пусть небольшую, зарплату. Во время редких встреч с нашим профессором – настоящим Батей – мы чувствовали, как он искренне интересовался, помимо производственных вопросов, нашим продовольственным обеспечением на заводе, организацией рабочих мест.

Мы просто изнемогали от тридцатиградусной жары в помещении лаборатории и вне его. Работа была монотонная, не добавля­ющая знаний студентам университета, с успехом перешедшим на пятый курс.

Наконец, Галя решительно заявила заведующему лабораторией Вербо, что мы ещё на втором курсе освоили работу аналитиков, на заводе специализируемся как органики, но с другими рабочими местами нас никто ещё не ознакомил. Вербо подумал и пообещал на следующий день дать нам другую работу.

* * *

Вербо выполнил своё обещание и перевёл нас в опытную мастерскую, оборудованную всеми необходимыми аппаратами для получения эбонита по существующим технологиям. Аппараты являлись уменьшенными копиями производственного оборудования. Работой в мастерской руководила немолодая женщина – мастер с большим стажем. Мы поступили в полное её распоряжение. Она познакомила нас с приёмами работы на станках (вальцах, прессах, каландрах), с правилами ТБ и допустила к очень интересной для нас работе: замене в рецептах натурального каучука Лебедевским, синтетическим каучуком.

Во время войны поступление натурального каучука из Бразилии, с островов Индокитая практически прекратилось. До войны полученный русским учёным Лебедевым синтетический каучук не нашёл широкого применения. Без изделий из резины, каучука военная и машиностроительная промышленность не могла работать. Поэтому многие рецепты, проверенные временем, но рассчитанные на основной ингредиент в смесях – натуральный каучук, требовалось в кратчайший срок изменить, чтобы использовать синтетический каучук. Вот этим и занимались мы с Галей.

Мы научились работать на аппаратах, получать по рецептам смеси, а из них – готовые образцы эбонита. Эти образцы проверялись в физической лаборатории на электропроводность, ударостойкость и т.д. Приходилось повторять изготовление образцов эбонита много раз: изменять количество различных составляющих в смеси и снова проверять, проверять и проверять.

Окончание практики на заводе не дало нам возможности самим завершить работу, но уже было ясно, что мы находились на верном пути и задание руководства завода, начальника лаборатории Вербо выполнили.

* * *

Работая в невыносимой жаре, на аппаратах с подогревом, мы пили и пили холодную воду из фонтанчиков, пили бесплатно отпускаемый рабочим завода морс, пили квас, чай в столовой.

Еле передвигаясь от усталости, после работы мы выходили с территории завода на остановку трамвая №7 и благословляли судьбу, что мы были лаборантами и нас не оставляли на сверхурочную работу. Мы бы, наверное, не выдержали. Но всё кончается на белом свете: рабочий день, производственная практика, пребывание в душных, набитых до отказа пассажирами трамвайных вагонах… И вот я дома, где меня с нетерпением ждёт Саша.

Глава 6.
Мой «медовый месяц»
и прочие летние месяцы 1944 года

Саша к моему приходу с работы успевал сделать все необходимые домашние дела: получить по карточкам хлеб, кое-что купить из продуктов в Крытом рынке, сварить на железной печурке картошку, вскипятить чайник и впрок нащипать лучину для печурки.

Встречал он меня оглушительными радостными воплями и дикими прыжками вокруг стола с огромным тупым косырём в одной руке и поленом в другой.

Пока Саша суетился у печурки и обеденного стола, разыскивая ножи, вилки, соль по всем закоулкам комнаты, я отдыхала, наблюдала за ним и напоминала, куда он вчера положил нож, ложки и другую посуду. Наконец, всё было готово к ужину, и мы дружно уничтожали варёную картошку с солью, политую сверху несколькими каплями подсолнечного масла, и пили «чай» – воду с небольшим, честно поделенным на двоих кусочком варёного сахара, купленного на рынке.

