Василий Галин Запретная политэкономия Революция по-русски

Вид материала

Содержание

Правые партии
Левые партии
Витте и Столыпин

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 45

Составы Государственных Дум*

	I	II	III	IV
Правые партии
Крайне правые	38	63	52	65
Умеренно правые (октябристы, центристы)	38	34	226	208
Беспартийные (большей частью скрытые реакционеры — по Милюкову)	112	22	16	7
Левые партии
Прогресисты**			39	48
Кадеты	184	123	53	59
Национальные депутаты	32	39	26	21
Трудовики и вообще «левее к.-д.»	85	97	14	9
Социалисты	26	83	14	15

У «правых» оставался еще один рубеж обороны — Государственный совет. П. Милюков по этому поводу заявлял, что деятельность даже «подобранной» III Думы была ограничена «пробкой» Государственного Совета, превратившегося в «кладбище думского законодательства». С лидером кадетов был в данном случае согласен и П. Столыпин: «Что толку в том, — говорил он М. Родзянко, — что успешно проведешь хороший закон через Государственную Думу, зная наперед, что в Государственном совете его ожидает неминуемая пробка»¹⁸⁷.

В «III Думе наступающей стороной была власть; общественность, слабо организованная, только оборонялась, едва удерживая занятые по-

* Состав Государственных Дум разнится по источникам не только по партийной принадлежности, но и по сессиям Думы. См., напр.: БСЭ. 1-е изд. Т. 18. — М., 1930. С. 295-296,301. Или: Федоров Б.Г... Т. 1. С. 409. В данном случае приведены сокращенные данные непосредственного участника событий П. Милюкова. (Милюков П.Н... С. 277.)

** Партия, основанная крупнейшими промышленниками Рябушинским и Коноваловым.

51

зиции и идя на компромисс с властью»¹⁸⁸. Но III Дума была также распущена, на этот раз причиной стал министерский кризис, вызванный атакой на премьера справа. Николай II по предложению П. Столыпина 14 марта 1911 г. распускает Думу и Государственный совет. При этом П. Столыпин обосновывал претензии правительства тем что «законодательные учреждения обсуждают, голосуют, а действует и несет ответственность правительство»¹⁸⁹. По мнению П. Милюкова, «это было бы почти возвращением к "совещательной" Думе времен Лорис-Меликова и Булыгина»¹⁹⁰. Как раз к этому, кстати, в то время призывал «правый» Л. Тихомиров — превратить Думу в законосовещательное учреждение. Примечательно, что П. Столыпин обозвал этот призыв «злостной провокацией»¹⁹¹. Объективность же роспуска законодательных учреждений в то время подчеркивал даже член ЦК партии кадетов В. Маклаков, который считал, что в сложившихся условиях «14 марта случилось нечто, не нарушившее, а укрепившее права молодого русского представительства»¹⁹². П. Зырянов: «В III Думе Столыпин всегда нашел бы нужное ему число голосов. Но с 1 января... в его руках оказывался и Государственный совет. Отныне Столыпин становился полновластным диктатором и мог беспрепятственно проводить нужные ему законы»¹⁹³.

«Суть перемены, происшедшей в IV Думе, — по словам П. Милюкова, — заключалась в том, что компромисс оказался невозможным и потерял всякое значение... Два противоположных лагеря стояли теперь открыто друг против друга...»¹⁹⁴ Но недовольным оказался и «правый» лагерь: «Победа премьера и способ пользования ею, — по мнению одной немецкой газеты, — причинила острую боль весьма широким и весьма влиятельным кругам. Они оказались так плотно прижатыми к стене, что с трудом могут перевести дух. Этого здесь Столыпину никогда не простят. Они будут жить мечтой о реванше»¹⁹⁵. Попытка П. Столыпина «затронуть особое положение дворянства в местном управлении... подняли против него и такие слои, которые имели большое влияние у Престола»¹⁴⁶. Л. Тихомиров: «Государственный совет унижен... Это — полное подчинение Столыпину самого монарха... Теперь трудно себе представить все последствия неслыханного разгрома правой группы совета. Конечно, наряду с рабским страхом перед проскрипциями, кипит жгучая ненависть»¹⁹⁷.

