Geum.ru

Философия истории

Вид материалаДокументы

Содержание


Глава 2. Историософия А.С. Хомякова
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   13
Глава 8. К. Маркс о законах истории

Карл Генрих Маркс (1818–1883) – выдающийся мыслитель, экономист, революционер-теоретик, материалистически переосмысливший философию Гегеля и попытавшийся применить ее к анализу социальной жизни, истории.

При анализе общественной жизни неизбежно возникает вопрос: что является основанием общественных явлений, общественным бытием? Существуют ли какие-нибудь законы общества, не зависящие от сознания и воли людей, некая онтология социальной жизни? Если такие законы есть, то почему люди, зная их, всякий раз повторяют старые ошибки и заблуждения? Ибо очевидно, что история никогда и ничему не учит. Каждое следующее поколение, независимо от знания истории и ее законов, снова наступает на те же грабли, снова живет и действует так, словно до него ничего не было. Ясно, что социальная жизнь обладает особой природой, не сводимой ни к природе, ни к индивиду, и не выражается в совокупности каких-либо рациональных знаний.

Разумеется, основа всех общественных явлений – человек, его усилия и стремления устроиться в этом мире и приспособить его для себя. Но человек не как природное, биологическое существо, поскольку оно случайно и никакой онтологической реальности не имеет, а человек, который трансцендирует случайность своего рождения, своей национальной принадлежности, своего социального положения, это человек, родившийся вторым рождением. Именно он становится необходимым фактом формирования мира. Мир является таким, каким его создал человек, как он его понял, означил, очеловечил, одушевил. Мы всегда имеем дело только с таким миром, а философия изучает только человека, преодолевшего свою случайность. Поэтому, чтобы понять мир, его историю, нужно понять сущность такого человека. Одной из попыток такого понимания является концепция К. Маркса, исследующая социальную сущность человека. Он исходил из того, что благодаря социальным связям и формируются люди. Социальность, по его мнению, предшествует лицам, и сами лица формируются внутри этой социальности. Сущностью человека является общение. Сущность человека не есть некий факт, который существовал бы сам по себе, а она есть в той мере, в какой человеческая личность поддерживает, воспроизводит и сохраняет общение. Если нет этого постоянного поддержания и воспроизводства общения, то нет и человека. Есть просто животное.

Реализуя свои сознательно формулируемые цели, люди по ходу дела вступают в экономические отношения, и они-то в конце концов определяют их мысли, их понимание мира. Таким образом, философская теория Маркса сводится к попытке объяснения поведения людей с точки зрения некой «социальной физики», к тому, чтобы уметь описывать то, что делается людьми так, как если бы это делалось не ими, а этой социальной физикой. Что-то сцепилось, люди вступили в какие-то отношения, потом создаются определенные мысли, состояния, идеалы, стремления. Эта сцепленность и составляет бытие общества, или общественное бытие. Под общественным бытием Маркс понимал культуру в целом, а не только экономику – не просто производственные отношения, как превратно полагали некоторые его последователи.

Таким образом, бытием у Маркса называются фактические отношения, т. е. некая объективная жизнь, в которой человек только участвует, и оно ни к чему не сводимо, его нельзя вызвать актом рассудочной мысли. То, что человек не может сознательно выполнить, и есть социальное бытие.

Исходя из объективности социальных процессов, Маркс попытался доказать, что в истории действуют законы, не зависящие от сознания и воли отдельного человека. Эти законы складываются из воль и стремлений миллионов людей и часто действуют вовсе не в том направлении, в каком хотел бы каждый из них. Самым непосредственным, очевидным проявлением социального бытия выступает производство, труд, от которого зависят и человеческая жизнь, и сознание, и искусство, и философия. Совокупность ключевых понятий, в которых Маркс резюмировал свои воззрения на развитие общества, представлена им в пре­дисловии к работе «К критике политической экономии» (1859).

«В общественном производстве своей жизни люди вступают в оп­ределенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения – производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил. Совокуп­ность этих производственных отношений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, над которым возвышается юри­дическая и политическая надстройка и которому соответствуют оп­ределенные формы общественного сознания. Способ производства ма­териальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание»16.