После обеда-ужина мы отправлялись гулять, чаще всего в Липки, на нашу скамейку. Снова, как в прошлое лето, слушали духовой оркестр в Доме офицеров, разговаривали, молчали и не торопились домой, в душную комнату с облупленными стенами и тремя дверями, две из которых были заколочены намертво и вели в комнаты соседей.

* * *

Дима Стельмах, сделавшись отцом, после долгих мучительных раздумий женился на Вале. Саша и я были молчаливыми свидетелями его колебаний, сомнений, осмыслений тайны зарождения новой жизни. Наконец порядочность поборола все сомнения. Просидев с Димой всю ночь на крутом спуске Собачьих липок к Волге, мы поняли: новорождённый человечек приобрёл прекрасного отца, а его мать – порядочного и честного мужа. Валя, красивая, симпатичная девушка, будет счастлива с Димой, окружит его заботой, вниманием, и к столу у них будут всегда вкусные, искусно приготовленные блюда.

В том, что Валя – талантливая кулинарка, мы убеждались два раза в месяц, собираясь дружной компанией у Димы в офицерском общежитии на улице Чернышевского.

Вечера проводились вскладчину. Валя приготовляла горячие мясные блюда, винегреты. Работа на кухне не доставляла ей больших хлопот и материальных затрат. Мы приносили бутылку водки (0,5 л). Появление бутылочки на столе все встречали с преувеличенным восторгом. Ещё бы! 0,5 литра водки были вполне достаточным «водочным довольствием» – наркомовской нормой для всех членов нашей компании.

Миша Батушанский приносил какую-то закуску к водке (например, колбасу) и немного конфет для дам.

Беззаботно, дружно проходил вечер, чтобы повториться через две недели.

* * *

Вскоре после женитьбы Саша перешёл на работу политредактором (цензором) в обллито. К нашему удивлению, его, беспартийного, утвердили на эту должность, что было очень выгодно для нас. Во-первых, Саша не ездил больше в командировки, во-вторых, партактивский паёк первой категории. Возможность посещать столовую для партийных руководителей делала нашу жизнь достаточно сытной и комфортной.

* * *

Не успели мы насладиться нашей упорядоченной, спокойной жизнью, как на нас «свалилась» беда, ужасные последствия которой мы потом ощущали все годы нашей совместной жизни.

* * *

Ещё весной, во время командировки в отдалённую школу, Саша ходил в мокрых ботинках по сельским разбухшим дорогам и стёр пятку. В Саратове он занялся лечением ссадины сначала домашними средствами, а потом в поликлинике.

В городе весенняя грязь быстро высохла, Саша сменил солдатские ботинки на лёгкие брезентовые туфли и сразу почувствовал облегчение. Он перестал хромать и сказал мне, что теперь с ногой у него всё в порядке.

Глава 7.
Сентябрь 1944 года.
Последний год войны,
последний год пребывания в университете

В сентябре начались систематические занятия в университете. Галя Черноморская и я получили в своё распоряжение небольшую лабораторию. Ничто не нарушало нашу отшельническую жизнь. Только Владимир Васильевич навещал нас два раза в день: интересовался результатами нашей работы, нашим настроением.

Челинцев снисходительно относился к некоторым нарушениям правил поведения в химической лаборатории, например, к использованию химического оборудования для варки картошки на рабочих местах.

После того как профессор побеседовал с нами и ушёл из комнаты, мы стали варить картошку на водяной бане. Аромат разварившейся картошки распространился по всему помещению, и как раз в этот момент вошёл Челинцев. Мы замерли, ожидая разноса, но Владимир Васильевич – опытный химик – сразу определил, откуда исходит дразнящий запах, заглянул в водяную баню и мечтательно произнёс:

– Картошечка, матушка-кормилица наша.

После этой знаменательной фразы он быстро ушёл, видимо, у него разыгрался аппетит.

* * *

Во время войны многие саратовцы получили земельные участки под огороды. Владимиру Васильевичу выделили землю от химзавода, где-то на пустыре. Рядом проходила трамвайная линия, трамвай №2 связывал завод с площадью Орджоникидзе («Комбайном»).

