А. В. Полетаев история и время в поисках утраченного «языки русской культуры» Москва 1997 ббк 63 с 12 Учебная литература
| Вид материала | Литература |
Содержание1. От настоящего к прошлому Historicus ludens Historicus ludens Глава 6 или раздробленности современного греческого общества» (Броделъ Historicus ludens Historiens ludens Historicus ludens |
- История языкознания Основная литература, 31.08kb.
- Литература к курсу «История отечественной культуры» основная литература учебные пособия, 95.12kb.
- Жиркова Р. Р. Жондорова Г. Е. Мартыненко Н. Г. Образовательный модуль Языки и культура, 815.79kb.
- Факультет якутской филологии и культуры, 52.03kb.
- План урок: Особенности русской культуры в изучаемый период. Грамотность, письменность., 103.61kb.
- Н. И. Яковкина история русской культуры, 7448.64kb.
- Учебно-методические материалы по дисциплине «общее языкознание», 303.6kb.
- Литература ХIХ века, 303.87kb.
- Литература в поисках личности Роман «Кысь», 114.06kb.
- История история России Соловьев, 43.79kb.
1. От настоящего к прошлому
«Историческое прошлое — это прошлое само по себе, неподвижное и завершенное прошлое, мертвое прошлое, — писал Р. Коллингвуд. — Но понимать его таким образом — значит забыть о том, что
история — опыт. Прошлое, оторванное от опыта настоящего и потому оторванное от всех свидетельств (ибо свидетельство всегда дано в
непосредственном настоящем), оказывается непознаваемым» (Коллингвуд 1980 [1946], с. 106, 107).
При условии, что история будет затем восстановлена в реальном своем движении, историкам иногда выгоднее начать ее читать,
как говорил Мейтлэнд, «наоборот». Ибо для всякого исследования
естественно «идти от более известного к более темному», при этом
дорога назад — это вовсе не равномерное продвижение от более известного к менее известному. Не обо всем, что произошло раньше,
историк знает меньше. Как писал М. Блок, «мы несравненно хуже
осведомлены о X в. н. э., чем об эпохе Цезаря или Августа» (Блок
1986 [1949], с. 28).
Движение в прошлое от какой-то точки, которая становится для
историка условным настоящим, имеет смысл только при каузальном подходе, когда последнее по времени событие или ситуация рассматривается как следствие, а в каком-то предшествующем событии
ищут причину. Затем историк таким же образом отступает еще на
один шаг, и так до тех пор, пока не дойдет до начала интересующего
Historicus ludens 665
его процесса. «Я держал за хвост всего два года, и оба толкали меня
назад, в более ранние времена. По моим наблюдениям эта регрессия
во времени типична, — так объяснял Д. Фербэнк метод своего исследования по истории Китая. — ... Правило, кажется, таково: если вы
хотите изучать середину века, начинайте с конца, и проблематика
поведет вас назад. Никогда не пытайтесь начать сначала. Историческое исследование развивается назад, а не вперед» (Fairbank 1969,
p. vu). В результате специалисты, пишущие историю Нового времени,
обнаруживают, что они медиевисты, а медиевисты вынуждены становиться античниками.
Подобным образом — от следствия к причине (а иногда и в
обратном направлении) и снова к более отдаленной причине — Тойнби описывает развитие западного общества в пространстве и во времени. Восстанавливая ретроспективно цепь событий, он углубляется
в историю вплоть до II в. до н. э., когда «Рим протянул свою властную руку на Запад», потому что его толкала туда «смертельная схватка
с Карфагеном». Тем самым Рим предопределил для себя следующую «смертельную схватку» — с варварами Запада, которую он проиграл. В какой-то момент Тойнби останавливает процесс ретроспекции. И не только потому, что «углубляться дальше в пропасть времен
бесполезно: истоки теряются во мгле». Достигнув этого пласта прошлого, отмечает он, историк «принужден будет мыслить греко-римскими понятиями, а не понятиями западного общества. В то же время элементы греко-римской истории, которые привлекли его
внимание, не представляют особого интереса для историка, изучающего греко-римскую эллинистическую цивилизацию ι ого же периода» (Тойнби 1991 [1934—1961], с. 37).
