Василий Галин Запретная политэкономия Революция по-русски

Вид материалаДокументы

Содержание


Правые партии
Левые партии
Витте и Столыпин
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   45
Составы Государственных Дум*





I

II

III

IV

Правые партии

Крайне правые

38

63

52

65

Умеренно правые (октябристы, центристы)

38

34

226

208

Беспартийные (большей частью скрытые реакционеры — по Милюкову)

112

22

16

7

Левые партии

Прогресисты**







39

48

Кадеты

184

123

53

59

Национальные депутаты

32

39

26

21

Трудовики и вообще «левее к.-д.»

85

97

14

9

Социалисты

26

83

14

15


У «правых» оставался еще один рубеж обороны — Государственный совет. П. Милюков по этому поводу заявлял, что деятельность даже «подобранной» III Думы была ограничена «пробкой» Государственного Совета, превратившегося в «кладбище думского законодательства». С лидером кадетов был в данном случае согласен и П. Столыпин: «Что толку в том, — говорил он М. Родзянко, — что успешно проведешь хороший закон через Государственную Думу, зная наперед, что в Государственном совете его ожидает неминуемая пробка»187.

В «III Думе наступающей стороной была власть; общественность, слабо организованная, только оборонялась, едва удерживая занятые по-

* Состав Государственных Дум разнится по источникам не только по партийной принадлежности, но и по сессиям Думы. См., напр.: БСЭ. 1-е изд. Т. 18. — М., 1930. С. 295-296,301. Или: Федоров Б.Г... Т. 1. С. 409. В данном случае приведены сокращенные данные непосредственного участника событий П. Милюкова. (Милюков П.Н... С. 277.)

** Партия, основанная крупнейшими промышленниками Рябушинским и Коноваловым.

51

зиции и идя на компромисс с властью»188. Но III Дума была также распущена, на этот раз причиной стал министерский кризис, вызванный атакой на премьера справа. Николай II по предложению П. Столыпина 14 марта 1911 г. распускает Думу и Государственный совет. При этом П. Столыпин обосновывал претензии правительства тем что «законодательные учреждения обсуждают, голосуют, а действует и несет ответственность правительство»189. По мнению П. Милюкова, «это было бы почти возвращением к "совещательной" Думе времен Лорис-Меликова и Булыгина»190. Как раз к этому, кстати, в то время призывал «правый» Л. Тихомиров — превратить Думу в законосовещательное учреждение. Примечательно, что П. Столыпин обозвал этот призыв «злостной провокацией»191. Объективность же роспуска законодательных учреждений в то время подчеркивал даже член ЦК партии кадетов В. Маклаков, который считал, что в сложившихся условиях «14 марта случилось нечто, не нарушившее, а укрепившее права молодого русского представительства»192. П. Зырянов: «В III Думе Столыпин всегда нашел бы нужное ему число голосов. Но с 1 января... в его руках оказывался и Государственный совет. Отныне Столыпин становился полновластным диктатором и мог беспрепятственно проводить нужные ему законы»193.

«Суть перемены, происшедшей в IV Думе, — по словам П. Милюкова, — заключалась в том, что компромисс оказался невозможным и потерял всякое значение... Два противоположных лагеря стояли теперь открыто друг против друга...»194 Но недовольным оказался и «правый» лагерь: «Победа премьера и способ пользования ею, — по мнению одной немецкой газеты, — причинила острую боль весьма широким и весьма влиятельным кругам. Они оказались так плотно прижатыми к стене, что с трудом могут перевести дух. Этого здесь Столыпину никогда не простят. Они будут жить мечтой о реванше»195. Попытка П. Столыпина «затронуть особое положение дворянства в местном управлении... подняли против него и такие слои, которые имели большое влияние у Престола»146. Л. Тихомиров: «Государственный совет унижен... Это — полное подчинение Столыпину самого монарха... Теперь трудно себе представить все последствия неслыханного разгрома правой группы совета. Конечно, наряду с рабским страхом перед проскрипциями, кипит жгучая ненависть»197.

Левых и правых объединяла теперь одна слепая ненависть к Столыпину. Левый П. Милюков обвинял правительство Столыпина в оскорблении национального достоинства, называл его политику «антинациональной и антипатриотической»198. Правый С. Шарапов утверждал, что «кабинет очень далек от понимания деловой, реальной основы жизни нашего Отечества»199. «Слева Столыпина считали реакционером, справа — опасным революционером», — писал Деникин. Сам П. Столыпин говорил, что «меня травят справа даже более чем слева»200.

