Geum.ru

Камера абсурда

Вид материалаДокументы

Содержание


Сага о пятидесятых
Над рузой
Записки правнука
Подобный материал:
1   ...   13   14   15   16   17   18   19   20   ...   57
умы!

И пусть сугробы важны и угрюмы –

Под ними затаились зеленя.


Тинь, тинь – капель.

Синица – тинь, тинь, тинь.

Неисчислимы милости Господни.

Какая синь расплёскана сегодня!

И в полыньях, и в небе – синь, синь, синь.


Такая синь не даст сойти с ума,

А уведёт за стены городские –

Где по застрехам плачет Евдокия

И в Масляну сгорает Кострома.


Где всё вершится возрожденья для.

И в пору наступает льдин кочевье.

И на крылах несёт весну Грачевник

В урочный день весны календаря!

* * *

Н.Ш.


В тугую воронку пространство заверчено.

Опять колобродят февральские снеги.

Ты спишь до весны, улыбаясь доверчиво.

Так спят подо льдом величавые реки.


Наверное, ты не была недотрогою,

Но смотришь в глаза горделиво и прямо...

В окне семенит тишина над дорогою.

И холод сочится в скрипучую раму.


С небесною тайной случайно повенчаны,

Не веря, что встреча – начало разлуки.

Поэты приходят на Сретенье – к женщине

И тянут к теплу онемевшие руки.


А то, что пребудет за позднею встречею,

Библейские притчи укроют туманом...

И каждый судьбы своей станет Предтечею,

В душе оставаясь обычным Иваном!


И вешней истомы сумятица нервная

Срывается первой капелью со стрехи...

Поэты вернутся к любимым на Вербное,

Когда ото сна просыпаются реки!


ГОДИНЫ

Сколько раз ты молилась на этот киот,

Припадая к нему головою в косынке…

Минул год без тебя, нескончаемый год.

Отошли, растревожив былое, поминки.


Стало пусто в груди – это вместе с тобой

В поднебесье душа поднимается паром.

И бушует сирени процветшей прибой

За притвором Ваганьковской церкови старой…


Но порою почудится странное мне:

Что минувшего года вовек не бывало,

Что апреля луна, отражаясь в окне,

Ясным бликом легла на твоё покрывало.


Ты пророчишь себе непреложный уход.

И струится твой волос серебряным светом.

И открыто тебе, что всего через год

Сын твой станет известным в России поэтом.

А когда ты покинешь земную юдоль,

Разорвётся на части любви пуповина.

И останется боль, безнадёжная боль.

И молитва Заступницы с неба за сына.


И весна – не весна, и зима – не зима.

И окончено с прошлым безоблачным сходство.

И сгустилась вокруг одиночества тьма

Первогодья печального слова «сиротство»!

САГА О ПЯТИДЕСЯТЫХ

Вечер. Приблизились сказки.

Месяца выглянул лик.

Библиотека. Салазки.

Книги везём на двоих.


И озаряется память

Светом ребячьей любви…

Сумерки. Лёгкая заметь.

Голуби и воробьи.


Бабушка, длится разлука,

Но предъявляет права

Всеми забытая штука –

Пятидесятых Москва…


Боже, когда это было?

Взглядов чужих сторонясь,

Бабушка в церковь ходила.

Вилась иконная вязь.


Щёлкает стрелка.

Трамваю

Нету в былое пути…

Бабушка, я забываю

Добрые руки твои.


Стихли Сокольников марши.

Не замерзает каток….

Я уже сделался старше

Бабушки,

лет на пяток.

Право, не ведаю,

близкий

К Сретенью путь?

Но с тобой

То поминальной запиской,

То стихотворной строкой


Будем под сенью метели

Длить без конца диалог…

Лягут в снега иммортели

На перекрестье дорог.

НАД РУЗОЙ

Завершилась зимы мистерия.

Повернулась к солнцу земля.

На задворках Российской империи

Распускаются тополя.


Не огружен снегов обузою,

Со стрижами летит Рассвет

Над прозрачной рекою Рузою –

Той, что в атласе мира нет.