Левых и правых объединяла теперь одна слепая ненависть к Столыпину. Левый П. Милюков обвинял правительство Столыпина в оскорблении национального достоинства, называл его политику «антинациональной и антипатриотической»¹⁹⁸. Правый С. Шарапов утверждал, что «кабинет очень далек от понимания деловой, реальной основы жизни нашего Отечества»¹⁹⁹. «Слева Столыпина считали реакционером, справа — опасным революционером», — писал Деникин. Сам П. Столыпин говорил, что «меня травят справа даже более чем слева»²⁰⁰.

52

В глазах политической общественности П. Столыпин превратился в диктатора²⁰¹. Правые к тому же обвиняли П. Столыпина в узурпации прав Верховной власти, опасались, что «вместо Самодержавного Государя Императора будет самодержавный министр»²⁰². Князь Андронников восклицал: «Государь еще царствует или отрекся от престола и своим заместителем сделал Столыпина?»²⁰³. Романовы действительно долго отказывались от избрания первого министра, поскольку, по их мнению, это «ведет к умалению значения власти императора»²⁰⁴. Всего год спустя после назначения нового премьера Николай II заявлял, что: «Столыпин узурпировал власть монарха, проводя в министры своих избранников»²⁰⁵. А. Гучков подтверждал — Столыпин был настолько крупной фигурой, что невольно «заслонял» Николая²⁰⁶.

Против Столыпина и его реформ, затрагивавших все стороны государственной жизни, выступали все: националисты и монархисты, либералы и социалисты, крестьяне и церковь, бюрократия и аристократы. С.Витте, со стороны наблюдавший за развитием ситуации, в неудаче своих реформ был склонен обвинять всех сразу: «17 октября 1905 г. законодательным учреждениям был дан достаточный контроль над действиями администрации. Тем не менее ныне, через семь лет, в России не только нет гражданской свободы, но даже эта свобода, которая существовала до 1905 г., умалена административным произволом, который в последнее пятидесятилетие никогда так беззастенчиво не проявлялся. Причиной такому положению вещей следующие обстоятельства: 1) полнейшая политическая бестактность и близорукость не только крайних революционных партий, но и почти всех либеральных партий того времени; они точно сорвались с цепи и, вместо того чтобы считаться с действительностью, обалдели; 2) так как новый строй, конечно, был не по шерсти верхам, то начала образовываться реакция, находившая себе покровительство наверху, — реакция, в своих правых флангах явившаяся столь же безумной и нахальной, как левые фланги революционно-либеральных партий; 3) правительство Столыпина, «для которого решительно все равно, будет ли конституция или неограниченный абсолютизм, лишь бы составить карьеру», которое на словах «мы за свободу», а на деле, благо это возможно и выгодно, «за полнейший полицейский произвол»²⁰⁷.

Витте был прав в своих заключениях, но делал из них ошибочные выводы. Он стремился своими реформами осуществить переход от феодализма к капитализму ненасильственными мерами — только путем реформ, и именно в этом заключалась его ошибка. Ни один класс добровольно не отказывается от своих привилегий и ни одна радикальная партия, достигнув успеха, не желает останавливаться, пока не доведет революцию до своего логического конца. Витте в частных беседах сам «не скрывал от некоторых из нас, что, по его убеждению, ввиду результатов выборов, первую Думу правительству придется распустить, так как работать с нею никакое правительство не будет в состоянии: каде-

53

ты не захотят помочь правительству умиротворить и устроить Россию, так как, говорил он, единственная их цель — управлять самим, а не служить Царю и стране»²⁰⁸.