52

В глазах политической общественности П. Столыпин превратился в диктатора201. Правые к тому же обвиняли П. Столыпина в узурпации прав Верховной власти, опасались, что «вместо Самодержавного Государя Императора будет самодержавный министр»202. Князь Андронников восклицал: «Государь еще царствует или отрекся от престола и своим заместителем сделал Столыпина?»203. Романовы действительно долго отказывались от избрания первого министра, поскольку, по их мнению, это «ведет к умалению значения власти императора»204. Всего год спустя после назначения нового премьера Николай II заявлял, что: «Столыпин узурпировал власть монарха, проводя в министры своих избранников»205. А. Гучков подтверждал — Столыпин был настолько крупной фигурой, что невольно «заслонял» Николая206.

Против Столыпина и его реформ, затрагивавших все стороны государственной жизни, выступали все: националисты и монархисты, либералы и социалисты, крестьяне и церковь, бюрократия и аристократы. С.Витте, со стороны наблюдавший за развитием ситуации, в неудаче своих реформ был склонен обвинять всех сразу: «17 октября 1905 г. законодательным учреждениям был дан достаточный контроль над действиями администрации. Тем не менее ныне, через семь лет, в России не только нет гражданской свободы, но даже эта свобода, которая существовала до 1905 г., умалена административным произволом, который в последнее пятидесятилетие никогда так беззастенчиво не проявлялся. Причиной такому положению вещей следующие обстоятельства: 1) полнейшая политическая бестактность и близорукость не только крайних революционных партий, но и почти всех либеральных партий того времени; они точно сорвались с цепи и, вместо того чтобы считаться с действительностью, обалдели; 2) так как новый строй, конечно, был не по шерсти верхам, то начала образовываться реакция, находившая себе покровительство наверху, — реакция, в своих правых флангах явившаяся столь же безумной и нахальной, как левые фланги революционно-либеральных партий; 3) правительство Столыпина, «для которого решительно все равно, будет ли конституция или неограниченный абсолютизм, лишь бы составить карьеру», которое на словах «мы за свободу», а на деле, благо это возможно и выгодно, «за полнейший полицейский произвол»207.

Витте был прав в своих заключениях, но делал из них ошибочные выводы. Он стремился своими реформами осуществить переход от феодализма к капитализму ненасильственными мерами — только путем реформ, и именно в этом заключалась его ошибка. Ни один класс добровольно не отказывается от своих привилегий и ни одна радикальная партия, достигнув успеха, не желает останавливаться, пока не доведет революцию до своего логического конца. Витте в частных беседах сам «не скрывал от некоторых из нас, что, по его убеждению, ввиду результатов выборов, первую Думу правительству придется распустить, так как работать с нею никакое правительство не будет в состоянии: каде-

53

ты не захотят помочь правительству умиротворить и устроить Россию, так как, говорил он, единственная их цель — управлять самим, а не служить Царю и стране»208.

Мало того, революционное движение буржуазии провоцировало подъем низов — народных масс, также требующих своей доли... В. Джунковский, тогда московский губернатор, писал: «Адрес Думы показал, что она не желает работать в рамках, предоставленных ей законом, а посягает на прерогативы Верховной власти... Все это действовало возбуждающе, особенно в провинции. Со всех концов России приходили вести о беспорядках, погромах, убийствах административных и должностных лиц. Казалось бы, с открытием Думы должно было бы наступить успокоение, между тем произошло как раз обратное...»201'. По словам пензенского губернатора И. Кошко: «Правительство фигурировало даже не в роли обвиняемого, а прямо тяжкого заранее осужденного уголовного преступника. Это бесповоротно роняло престиж власти...»210 Из Тамбовской губернии писали: «продолжение деятельности Думы опаснее ее распущения. Опасность заключается в распространении мнения о слабости правительства»211.

Никакими парламентскими методами этой стихии не удержать. Пример почти всех европейских буржуазных революций свидетельствует о том, что между монархическим и буржуазным обществами неизбежно должен существовать переходный период, который разрушает и подавляет старый феодальный порядок и дает возможность созреть и закрепиться новому — капиталистическому. М. Олсон характеризовал этот переходный период следующим образом: «Тот факт, что кто-то получит в результате экономического роста непропорционально много, знаменует собой новое распределение экономической власти. Но при этом возникает «противоречие» между новым распределением экономического влияния и прежним распределением общественного статуса и политической силы»212.