Но в воде её, тем не менее,

Отражаются сонмы звёзд.

И в кустах чернотала пение

Начинают скворец и дрозд.


И мостом над стремниной – радуга

Встанет, видная всем окрест.

А по берегу, душу радуя,

Рассыпается благовест!


И проложен по строгому абрису

Косяков нерестящихся след.

И прописана речка по адресу

Неизменному сотни лет.


Ни широка бежит, ни узкая

Посреди заповедных мест,

Где заветная волость Рузская

В самом сердце России есть!


Где туманы западо-севера

И сиреневый палисад.

Всё, что было поэту вверено

Много вёсен тому назад.


на волне памяти

Арвид

КОЗЛОВ


Арвид Николаевич Козлов родился в 1932 году в Саратове. Работал техником, потом инженером на оборонных предприятиях Саратова. Умер в 2008 году.


ЗАПИСКИ ПРАВНУКА

РУССКИЕ ПРЕДКИ

В судьбе моих предков (и моей) 1917 год сыграл удивительную роль. Разорвав природные связи, он соединил, казалось бы, несоединимое. Отец мой был родом из крестьян, из глухой деревушки Колбинки, что на речушке Чердым, а мать – дочь судовладельца, да ещё и финна, приглашённого в Россию самим Нобелем. Если б не революция, разметавшая привычные уклады и перемешавшая в своём котле все сословия, их жизненные пути не пересеклись бы.

Кто же они были, русские крестьяне Козловы и потомственные судостроители финны Лайхио из далёкой страны Суоми?

Кресты на погосте

В тридцати шести верстах от уездного города Петровска («крестника» самого Петра I), на обоих берегах бойкой речушки Чердым как попало понатыкались избы Колбинки. В XIX веке в ней насчитывалось до 80 дворов, но своей церкви не было, и потому Колбинка считалась деревней. А соседнее село Кожинка, имевшее менее 70 дворов, было волостным: в нём была Никольская церковь. В этой церкви колбинских крестьян крестили, венчали и отпевали.

Вот он, «адрес» моих предков: деревня Колбинка Кожиновской волости Петровского уезда Саратовской губернии. Происхождение названия «Колбинка» пока установить не удалось. (У Пушкина в повести «Барышня-крестьянка» упоминается какая-то Колбинка.)

А появилась деревня в этих глухих, безлюдных краях (ещё в середине XVII века эта местность звалась Диким полем) в конце XVII – начале XVIII века, после того, как в 1685 году была окончательно проведена Сызранско-Пензенская сторожевая черта для организации охраны южной окраины государства Российского от набегов кочевых племён. Именно тогда, чтобы заселить эти места, сторожам «окраины» в вотчину, дворянам в поместье, а неслужилым людям в ясак (оброк) жаловались земли из Дикого поля. Эти земли назывались дачами (от слова «дать» – «Колбинские дачи»). Дворяне привозили своих крепостных и селили их на пожалованных землях, а остальные принимали «под свою руку» тех, кто хотел найти своё счастье на новых местах или сбежал от лютого хозяина. Так на саратовских землях началась новая жизнь.

Речка Чердым здесь течёт на север, чтобы влиться в реку Уза. «Нагорным» был левый берег. Его прорезали два глубоких оврага-долины, сходящихся на самом берегу Чердыма. Вот эти долинки и стали подобием улиц: вдоль них колбинцы ставили свои избы, а в самих долинках заводили сады-огороды.

В самом низу правой долинки, в деревянном срубе, бьёт родник чистой, вкусной, холодной воды. Издревле он зовётся «Козлов родник», и вся деревня ходит к нему за водой. Чуть выше родника – старый «Козлов сад», ныне наглухо заросший. И на самом берегу речки, у самой воды – старая-старая «Козлова изба», много лет нежилая. Остались от моих предков одни лишь названия…

А за деревней, на самом высоком месте, в тихом и зелёном уголке устроили колбинцы погост. Он весь в простых деревянных крестах без надписей, установленных над каждым могильным холмиком. Сколько поколений моих предков упокоилось здесь – кто знает? Безымянные кресты на погосте – всё, что от них осталось. Мир праху их!