Одна из легенд о Челинцеве гласила: Владимир Васильевич накопал два мешка картошки и решил не тащить на себе такую тяжесть чуть ли не десять километров, а поехать на трамвае. Но дождался он не трамвая, а налёта вражеской авиации. Тогда он, не выпуская из рук драгоценную ношу, улёгся в какой-то канавке, накрылся мешками и пролежал до окончания атаки. Потом взвалил мешки на плечи и пешком пошёл на площадь Орджоникидзе.

* * *

Вскоре к нам присоединился Юра Исаев60. Его комиссовали по состоянию здоровья. Он долго лечился, а потом университетское начальство разрешило ему в качестве вольнослушателя посещать по выбору лекции и заниматься в лаборатории на кафедре органики. Юра и я с интересом наблюдали, как Владимир Васильевич «тает» при взгляде на Галю, красивую украинку, ленивую в движениях и очень умную. Видимо, Галя отвечала представлению нашего профессора об эталоне женской красоты. Галя как будто не замечала внимания профессора, который вёл себя по отношению к ней очень тактично.

* * *

Наши теоретические занятия начались с первых дней сентября. Владимир Васильевич читал курс «Строение органических соединений». Он подробно ознакомил нас с современными взглядами на валентность, на силы, связывающие атомы и группы атомов в органических молекулах.

Он поделился с нами гордостью за своего сына, Владимира Владимировича, который достиг больших успехов в разрешении сложных теоретических проблем и в практическом получении ценных химических продуктов:

– Я, как Александр Дюма, могу сказать, что мой сын – лучшее моё произведение.

Поставив перед нами какую-нибудь задачу на сообразительность, Челинцев обычно смотрел на меня, ждал моего ответа. Галя тоже хорошо соображала, но медленно, лениво и всегда опаздывала.

Вскоре Владимир Васильевич предложил нам темы дипломных работ. Моя тема требовала большой работы с литературой, проведения многих лабораторных опытов, ознакомления с технологическими процессами на крекинг-заводе и с практической работой в экспериментальной лаборатории эбонитового завода.

Мне не терпелось приступить к практической работе, но прежде было необходимо отчитаться по производственной практике.

В 1944–1945 учебном году возобновилась многолетняя деятельность Всесоюзного студенческого научного общества под руководством профессора Челинцева. На первом заседании общества Галя и я должны были выступить с докладами, темами для которых послужила наша производственная практика (доклады вместо отчётов).

Я сразу выбрала тему: «Вулканизация каучука», а Гале досталась тема об истории открытия каучука, его свойствах и получении резины.

* * *

В назначенное время мы сделали доклады перед студентами третьего и четвёртого курсов. С нашего пятого курса никто не удостоил нас вниманием.

Первой выступала Галя. Её доклад, серьёзный, основанный на обширном литературном материале, присутствующие внимательно выслушали, вопросов не задавали. После пятиминутного перерыва заговорила я.

После заседания общества Владимир Васильевич, я и Саша, который не мог упустить возможности послушать моё выступление перед публикой, пошли пешком домой. Челинцев не знал, что я стала его соседкой, и как-то сухо поздравил с замужеством. Потом долго хвалил мой доклад:

– Сейчас не всякий профессор с таким искусством может излагать свои мысли! Когда это вы научились так владеть химической терминологией? Поразительно!

Все эти комплименты без остановки произносились профессором всю дорогу. Я была безмерно горда и счастлива, но догадывалась, что Владимир Васильевич, искренне восхищаясь моими способностями, многое говорил в назидание Саше, чтобы он понял до конца свою жену и считался с её способностями.

В течение нескольких дней после заседания Общества Галя и я продолжали выполнять лабораторные задания, слушать лекции Челинцева, болтать с Юрой Исаевым.

В университете и дома всё шло как обычно. Наша жизнь изменилась, пожалуй, только в том, что мама, устав от голодной жизни в Саратове, реализовала моё предложение двухлетней давности: уехала на зиму к мужу в Перелюб.

И никто не ожидал, что я через несколько дней заболею брюшным тифом и вся наша жизнь покатится куда-то вниз.