В Англии этому периоду соответствовала эпоха Кромвеля, во Франции Наполеона III, вошедшая в историю под названием «бонапартизма». В России первым попытался применить подобную практику Лорис-Меликов, с одной стороны предлагавший либеральные реформы, а с другой осуществлявший «диктатуру сердца»213. После буржуазной революции диктатура стала неизбежной. В 1907 г. вышла книга известного правого экономиста С. Шарапова «Диктаторъ», в которой обосновывалось и выдвигалось требование немедленного введения диктатуры ради спасения государства.

На Западе даже в наиболее развитых странах того времени, например в Англии и Франции, кровавые буржуазные революции продолжались почти столетие. Столыпин должен был осуществить буржуазную революцию в отсталой аграрной стране, мирным путем в течение всего 20-30 лет, при этом он был вынужден сохранять лояльность к тому

54

строю, чьи основы подрывал. Для реализации своих остро необходимых обществу реформ он был вынужден идти напролом, ломая вековые общественные устои и интересы справа и ограничивая радикальный либерализм слева. При этом Столыпин проводил свои реформы в гораздо более мягких формах, чем его предшественники из Англии или Франции.

Полудиктаторский стиль Столыпина дал повод журналисту М. Меньшикову упрекнуть П. Столыпина в мягкотелости. В 1911 г. в статье «Нужен сильный» он обрушился на Столыпина, который был якобы только мистификатором с маской богатыря214. Ф. Самарин опасался, что Столыпин «слишком верит в возможность совместить восстановление порядка с охраной дарованных "свобод"»215. П. Шванебах считал, что Столыпин чересчур полагается на «возможность упрочения в России демократического конституционного строя; пуще всего боится упреков в реакции (не желая понять, что реакция в силу естественного закона должна неизбежно завершить русскую революцию) и мечтает о какой-то роли примирителя между революциею и монархическою властью»216.


Столыпин


Кем же был П. Столыпин, какие идеалы отстаивал? Свое кредо новый премьер изложил следующим образом: «Реформы во время революции необходимы, так как революцию породили в большей степени недостатки внутреннего уклада. Если заняться исключительно борьбою с революцией, то в лучшем случае устраним последствие, а не причину: залечим язву, но пораженная кровь породит новые изъязвления... там, где правительство побеждало революцию (Пруссия, Австрия), оно успевало не исключительно физическою силою, а тем, что, опираясь на силу, само становилось во главе реформ. Обращать все творчество правительства на полицейские мероприятия — признание бессилия правящей власти»217.

О сути реформ говорит критика Столыпина его противниками справа: «Предлагаемые им законы все в шаблонно-либеральном духе» — утверждал Л. Тихомиров218. А. Киреев: «Столыпин ведет нас открыто к парламентскому режиму»219. «Столыпин прямо становится на «парламентский» путь», — заявлял князь А. Ширинский-Шихматов220. «Правые, — отмечал А. Еропкин, — не могли простить его конституционной твердости в охране народного представительства»221. П.Столыпин, по свидетельству В. Гурко, «понимал, что для укрепления государственной власти нужно привлечь на сторону этой власти хотя бы некоторые культурные общественные круги, а что для этого необходимо не упразднить конституционный образ правления, а, наоборот, его закрепить»222. В. Герье имел все основания считать П. Столыпина

55

«главным охранителем конституционного порядка»223. Аналогичного мнения был и А. Суворин224.

Именно П. Столыпин инициировал избрание Председателем Государственной Думы октябриста А. Гучкова225. Гучков верил в Столыпина, как в идола, «он верил в него, как в единственного человека, способного спасти Россию»226. И именно А. Гучков, по словам И. Тхоржевского, «убедил Столыпина... изменить опрометчивый избирательный закон Витте; пожертвовать формой законности, для спасения идеи Думы и конституции...»227 Гучков, писал А. Киреев, «потянет к парламентаризму через умеренный сладкий конституционализм»228 и приходил к выводу, что: «Столыпин в сущности октябрист»229. «Декларация Столыпина представляется мне исповедью октябризма», — вторил граф Н. Комаровский210. Генерал Богданович шел еще дальше: «Столыпин кокетничает с кадетами»231. За сопротивление роспуску II Думы П. Столыпина характеризовали «чистым кадетом» в ближайшем окружении царя232. Премьера упрекали, что «масса чиновников — кадеты, весь суд заражен этим движением»233.

Столыпин и в самом деле выполнял программу кадетов — уничтожил общину, передал крестьянам казенные и удельные земли, ввел земства в западных губерниях... Князь В. Голицын указывал, что в законах Столыпина «одним росчерком пера разрушается все содеянное в прошлом царствовании и говорится без обиняков о том, что 3-4 года тому назад почиталось бы преступлением»234. «Выступив противником Думы и провозгласив обратные ей принципы, правительство на практике следует стремлениям Думы» — указывал А. Нарышкин235. Аграрную реформу «почти целиком взяли у кадет, кроме, слава Богу, одного пункта — принудительного отчуждения», — писал С. Шарапов236.