В начале XIX века в Колбинке соседствовали крепостные крестьяне помещиков, обычно имевших офицерские звания, и государственные, «казённого присмотру». Например, в метрической книге Никольской церкви за 1835 год дьячком сделаны записи о том, что в Колбинке жили «крепостные господина штаб-ротмистра Якова Львова» и «казённого присмотра крестьяне», платившие подати в государственную казну. Кем были в те времена мои предки – крепостными или казёнными, установить не удалось, ведь русским крестьянам, как «смердам», не полагалось иметь не только фамилии, но и отчества. Записывал дьячок в церковной книге: «У крепостного Ивана Фёдорова родился сын Алексей Иванов» или «У казённого присмотра крестьянина Фрола Романова родилась дочь Акулина». Чтобы различать как-то друг друга, сами крестьяне награждали соседей «поулошными» прозвищами, заменявшими им фамилии. Вот и попробуй тут найти своих предков!

Только в метрической книге за 1850 год мне в первый раз попалась запись: «10 февраля 1850 года у казённого крестьянина Петра Гурьянова Козлова и его жены Праскевы Ефимовой родился сын Фёдор». Эта запись даёт основание полагать, что предки мои были государственными крестьянами и обладали большей самостоятельностью по сравнению с соседями-крепостными.

Свои фамилии и отчества крестьяне стали получать лишь после отмены крепостного права, когда понадобилось закреплять за ними земельные наделы.

Первым предком, чьё имя сохранилось в памяти отца моего, стал прадед мой, Ананий Козлов. Он родился около 1840 года, в конце декабря (его день ангела – 30 декабря). Имя его означает «благодать Божия», и, очевидно, в семье он был долгожданным, желанным. Самой судьбой он был определён в крестьяне, но…

Пройдя хорошую выучку, Ананий стал настоящим хозяином. На земле стоял крепко, дело крестьянское в руках держал цепко. Кроме хлебопашества и садоводства («Козлов сад») знал ещё сапожное ремесло. Нрав от своего отца унаследовал крутой, взрывной.

Про жену его не известно ничего, есть данные лишь о сыновьях. Старшего назвали Иваном, затем, в 1872 году, родился Емельян
(с греческого имя переводится – «красноречивый», в будущем ему предстояло стать моим дедом). А младшего сына нарекли Агафоном.

Иван всю свою жизнь крестьянствовал, сеял рожь-пшеницу, холил сад предков. Хозяйство имел отменное. У него очень рано возникла и осталась на всю жизнь любовь к природе. Самым большим удовольствием для него было побродить с ружьём и верным другом – собакой. Впоследствии Иван «заразил» этой страстью своего племянника Николку (мой отец всю жизнь оставался заядлым охотником). А Емельяна с Агафоном отец обучил не только обычной крестьянской науке, но и сапожному ремеслу. У него была тайная мечта о собственном деле в уездном городе, и он «готовил кадры».

Емельян рос бойким парнем, в деревне ходил в «хулиганах». А поскольку в молодости он был рыжеват, деревенские девчата выделяли его среди парней. Крестьянское дело Емельян постигал хуже отца, но сапожничать ему нравилось больше, и он умел угодить заказчику. Младший братец, Агафон, смотрел на мир глазами своего бойкого наставника Емельяна.

Семья Козловых жила в большой избе, стоявшей на самом берегу Чердыма («Козлова изба»). Мальчишки сызмальства привыкли к воде, ловили рыбу. Ананий держал всю семью в ежовых рукавицах и считал, что никто лучше него не знает, кому, что и как нужно делать. Никаких пререканий не допускалось (эту деспотическую черту Козловых унаследовали и дети Анания, и внуки его. Немало мне в юности пришлось претерпеть от жёсткого нрава отца, в общем-то очень справедливого человека…).

Сыновья Анания, воспитанные деревенским семейным укладом, молча терпели – до поры до времени, пока сами не вошли в силу.

