Geum.ru

Мировой порядок и внешняя политика России в свете Кавказского кризиса 2008 г

Вид материалаДокументы

Содержание


Отношения России и Китая
Вестн. моск. ун-та. сер. 18. социология и политология. 2009. № 1
Вестн. моск. ун-та. сер. 18. социология и политология. 2009. № 1
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   13

Внутренние и внешние проблемы Китая

В настоящее время наибольшее острыми являются внутренние проблемы развития КНР.

Социально-экономические проблемы. В нашей стране Китай воспринимается почти исключительно как страна, в высшей степени удачно проводящая рыночные реформы и демонстрирующая выдающийся пример динамичного развития. Однако немногие знают о трудностях и проблемах этого развития.

Китайское “экономическое чудо” затрагивает лишь около 1/10 населения страны, в основном в ее юго-восточной части, где сосредоточены основные производственные мощности страны (экономический комплекс Шанхая, провинций Цзянсу и Чжэцзян). Концентрация грандиозных экономических и финансовых средств на ограниченной территории неизбежно означает сдерживание развития остальных регионов страны. В результате глубокая социально-экономическая дифференциация, сложившаяся исторически, стала сочетаться с процессом, воспроизводящим отсталость центральных и западных районов. Почти миллиард китайцев в центральных и западных районах страны живет не намного лучше, чем в XIX в. Среднемесячный заработок в КНР составляет 34–40 долл. США, а почасовая заработная плата в промышленности – 59 центов (для сравнения: в Индии – 43 цента, в Таиланде – 85, Малайзии – 278, Турции – 346)8. Китай прочно держится в списке стран с самыми низкими среднедушевыми доходами. В 2005 г. ВВП на душу населения составлял всего 1.7 тыс. долл. в год, а в США этот показатель достиг 42 тыс.9 Удельный вес населения Китая, причисляемого по меркам Всемирного Банка к среднему классу не превышает 5%10.

Культивируемая площадь страны – 13,4%. Крестьяне, составляющие 60% населения, имеют мизерные наделы – от 0.15 до 0.3 га – являющиеся главным источником их существования11. Одним из главных факторов социально-экономического неравенства горожан и крестьян является игнорирование властью на протяжении почти четверти века интересов сельского хозяйства, деревни, крестьянства.

Власть подчинила всю жизнь общества и государства интересам форсирования темпов экономического роста на основе всемерного расширения экспортного производства. На протяжении большей части периода “реформ и открытости” органы власти обеспечивали прикрепление горожан к предприятиям, крестьян – к земле. В 2000-е гг. после смягчения, а в ряде мест отмены раздельной регистрации горожан и крестьян население начало мигрировать из неразвитых провинций в развивающиеся районы. Приток иммигрантов из сельской местности резко обострил конкуренцию на рынке труда. В результате возрасла безработица, которая составляет по неофициальным данным 20–22% трудоспособных граждан12.

Нищета на одном полюсе контрастирует с богатством на другом. Китай занял второе место в Азиатско-Тихоокеанском регионе по числу богатейших людей. Почти все они – жители приморских провинций.

Глубокая дихотомия между современными и традиционными секторами экономики не только порождает пропасть между отдельными слоями населения Китая, но и создает макроэкономические трудности – риск неспособности экономики страны “переварить” интенсивный приток иностранных инвестиций.

Итоги экономического развития страны за последнюю четверть века показывают, что их невозможно оценить как однозначно положительные. Цена, которую общество заплатило и продолжает платить за форсированные темпы экономического роста, оказалась чрезмерно высокой.

Экологические проблемы. Как и в большинстве развивающихся стран, особенно с высокими темпами роста, охрана окружающей среды в КНР отнюдь не приоритетна, скорее действует принцип “сначала развитие, потом экология”. Результатом стали кислотные дожди, водный кризис, опустынивание и эрозия почв. По имеющимся данным, только 60% сельского населения имеют возможность потреблять воду, соответсвующую санитарным стандартам.

Китай не присоединился к Киотскому протоколу 1997 г. о сокращении выбросов “парниковых газов” (прежде всего речь идет об углекислом газе СО2). Между тем КНР – абсолютный мировой лидер по данному показателю.

По некоторым данным, экологическая ситуация в Китае едва ли не самая худшая в мире. Даже официальные лица этой очень закрытой страны начинают понемногу признавать, что если рост китайского ВВП считать с учетом ущерба, нанесенного окружающей среде, то он будут сосвалять не 8–14, а 1–3% в год.