Глава 8. Бред и явь осени 1944 года

Тёплым солнечным днём в начале октября я вдруг почувствовала непреодолимую слабость, озноб. Мысли мои разбегались, и я не могла сосредоточить внимание на чём-то одном.

Как я добралась до дома – не помню, где лежит ключ от квартиры – забыла. Безрезультатно потоптавшись у двери, я села на землю в глубине двора и, греясь на солнце, продолжала дрожать. Меня охватили ужас и жалость к себе, такой одинокой, заброшенной, и я начала рыдать во весь голос. Саша случайно зашёл во двор, бросился ко мне, стал поднимать меня с земли, а я, не узнавая мужа, принялась отбиваться от него, звать на помощь. Когда сознание прояснилось, я послушно пошла за Сашей в дом, позволила раздеть себя и уложить в кровать. После чашки горячего чая я окончательно пришла в себя и приняла участие в решении вопроса «что делать». По моему совету, Саша побежал за доктором Мавриным, адрес которого я знала, так как он иногда приходил к нам по вызову и лечил папу, меня.

По дороге к Маврину Саша на всякий случай забежал к знакомому врачу Астраханову и попросил его осмотреть больную.

Оба врача жили недалеко от нас, пришли одновременно и, как два рассерженных, но благовоспитанных кота, остановились в дверях, пофыркивая друг на друга. Я с интересом наблюдала за ними, надеясь, что врачебная этика не позволит им бросить больную на произвол судьбы. Так и случилось.

Осмотрев и расспросив меня, они дружно пришли к заключению: брюшной тиф в лёгкой форме – и посоветовали лечиться дома, так как больницы города переполнены тифозными больными, многие из них лежат на полу в коридорах, а медперсонала и лекарств не хватает. Однако, если есть возможность поместить больную в железнодорожную больницу, упускать такой шанс нельзя. После этого врачи ушли, стыдливо отказавшись от вознаграждения.

Этой же ночью диагноз «тиф в лёгкой форме» был опровергнут высокой температурой, потерей сознания и бредом.

Утром Саша побежал к знакомому по работе – редактору газеты-многотиражки управления Рязано-Уральской железной дороги (РУЖД) и с его помощью получил разрешение положить меня в ведомственную больницу. Карета скорой помощи пришла раньше, чем Саша добрался до дома. Никакие крики, стуки на меня не действовали. Я продолжала лежать на кровати и наблюдать, как незнакомая толстая женщина в белом дёргает оконную раму, потом лезет на четвереньках в окно и с трудом достаёт ногами до пола. После этого наступила полная темнота.

* * *

Чёрная занавеска закачалась, раздвинулась. Яркий луч солнца ослепил меня, захлестал тонкими, гибкими палочками по глазам, причиняя нестерпимую боль. Я начала просить «сверкающую пустоту» убрать от меня солнце. В те мгновения, когда оно куда-то исчезало, я видела за окном ветку тополя с жёлтыми листьями, а в длинной узкой комнате ряд кроватей, женщин, лежащих на них, слышала обрывки фраз, которые я не могла связать в единое целое и понять, что же происходит вокруг, где я?

Две женщины, худые, как скелеты, хвалились друг перед другом, что им с сегодняшнего дня стали давать на завтрак по 5 граммов сухарей.

Услышав об издевательской норме – 5 граммов сухарей в день, я с ужасом поняла, где нахожусь вместе с окружающими меня женщинами: конечно, в немецком концентрационном лагере. Нас всех ожидают пытки, голодная смерть… Вот опять кто-то направил солнечный луч на мои опухшие, больные глаза. От сильной боли я потеряла сознание на десять суток – десять суток инстинктивной, неосознанной борьбы за выживание.

И никто не мог обнадёжить молодого мужа, дать гарантию на благополучный исход. Оставалось надеяться на силу молодого организма, здоровое сердце и хорошее питание. Кстати, аппетит у меня «прорезался» волчий, я ела и пила машинально всё, что подносила к моему рту палатная медсестра.