Тесно Ананию стало в деревне, мало простора для предприимчивого мужика! И он решил перебраться в Петровск, чтобы там завести наконец своё дело.

К этому времени старший сын уже твёрдо стоял на ногах и успешно хлебопашествовал. Он удачно женился, и жена подарила ему четверых сыновей (про дочерей почему-то не сохранилось никаких сведений ни у отца, ни у сына). Так что было с кем вести хозяйство. Павел, старший из сыновей, очень любил лошадей; второй сын (имени не сохранилось) стал горбатым после неудачного падения с лошади. Он был бондарем и душевным гармонистом; женился на статной девушке, красивое лицо которой было подпорчено оспой. Третий сын, Агафон, ничем особо не выделялся. Зато четвёртый, Фёдор, отличался необычайной красотой.

Сыновья Ивана женились, рожали детей. Все Козловы мирно жили в Колбинке до революционных перемен 1917 года. Голод, Гражданская война, продразвёрстка – все эти напасти вымели из деревни всех Козловых до единого, и в 1989 году я уже не нашёл в Колбинке никого из родных.

В Петровск Ананий с семьёй перебрался в начале 1890-х годов. На Зелёном острове купил небольшой двухэтажный дом (низ – каменный «о двух окнах», верх – деревянный, под жильё) с большим приусадебным участком и хозяйственными постройками. Остров омывается со всех сторон Медведицей и её протоками, и дом стоял на самом берегу. Вода – в трёх метрах, хоть из окна ныряй! Точно как в Колбинке. Этот дом стоит и по сей день, только живут в нём совсем другие люди.

За Медведицей на Базарной площади стояла красивая белая церковь, хорошо видимая из окон второго этажа. Но сейчас её нет. В лихие 1930-е годы помешала она кому-то… С городом остров сообщался двумя мостами. Верхний– железный, клёпаный – служит людям и сейчас, а нижний – деревянный – разрушен временем.

В соседях у Козлова оказался знаменитый садовод Качемасов. В его саду зрели дивные, необыкновенных сортов яблоки. Славились они на всю губернию!

Наконец-то Ананию удалось воплотить в жизнь свою мечту: в двух нежилых клетях дома устроил сапожную мастерскую, в ней хозяин с сыновьями шили обувь и на заказ, и на продажу. На городском базаре, «в первом ряду», появилась лавка Козлова. В ней Ананий торговал и обувью собственного изготовления, и всяким сапожным прикладом. Обувь шилась добротная, красивая, и от заказчиков не было отбою. Дело шло так, как он и задумывал.

Однако Ананий, попав в город, не оставил совсем крестьянских работ. Он понемногу (для семьи) хлебопашествовал, держал двух лошадей и всю нужную скотину. Хозяйство складывалось крепкое – была у мужика хозяйственная жилка!

Единственно, что иногда мешало – это его горячий нрав и деспотизм. Поэтому он не очень удивился, когда его вошедшие в возраст сыновья «взбунтовались»: по характеру-то они были Козловы! Проработав около десяти лет в мастерской отца, Емельян и Агафон сами стали мастерами, невмоготу им было подчиняться деспотизму тяжёлого на руку хозяина-отца.

В 1900 году оба сына «сбежали» – отправились искать счастья в губернский город Саратов. Квартиру нашли «на горах», недалеко от Спасо-Преображенской церкви, что до 1930 года стояла в самом начале Большой Горной улицы. На жизнь зарабатывали сапожным ремеслом. Поначалу были «загагарщиками», то есть уличными холодными сапожниками, но вскоре обзавелись и мастерской. Время выпало тихое, сытное, мастерами братья оказались хорошими, и клиенты, довольные их работой, присылали к ним своих знакомых. Быстро увеличивалось число заказчиков, росли заработки. Можно было подумать и о будущем.

Емельяну было уже под тридцать лет, но он ещё не обзавёлся семьёй. Агафон – тоже. То отец не позволял, то кочевая жизнь. А в Саратове, на тех же «горах», встретил Емельян своё счастье.