Поскольку экологические проблемы трасграничны по своей сути, ухудшение обстановки в среде обитания в КНР прямо затрагивает интересы России. Это не только конрабандная торговля российской древесиной, достигающая половины ее импорта в Китай, но и повторяющиеся загрязнения приграничных рек (р. Амур и др.). С сожалением приходится отмечать вялую реакцию китайских властей на эти нарушения.

Энергетические проблемы. Китайская экономика крайне ресурсоемкая. Поэтомк Китай остро нуждается в энергоносителях при нынешних темпах его экономического роста. В 2004–2005 гг. на долю Китая пришлось 4–5 % мирового ВВП. При этом удельный вес страны в мировом потреблении первичных энергоресурсов составил примерно 12%13. Собственные энергетические ресурсы Китая складываются из угля (одно из крупнейших в мире месторождений), в меньшей степени – нефти и газа. Поскольку рентабельность использования угля невысока, а разведанные запасы жидкого углеводорода недостаточны для обеспечения внутреннего рынка, упор делается на их импорт.

Политические проблемы. Они могут быть разделены на три категории. Во-первых, это проблемы сепаратизма, особенно обострившиеся в последнее время в связи с выступлениями за независимость в Тибете. Другие регионы, отмеченные сепаратистскими настроениями – уйгурская территория и внутренняя Монголия.

Во-вторых, на местном уровне социально-экономические проблемы вызывают раздражение и протест населения. Ответ властей часто сопряжен с использованием механизмов репрессивного аппарата.

Во-третьих, существует нарастающее противоречие между рыночной экономикой Китая и авторитарным политическим режимом страны, которому не вылилось пока в серьезный кризис благодаря повышенному вниманию, которое руководство страны уделяет этой проблеме. Единственное за последние десятилетия крупное антиправительственное выступление – протест пекинских студентов на площади Тяняньмынь в 1989 г., подавленное властями с использованием военной силы. В остальном политическая ситуация достаточно стабильная. Этому способствуют такие меры правящей элиты, как непротивление и даже поощрение дискуссий в обществе по вопросам модели реформ14 (хотя Коммунистическая партия Китая – КПК – держит их под своим контролем), включение в ряды КПК зарождающегося среднего класса предпринимателей и интеллигенции.

Компартия Китая хорошо усвоила уроки развала Советского Союза и КПСС. Пекин отверг проведение шоковой терапии путем радикальных политических реформ и заимствует опыт политического устройства у стран восточной Азии, в частности, Сингапура. Речь идет о так называемой демократии участия, которая подразумевает лидерство авторитарной партии при небольшом расширении народного участия в политическом процессе, а также руководстве при помощи норм права.

XVII съезд КПК 2007 г. предпринял попытки решения внутренних проблем Китая. Поставлена цель построения к 2020 г. “общества среднего достатка” на основе увеличения к этому времени уровня ВВП на душу населения в четыре раза по сравнению с показателями 2000 г. Однако дотичь этой цели можно, лишь изменив экономическую политику. По мнению китайского руководства, экономика должна постепенно отходить от сформировавшейся в 1990-е гг. экспортно-ориентированной модели, направленной на увеличение вывоза дешевых товаров из КНР и привлечение иностранных инвестиций в развитие производства за счет использования сравнительно дешевой рабочей силы. Вместо этого на съезде поставлена задача “увеличить капиталовложения в инновации и сделать упор на совершение прорыва в области ключевых технологий”. Фактически речь идет о том, чтобы устранить зависимость Китая от импорта передовых технологий. Для этого предложено увеличить финансирование фундаментальных исследований, а также ускорить доведение их результатов до производства путем создания цепочек, объединяющих вузы, НИИ и предприятия. Кроме того, была поставлена задача усилить социальную направленность политики, направленную на смягчение противоречий, обострившихся в период ускоренных реформ предшествующего периода. Наконец, концепция развития Китая не обходит вниманием и еще одну крайне важную проблему – борьбу с загрязнением окружающей среды.

Внешние проблемы. Сюда относится, прежде всего, мировой энергетический кризис, сопровождающийся длительным ростом цен на нефть. Ситуация усугубляется тем, что Китай поздно – в период высоких цен на нефть – приступил к созданию национального резервного нефтяного фонда и диверсификации источников поступления энергоресурсов. Цепочка последствий в этом случае может выглядеть так: рост цен на нефть и бензин в условиях продолжающегося “автомобильного бума”; рост инфляции; удорожание и, как следствие, падение темпов роста (или сокращение) экспорта и соответственно темпов роста ВВП, сверхмерно завязанного на внешние рынки.