Глава 9.
Осень 1944 года.
Между жизнью и смертью

С потолка медленно, неотвратимо опускаются серые, мягкие подушки. Они безболезненно ложатся на мою грудь, лицо, давят. Я, задыхаясь, срываю смертельную удавку, но всё новые и новые подушки падают на освободившееся место. Тому, кто находится рядом, удаётся спасти меня от удушья. Влажная тряпка освежает лицо, на губы капает прохладная вода. Я делаю глубокий вдох, и снова серые подушки (иногда колёса) давят меня, толкают в чёрную пустоту. Наконец я возвращаюсь из потустороннего мира в маленькую, тускло освещённую электрической лампочкой под потолком комнату, с редеющим за окном перламутровым утренним туманом.

В комнате почти впритык стояли пять кроватей. На трёх кроватях спали незнакомые женщины, четвёртая кровать была пустой, а на пятой лежала я, непривычная, такая слабая, что с трудом могла держать веки открытыми и медленно водить по сторонам глазами. Я сразу догадалась, что нахожусь в больнице и моё состояние очень тяжёлое. За дверью послышался радостный шёпот:

– Она открыла глаза… кризис миновал… Будет жить…

Ко мне наклонилась женщина в белом халате – наша палатная медсестра. Она своими заботами, вниманием сохранила мне жизнь. Десять дней, безвозмездно, возилась со мной, приговаривая:

– Не отдам смерти такую молоденькую. Ей ещё жить и жить.

Помогала ей другая женщина – мать девушки Тони, лежащей рядом со мной. Нас привезли в одно время, обеим остригли машинкой волосы, лишив нас девичьей красы – толстых кос ниже пояса. Санитарка стригла нас и плакала от жалости. Обе поступившие были при смерти, и нас почти сразу поместили в палату смертников. Матери Тони позволили находиться рядом с дочерью и помогать палатной медсестре в уходе за тяжёлыми больными. Нам повезло: все пятеро безнадёжно больных выжили.

* * *

В сознание я приходила утром, затем в середине дня вновь уплывала в темноту, но серые подушки больше не душили меня. Через двое-трое суток днём я уже не теряла сознание, тренировала свою память, мышцы, ела и пила всё, чем кормила меня с ложечки палатная сестра, а потом начала учиться есть самостоятельно. Тоня не отставала от меня, но делала всё, капризничая, протестуя, особенно в присутствии матери. Тоня и я переговаривались через проход, вспоминали прежнюю жизнь, хвастались уже несуществующими косами.

Вечером после ужина, прочих процедур и ночного обхода врача я с удовольствием «отправлялась спать», заранее определяя содержание «сна»: сегодня я буду весело играть с английскими детьми в «Таинственном саду», а завтра навещу в Гренландии братьев Эрика и Хельге Хольм, красавицу Арналук.

И я видела заказанные «сны», перелистывая в памяти страницы дореволюционного детского журнала «Путеводный огонёк». Всю ночь я вслух разговаривала с книжными друзьями, «познакомила» с ними дежурный персонал отделения, своих соседок по палате, томимых бессонницей. Утром они сообщали мне, куда я «уходила гулять», подтверждая полное соответствие «заказа» и ночного полусна-полубреда.

Но иногда содержание бреда менялось. Я подолгу говорила о необходимости немедленно заняться дипломной работой на непонятном для окружающих языке химических формул.

Когда температура у меня оставалась нормальной даже ночью, мои книжные друзья прятались среди журнальных страниц и больше не приходили ко мне на свидание. Фамилию писательницы, автора повести «Таинственный сад», я помню до сих пор – Агнешка Холанд, а фамилию писателя повести «Арналук» забыла навсегда.

* * *

Нашу однообразную, трудную жизнь каждый вечер нарушало появление Саши в окне палаты. Сашу в помещение больницы не пропускали, поэтому он, отдав передачу, карабкался на высокий гладкий цоколь здания и, проявляя чудеса храбрости и ловкости, царапался в окно, что-то кричал. Я не замечала мужа, пока одна из женщин не объявляла на всю палату:

– Твой мужик пришёл.