Тенденция недооценивать различия между прошлым и настоящим, экстраполировать современные способы мышления в прошлое
и изучать в прошлом лишь то, что важно для современности, более
всего характерна для презентистского направления в историографии. В презентистском истолковании реальным признается только
настоящее. Прошлое сводится к настоящему, между ними нет различий, тем самым прошлое и настоящее совпадают. Единственный
источник познания прошлого — опять-таки субъективное сознание
историка, т. е. современность. Таким образом, все существенное для
человечества является современным (в чем-то это напоминает историческое сознание досовременной эпохи). События прошлого актуализируются лишь потому, что для каких-то групп людей в настоя-
666 Глава 6
щем они сохраняют свое значение, причем совсем не обязательно
то, которое приписывалось им в прошлом (их значимость в прошлом в большинстве случаев бесспорна, ибо о них сохранились упоминания, они не стерты).
Мы уже говорили о том, как в процессе становления национального самосознания и формирования государств-наций были актуализированы многие темы средневековой и даже древней истории. В периоды войн резко повышается интерес к военной истории и биографиям
великих полководцев прошлого. Точно так же походы Цезаря для современного общества с развитым политическим сознанием, или жизнь
протестантской семьи для общества, озабоченного перспективами европейской нуклеарной семьи, или пределы самостоятельности средневековой женщины для сторонников женской эмансипации — существовали, потому что они важны, а значит интересны кому-то сегодня.
Б. Кроче писал, что история уже совершившаяся, которую называют «не-современной» или «прошлой» историей, если это действительно история, т. е. если она имеет какое-то значение, «тоже
современна и нисколько не отличается от той, что происходит на
наших глазах». Как и в случае с современной историей, условием ее
значимости является то, что она «находит отзвук в душе историка,
или, используя выражение профессиональных историков, то, что документы лежат перед историком и они доступны пониманию» (Сгосе
1959 [1916], р. 227). Постмодернизм выдвинул идею прошлонастоящего
как примирения с историей и заменил «перманентную войну с прошлым своеобразным психоанализом культуры и истории, трансформировавшим крочеанский принцип „все современно" в девиз „все современно, исторично и относительно"» (Манъковская 1995, с. 107).
Презентизм более других историографических направлений
склонен к модернизации прошлого. Это явление характерно и для
мэйнстрима, и для контристории. Но все-таки чаще обвинения в
презентизме предъявляются представителям радикальной историографии. Значение настоящего особенно акцентируют историки-марксисты. Рассуждая на эту тему, И. Ковальченко прямо признавал, что
«во временном ряду: прошлое—настоящее—будущее — центральным звеном является настоящее». Именно «потребности и интересы настоящего определяют круг тех явлений и процессов прошлого,
изучение которых... актуально для решения задач настоящего» (Ковалъченко 1987, с. 96—97). Не случайно в советское время в диссертациях на соискание ученой степени по историческим наукам требо-
Historicus ludens 667
валось обосновать актуальность темы и нужна была немалая интеллектуальная изворотливость, чтобы доказать, например, актуальность исследования по истории Херсонеса.
Если исключить намеренные фальсификации истории, характерные для жестко идеологизированной историографии, то следует
назвать еще некоторые неизбежные искажения, вносимые презентизмом. Самое банальное из них — уже упоминавшийся анахронизм. Презентизм не только переносит прошлое в настоящее, но и
перемещает настоящее в прошлое. Однако, как писал Э. Томпсон, предполагать, что «настоящее», перемещаясь в «прошлое», тем самым
меняет свой онтологический статус, значит не понимать ни прошлое,
ни настоящее. «Ощутимая реальность нашего собственного, уже проходящего, настоящего ни в коей мере не может быть изменена, потому что она сразу же становится прошлым. Последующее, задавая
нам вопросы об этом настоящем, будет получать лишь свидетельства о наших мыслях и поступках» (Thompson 1978, р. 232).