Сам П. Столыпин определял свое политическое кредо следующим образом: «Я не сторонник чистого народоправия. Скажу откровенно — я убежденный монархист. Народное представительство наше — только выразитель части народа, созревшей для политической жизни. Мой идеал — представительная монархия. В таких громадных государствах, как Россия, многие вовсе не подготовлены к политической жизни и требованиям, выдвигаемым ею. Примирить же взаимные интересы в стране — моральные, экономические, духовные — может своим авторитетом во многих случаях только Монарх»237.

«Morning Post» в марте 1911 г. следующим образом характеризовала П. Столыпина: «Премьер... желает идти по пути прогресса, но не скорее, чем полагается умеренным людям... Его политика — согласное с обстоятельствами движение вперед в направлении реформы... Всякий посторонний наблюдатель, расположенный придираться к этой политике, должен вспомнить, какие вероятности были в России год или два тому назад для политики кадетов и какие вероятности для абсолютистской реакции... При постепенном же расширении методов представительства и власти местного управления абсолютистское и бюрократическое

56

государство может постепенно преобразоваться в государство, близкое к представительному образу правления и к национальной организации. Таково предположение о политике П. Столыпина, и оно не только объясняет ее, но и, оправдывая его образ действий, заставляет предполагать в нем государственного деятеля, которому Россия впоследствии может оказаться обязанной за основы новой национальной жизни»238.

В. Ленин определял правление Столыпина, как буржуазный (либеральный) бонапартизм: «безусловной ошибкой была бы всякая оценка столыпинской аграрной политики, не учитывающая, с одной стороны, ее бонапартистских приемов, с другой стороны, ее буржуазной (= либеральной) сущности»239.


Витте и Столыпин


«Есть полная аналогия между политикой Витте в период 1892-1902 гг. и... политикой Столыпина» — писал П.Струве240. П. Столыпин «во многом — в области крестьянской земельной реформы и прививки к русскому Государственному строю Думы, народного представительства — продолжал и исправлял Витте, бросившего первые семена — наспех, полусознательно... — при этом, отмечал И. Тхоржевский, — П. Столыпин был «рыцарственнее, дисциплинированнее». В Витте не было «душевного рыцарства», такие, как он, не способны на подвиг»241. По мнению В. Гурко, в Витте ценили «ум, энергию, признавали значительность и полезность многих из осуществленных им мер, но симпатии к нему и тем более доверия не испытывали ни в каких кругах...»242 П. Столыпин указывал, что С. Витте человек «очень умный и достаточно сильный, чтобы спасти Россию, которую, думаю, можно еще удержать на краю пропасти. Но боюсь, что он этого не сделает, так как, насколько я его понял, это человек, думающий больше всего о себе, а потом уже о России»243. Наиболее точное сравнение двух премьеров оставил, наверное, А. Извольский. Он писал о С. Витте: «В известные периоды его службы... его можно поставить в один ряд с величайшими государственными людьми всех времен и всех наций. Но в иные времена и, к сожалению, в очень критические моменты он не оказывался на высоте положения. Это происходило скорее от недостатка характера, чем интеллекта, так как в противоположность личности Столыпина он обнаруживал себя как человек, моральные качества которого не всегда были на одном уровне с его интеллектуальной одаренностью»244. Витте действительно не хватало твердости характера, обстоятельства оказывали на него гораздо большее влияние, чем на Столыпина. Это во многом и определяло его моральные качества. Витте был по натуре искателем, а не борцом, как Столыпин. Эти искания в итоге привели Витте к социальным взглядам на жизнь, что поставило его вне высшего общества того времени. Он платил ему тем же.

57

У Столыпина, в отличие от Кромвеля или Наполеона III, не было ни партии, ни армии, которые могли удержать диктатуру; у него был только царь, который являлся его опорой и одновременно ограничителем. С царем Столыпин был вынужден согласовывать все свои действия, он даже не мог сам формировать свой собственный кабинет министров, царь утверждал все законы, контролировал армию и внешнюю политику... По словам самого П. Столыпина: «Ошибочно думать, что русский кабинет даже в его современной форме есть власть. Он — только отражение власти. Нужно знать ту совокупность давлений и влияний, под гнетом которых ему приходится работать»245.