Тогда я начинала смотреть на окно и улыбаться, хотя Сашу я не узнавала, просто верила соседке. Вскоре я различала силуэт «моего мужика» и с трудом махала рукой. Саша от восторга забывал о шаткости своего положения, отпускал руки и скатывался вниз. Больше он не появлялся в окне. При встрече Саша сказал, что проделать вторичный подъём на высокий цоколь он не имел сил из-за нестерпимых болей в распухших ногах. До этого я просто не догадывалась о том, что делается за стенами больницы, хотя Саша никогда не забывал передавать с едой краткую записку, где были одни пожелания здоровья и надежды на скорую встречу. Я сама не могла читать Сашины послания, и мне их читала палатная сестра.

* * *

Появление мамы в белом халате и зелёной «звездой» во лбу я приняла за бредовое видение. Особенно меня возмутила зелёная «звезда» во лбу – поразительная безвкусица. Я поморгала глазами – «звезда» исчезла, а мама осталась сидеть на стуле рядом с кроватью. Мама была вполне реальной, и я радостно протянула к ней руку. Даже замутнённость сознания не помешала мне заметить, как мама отшатнулась от меня. Я поняла: боится заразиться, брезгует некрасивой дочерью. Интерес к маме пропал, я вернулась к своим фантастическим, придуманным героям и не слушала, что говорила мама.

* * *

Наконец опасность «возвратного тифа» стала ослабевать, и меня, а вскоре и Тоню, перевели в общую палату. В окно я увидела хмурое небо поздней осени и ветку тополя, чудом сохранившую один-единственный жёлтый листок.

В эту палату положили меня месяц назад, из этой палаты через 42 дня выписали домой. Это было 23 ноября, в день моего рождения. Мне исполнилось 23 года. Жизнь победила смерть.

Глава 10.
Зима 1945 года. Выздоровление

23 ноября Саша привёз меня на Революционную, к маме, объяснив это тем, что 25 ноября, в день своего рождения, он ложится в железнодорожную больницу лечить ноги.

Кроме того, Саша пообещал мне вечером сделать подарок, который обрадует меня, а пока он оставит свою дорогую жену у мамы.

Вечером мы пошли в нашу квартиру. Саша всю дорогу загадочно улыбался и не отвечал на мои вопросы. Оказалось, что мы теперь живём в другом месте. Саша, пока я лежала в больнице, обменял нашу комнату-сарай на меньшую по площади, но очень уютную комнату с окнами на юг, с небольшой прихожей. Комната находилась на втором этаже. От слишком щедрого солнца наши окна защищал тополь. Дом стоял на тихой улице имени Яблочкова (Малая Казачья). Из окон было видно здание ТЮЗа. Обмен дал нам не только светлую, весёлую комнату, изолированную от соседей, но и 5 кубометров дров для обогрева жилища.

Это был прекрасный подарок, но огорчало состояние здоровья Саши, вконец подорванного треволнениями последних двух месяцев.

* * *

Через неделю я, преодолевая страшную слабость, поехала на свидание с Сашей.

Врач Осипова меня не узнала, чему я была очень рада. Мой вопрос: «Не наследственное ли заболевание у Саши?» – почему-то возмутил врача, и она прочла мне достаточно оскорбительную нотацию, но ни слова не сказала о природе заболевания моего мужа. В подтверждение своих слов она похвасталась «благородным» поступком своей дочери Нины, вышедшей замуж за студента мединститута, страдающего той же болезнью. Я спросила:

– Ваша дочь – врач? И как понять благородство её поступка?

– Будет врачом.

Я знала, что после болезни ещё на первом курсе Нина перешла в мединститут. Таким образом, мне стало кое-что известно о дальнейшей судьбе моей соседки на лекциях Додонова, и этого было вполне достаточно, а вот о причинах болезни моего мужа я по-прежнему ничего не знала.

* * *

Потом мы пошли в «тифозное» отделение, чтобы поблагодарить моего врача. Увидев меня, она так и взвилась от возмущения:

– Вам ещё рано совершать такие «путешествия», возможен возвратный тиф!

Саша немедленно взял у меня обещание не рисковать собой и к нему в больницу больше не ездить. Ведь ему важнее знать о моём выздоровлении, чем получать вкусную передачу и думать о тяжёлых последствиях.