Согласно концепции Маркса, развитие производительных сил при­водит со временем их к противоречию с существующими производ­ственными отношениями, юридическим выражением которых явля­ются определенные отношения собственности. Последние превраща­ются из формы развития производительных сил в их оковы. «Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменением экономичес­кой основы более или менее быстро происходит переворот во всей громадной надстройке.... Как об отдельном человеке нельзя судить на основании того, что сам он о себе думает, точно так же нельзя судить о подобной эпохе переворота по ее сознанию. Наоборот, это сознание надо объяснить из противоречий материальной жизни, из существую­щего конфликта между общественными производительными силами и производственными отношениями»17.

По Марксу, ни одна общественная формация не погибает рань­ше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые, высшие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условии их существования в лоне старого общества. Поэтому человечество ста­вит себе только такие задачи, которые оно может разрешить, так как при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что сама задача возникает лишь тогда, когда материальные условия ее решения уже существуют или, по крайней мере, находятся в процессе становлений

В качестве основных способов производства Маркс выделял азиат­ский, античный, феодальный и современный буржуазный способы производства, рассматривая их «как прогрессивные эпохи экономи­ческой общественной формации». Буржуазные производственные от­ношения – это последняя антагонистическая форма общественного процесса производства, создающая условия для разрешения этого ан­тагонизма. Этой общественной формацией завершается, по Марксу, предыстория человеческой общества.

Природа социальной объективности принципиально иная по сравнению с тем, что принято считать объективным в современных «точных» науках. Это наглядно раскрывается в еще одной знаменитой теории, открытие которой приписывают Марксу, – теории так называемых превращенных форм. Например, видимое движения Солнца хорошо иллюстрирует отличие классической категории «явления» от явления превращенной формы. С точки зрения астрономии, Земля вращается вокруг собственной оси и именно это вызывает смену дня и ночи. Но в системе общественно-практической жизни этот феномен является превращенной формой, он «превращает» небо в свой «орган». Люди встают на рассвете и ложатся, когда наступает ночь. Восход солнца (а не поворот Земли) является смысловым жизненным фактором, по которому живут и о котором слагают стихи. По солнцу, поднявшемуся над горизонтом, люди ориентируются в пространстве и во времени и т. д. Причем, дело нисколько не меняется оттого, что люди знают астрономическую теорию и законы движения планет, – они организуют свою жизнь не по астрономическим законам, и вообще не по законам науки.

Превращенная форма, по Марксу, не является просто частью субъективного мира, от которой объективный анализ мог бы отвлечься и которой он мог бы пренебречь в «изображении действительного положения дела». Она выступает, напротив, как вполне самостоятельный, отдаленный в пространстве и времени предмет, «сущность», объективная роль которой как раз на этом преображении и извращении действительного основана и которая именно его делает неразложимым, индивидуально-цельным элементом самой же системы. Субъект видит ее как внеположенную данность бытия, исследователь обязан оперировать как фактами, как данностями, как «действительным положением дела» тем, что видит или в принципе может видеть этот субъект.

Вся социальная жизнь людей наполнена этими превращенными формами – от капитализированной стоимости в системе экономики до психоневрозов. Превращенная форма – объективированная ориентация сцепленных в ней атомарных сознательных фактов, реально полагаемый вовне субъектов объект, определяемый отношениями системы как целого, черпающий свою жизнь из них, а не из акта понимающего индивида. Наоборот, этот объект индуцирует поле понимания и возможного движения мысли.

Превращенные объекты обладают особым существованием, не сводимым к субъективным фикциям и иллюзиям сознания. Они существуют наподобие иррациональных чисел в математике. Но в математике они вводятся сознательно исследователем, а превращенные формы существуют независимо от сознательных намерений и идеальных мотивов действующего субъекта; они являются переплетением и наложением друг на друга различных связей системы. Наоборот, существует и проявляется тенденция к «образованию систем» – вполне связных, последовательных и логичных. Такой системой являются экономическая теория или психоневроз как внутренне связанная и осмысленная форма поведения; последний вполне логичен и последователен, если принять его онтологические посылки. В систематической связи развертывается и движется заколдованный и завороженный, на голову поставленный мир, обильно населенный чудесами и привидениями, которые потом вступают в жесткие логические связи.