Промежуточным фактором риска, имеющим как внутриполитическое, так и международное звучание, является тайваньская проблема. Схема кризиса весьма очевидна: провозглашение Тайванем независимости – война – международные санкции против Китая – кризис экспортного производства, отток иностранного капитала – инфляция, товарно-сырьевые дефициты – сокращение ВВП – социальный взрыв – кризис внутри КПК… Если, конечно, Китай пойдет на военные действия, о чем он, впрочем, недвусмысленно дает понять. Объективно выходом для китайского руководства является максимально возможное сохранение нынешнего статус-кво и поддержка тех политических сил на Тайване, прежде всего партии Гоминьдана, которые придерживаются тех же позиций и обещают не поднимать вопрос о независимости в течение ближайших 50 лет.

Итак, угроза полномасштабного кризиса в Китае в ближайшие 5–10 лет существует и является весьма серьезной. В этом случае окажутся затронутыми не только китайские национальные интересы, но и интересы мирового сообщества, в том числе и России, от которых потребуются адекватные ответные действия. Мировое сообщество заинтересовано в сохранении динамичного и устойчивого развития Китая. Кризис в Китае – развиваясь по “эффекту домино” – несет угрозы восточноазиатской и мировой экономике и политике15.

Отношения России и Китая

Взаимоотношения России и Китая нельзя назвать однозначными. С одной стороны, страны определили свои отношения как стратегическое партнерство, что закреплено в двух основополагающих межгосударственных договоренностях – Российско-китайской совместной декларации о многополярном мире и формировании нового международного порядка (1997 г.) и Договоре о добрососедстве, дружбе и сотрудничестве между Китайской Народной Республикой и Российской Федерацией (2001 г.). В соответствии с этими документами Россия и Китай выстраивают свою глобальную и двустороннюю политику. Важнейшее значение для обеих стран имеет то, что их позиции по ключевым международным проблемам совпадают (хотя Китай не позиционирует их так резко, как Россия). Это относится, прежде всего, к гегемонистской политике США и стран НАТО. Активно развиваются экономические и культурные взаимоотношения. Россия ведет строительство столь необходимого для Китая нефтепровода к его территории. При высоких потребностях КНР в нефти, газе и электроэнергии строительство энергомостов с Россией содержит для последней большие перспективы; при четком регулировании миграционных процессов несомненную пользу для России может принести использование китайской рабочей силы для строительства дорог, заготовки и переработки древесина, в сельском хозяйстве, в чем китайцы хорошо себя зарекомендовали. Китай является основным импортером российского вооружения. Контакты высшего руководства двух стран носят регулярный характер.

С другой стороны, если отвлечься от официальных межгосударственных отношений, то в контактах двух стран можно обнаружить достаточно подспудных камней. Прежде всего, они связаны с остротой внутренних проблем Китая, которые он не прочь решить за счет соседних стран, и с особенностями территорий России, примыкающих к КНР. Следует напомнить, что протяженность российско-китайской границы огромна – 4200 км. На всем этом пространстве российские территории отличаются крайне низкой плотностью населения, неразвитой инфраструктурой, оторванностью от Центра, слабостью государственных институтов, распыленностью экономических мощностей и при этом –огромным богатством природных ресурсов (нефть, газ, лес и др.). Напротив, территории Китая, примыкающие к российским, чрезвычайно плотно заселены (по ту сторону Амура, только в трех провинциях, проживает около 300 млн китайцев) и кране бедны как плодородными почвами, так и природными ресурсами. Если добавить к этому отсутствие у России стратегии использования восточных территорий и наличие соответствующей стратегии у Китая в отношении решения своих проблем, то напрашивается естественный вывод – объективные условия для расширения экономических (а возможно, и территориальных) интересов КНР за счет соседней России имеются.

Начнем с наихудшего сценария. Восток России (в лучшем случае пространство к востоку от Байкала, возможно – к востоку от Енисея, в худшем – к востоку от Урала) за пару десятилетий превратится в гигантское “Косово” в том смысле, что формально будет числиться за Россией, но реально станет частью Китая в финансово-экономическом и демографическом смысле (в отдельных гетто будут жить немногочисленные граждане России). Возможно, Россия продолжит держать рядом с этими гетто гарнизоны российской армии, которые все равно не будут иметь никаких шансов в случае реального столкновения с силами НОАК (от обмена ядерными ударами, стоит надеяться, стороны воздержатся). Китайская армия окажется на российской территории, просто перейдя ставшую чисто формальной границу. Казахстан, видимо, будет просто поглощен, на бумаге оставшись независимым.