Далее следует назвать поиски в прошлом прежде всего тех следов, которые как цепь причинно-следственных связей прямо ведут к
настоящему. Бродель называл это «умной и опасной игрой» и писал,
что именно с помощью «этой игры в связи Бенедетто Кроче мог утверждать, что в любом событии в зародыше воплощается вся история,
весь человек; что мы можем восстанавливать их при условии присоединения к этому фрагменту истории того, что первоначально в нем не
содержалось, и будем знать таким образом, какие другие события совместимы или несовместимы с ним» (Бродель 1977 [1958], с. 119).
Сам Бродель, рассматривающий настоящее как развитие прошлого, особенно в теоретических трудах, тоже был озабочен тем, чтобы дать презентистское оправдание истории. «Но чего не отдал бы
наблюдатель настоящего за возможность углубиться в прошлое (или,
скорее, уйти вперед — в будущее) и увидеть современную жизнь
упрощенной, лишенной масок, вместо той непонятной, перегруженной мелочами картины, которая является вблизи? Клод Леви-Стросс
утверждает, что один час беседы с современником Платона сказал
бы ему о монолитности (или же, наоборот, разобщенности) древнегреческой цивилизации больше, чем любое современное исследование. И я с ним вполне согласен. Но он прав только потому, что в
течение многих лет слушал голоса многих греков, спасенных от забвения. Историк подготовил ему путешествие. Час в сегодняшней
Греции не сказал бы ему ничего или почти ничего о монолитности
668 Глава 6
или раздробленности современного греческого общества» (Броделъ
1977(1958], с. 131).
Конечно, респектабельные историки стремятся по мере возможности сохранить беспристрастность и по крайней мере пытаются
дистанцироваться от сиюминутных обстоятельств. Но практически
все признают, что попытки достоверно реконструировать прошлое,
глядя из сегодняшнего дня, напрасны. «Естественно, все мы судим о
прошлом с позиций настоящего и в определенной степени применительно к нашему времени, — писал Э. Хобсбоум. — Но те, кто исповедует исключительно такой подход, никогда не смогут понять ни
самого прошлого, ни его воздействия на настоящее» (Хобсбаум 1991
[1990], с. 20).
Э. Kapp предлагает называть объективным такого историка, который применяет «правильные» стандарты значимости к прошедшему.
Эти стандарты связаны не с моральными ценностями, не с поглощенностью текущим моментом, а с «чувством направленности истории». «Историк, изучающий прошлое, может приблизиться к объективности, только
если он приближается к пониманию прошлого» (Е. Сап 1962, p 123).
Примерно в том же духе высказывался Э. Томпсон: «Только мы,
живущие теперь, можем придать „смысл" прошлому. Конечно, восстанавливая его, мы должны держать свои ценности в узде. Но как
только мы его восстановили, мы свободны предлагать свое суждение» (Thompson 1978, р. 234—235). Не дело историка, как считают многие авторы, вершить над своими предками суд. Историку не пристала роль судьи, и он тем более не вправе вставать в позу прокурора7.
Наиболее уместным эти авторы считают сравнение историка со следователем, задача которого — в сборе доказательств того, что и как происходило, и их использовании для реконструкции прошлого. Впрочем, и в
данном случае неизбежны субъективные искажения, а поэтому и претензии оценочных суждений на истинность неоправданны.
Для историка существует реальное настоящее и условное настоящее. Последнее размещается в прошлом, которое он изучает, и от
него время тоже направлено в еще более далекое прошлое и будущее,
которое уже стало прошлым. В романо-германских языках, кстати,
существуют эти временные формы (plusquamperfectum, past perfect, future
in the past и т. д.).
Как заметил Ю. Лотман, в такой проекции отношение прошлого и будущего не симметрично. «Прошедшее дается в двух его про-
7 Против «истории прокуроров и судей» см.: Nipperdey 1987, S. 216.