К. Маркс ввел категорию «идеология» для анализа социальных структур и способов их функционирования. Многие досужие интерпретаторы понимали марксистскую трактовку идеологии как разоблачение некоторого теоретического прикрытия для корыстных интересов класса. Например, класс буржуазии создает свою идеологию – совокупность теорий, в которых говорится о необходимости частной собственности, о невидимой руке провидения и так далее, а на самом деле все эти теории прикрывают интересы чистогана, стремление к прибыли во что бы то ни стало.

Но идеология – это форма проявления бытия в социальном мире, а бытие не есть совокупность корыстных интересов: последние лежат на психологическом уровне, это всегда сознательные интересы. Поэтому в истории многие идеологические формы являются всего лишь превращенными формами, а не хитроумными фантомами, сознательно созданными для того, чтобы дурачить народ. Без учета того, как работают и складываются превращенные формы, мы мало что можем понять в истории.


II. Русская историософия XIX–XX вв.


Глава 1. П.Я. Чаадаев об историческом пути России.


Петр Яковлевич Чаадаев (1794-1856) был первым русским философом в точном значении этого слова, первым мыслителем, размышлявшим об истории, о судьбах стран и народов в их историческом бытии, о месте России в современном ему мире. В 1836 году в журнале «Телескоп» было опубликовано «Первое философическое письмо», в котором изложена чаадаевская философия истории. Чаадаев писал, что Россия находится между Европой и Азией, но Азия развивается и просыпа­ется, Европа ушла далеко вперед, а Россия все спит. Причиной тому – особенные исторические условия ее развития: сначала дикое варварство, потом грубое невежество, потом свирепое и унизительное чужеземное владычество, дух которого унаследовала российская власть.

В жизни каждого народа бывает период бурного волнения, стра­стного беспокойства, деятельности необдуманной и бесцельной. В это время люди становятся скитальцами в мире – физически и духовно. Это – эпоха сильных ощущений, широких замыс­лов, великих страстей народных. Народы мечутся тогда воз­бужденно без видимой причины, но не без пользы для гря­дущих поколений. Через такой период прошли все общества. Ему обязаны они самыми яркими своими воспоминаниями, героическим элементом своей истории, своей поэзией, всеми наиболее сильными и плодотворными своими идеями; это – необходимая основа всякого общества. Иначе в памяти наро­дов не было бы ничего, чем они могли бы дорожить, что могли бы любить; они были бы привязаны лишь к праху земли, на которой живут. Этот увлекательный фазис в истории народов есть их юность, эпоха, в которую их способности развиваются всего сильнее, и память о которой составляет радость и поуче­ние их зрелого возраста.

А в жизни российской мы сталкиваемся с тем, что ни у кого нет определенной сферы существования, ни для чего не зарабо­тано хороших привычек, ни для чего нет правил; нет даже домаш­него очага; нет ничего, что привязывало бы, что пробуждало бы в нас симпатию и любовь; ничего прочного, ничего постоянного, все протекает и все уходит, не оставляя следа ни вне, ни внутри нас. В своих домах мы как будто на постое, в семье имеем вид чужестранцев, в городах кажемся ко­чевниками и даже больше, нежели те кочевники, которые пасут свои стада в наших степях.

Окинь­те взглядом, предлагал Чаадаев, все прожитые нами века, все занимаемое нами пространство, – вы не найдете ни одного привлекательного воспоминания, ни одного почтенного памятника, который властно говорил бы вам о прошлом, который воссоздавал бы его пред вами живо и картинно. Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя. И если мы иногда волнуемся, то от­нюдь не в надежде или расчете на какое-нибудь общее бла­го, а из детского легкомыслия, с каким ребенок силится встать и протягивает руки к погремушке, которую показывает ему няня.