Мало того, революционное движение буржуазии провоцировало подъем низов — народных масс, также требующих своей доли... В. Джунковский, тогда московский губернатор, писал: «Адрес Думы показал, что она не желает работать в рамках, предоставленных ей законом, а посягает на прерогативы Верховной власти... Все это действовало возбуждающе, особенно в провинции. Со всех концов России приходили вести о беспорядках, погромах, убийствах административных и должностных лиц. Казалось бы, с открытием Думы должно было бы наступить успокоение, между тем произошло как раз обратное...»²⁰¹'. По словам пензенского губернатора И. Кошко: «Правительство фигурировало даже не в роли обвиняемого, а прямо тяжкого заранее осужденного уголовного преступника. Это бесповоротно роняло престиж власти...»²¹⁰ Из Тамбовской губернии писали: «продолжение деятельности Думы опаснее ее распущения. Опасность заключается в распространении мнения о слабости правительства»²¹¹.

Никакими парламентскими методами этой стихии не удержать. Пример почти всех европейских буржуазных революций свидетельствует о том, что между монархическим и буржуазным обществами неизбежно должен существовать переходный период, который разрушает и подавляет старый феодальный порядок и дает возможность созреть и закрепиться новому — капиталистическому. М. Олсон характеризовал этот переходный период следующим образом: «Тот факт, что кто-то получит в результате экономического роста непропорционально много, знаменует собой новое распределение экономической власти. Но при этом возникает «противоречие» между новым распределением экономического влияния и прежним распределением общественного статуса и политической силы»²¹².

В Англии этому периоду соответствовала эпоха Кромвеля, во Франции Наполеона III, вошедшая в историю под названием «бонапартизма». В России первым попытался применить подобную практику Лорис-Меликов, с одной стороны предлагавший либеральные реформы, а с другой осуществлявший «диктатуру сердца»²¹³. После буржуазной революции диктатура стала неизбежной. В 1907 г. вышла книга известного правого экономиста С. Шарапова «Диктаторъ», в которой обосновывалось и выдвигалось требование немедленного введения диктатуры ради спасения государства.

На Западе даже в наиболее развитых странах того времени, например в Англии и Франции, кровавые буржуазные революции продолжались почти столетие. Столыпин должен был осуществить буржуазную революцию в отсталой аграрной стране, мирным путем в течение всего 20-30 лет, при этом он был вынужден сохранять лояльность к тому

54

строю, чьи основы подрывал. Для реализации своих остро необходимых обществу реформ он был вынужден идти напролом, ломая вековые общественные устои и интересы справа и ограничивая радикальный либерализм слева. При этом Столыпин проводил свои реформы в гораздо более мягких формах, чем его предшественники из Англии или Франции.

Полудиктаторский стиль Столыпина дал повод журналисту М. Меньшикову упрекнуть П. Столыпина в мягкотелости. В 1911 г. в статье «Нужен сильный» он обрушился на Столыпина, который был якобы только мистификатором с маской богатыря²¹⁴. Ф. Самарин опасался, что Столыпин «слишком верит в возможность совместить восстановление порядка с охраной дарованных "свобод"»²¹⁵. П. Шванебах считал, что Столыпин чересчур полагается на «возможность упрочения в России демократического конституционного строя; пуще всего боится упреков в реакции (не желая понять, что реакция в силу естественного закона должна неизбежно завершить русскую революцию) и мечтает о какой-то роли примирителя между революциею и монархическою властью»²¹⁶.

Столыпин

Кем же был П. Столыпин, какие идеалы отстаивал? Свое кредо новый премьер изложил следующим образом: «Реформы во время революции необходимы, так как революцию породили в большей степени недостатки внутреннего уклада. Если заняться исключительно борьбою с революцией, то в лучшем случае устраним последствие, а не причину: залечим язву, но пораженная кровь породит новые изъязвления... там, где правительство побеждало революцию (Пруссия, Австрия), оно успевало не исключительно физическою силою, а тем, что, опираясь на силу, само становилось во главе реформ. Обращать все творчество правительства на полицейские мероприятия — признание бессилия правящей власти»²¹⁷.