Накануне Нового года мы встретились в нашем новом гнёздышке не до конца выздоровевшие, но не потерявшие веру в наше светлое завтра.

Через несколько дней Саша вышел на работу в обллито, которое помещалось в «Доме книги», на втором этаже, а я начала посещать занятия в университете, пропустив практически весь семестр.

Глава 11.
Зима – весна 1945 года. «Мои университеты»

Когда я после болезни пришла в университет, самый тёплый, искренний приём мне был оказан моим учителем – Челинцевым. Он до мельчайших подробностей выспрашивал меня о моём самочувствии, не потеряла ли я память и т.д. Когда я сказала, что думаю взять академический отпуск по болезни, Владимир Васильевич раскричался в ответ:

– Вам обязательно нужен диплом с отличием!

– Получить диплом с отличием, конечно, желательно, но необязательно. Я сомневаюсь, смогу ли в оставшееся время сдать пять спецкурсов экстерном, выполнить дипломную работу и одновременно заняться повторением материала для государственного экзамена.

– Повторение вам не нужно. Ваших знаний вполне достаточно для госэкзамена. Спецкурсы сдадите в зимнюю сессию. Материал возьмёте у Черноморской и из некоторых книг, список которых я вам дам. Тему дипломной работы я заменю менее сложной и объёмной, которую вы сможете сделать за оставшееся время. Не обольщайтесь надеждой на быстрое улучшение жизни после окончания войны. Скорее всего, жить станет ещё труднее и вы останетесь без высшего образования, что для вас недопустимо.

После такого разговора я оставила мысль об академическом отпуске и стала нерешительно и вяло «грызть гранит науки».

* * *

Через месяц я из бледной, шатающейся тени с потухшими глазами превратилась в посвежевшую и окрепшую девушку. Вот только безволосая голова напоминала о болезни. Но безволие, слабость, забывчивость (я с трудом запоминала имена и фамилии) я не могла преодолеть очень долго. Утром я просто была не в состоянии подняться с постели, и Саша силой поднимал меня, поил чаем. После этого я начинала постепенно оживать, одеваться, с отвращением прикрывая совсем не модную «короткую стрижку» очень модным пуховым беретом апельсинового цвета.

Я почти ежедневно опаздывала на занятия, но на этот раз дела на меня никто не заводил, Челинцев «не замечал» моих опозданий, тем более что я, «разгулявшись», во второй половине дня работала с надлежащей активностью и задерживалась в лаборатории на час-другой.

К пяти часам за мной приходил Саша, и мы отправлялись в обкомовскую столовую обедать. По Сашиной карточке мы получали через день по обеду на каждого, по полкило хлеба (кроме положенного по обычной карточке служащего) и могли кое-что купить в буфете по коммерческой цене. Дополнительные талоны и мои карточки Саша отоваривал в спецраспределителе. Мы получали немало хороших продуктов. Часть из них оставляли для своих нужд, часть обменивали на базаре на более необходимые, часть просто продавали. Вот из этих запасов мы могли взять литр водки (по 0,5 л) для дружеских встреч у Стельмахов. Второй литр продавали на базаре по бешеной цене.

* * *

В университете дела у меня постепенно налаживались, я успешно сдала четыре спецкурса. Остался самый трудный – история химии. Его я сдавала последним. Трудным этот экзамен я считала потому, что боялась забыть фамилии учёных, рассказывая подробно об их открытиях, об историческом значении этих открытий для науки и общества.

И не напрасно боялась!

Накануне назначенного Владимиром Васильевичем дня сдачи экзамена по истории химии Челинцева срочно вызвали в Москву, в Академию наук. Он не успел принять этот экзамен перед отъездом, даже не предупредил меня. Самым печальным был факт, что сессия заканчивалась, и, даже сдав экзамен через несколько дней, я лишалась стипендии, и в нашем семейном бюджете образовывалась «чёрная дыра».