Отдельные люди воспитываются годами, а народы – веками. Но мы, русские, писал Чаадаев, некоторым образом – народ исключительный. «Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок. Наставление, которое мы призваны преподать, конечно, не будет потеряно; но кто может сказать, когда мы обретем себя среди человечества и сколько бед суждено нам испытать, прежде чем исполнится наше предназначение?»18

Все народы Европы имеют общую физиономию, некоторое семейное сходство. Кроме общего характера у каждого из этих народов есть еще свой частный характер, но и тот и другой всецело сотканы из истории и традиций. Они составляют пре­емственное идейное наследие этих народов. Каждый отдель­ный человек пользуется там своей долей этого наследства, без труда и чрезмерных усилий он набирает себе в жизни за­пас этих знаний и навыков и извлекает из них свою пользу. Но много ли мы находим у себя в повседневном обиходе элементарных идей, которыми мы могли бы с грехом пополам руководствоваться в жизни? Причем речь идет не о приобретении знаний и не о чте­нии, ни о чем-либо, касающемся литературы и науки, а просто о взаимном общении умов, о тех идеях, которые овладевают ре­бенком в колыбели, окружают его среди детских игр и передаются ему с лаской матери. Вследствие этого всем нам недостает известной уверенности, умственной методичности, логики. Наши лучшие умы страдают чем-то большим, нежели простая неосновательность. Лучшая идея за отсутствием связи или последовательности замирает в нашем мозгу и превращается в бесплодные призраки. Россия, стоя между двумя главными частями мира – Востоком и Западом, упираясь одним локтем в Китай, другим в Германию, должна была бы соединить в себе оба великих на­чала духовной природы – воображение и рассудок – и совмещать с нашей цивилизацией историю всего Земного шара. Но не такова роль, определенная нам провидением. «Исторический опыт для нас не существует. Поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон челове­чества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы не да­ли миру ничего, ничему не научили его. Мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих. Ничем не содействовали про­грессу человеческого разума, и все, что нам досталось от это­го прогресса, мы исказили. С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей. Ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей Родины, ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполез­ную роскошь»19.

Все европейские народы шли вперед в веках рука об ру­ку; и как бы ни старались они теперь разойтись каждый своей дорогой,– они беспрестанно сходятся на одном и том же пути. В течение пятнадцати веков у них был один язык для обращения к Богу, одна духов­ная власть и одно убеждение. Но если эта сфера, писал Чаадаев, в которой живут европейцы и в которой в одной чело­веческий род может исполнить свое конечное предназначение, есть результат влияния религии и если, с другой стороны, слабость нашей веры или несовершенство наших догматов до сих пор держали нас в стороне от этого общего движе­ния, где развилась и формулировалась социальная идея христианства, и низвели нас в сонм народов, коим суждено лишь косвенно и поздно воспользоваться всеми плодами христиан­ства, то ясно, что нам следует прежде всего оживить свою ве­ру всеми возможными способами и дать себе истинно христи­анский импульс, так как на Западе все создано христианством. Все политические революции были там, в сущности, духовными революциями: люди искали истину и попутно нашли свободу и благосостояние. Этим объясняется характер современного общества и его цивилизации; иначе его совершенно нельзя было бы понять. Религиозные гонения, мученичество за веру, проповедь христианства, ереси, соборы – вот события, наполняющие первые века.

Конечно, не все в европейских странах проникнуто разумом, добродетелью и религией, но все в них таинственно повинуется той силе, которая власт­но царит там уже столько веков, все порождено той долгой последовательностью фактов и идей, которая обусловила сов­ременное состояние общества. Россия же, повинуясь своей злой судьбе, обратилась к жалкой Византии за тем нравственным уставом, который лег в основу нашего воспитания. Этим мы были отторгнуты от всемирного братства. Мы замкнулись, писал Чаадаев, в нашем религиозном обособлении, и ничто из происходящего в Европе до нас не доходило. Весь мир перестраивался, а у нас ничего не создавалось. Все шли вперед, а мы, будучи христианами, не двигались с места. Мы по-прежнему прозябали, забившись в свои лачуги, сложенные из дерева и соломы.

В конечном счете, причиной отсталости России, всех ее бед и неурядиц является для Чаадаева Православие – дряхлая и ветхая религия. «Почему христианство не имело у нас тех последствий, что на Западе? Откуда у нас действие религии наоборот? Мне кажется, что уже одно это могло бы заставить усомниться в Православии, которым мы кичимся20«.