О сути реформ говорит критика Столыпина его противниками справа: «Предлагаемые им законы все в шаблонно-либеральном духе» — утверждал Л. Тихомиров²¹⁸. А. Киреев: «Столыпин ведет нас открыто к парламентскому режиму»²¹⁹. «Столыпин прямо становится на «парламентский» путь», — заявлял князь А. Ширинский-Шихматов²²⁰. «Правые, — отмечал А. Еропкин, — не могли простить его конституционной твердости в охране народного представительства»²²¹. П.Столыпин, по свидетельству В. Гурко, «понимал, что для укрепления государственной власти нужно привлечь на сторону этой власти хотя бы некоторые культурные общественные круги, а что для этого необходимо не упразднить конституционный образ правления, а, наоборот, его закрепить»²²². В. Герье имел все основания считать П. Столыпина

55

«главным охранителем конституционного порядка»²²³. Аналогичного мнения был и А. Суворин²²⁴.

Именно П. Столыпин инициировал избрание Председателем Государственной Думы октябриста А. Гучкова²²⁵. Гучков верил в Столыпина, как в идола, «он верил в него, как в единственного человека, способного спасти Россию»²²⁶. И именно А. Гучков, по словам И. Тхоржевского, «убедил Столыпина... изменить опрометчивый избирательный закон Витте; пожертвовать формой законности, для спасения идеи Думы и конституции...»²²⁷ Гучков, писал А. Киреев, «потянет к парламентаризму через умеренный сладкий конституционализм»²²⁸ и приходил к выводу, что: «Столыпин в сущности октябрист»²²⁹. «Декларация Столыпина представляется мне исповедью октябризма», — вторил граф Н. Комаровский²¹⁰. Генерал Богданович шел еще дальше: «Столыпин кокетничает с кадетами»²³¹. За сопротивление роспуску II Думы П. Столыпина характеризовали «чистым кадетом» в ближайшем окружении царя²³². Премьера упрекали, что «масса чиновников — кадеты, весь суд заражен этим движением»²³³.

Столыпин и в самом деле выполнял программу кадетов — уничтожил общину, передал крестьянам казенные и удельные земли, ввел земства в западных губерниях... Князь В. Голицын указывал, что в законах Столыпина «одним росчерком пера разрушается все содеянное в прошлом царствовании и говорится без обиняков о том, что 3-4 года тому назад почиталось бы преступлением»²³⁴. «Выступив противником Думы и провозгласив обратные ей принципы, правительство на практике следует стремлениям Думы» — указывал А. Нарышкин²³⁵. Аграрную реформу «почти целиком взяли у кадет, кроме, слава Богу, одного пункта — принудительного отчуждения», — писал С. Шарапов²³⁶.

Сам П. Столыпин определял свое политическое кредо следующим образом: «Я не сторонник чистого народоправия. Скажу откровенно — я убежденный монархист. Народное представительство наше — только выразитель части народа, созревшей для политической жизни. Мой идеал — представительная монархия. В таких громадных государствах, как Россия, многие вовсе не подготовлены к политической жизни и требованиям, выдвигаемым ею. Примирить же взаимные интересы в стране — моральные, экономические, духовные — может своим авторитетом во многих случаях только Монарх»²³⁷.

«Morning Post» в марте 1911 г. следующим образом характеризовала П. Столыпина: «Премьер... желает идти по пути прогресса, но не скорее, чем полагается умеренным людям... Его политика — согласное с обстоятельствами движение вперед в направлении реформы... Всякий посторонний наблюдатель, расположенный придираться к этой политике, должен вспомнить, какие вероятности были в России год или два тому назад для политики кадетов и какие вероятности для абсолютистской реакции... При постепенном же расширении методов представительства и власти местного управления абсолютистское и бюрократическое

56

государство может постепенно преобразоваться в государство, близкое к представительному образу правления и к национальной организации. Таково предположение о политике П. Столыпина, и оно не только объясняет ее, но и, оправдывая его образ действий, заставляет предполагать в нем государственного деятеля, которому Россия впоследствии может оказаться обязанной за основы новой национальной жизни»²³⁸.