Недалеко от него жило большое весёлое семейство Нерусиных, и росли в нём аж шесть дочерей, одна другой краше. Родом Нерусины были из Старых Бурас. Там Андрей и познакомился с Мариной, там и женился на ней. Андрея за его богатырский рост взяли во флот, где отслужил он пятнадцать лет и дослужился до боцманской дудки. Боцманом служил на императорской яхте «Штандарт», на широкой груди носил два Георгиевских креста и царские медали. После увольнения получил приличный пенсион и поселился со своей семьёй в Саратове, в собственном домишке на Бутошной улице. К тому времени Марина нарожала ему шестерых дочерей (Хиония, Окся, Пелагея, Евдокия, Екатерина, Анна) и единственного сына – Илью.

Место для жительства в Саратове выбрали не случайно: здесь жило множество их родичей – Лисичкины, Щениковы, Коренковы, Федуловы, Александровы. Жила родня дружно, помогали друг другу. Работали кто где: и на судоремонтном заводе г-жи Чирихиной в Затоне, и крючниками на волжских пристанях, и на заводе Беринга, и на маслозаводе. Почти все любили рыбалку и умели варить тройную уху.

А все праздники гуляли вместе, да так, что пыль столбом и дым коромыслом. Один из таких праздников у бабки Окси (это уже в конце тридцатых годов) запомнился и мне, четырнадцатилетнему мальчишке, с удивлением смотревшему с печи на «действо» дядек и тёток, веселившихся во всю Ивановскую. Пили, ели, плясали и пели с переодеваниями – словом, чудили по-русски…

Вот среди этого весёлого народа Емельян и углядел свою суженую. Сердце выбрало самую старшую из дочерей Нерусиных – Хионию, статную, самостоятельную девушку (Хиония – с греческого, «снежная»). Родилась она в 1879 году, характер имела весёлый, но и твёрдый. Эту твёрдость не раз потом испытывал на себе Емельян.

Девушке Емельян тоже приглянулся: удалой мужик, да к тому же и рыжеватый слегка. Быстро сговорились и осенью 1902 года уже сыграли свадьбу. Бытует предание, что Ананий опоздал к венчанию (он выехал из Петровска на лёгких санках, запряжённых могучим жеребцом и вёз икону для благословения молодых, но снежные заносы на дороге задержали его) и приехал, когда все уже сидели за столом. Узнав, что его не стали дожидаться, он, по своему обыкновению, вспылил, развернул коня и умчался домой, в Петровск, вместе с иконой – не благословив молодых. Крутой был мужик. И до самой своей смерти Ананий так и не простил сына…

А у Емельяна с Хионией началась жизнь семейная. Емельян с Агафоном в своей мастерской тачали сапоги (для купцов – «бутылками», для мастеровых – «со скрипом», с щетинкой для хруста), полусапожки и штиблеты (для заказчиков поблагороднее). Дело шло хорошо: мастера они были отличные, умели угодить каждому. Сама Хиония хорошо шила и, получив в приданое швейную машинку, тоже подрабатывала – благо, в заказах недостатка не было.

Жили молодые рядом с родителями Хионии, сняв полдомика на Большой Сергиевской, всё там же, «на горах». Хиония была хорошей женой и отличной хозяйкой. Правда, её родня не сразу приняла Емельяна в свою среду: сапожников до того среди них не было. Но со временем и это уладилось. Мастерство уважалось.

В мае 1903 года в метрической книге Спасо-Преображенской церкви появилась запись о рождении у супругов Козловых сына Николая (родился 11 мая 1903 года и назван в честь Николы Угодника). Родился мой будущий отец!

Затем пошли одна за другой девки: в июле 1906 года – Мария, в июле 1910-го – Ольга, в апреле 1916-го – Антонина, в 1918-м – Елена. Это только те, кто жил долго-долго.