С течением времени Чаадаев пересматривает свои взгляды на Россию и на ее отношения с Европой. Отстраненность от Запада начинает видеться ему как преимущество. Мы, по мысли Чаадаева не отстали от Европы. «…У нас другое начало цивилизации…, – писал он А.И. Тургеневу, – нам незачем бежать за другими; нас следует откровенно оценить себя, понять, что мы такое, выйти из лжи и утвердиться в истине. Тогда мы пойдем вперед, и пойдем скорее других, потому что пришли позднее их, потому что мы имеем весь их опыт и весь труд веков, предшествующих нам»21.


Глава 2. Историософия А.С. Хомякова

Александр Степанович Хомяков (1804 – 1860) – автор богословских и историософских трудов. А.И. Герцен называл его Ильей Муромцем русского православия. А.С. Хомяков был основположником славянофильства и консерватором по своим политическим воззрениям, все его мысли были обращены к прошлому, к сохранению исторически сложившихся устоев русского на­рода, семьи, души.

В то же время Хомяков в отличие от своего единомышленника философа И. В. Киреевского никогда не идеализировал русскую историю. Его критика прошлого зачастую более острая, чем размышления Чаадаева. «Искать ли нам добра и счастья прежде Романовых? Тут встречают нас волчья голова Иоанна Грозного, нелепые смуты его молодо­сти, безнравственное царствование Василия, ослепление внука Донского, потом иго монгольское, уделы, меж­доусобия, унижения, продажа России варварам и хаос грязи и крови. Ничего доброго, ничего благородного, ни­чего достойного уважения или подражания не было в России. Везде и всегда были безграмотность, неправосудие, разбой, крамолы, личности, угнетение, бедность, неуст­ройство, непросвещение и разврат. Взгляд не останавли­вается ни на одной светлой минуте в жизни народной, ни на одной эпохе утешительной и, обращаясь к настоя­щему времени, радуется пышной картине, представляемой нашим отечеством»22.

И, тем не менее, он считал, что в русском на­роде есть силы, дающие возможность Рос­сии стать в ряду великих держав. Русский народ характеризуется близостью к земле, в нем живет идеал сельской общины, чувство корней, связанное с сельской общиной. Россия – органическая страна, а все механическое, внешнее пришло с Запада, который не знает истинной свободы, поскольку там все рационализировано и механизировано. Тайну свободы знает лишь сердце России, «неискаженно хранящей истину христианской церкви». «При всем том перед Западом мы имеем выгоды неисчислимые. На нашей первоначальной истории не лежит пятно завоевания. Кровь и вражда не служили основаниям государству русскому, и деды не завещали внукам преданий ненависти и мщения. Церковь, ограничив круг своего действия, никогда не утрачивала чистоты своей жизни внутренней и не проповедовала детям своим уроков не­правосудия и насилия. Простота дотатарского устройства областного не чужда была истины человеческой, и закон справедливости и любви взаимной служил основанием этого быта, почти патриархального. Теперь, когда эпоха создания государственного кончилась, когда связались ко­лоссальные массы в одно целое, несокрушимое для внеш­ней вражды, настало для нас время понимать, что человек достигает своей нравственной цели только в обществе, где силы каждого принадлежат всем и силы всех каждому. Таким образом, мы будем подвигаться вперед смело и безошибочно, занимая случайные открытия Запада, но, придавая им смысл более глубокий или открывая в них те человеческие начала, которые для Запада остались тай­ными, спрашивая у истории церкви и законов ее – светил путеводительных для будущего нашего развития и воск­решая древние формы жизни русской, потому что они были основаны на святости уз семейных и на неиспор­ченной индивидуальности нашего племени. Тогда, в про­свещенных и стройных размерах, в оригинальной красоте общества, соединяющего патриархальность быта област­ного с глубоким смыслом государства, представляющего нравственное и христианское лицо, воскреснет древняя Русь, но уже сознающая себя, а не случайная, полная сил живых и органических, а не колеблющаяся вечно между бытием и смертью»23.

Главным трудом А.С. Хомякова, посвященным философии истории были «Записки о всемирной истории», объединенные под общим названием «Семирамида», писавшиеся с перерывами около двадцати лет. В ней нет ни ссылок, ни указаний на источники, она написана в стиле домашних бесед с друзьями, некоторые факты изложены неточно, некоторые сопоставления натянуты. Но это намеренная позиция Хомякова, который, будучи глубоко образованным человеком, полагал, что господствующая историческая наука не в состоянии вскрыть истинные причины исторического развития. Это можно сделать, только находясь вне этой науки, вне ее стереотипов и штампов.