В. Ленин определял правление Столыпина, как буржуазный (либеральный) бонапартизм: «безусловной ошибкой была бы всякая оценка столыпинской аграрной политики, не учитывающая, с одной стороны, ее бонапартистских приемов, с другой стороны, ее буржуазной (= либеральной) сущности»²³⁹.

Витте и Столыпин

«Есть полная аналогия между политикой Витте в период 1892-1902 гг. и... политикой Столыпина» — писал П.Струве²⁴⁰. П. Столыпин «во многом — в области крестьянской земельной реформы и прививки к русскому Государственному строю Думы, народного представительства — продолжал и исправлял Витте, бросившего первые семена — наспех, полусознательно... — при этом, отмечал И. Тхоржевский, — П. Столыпин был «рыцарственнее, дисциплинированнее». В Витте не было «душевного рыцарства», такие, как он, не способны на подвиг»²⁴¹. По мнению В. Гурко, в Витте ценили «ум, энергию, признавали значительность и полезность многих из осуществленных им мер, но симпатии к нему и тем более доверия не испытывали ни в каких кругах...»²⁴² П. Столыпин указывал, что С. Витте человек «очень умный и достаточно сильный, чтобы спасти Россию, которую, думаю, можно еще удержать на краю пропасти. Но боюсь, что он этого не сделает, так как, насколько я его понял, это человек, думающий больше всего о себе, а потом уже о России»²⁴³. Наиболее точное сравнение двух премьеров оставил, наверное, А. Извольский. Он писал о С. Витте: «В известные периоды его службы... его можно поставить в один ряд с величайшими государственными людьми всех времен и всех наций. Но в иные времена и, к сожалению, в очень критические моменты он не оказывался на высоте положения. Это происходило скорее от недостатка характера, чем интеллекта, так как в противоположность личности Столыпина он обнаруживал себя как человек, моральные качества которого не всегда были на одном уровне с его интеллектуальной одаренностью»²⁴⁴. Витте действительно не хватало твердости характера, обстоятельства оказывали на него гораздо большее влияние, чем на Столыпина. Это во многом и определяло его моральные качества. Витте был по натуре искателем, а не борцом, как Столыпин. Эти искания в итоге привели Витте к социальным взглядам на жизнь, что поставило его вне высшего общества того времени. Он платил ему тем же.

57

У Столыпина, в отличие от Кромвеля или Наполеона III, не было ни партии, ни армии, которые могли удержать диктатуру; у него был только царь, который являлся его опорой и одновременно ограничителем. С царем Столыпин был вынужден согласовывать все свои действия, он даже не мог сам формировать свой собственный кабинет министров, царь утверждал все законы, контролировал армию и внешнюю политику... По словам самого П. Столыпина: «Ошибочно думать, что русский кабинет даже в его современной форме есть власть. Он — только отражение власти. Нужно знать ту совокупность давлений и влияний, под гнетом которых ему приходится работать»²⁴⁵.

Но даже обладай Столыпин абсолютной властью и послушной бюрократией, результат его реформ был далеко не очевиден — слишком велики и трудноразрешимы были накопившиеся проблемы. Однако Столыпин последовательно шел к своей цели вопреки растущему раздражению и ненависти как справа, так и слева. «Одно появление Столыпина на трибуне (Думы) сразу вызывало кипение враждебных чувств, отметало всякую возможность соглашения. Его решительность, уверенность в правоте правительственной политики бесили оппозицию, которая привыкла считать себя всегда правой, а правительство всегда виноватым. После этого я (Тыркова-Вильямс) сказала во фракции: «На этот раз правительство выдвинуло человека и сильного и даровитого. С ним придется считаться». Это замечание всех раздразнило, и Милюков заметил: «Совершенно дамские рассуждения. Конечно, вид у Столыпина эффектный. Но в его доводах нет государственного смысла. Их ничего не стоит разбить». В ответ на это у Тырковой мелькнула мысль: «А ведь Столыпин куда крупнее Милюкова». С годами эта мысль окрепла²⁴⁶. Революция была подавлена, Россия вышла на эволюционный путь развития, но Столыпин был остановлен в самом начале своих реформ. После гибели Столыпина, его преобразования, которые местами начинали пробуксовывать уже при жизни их творца (например, аграрная реформа), были постепенно свернуты. Причину этого многие находили в том же, что и В. Шульгин: «Свалить «перегруженного» премьера легко, но заменить его — некем»²⁴⁷.