Впрочем, в настоящее время явной угрозы суверенитету России со стороны Китая нет. Не надо ждать от него классической военной агрессии, ее вероятность невелика. Пекин “привязывает” восточные регионы России к себе экономически, а также демографически за счет поощрения миграции своих граждан в Россию. При этом проводимые в России опросы китайских мигрантов в последние годы показывают, что обосноваться в России планируют более 35%, а уехать через Россию в другие страны – свыше 14%. Вернуться на родину собираются менее половины респондентов16. Россия, не имея пока никакой стратегии и тем более “контрстратегии” на Дальнем Востоке, сама его “сдает”.

Китай практически не скрывает своих экспансионистских намерений. В стране полуофициально принята концепция “стратегических границ и жизненного пространства”. Предполагается, что территориальные и пространственные рубежи обозначают лишь пределы, в которых государство с помощью реальной силы может “эффективно защищать свои интересы”. “Стратегические границы жизненного пространства” должны перемещаться по мере роста “комплексной мощи государства”. При этом НОАК в 2010 г. должна превратиться в силу, “гарантирующую расширение стратегических границ и жизненного пространства”. В школьных учебниках истории Академии наук Китая история российско-китайских отношений рассматривается как агрессия России против Китая и захват его “исконных” земель. В академических кругах лишь ведется дискуссия на тему, где именно проходит западная граница этих самых исконных земель: доходит ли она до Урала, или можно ограничиться Енисеем, или достаточно восстановить границу по Нерчинскому договору 1689 г. (Читинская область)? Таким образом, под возможные территориальные претензии подведена положенная идеологическая и пропагандистская база.

Экономическое сотрудничество России и Китая отражает, скорее, вчерашний день, не обращено в будущее. Экспорт РФ в Китай в основном состоит из сырьевых товаров, энергоносителей, при сокращении доли готовых изделий. Исключение составляет военно-техническая компонента, но и здесь маячат сложности в недалеком будущем – отставание в поставках запасных частей, сервисных услуг, растущая конкуренция в этом динамичном сегменте мирового рынка. Подспудно назревает еще одна проблема: насколько стратегически оправдана преимущественная ориентация России на военно-коммерческое сотрудничество с КНР, как скоро его можно будет, по крайней мере, дополнить, если не заменить современной машиностроительной продукцией мирного назначения?

Китай же со своей стороны наводнил Россию дешевой продукцией повседневного спроса, не пренебрегая при этом широким сбытом контрафактной продукции. Последнее относится и к нарушению прав интеллектуальной собственности. Россию весьма волнует, что Китай позволил себе в точности копировать, к примеру, российские истребители СУ-27, выдавая их за китайскую разработку17.

Интерес представляют отношения России и Китая в рамках ШОС за пределами официальной риторики. Несмотря на активное сотрудничество и стремление к его расширению и качественному росту, Москва и Пекин соперничают за право быть лидером в Организации. Уже сейчас Китай активно заявляет о своем экономическом и военно-техническом участии в делах центральноазиатских участников ШОС – Казахстана, Узбекистана, Таджикистана и Киргызстана. Его главное оружие – кредиты, поставка дешевых китайских товаров в Центральную Азию. Напрашивается вопрос: не стремится ли Китай сыграть для стран региона роль локомотива развития по модели К. Акамацу “летящие гуси”?18 Теоретически такая возможность существовала для России в 1990-е гг., но политические и экономические ресурсы страны не позволили ее реализовать, а сейчас первенство уже принадлежит Китаю. Соперничество за лидерство отмечается не только в экономической, но даже в военной-оперативной сфере19.