Historicus ludens 669
явлениях: внутренне — непосредственная память текста, воплощенная в его внутренней структуре... и внешне — как соотношение с
внетекстовой памятью. Мысленно поместив себя в то, „настоящее
время", которое реализовано в тексте... зритель как бы обращает
свой взор в прошлое, которое сходится как конус, упирающийся вершиной в настоящее время. Обращаясь в будущее, аудитория погружается в пучок возможностей, еще не совершивших своего потенциального выбора» (Лотман 1992, с. 27). Неопределенность будущего
имеет, однако, свои, пусть и размытые, границы. Из него исключается
то, что в пределах данной ситуации заведомо войти в него не может.
Размышляя над этой же проблемой, Блок писал: «Оценить
вероятность какого-либо события — значит установить, сколько у
него есть шансов произойти. Приняв это положение, имеем ли мы
право говорить о возможности какого-либо факта в прошлом? В абсолютном смысле — очевидно не имеем. Гадать можно только о будущем. Прошлое есть данность, в которой уже нет места возможному...
Однако, если вдуматься, применение понятия вероятности в историческом исследовании не имеет в себе ничего противоречивого. Историк, спрашивающий себя о вероятности минувшего события, по существу лишь пытается смелым броском мысли перенестись во время,
предшествовавшее этому событию, чтобы оценить его шансы, какими они представлялись накануне его осуществления. Так что вероятность — все равно в будущем. Но поскольку линия настоящего тут
мысленно отодвинута назад, мы получим будущее в прошедшем, состоящее из части того, что для нас теперь является прошлым» (Блок
1986 [1949], с. 68).
Взаимоотношения прошлого и настоящего в восприятии наблюдателя определяются также неодинаковостью времени. В данном
случае имеется в виду, что в одном и том же времени и даже в
одном и том же историческом пространстве разные аспекты исторического бытия отличаются разной степенью приближенности к
настоящему. Одни особенности менталитетов и действий какого-то
отрезка прошлого изменились мало, они остаются близкими и понятными наблюдающему их историку, другие изменились радикально, и их реконструкция требует воображения и того, что называют
сейчас вчувствованием.
Так, Бродель предварял свое знаменитое исследование об экономике и капитализме разъяснениями о том, что «книга уводит нас на
другую планету, в другой человеческий мир. Конечно, мы могли бы
670 Глава 6
отправиться к Вольтеру в Ферне (это воображаемое путешествие
ничего не будет нам стоить) и долго с ним беседовать, не испытав
великого изумления. В плане идей люди XVIII в. — наши современники; их дух, их страсти все еще остаются достаточно близки к нашим, для того чтобы нам не ощутить себя в другом мире. Но если
бы хозяин Ферне оставил нас у себя на несколько дней, нас сильнейшим образом поразили бы все детали повседневной жизни... Между ним и нами возникла бы чудовищная пропасть, в вечернем освещении дома, в отоплении, средствах транспорта, пище, заболеваниях,
способах лечения...» (Бродель 1986—1992 [1979], т. 1, с. 38).
Существует еще один аспект соотношения времен. Располагаясь
в прошлом как в настоящем, историк рассуждает о последующем
как о будущем (но при этом знает, «как это было на самом деле»),
историк видит причинно-следственные связи в последующем как в
будущем. Подчеркивая разнообразие исторических интерпретаций
будущего в прошлом, Трельч писал: «... Установление начала всегда будет восходить к важным в их созерцаемости цезурам, но оценка значения такой цезуры будет зависеть от того, как мыслятся основные черты дальнейшего продвижения... Протестант, который
исходит из утверждения в будущем умеренно ортодоксальной теологии, увидит решающий фактор, определивший будущее, в Реформации. Гуманист и сторонник классицизма увидит это в Возрождении, а
исследователь политической истории и государственного права — в
возникновении национальных, вводящих новое бюрократическое управление государств, знаменующих конец Средневековья и зарождение системы крупных держав. Социолог и историк духовной культуры увидит решающий фактор в критическом индивидуализме и
культе науки, заступающей место основанной на авторитете религии. Здесь в самом деле все зависит от понимания грядущих событий...» (Трельч 1994 [1922], с. 605).
Взаимодействие прошлого и настоящего можно рассмотреть и в
таком ракурсе: историк в определенном смысле противостоит современнику того настоящего, которое для историка является прошлым.