В 1910 г. промышленный застой сменился подъёмом, сопровождавшимся углублением обнищания пролетариата. «Самые условия жизни рабочих, — писал Ленин в то время, — делают их способными к борьбе и толкают на борьбу»²⁴⁸. В 1911 г. бастовало 105 тыс. (5,1%), в 1912 г. — более 1 млн. (33,7%), в первом полугодии 1914 г. — 1337 тыс. рабочих (68,2%). Шло обострение объективных капиталистических противоречий между трудом и капиталом, радикализовывавшим одновременно отношения между буржуазной оппозицией и самодержавием. Либералы требовали передачи всей полноты власти парламенту, на что Николай II отвечал: «Это — при отсутствии у нас конституции — есть полная бессмыслица. Представление на выбор и утверждение государя

58

мнений и большинства и меньшинства будет хорошим возвращением к прежнему спокойному течению законодательной деятельности, и притом в русском духе»²⁴⁹. Страсти обострялись, чувствовалось приближение чего-то грозного и неизбежного. 18 октября 1913 года в письме министру внутренних дел Н. Маклакову Николай II потребовал подготовить «роспуск Думы и объявление Питера и Москвы на положении чрезвычайной охраны...»²⁵⁰

В том же году Гучков на съезде октябристов предложил «перейти в резкую оппозицию и борьбу» — и притом не с бессильным правительством, а состоящими за ним безответственными «темными» силами. Он грозил иначе «неизбежной тяжкой катастрофой», погружением России в «длительный хаос»... Когда началась война, он сразу заявил, что она «кончится неудачей»... Но это мрачное настроение не разделялось тогда ни его фракцией, ни нами» вспоминал П. Милюков²⁵¹. Приближение войны между тем действительно ощущалось обществом и радикализовывало его настроения. В марте 1914 г. один из лидеров Московского биржевого комитета А. Коновалов провозглашал: «Правительство обнаглело до последней степени, потому что не видит отпора и уверено, что страна заснула мертвым сном. Но стоит только проявиться двум-трем эксцессам революционного характера, и правительство немедленно проявит свою обычную трусость и растерянность... На другой день после мира (по прогнозу в 1916 г.) у нас начнется кровопролитная внутренняя война. Это будет анархия, бунт, страшный взрыв исстрадавшихся масс... При первых революционных взрывах правительство окончательно растеряется и бросит все русское общество на произвол судьбы...»²⁵²

С другой стороны, война могла разрубить гордиев узел накопившихся политэкономических противоречий. Шульгин вспоминал: «Дело было в Третьей Думе... Выскакивает В. Маклаков и ко мне: «Кабак!» — сказал громко, а потом, понизив голос, добавил: «Вот что нам нужно: война с Германией и твердая власть»²⁵³. Шингарев, в свою очередь, писал: «Войны боится и центр, и крайне правые, — потому что боятся революции. Нет ни одной политической группы в Думе, которая подходила бы к войне с легким сердцем»²⁵⁴. Войны ждали — и ее боялись, ждали как шанс для свержения полуфеодального самодержавия — и боялись как неизбежного взрыва нового «русского бунта», который во весь голос заявил о себе во время первой русской революции 1905 г.

Blog

Василий Галин Запретная политэкономия Революция по-русски

Содержание