Литература:
  1. Бергстен Ф., Гилл Б., Ларди Н., Митчелл Д. Китай. Что следует знать о новой сверхдержаве / Пер. с англ. и предисловие д.э.н. В.В. Попова.М., 2007.
  2. Борох О.Н., Ломанов А.В. Лекарство от сомнений // Россия в глобальной политике. 2006. № 4.
  3. Брагина Е. КНР на современной мировой арене: между соперничеством и сотрудничеством // Мировая экономика и международные отношения. 2007. № 10.
  4. Воскресенский А.Д. Китай в контексте глобального лидерства? // Международные процессы. 2004. № 2.
  5. Галенович Ю.М. Наказы Цзян Цзэминя. Принципы внешней и оборонной политики современного Китая. М., 2003. (Раздел “Концепции строительства вооруженных сил и национальной обороны”.)
  6. Гельбрас В.Г. Цена экономических успехов Китая // Мировая экономика и международные отношения. 2007. № 9.
  7. Известия. 2008. 26 мая.
  8. Китай в мировой политике / Отв. Ред. А.Д. Воскресенский. М., 2001.
  9. Китай в XXI веке: глобализация интересов безопасности / Отв.ред. член-корр. РАН Г.И. Чуфрин. М., 2007.
  10. Литовкин Д. Китайцы обеспечат “Миссию мира” // Известия. 2007. 28 июня.
  11. Мировая экономика: прогноз до 2020 года / Под ред. акад. А.А. Дынкина. М., 2007.
  12. Потапов М. Каковы перспективы азиатского гиганта? // Мировая экономика и международные отношения. 2007. № 9.
  13. ссылка скрыта

ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 18. СОЦИОЛОГИЯ И ПОЛИТОЛОГИЯ. 2009. № 1


О.Д. Шебло

Проблема категориального определения региональных процессов


Ключевые слова: понятие региона, процессы регионализации, регионализм.

Key words: notion of “region”, processes of regionalization, regionalism.

Статья посвящена анализу категориальных определений региональных процессов мировой политики. В ней рассматриваются интерпретации понятия «регион» в различных науках, дается краткий обзор теорий региональной интеграции. Учитывая когнитивный фактор в процессах регионализации, приводится понятие регионализма. Рассказывается о старом и новом регионализме, как формы нового регионализма выделяются открытый и закрытый регионализм. В числе вариантов закрытого регионализма указываются девелопменталистский регионализм и секьюрити-регионализм. В заключение делается вывод об исторической вариабельности стратегий регионального развития.

The article concerns the analysis of conceptual definition of regional processes in world politics. It views different interpretations of the notion “region” in social sciences and gives a short observation of the theories of regional integration. Also it highlights the notion “regionalism” concerning the cognitive factor in processes of regionalization. Open and closed regionalisms are distinguished as forms of so-called new regionalism. Among the variants of closed regionalism developmental regionalism and security-regionalism are pointed. The consideration about historical variability of the strategies of regional development is given as a conclusion of the article.

Несмотря на то, что актуализация локального на всех уровнях политической жизни является общепризнанной характеристикой современности, остается много неясных моментов с определением того, что считать регионом и, соответственно, с тем, как исследовать региональные процессы. Такие дисциплины как история, география, культурология работают с регионом как субнациональной общностью – исторической провинцией со сложившимся комплексом культурно-хозяйственных связей. Такое же понимание региона еще 15 лет назад разделяла и экономика, считавшая, что “межрегиональная торговля – это потоки товаров внутри страны”20 и разводившая тем самым межрегиональный и межстрановый уровни торговли. Вслед за этим и региональное планирование ориентировалось, как правило, на внутригосударственную перспективу. Однако сегодня активное сотрудничество в рамках наднациональных структур АСЕАН, ЕС, НАФТА говорит об изменившемся характере межнационального взаимодействия и складывании каких-то новых макрорегионов. В свою очередь такая дисциплина как теория международных отношений работает с понятием региона как наднациональной субсистемы мировой политической системы (и это может быть не обязательно макрорегион) и ставит тем самым проблему определения подчиненности: является ли регион частью общего или же самостоятельным феноменом с собственной динамикой развития. То есть важным становиться указать степень связности того или иного региона, ту меру, с которой он начинает функционировать как субрегион в глобальной системе. В связи с этим возникает необходимость нового определения критериев региональности.

Так, известный исследователь Б. Хэттн выделяет пять уровней региональности по мере возрастания степени внутренней связности21. На первом уровне оказывается регион как географический феномен, определяемый особенностями физической среды. При этом наличие человеческого общества исключается из анализа. Сам этот уровень получил у него название “проторегиона” или “предрегиональной зоны”. Второй уровень предполагает уже вовлечение социальной системы и характеризуется транслокальными связями между группами людей. Начиная с третьего уровня взаимодействие в культурной, политической или экономической сферах осуществляется через участие в региональных организациях. Такая организованная кооперация, по его мнению, “формализует” регион, делает его формальной единицей анализа.