Семейные отношения у Емельяна с Хионией складывались в общем-то нормально. Только иногда взрывной характер супруга (Козлов же!) высекал искры из твёрдого характера жены. Тогда в воздух «поднимались» летающие сапожные колодки с одной стороны и летающие тарелки – с другой… Разрядившись, стороны успокаивались, мирились, со смехом «зализывали друг другу раны» и собирали осколки. Ведь битая посуда – это к счастью.

Летом 1910 года из Петровска пришло известие о внезапной кончине Анания. На семейном совете «на горах» решили переезжать. Быстро ликвидировали своё «дело», Емельян с Хионией всем семейством перебрались в Петровск, в хорошо налаженное хозяйство Анания. Агафон вернулся в Петровск несколько ранее и уже успел там жениться, работая в мастерской отца.

Постоянными заказчиками Емельяна были и купцы, и господа, и духовенство, и всякий разночинный народ. Обувь для них требовалась разная, всем надо было угодить. Но Емельян знал своё ремесло и даже расширил круг своих клиентов. Агафон же занялся поисками и покупкой материалов, необходимых для пошива обуви. В основном он делал закупки в Карабулаке, где у родственников жены была мастерская.

Обувь шили и на продажу. Наверное, в мастерской у Емельяна работали и наёмные подмастерья – места-то на первом этаже хватало. Тачали и сапоги, и полусапожки, и ботинки – на все вкусы. В лавке всеми делами заправляла Хиония. Вот где пригодились и твёрдость её характера, и её осанистая фигура! При этом она успевала и по дому управляться, и на приусадебном участке, и детей рожать (Антонина и Елена появились на свет уже здесь, в Петровске). Овощей и фруктов со своего участка хватало семье на всю зиму. А мукой их снабжал Иван: связи с Колбинкой не прерывались. Ездили друг к другу в гости, помогали. Особенно детишки любили ездить к дяде Ивану. Вот тогда и пристрастился Николка к охоте, к общению с природой. И обожал охоту до конца дней своих.

Лет с семи Николку определили в церковноприходскую школу, где он за три года учёбы получил такой объём знаний, какого мы не приобрели позднее за семилетку. Учиться Николаю нравилось, успехи у него были. Но когда ему исполнилось десять лет, отец усадил сына на сапожную скамейку и начал «вколачивать» в него премудрости сапожного ремесла. Руководствовался он «методикой» отца своего, Анания. Она оказалась столь эффективной, что всю свою жизнь мой отец все виды ремонта обуви для семьи делал сам. А какие «доспехи» для охоты он изготавливал – и бахилы, и поршни, и обрезиненные валенки, и патронташи, и рюкзаки…

Николай приохотился к чтению, любил читать вслух для сестёр, мечтал учиться, хотя отец считал, что для его профессии знаний больше не нужно. И каждый год с нетерпением ждал лета, поездки в Колбинку, где ждали его ружьё дяди Ивана и охотничьи утехи.

А дела у Емельяна шли успешно. И лавка Козлова, и мастерская пользовались хорошей репутацией, заказчиков и покупателей хватало. В конце 1913 года Емельян сделал вклад в банк, открывавший ему дорогу в третью купеческую гильдию (для этого требовалось объявить свой капитал от тысячи до пяти тысяч рублей согласно «Городовому положению 1765 года», утверждённому Екатериной II). Но стать «гильдийцем» он не успел: подвела чиновничья бюрократия. Началась война с «германцем». Емельян взял подряд на изготовление солдатской обуви и успешно справился с ним. Это ещё больше укрепило его положение в петровском обществе.

В 1915 году Николке исполнилось двенадцать лет. Хиония, знавшая мечту сына об учёбе, настояла, чтобы сыну дали возможность учиться дальше. Емельян, поворчав «для порядку», согласился: он вполне мог обойтись в мастерской без сына. И Николая определили в Петровское реальное училище – то самое, учеников которого в городе дразнили «рупь украл» из-за пряжки с буквами «РУ». С какой радостью надевал Николай серую форму ученика!