Ведь современников нельзя рассматривать как вполне компетентных
свидетелей своего времени. Они не знали, какая история разыгрывается в их время и какими окажутся ее последствия для потомков.
В первых строках «Второй мировой войны» У. Черчилля можно
прочесть: «По окончании мировой войны 1914 года почти все были
глубоко убеждены и надеялись, что на всем свете воцарится мир...
Historiens ludens 671
Фраза „война за прекращение войн" была у всех на устах, и принимались меры к тому, чтобы претворить эту формулу в действительность» (Черчилль 1991 [1948—1954], кн. 1, т. 1, с. 19). Аналогична тональность непосредственной реакции Д. Ллойд-Джорджа на Компьенское
перемирие 11 ноября 1918 г.: «Я надеюсь, что сейчас, в этот судьбоносный утренний час закончились все войны» (цит. по: Kissinger 1992, р. 234).
Так думали два наиболее выдающихся политика Англии первой
половины нашего столетия. Судьба, однако, распорядилась совсем
по-иному.
Или несколько более близкий по времени пример — приход
Гитлера к власти 30 января 1933 г., когда огромное большинство
немецкого народа, как, впрочем, и большинство зарубежных политических и общественных деятелей, отнюдь не восприняло свершившееся в тот день как событие с чрезвычайно далеко идущими трагическими последствиями. Для них это было скорее всего более или
менее неприятное, но всего лишь временное явление. При этом они
пользовались целым набором усыпляющих аргументов, как например: Гитлера «заткнут в угол» так, что «он не успеет даже пискнуть»; будучи совершенным профаном в экономике, он быстро «отхозяйничает»; став канцлером, он утратит свой пыл в международных
делах, в чем, кстати, энергично убеждал своих соотечественников и обеспокоенных зарубежных политиков сам фюрер; с ним никогда не смирятся немецкие рабочие и т. д.8 Все оказалось совсем не так, но понимание значения 30 января пришло с большим опозданием.
Конечно, современник обладает определенными преимуществами
перед исследователем прошлого. Взять хотя бы уже упомянутое обстоятельство: перед историком стоит задача изучения отсутствующего предмета. Естественно, что даже самый проницательный и пытливый ученый не в состоянии сколько-нибудь полно вжиться в атмосферу
изучаемого им прошлого, постичь его дух и, впитав всю гамму переживаний людей тех лет, до конца разобраться в мотивах принятых ими
решений и предпринятых действий. Уже говорилось о негативном
влиянии на суждения историка о прошлом таких факторов, как субъективизм и груз идеологизированных установок времени.
Нельзя, однако, не признать, что преимущества историков перед
современниками прошлого значительно перевешивают эти трудно-
8 Историк Голо Манн в начале февраля 1933 г. с полной уверенностью
утверждал, что «Папен выдворит этого мелкого лавочника с высоким голосом» (Mann 1991 [1986], S. 484).
672 Глава 6
сти. Главное превосходство исследователя над очевидцем — в возможности видеть прошлое и настоящее во взаимосвязи, а еще точнее —
рассматривать исторические явления вкупе со всеми последствиями,
к которым они привели.
Значительным преимуществом историка является также его
профессионализм. Подобно искусствоведу, который видит в картине
намного больше рядового ценителя живописи, историк находит в прошлом многое из того, что уже тогда было налицо, но не замечалось современниками. Историк объективно «умнее» современника. Он обогащен
знаниями своего времени и опытом своей профессии. В его силах
прокрутить заново всю ленту исследуемых им событий. Он увидит,
что было в начале (о чем, в меру своих возможностей, знали современники) и что стало в конце (что осталось современникам неизвестным). Он может проследить, как то, что вначале казалось незначительным, приобрело впоследствии большое значение. И наоборот, как
то, к чему вначале было приковано всеобщее внимание, оказалось в
итоге никчемным.