Но даже обладай Столыпин абсолютной властью и послушной бюрократией, результат его реформ был далеко не очевиден — слишком велики и трудноразрешимы были накопившиеся проблемы. Однако Столыпин последовательно шел к своей цели вопреки растущему раздражению и ненависти как справа, так и слева. «Одно появление Столыпина на трибуне (Думы) сразу вызывало кипение враждебных чувств, отметало всякую возможность соглашения. Его решительность, уверенность в правоте правительственной политики бесили оппозицию, которая привыкла считать себя всегда правой, а правительство всегда виноватым. После этого я (Тыркова-Вильямс) сказала во фракции: «На этот раз правительство выдвинуло человека и сильного и даровитого. С ним придется считаться». Это замечание всех раздразнило, и Милюков заметил: «Совершенно дамские рассуждения. Конечно, вид у Столыпина эффектный. Но в его доводах нет государственного смысла. Их ничего не стоит разбить». В ответ на это у Тырковой мелькнула мысль: «А ведь Столыпин куда крупнее Милюкова». С годами эта мысль окрепла246. Революция была подавлена, Россия вышла на эволюционный путь развития, но Столыпин был остановлен в самом начале своих реформ. После гибели Столыпина, его преобразования, которые местами начинали пробуксовывать уже при жизни их творца (например, аграрная реформа), были постепенно свернуты. Причину этого многие находили в том же, что и В. Шульгин: «Свалить «перегруженного» премьера легко, но заменить его — некем»247.

В 1910 г. промышленный застой сменился подъёмом, сопровождавшимся углублением обнищания пролетариата. «Самые условия жизни рабочих, — писал Ленин в то время, — делают их способными к борьбе и толкают на борьбу»248. В 1911 г. бастовало 105 тыс. (5,1%), в 1912 г. — более 1 млн. (33,7%), в первом полугодии 1914 г. — 1337 тыс. рабочих (68,2%). Шло обострение объективных капиталистических противоречий между трудом и капиталом, радикализовывавшим одновременно отношения между буржуазной оппозицией и самодержавием. Либералы требовали передачи всей полноты власти парламенту, на что Николай II отвечал: «Это — при отсутствии у нас конституции — есть полная бессмыслица. Представление на выбор и утверждение государя

58

мнений и большинства и меньшинства будет хорошим возвращением к прежнему спокойному течению законодательной деятельности, и притом в русском духе»249. Страсти обострялись, чувствовалось приближение чего-то грозного и неизбежного. 18 октября 1913 года в письме министру внутренних дел Н. Маклакову Николай II потребовал подготовить «роспуск Думы и объявление Питера и Москвы на положении чрезвычайной охраны...»250

В том же году Гучков на съезде октябристов предложил «перейти в резкую оппозицию и борьбу» — и притом не с бессильным правительством, а состоящими за ним безответственными «темными» силами. Он грозил иначе «неизбежной тяжкой катастрофой», погружением России в «длительный хаос»... Когда началась война, он сразу заявил, что она «кончится неудачей»... Но это мрачное настроение не разделялось тогда ни его фракцией, ни нами» вспоминал П. Милюков251. Приближение войны между тем действительно ощущалось обществом и радикализовывало его настроения. В марте 1914 г. один из лидеров Московского биржевого комитета А. Коновалов провозглашал: «Правительство обнаглело до последней степени, потому что не видит отпора и уверено, что страна заснула мертвым сном. Но стоит только проявиться двум-трем эксцессам революционного характера, и правительство немедленно проявит свою обычную трусость и растерянность... На другой день после мира (по прогнозу в 1916 г.) у нас начнется кровопролитная внутренняя война. Это будет анархия, бунт, страшный взрыв исстрадавшихся масс... При первых революционных взрывах правительство окончательно растеряется и бросит все русское общество на произвол судьбы...»252

С другой стороны, война могла разрубить гордиев узел накопившихся политэкономических противоречий. Шульгин вспоминал: «Дело было в Третьей Думе... Выскакивает В. Маклаков и ко мне: «Кабак!» — сказал громко, а потом, понизив голос, добавил: «Вот что нам нужно: война с Германией и твердая власть»253. Шингарев, в свою очередь, писал: «Войны боится и центр, и крайне правые, — потому что боятся революции. Нет ни одной политической группы в Думе, которая подходила бы к войне с легким сердцем»254. Войны ждали — и ее боялись, ждали как шанс для свержения полуфеодального самодержавия — и боялись как неизбежного взрыва нового «русского бунта», который во весь голос заявил о себе во время первой русской революции 1905 г.