По воспоминаниям отца, учёба в училище была поставлена хорошо и давала серьёзные знания по математике, русскому, истории, иностранным языкам. Жаль, проучиться он успел всего лишь два года. После революции ремесленное училище переименовали в школу 2-й ступени, и многих хороших учителей не стало. В этой школе Николай учился ещё два года, причём заниматься приходилось больше самостоятельно, по старым запрещённым учебникам – новых-то не было!

Когда на Россию обрушился судьболомный 1917 год, вся с таким трудом налаженная жизнь семьи Козловых рухнула. И остались у Емельяна лишь умелые руки да семь голодных ртов. Прокормиться одним сапожным ремеслом стало невозможно, пришлось вспоминать крестьянские навыки, благо, от Анания остались весь необходимый сельхозинвентарь и одна лошадь.

Весной 1918 года Емельян взял полевой земельный надел в «Земельном обществе земледельцев» города Петровска и занялся хлебопашеством. Главным помощником стал сын Николай. А Хиония с дочерями занялись пошивом стёганых фуфаек и ватных штанов на продажу (лавки-то не стало, а базар остался).

Благодаря этому нелёгкому труду семья Козловых пережила те тяжёлые годы без потерь. А вот в Колбинке было хуже. Иван «переселился» на погост, а его дети и внуки, отлучённые от земли, разъе­хались – кто в Донбасс, кто на Дальний Восток – в поисках хлеба и доли, да так и сгинули на бескрайних просторах нашей Родины. В 1989 году я не встретил в Колбинке ни одного человека, носящего фамилию Козлов. Остались лишь «Козлов родник», одичавший «Козлов сад» и брошенная «Козлова изба». Да ещё деревянные кресты на древнем погосте. Безымянные…

Но злая судьба ещё не оставила семью Козловых. В 1920 году Емельяна прихватил сыпной тиф и отправил его на тот свет в возрасте сорока восьми лет.

Главным земледельцем стал семнадцатилетний Николай. Ему пришлось расстаться с мыслью о дальнейшем образовании и добывать хлеб насущный для всей семьи. Этим он и занимался до 1925 года, до призыва в армию.

Однако Николай находил время и для охоты, для отдыха души. На фотографии 1921 года он снят с «тулкой», оставшейся ему от дяди Ивана, и собакой Венкой, верной помощницей на охоте.

Трудно пришлось Хионии после ухода сына в армию. Первый год она с помощью дочерей ещё как-то обрабатывала свой земельный надел, да и приусадебный участок выручал. Но в зимнюю бескормицу лошади не стало. А безлошадный земледелец – это беспросветный бедняк. И промаявшись ещё год, Хиония в 1927 году продала ставший родным дом на Зелёном острове и перебралась с детьми в Саратов, поближе к нерусинской родне. Дед Андрей и бабка Марина к тому времени уже умерли, но родня помогла Хионии купить небольшой домишко на Знаменской улице. Семья быстро обжилась на новом месте, вновь стали зарабатывать на жизнь шитьём. Без мужских рук жилось, конечно, трудно, но родня выручала.

Полегчало, когда сын Николай в 1928 году вернулся из армии и устроился на работу. Старшие дочери, Мария и Ольга, унаследовавшие от матери её характер, а от отца фамильное козловское упрямство и упорство в достижении цели, уехали на учёбу. Мария оказалась в Москве, а Ольга – в Ленинграде. Остались с матерью младшенькие – Антонина с Еленой. Жить стало легче, да здоровья-то уже не было. И в ноябре 1930 года Хиония умерла от цирроза печени, не успев понянчить своего первого внука, сына Николки-любимца. Прожила Хиония на этом свете пятьдесят один год и упокоилась на Воскресенском кладбище.

Вот и кончена история о русских прадедах и дедах моих, Козловых и Нерусиных. Сведения о них скудные: простым людям в борьбе за кусок хлеба некогда было заниматься родословным древом. Да и сама жизнь после 1917 года не располагала к откровенности – за неё можно было поплатиться и головою…

Теперь можно перейти к рассказу о жизни моих отца и матери, тёток и дядек. Но прежде – о предках мамы, о финнах на Волге.