В центре его анализа взаимоотношения Востока и Запада. Он вводит термины, которыми обозначает две силы, боровшиеся между собой в истории: «иранство» – особое мироощущение, идущее от племен, населявших древний Иран; и «кушитство» – мироощущение, возникшее среди кушитских племен, населявших Эфиопию. В кушитстве укоренены буддизм, римский мир, Гегель, материализм. Это проявления мертвого, механического духа. А от иранства идет греческий мир с его духовностью, с его бесформенностью, мистичностью, Византия, православие.

Кушитство – это власть вещественной необходимости, господство рационального начала, достигшее высшей ступени развития в Римской цивилизации. Ярким примером тому является римское право, где четко регулируются взаимоотношения человека и государства. В Европе возникает религия обществен­ного договора, религия права, которая лишена всяких высоких требований, но обеспечивает вещественный быт. Запад много сделал для того, чтобы человек жил спокойно, сытно и был охранен государством. А чувство духовности мира, мистичности – все оно исчезло. На Западе все упорядочено, механизировано, систематизировано, человеку гарантированы его права и свободы. И этот дух Древнего Рима чувствуется и в католичестве, и в западной культуре – это дух государственный, дух первенства государства, формы, си­стемы над отдельным человеком, дух вещественной необходимос­ти. Католики, как считал Хомяков, взаимо­связь «единства» и множественности свели к безусловному авторитету «единства». Имен­но власть папы сделалась «последним осно­ванием веры», при этом рядовые члены церк­ви, т. е. народ, превратились в простых испол­нителей папских повелений. В результате «ав­торитет папы, заступивший место вселенской непогрешимости, был авторитетом вне­шним». Католицизм обесценивает личное на­чало, при этом утрачивается индивидуальный характер церковной жизни, в нем «думают о таком единстве церкви, при котором не остается следов свободы христианина». Закономерной реакцией на отсутствие в католицизме «церковной свободы» является, по мнению Хомякова, возникновение протестантизма. Но, справедливо отвергая власть папы, подавля­ющую индивидуальную религиозность, ре­форматоры христианства впадают в другую крайность, выдвигая на первый план внутрен­нее проявление религиозных чувств. Протес­тантизм, как отмечал Хомяков, держится та­кой свободы, при которой совершенно исчезает единство церкви. Вместо авторитета папы у протестантов появляется ав­торитет разума, начинает господствовать фи­лософский рационализм. Несмотря на фор­мальное различие между католицизмом и про­тестантизмом, их сближает поиск внешних критериев истинности религии: у одних это папа, у других – собственный разум.

Подлинно духовное развитие Хомяков видел лишь в славянстве и, прежде всего, в русском народе, сохранившем через Византию то, что было завещано нам от греческой культуры. Русская душа, полагал А.С. Хомяков, христианская по преимуществу. Россия приняла христианство в «младенческую» пору своего развития, не имея собственной культуры, но в то же время, не будучи испорченной и одряхлевшей. В России возобладал дух мирной общины – мистическое братство людей в любви, в соборности, русскому духу чужд империализм. А на Западе преобладал дух воинственной дружины – отсюда крестовые походы, военно-монашеские ордена, стремление к теократии, к власти церкви над челове­ком.

Русский народ не любит власти, его не пленяет сильная империя. Там, где власть органическая, а Хомяков полагал, что власть русского царя, по крайней мере, в идеале, должна быть органической властью, там не надо никаких договоров и правовых гарантий. Хомяков считал монархию лучшей формой правления для России. Но царь получает власть не от Бога, а от народа, путем избрания на царство. Поэтому самодержец должен «действовать в интересах всей русской земли». В России же произошло искажение принципа самодержавия, дворянство разлучило простой народ с царем. Это особенно видно, по Хомякову, в деятельности Петра I, который своими реформами нарушил естественный ход русской истории. С него начался разрыв между европейски образованными высшими слоями и народом, который остался верен принципам своей самобытной истории. Необходимо восстановить органические начала России, в результате будет создано общество, которое станет во главе мировой цивилизации и спасет своим примером Европу.