Для определения весомости события исследователь может сравнить то, что было задумано, с тем, что из этого получилось, установить,
чем был обусловлен выбор, как на нем сказалась недостаточная информированность и неверное представление о ситуации, при каких обстоятельствах развитие событий застопорилось либо свернуло с намеченного пути, где проявилось неумение, или нежелание, или страх
скорректировать первоначальные намерения и представления. Преимущества исследователя в освоении прошлого очевидны, и не распорядиться ими было бы непозволительно. Именно знание последствий,
недоступное современникам событий, над которыми размышляет
историк, позволяет ему отделить главное от второстепенного, дифференцировать случайные и неизбежные явления.
Это — одна из причин, по которой историки предпочитают изучать достаточно удаленные во времени периоды. Так, дойдя в своем
изложении курса русской истории до момента подготовки реформ
об освобождении крестьян и введения земских учреждений, Ключевский пишет, что эти события в тот момент (1880-е годы) «не
могут быть предметом исторического изучения», потому что, зная
их происхождение и свойства, он еще не знает их последствий. «Теперь нельзя историку изложить ни той, ни другой реформы: для
этого еще нет достаточных исторических данных, по которым он мог
бы судить о значении той или другой реформы; ни та, ни другая не
Historicus ludens 673
обнаружили своих последствий, а исторические факты ценятся главным образом по своим последствиям» (Ключевский 1989 [1921],
с. 258—259).
На самом деле интересами настоящего во многом руководствуются
и представители альтернативной истории и контристории, когда они
выстраивают альтернативное будущее от зафиксированного в прошлом события. Хотя интерес к тому, как иначе могло бы пойти развитие события, может быть чисто умозрительным, чаще он связан с
исторической практикой. «Если мы хотим прочесть страницы истории, а не бежать от нее, нам надлежит признать, что у прошедших
событий могли быть альтернативы, — писал С. Хук. — Некоторые
из них можно расценивать как реакцию на совершенные ранее ошибки, которые будущее дает шанс исправить. Эти альтернативы — не
отголоски человеческих чаяний и желаний, а упущенные по тем
или иным причинам объективные возможности — иногда из-за отсутствия героя, иногда — коня, иногда — подковы, но в большинстве
случаев — из-за недостатка ума...» (Хук 1994 [1943], с. 214—215).
Очевидно, что в данном случае мотивация альтернативной истории
связана с преодолением в настоящем или будущем негативного
опыта прошлого.
С течением времени пределы осведомленности о событиях прошлого постоянно расширяются. Осведомленность, так же как и анахронизм, изменяет историческую интерпретацию. Крупнейшие события XX в. — распад колониальной системы, мировые войны, становление
и крах биполярной системы — сегодня рассматриваются иначе, чем
30 лет назад, не только потому, что появились новые, неизвестные
ранее материалы, но и потому, что проявились новые последствия.
Конечно, зависимость осведомленности от удаленности во времени
далеко не всегда является прямой. В основном такое утверждение
справедливо для новой и новейшей истории. В целом же «во времени, как и во Вселенной, действие какой-либо силы определяется не
только расстоянием» (Блок 1986 [1949], с. 26).
Один из постоянно встречающихся недостатков реконструирования будущего в прошлом состоит в том, что выводы делаются для
слишком отдаленного будущего. Разницу между предполагающим
доказательства и чисто спекулятивным подходами к определению
возможных последствий какого-то события в прошлом Хук проиллюстрировал следующим примером. «Можно с уверенностью предположить, — писал он, — что, если бы на переговорах в Версале в
674 Глава 6
1919 г. была последовательно проведена либо политика Клемансо,
либо линия Вильсона была доведена до конца, вместо того чтобы
сводить воедино слабые стороны обеих программ, человечество могло бы меньше опасаться Гитлера. Но если бы Саул остался Саулом,
или, родившись вновь под именем Павла, он не вознамерился бы
проповедовать язычникам слово распятого и вознесшегося Мессии,
что стало бы с Римской империей, Европой, которой правили Аларих
и другие вожди варваров, или с Францией XVIII в., если допустить
возможность ее существования?.. Здесь только самый общий ответ
может содержать рациональное зерно» (Хук 1994 [1943], с. 214).