Однако, если судить по более позднему определению22 региона как “группы людей, проживающей в географически связной общности, контролирующей определенные ресурсы, и объединенной неким набором культурных ценностей и общими связями социального порядка, сложившегося в ходе истории”, то можно сказать, что регион как исключительно социальный конструкт начинает свое бытие со второй ступени. Такая попытка подчеркнуть значимость социальных процессов в конституировании регионов берет начало в социологическом конструктивизме, который считает, что общность, в том числе, политическая общность, складывается исторически в процессе социальных взаимодействий. Б. Хэттн и Ф. Содербаум, утверждая приоритет общественных процессов над географическими границами при образовании региона, делают отсылку к радикальному структурализму и словам А. Вендта о том, что структура не действенна и даже вообще не существует вне процесса23.

Но все же большинство исследователей склоняется к тому, что о регионе как самостоятельной общности с собственными интересами можно говорить только тогда, когда эти интересы оказываются представлены в институциональном и, прежде всего, межгосударственном взаимодействии. Так, Дж. Най говорит о регионе как ограниченном количестве государств, связанных географической близостью и определенной степенью взаимозависимости24. Л. Кантори и С. Шпигель утверждают, что регион состоит из государств, имеющих этнические, лингвистические, культурные, социальные и исторические связи25. Своего рода компромиссную точку зрения предлагает Э. Харрел, отказываясь от постулата о линейном возрастании региональности. Он предлагает различать регионы в зависимости от степени их социальной связности (то есть связности языка, этничности, культуры, истории), связности экономики (образцов торговли, ресурсной комплиментарности), политики (то есть близости идеологии, политических режимов) и организационной связности (наличия общих институтов)26.

Следующей, более высокой ступенью, у Б. Хэттна является регион как гражданское общество, действующее в организационных рамках, обеспечивающее общественную коммуникацию на основе разделяемых всеми ценностей. Такими ценностями у него оказываются понятия региональной интеграции и регионального сообщества. На пятую, самую высокую ступень развития, он помещает регион-государство с отдельной идентичностью и политической самостоятельностью как во внешних, так и внутренних делах. И эта супранациональная общность становится своего рода апогеем развития региональности. Однако адекватность такой линейной телеологии, равно как и аксиологические достоинства понятия региональной интеграции вызывают у нас немало сомнений в силу их изначальной евроангажированности.

Классическое определение Э. Хааза 1958 г. представляет региональную интеграцию как сдвижение национальной активности в направлении нового центра27. То есть интеграция понимается как форма коллективного действия стран для достижения определенной цели. Неофункционализм также определял региональную интеграцию как результат необходимости перемещения специальных функций из-под государственного контроля в сторону наднациональных институтов и причину этой трансформации видел в возросшей сложности управленческих систем28. Фактически это был проект того, как политическими средствами можно согласовать различные интересы. Однако у Д. Митрани существенным оказался крен в сторону технократизма: в центре внимания у него оказываются проблемы транспорта, достижения благосостояния, снабжения продовольствием. При этом ряд оппонентов указывал еще и на определенную нормативистскую установку неофункционалистов. Так, Пентланд писал, что “взаимосвязь между функциональной необходимостью и структурной адаптацией (центральное положение для неофункционалистов) является необходимой только в значении идеала или норм, а не может быть определяющей для направления изменения”29. Тем не менее, некоторые исследователи высоко оценивают теорию неофункционализма, поскольку в рамках нее утверждается, что особенности конкретного случая региональной интеграции закладываются на самых ранних стадиях взаимодействия30.

Однако уже на рубеже 1960–1970-х гг. стал очевиден разрыв между неофункционалистским описанием (равно: предписанием) и эмпирическим миром, который определял тогда национализм Де Голля. И если ранний функционализм Э. Хааза фактически теоретизировал “метод сообщества” Ж. Монэ, то в 1970-е гг. меняется само представление о природе этого сообщества. Появляются теории интергавементализма – проектов европейской интеграции в виде конфедерации, – которые А. Милворд назвал “спасением для государства-нации”31. Так, большинство сторонников этой новой теории утверждало, что региональная интеграция – это средство для государств добиваться осуществления внутренних политических требований через участие в широких региональных инициативах32. А Дж. Най писал, что успех региональной интеграции будет зависеть от способности стран адаптировать самим и адекватно отвечать на кооперативные соглашения33. Такое возвращение к государствоцентризму можно встретить и в работах Э. Моравчика, утверждавшего, что будущее региональных проектов целиком зависит от инициатив наиболее крупных и влиятельных государств региона34.