Не успела я погоревать над непредвиденной неприятностью, как меня вызвала из нашей комнаты сотрудница кафедры, дочь Владимира Васильевича, Галина Владимировна. Она сказала, что Владимир Васильевич распорядился поставить мне по истории химии в зачётку и в ведомость оценку «отлично», а сам экзамен он примет позднее. Галина Владимировна предупредила меня, чтобы я не проговорилась.

Владимир Васильевич принял экзамен, и, надо сказать, сдавала я его очень оригинально. На все вопросы профессора я отвечала безукоризненно, но фамилии учёных не могла назвать. Владимир Васильевич принял всё как должное и, зная, что у меня бывают провалы в памяти, не пожалел о сделанном.

* * *

В оставшиеся до окончания учёбы месяцы я с трудом работала в лаборатории, так как к болезненной слабости добавилась ещё тошнота из-за беременности. Владимир Васильевич чувствовал, что нужный объём материала я не наработаю.

Челинцев вызвал меня к себе и, решительно, быстро, как это было ему свойственно, положив передо мной на столе жёлтые, мятые листки, потребовал списать два опыта. Чья это была работа, я так и не узнала. Я переписала текст. Челинцев сказал, что теперь экспериментального материала достаточно, а литературная обработка его и теоретическая часть дипломной работы зависят только от меня.

После этого разговора Челинцев выпроводил меня из кабинета со словами:

– Мне нужно завтракать, идите к себе в лабораторию.

Так был «собран» необходимый материал.

В своей лаборатории я и Галя появлялись два раза в неделю на консультации, а остальное время использовали для изучения специальной литературы, а с середины мая – для написания дипломной работы.

Защита диплома должна была состояться в конце июля.

* * *

Наша жизнь в эту зиму – не только болезни, слабость, университетские дела и ожидание окончания войны. Нет, эта зима мелькала перед нами как калейдоскоп важных событий на фронте, в тылу и в нашей семейной жизни. Мы учились преодолевать бытовые трудности, иногда просто не замечая их, полностью отдаваться интересной, интеллектуально насыщенной жизни.

В обллито, кроме двух инспекторов, был ещё начальник, опытный в этом деле, немолодой человек, отец моей однокурсницы Люси Еферовой.

Инспекторы по очереди дежурили с 20 часов вечера до 8 часов утра в редакции областной газеты «Коммунист». В их обязанность входила политическая проверка газеты в процессе её вёрстки, а также готового «сигнального» экземпляра. Без их визы ни одна строчка не могла выйти в свет. Визировали они и все газеты-многотиражки.

День, после ночной смены, они отсыпались, чтобы на следующее утро начать сходную работу в отделе. К ним на подпись поступали все объявления, брошюры и другой, иногда необычный печатный материал. Выходным днём у них был понедельник.

В отделе по понедельникам работал Еферов.

* * *

Когда Саша оформлялся на эту должность, мы не знали ещё об одной обязанности инспекторов обллито – посещении всех представлений в театрах, цирке, филармонии (конечно, по очереди). Контрамарка на двоих на забронированные места в зрительных залах всегда имелась у администратора. Сашин коллега не был любителем походов в театры и с радостью предоставлял это молодому сослуживцу. Еферов тоже не возражал. Более активного контролёра в обллито не было, видимо, с начала существования этого отдела. Никакой очерёдности посещения представлений не соблюдалось, отчётов в письменной форме не требовалось, и мы сами выбирали, куда нам пойти в свободный вечер вместо ужина. На любимые оперы, премьеры, концерты в филармонии, даже раза два в месяц на цирковые представления мы ходили беспрепятственно.

* * *

Особенно отмечу наши посещения собраний в редакции газеты «Коммунист». Проходили они по средам. Это и определило их название – «Среды».

Саша и я, как и большинство допущенных на «Среды» репортёров, именитых журналистов, работников радио и т.д., никогда не участвовали в беседе, происходящей за длинным столом. Своё отношение к обсуждаемым, очень интересным, часто спорным вопросам публика не высказывала, но внимательно слушала диспуты между тремя «китами» всех «Сред»: профессорами Кутаниным, Миротворцевым и Варшамовым