Как определенный вариант интергавементализма можно рассматривать и политико-экономические теории региональной интеграции, поскольку главным импульсом к сотрудничеству в них указываются внутренние потребности национальных экономик. Например, П. Каценштейн считал, что это структурные особенности малых экономик (главным образом, их зависимость от внешней торговли из-за скудности природных ресурсов) сделали их чуткими к международной конъюнктуре35. Исследовательница Х. Милнер в свою очередь тоже указывала на то, что политическая поддержка региональной интеграции определяется степенью выгоды для национальных промышленных кругов36.

Однако, на наш взгляд, изначальный европоцентризм (начиная с методологии и заканчивая эмпирической базой) стал причиной непродуктивности всех теорий региональной интеграции. Многие европейские исследователи до сих пор утверждают, что там, где сотрудничество в сфере экономической либерализации не сопровождается требованиями демократических преобразований, затруднен переход на институциональный уровень партнерства, а “включение требований демократизации – это хороший показатель оценки того, насколько готовы сотрудничающие страны перейти к структурному взаимодействию, которое целиком является производным от политических норм”37. Тем не менее, к концу XX в. стало очевидно, что цели региональной интеграции в третьем мире вообще не касаются политической унификации .38 Например, АСЕАН провозглашает своим принципом невмешательство во внутренние дела стран-членов и в рамках нее мирно сосуществуют абсолютно рыночная экономика города-государства Сингапура и режим военной хунты в Мьянме.

Как одну из главных причин эпистемологической непродуктивности теорий региональной интеграции можно назвать изначальную аксиологическую окраску самого понятия интеграция. Ведь теоретики европейской интеграции – американские социологи – искали в числе прочего и решение проблемы социального отчуждения в ситуации той интенсификации межгосударственного и межконтинентального взаимодействия, которое называется глобализацией. Так, К. Полани предлагал рассматривать глобализацию как двунаправленное движение: когда за экспансией и углублением рынка следует политическая интервенция в виде инициатив по институционализации сотрудничества для защиты внутренней социетальной связности39.

Как ценностно-нейтральный синоним понятия “интеграция” представляется удачным использовать понятие “регионализация” для передачи объективного комплекса процессов формирования регионов. В этом смысле оно будет созвучно глобализации как превращению мира в одно место. В то же время процессы превращения какой-то географической зоны в регион (языковой, этнический, экономический, политический) могут соответственно являться объектом исследования отдельных наук: языкознания, этнологии, экономики, политологии. В том, что касается двух последних дисциплин, то предметом их анализа является регионализация как институциональное закрепление интересов политических и экономических акторов. При этом важным оказывается и когнитивный момент, поскольку всё более очевидно, что в современном мире процесс институционализации интереса приводит к возникновению коллективных идентичностей на основании принципа взаимосвязи40. Политическая наука начала работать с региональными политико-экономическими изменениями при учете этого нового, когнитивного фактора в конце 1990-х гг. с появлением понятия «регионализм».

В самых общих словах регионализм обычно определяют как тенденцию или политические инициативы по организации пространства в категориях региона. Кто-то заявляет, что регионализм – это идеология, которая ведет регион к регионализации41. В более узком смысле под ним имеют в виду конкретный региональный проект. Так, Э. Пэйн и Э. Гэмбл пишут, что “регионализм – это организованный одним или несколькими государствами проект по реорганизации конкретного регионального пространства в парадигме экономической и политической зависимости”42. Так же как и глобализм, регионализм – это еще и нормативный концепт, относящийся к ценностям, нормам и идентичностям. Некоторые исследователи трактуют его как ответ на регионализацию и ее расширенную форму – глобализацию43. Такое понимание подчиненности вполне уместно поскольку понятие регионализации шире и подразумевает в себя, в том числе, спонтанные процессы складывания региональной общности.

При анализе процессов регионализации последних 20 лет используют понятие нового регионализма, тогда как более ранние инициативы региональных объединений называют “старым регионализмом”. Считается, что он покрывал собой 20–30 лет после Второй мировой войны и пик его приходился на эпоху биполярности. При этом он, как правило, касался соглашений либо в сфере стратегической безопасности, либо экономического сотрудничества. Его экономические договора укладывались в рамки классической теории торговых союзов, то есть главная их цель заключалась в либерализации товарной торговли. Это дало повод некоторым исследователям называть старый регионализм поверхностным или мелководным регионализмом44. То, что он существовал в условиях биполярности, обусловило и направление инициатив по регионализации: все они исходили сверху вниз и главным актором выступало государство. Поэтому его еще называют гегемоническим регионализмом, а его главным детищем указывают объединенную Европу45. Впрочем, еще одна региональная организация берет свое начало в проектах старого регионализма: АСЕАН. Несмотря на то, что Ассоциация изначально заявляла свою идеологическую свободу, она все же выступала механизмом балансировки сил: как противовес бывшим французским колониям Индокитая, где господствовал коммунистический режим. Однако на сегодняшний день тактика в региональной политике АСЕАН далеко отстоит от целей и идеалов старого регионализма.

То, что граница между старым и новым регионализмом не проходит по дате возникновения отдельной организации, говорит и тот факт, что Белая книга внутренней торговли ЕС 1985 г. считается началом нового этапа построения региональных отношений в мире. В ней впервые признается комплексный характер региональной зависимости, при этом глобализация указывается как импульс и одновременно тот контекст, в котором происходит структурирование политического, экономического и культурного пространства в категориях региональности. В числе прочих характерных черт нового регионализма выделяют изменившееся направление региональных инициатив (снизу вверх)46, а также многообразие акторов47.

Но, несмотря на то, что сегодня все региональные соглашения преследуют много целей и исходят из соображений комплексной взаимозависимости экономических, социальных, экологических факторов, все же можно попытаться выделить отдельные течения внутри самого нового регионализма на основании уже долгосрочных приоритетов. Как один из вариантов можно назвать открытый регионализм, который оказался тесно связан с регионализацией после Второй мировой войны американской экономики. Особенностью его является мировая либерализация товарной торговли как главная цель, а отсюда – предельно размытое толкование региона и критериев региональности. Почти одновременно были определены направления для формирования зоны открытого регионализма (именно направления, поскольку говорить о регионах в историческом, политическом, культурном смыслах не представляется возможным): с одной стороны таким направлением стало западное полушарие, а с другой – Тихий океан.

В 1986 г. было заключено соглашение о создании ЗСТ между США и Канадой, положившее начало НАФТА (1993 г.), к которой присоединилась Мексика. И если на 1980 г. в ВТО было зарегистрировано только 65 договоров о преференциальной торговле и абсолютное большинство их было подписано между странами, находящимися на одном уровне развития, то, начиная с НАФТА, быстро начали появляться соглашения конструкции Север-Юг (на конец 1999 г. их было большинство от общего количества в 194)48. Впрочем, в западном полушарии предпринимались и параллельные варианты региональных объединений: были основаны МЕРКОСУР, Андский таможенный союз, подписан договор о Центрально-Американском общем рынке. Однако с американской стороны не замедлили поступить еще более широкие инициативы: в декабре 1993 г. вице-президент США А. Гор в своей речи в г. Мехико впервые озвучил идею создания американской ЗСТ, которая бы включала в себя все государства западного полушария (кроме Кубы, которая была исключена из Организации Американских государств).

Но разница ВВП на душу населения между самой богатой и самой бедной американской страной (США и Никарагуа) равна почти 500 раз, что ставит проблему структурного соответствия государств региона. Коэффициент структурного различия для государств НАФТА и МЕРКОСУРа равен 1,11. Для сравнения: на момент подписания Римского договора между шестью европейскими странами он составлял 0,29. Сегодня для ЕС-10 он равен 0,34, ЕС-25 – 0,64.49 Тем более остается открытым вопрос о совместном историческом опыте и разделяемой идеологии. И если идее южно-американского объединения более 200 лет (она восходит к работам Симона де Боливара), то панъамериканизм – конструкт исключительно новейшего времени.

Еще меньшей степенью региональности (если вспомнить критерии Б.Хэттна) характеризуется второе направление региональной активности США – АТР. Как указывают исследователи, “само определение АТР как региона во многом натянуто, поскольку часть объединена территориальными границами (как Европа), а часть – морскими (как НАТО). Так что его географическая связность очень условна. Еще меньше общности в том, что касается культурно-религиозной, политической и экономической систем”50. Это стало причиной того, что теоретики нового регионализма начали утверждать абсолютный примат политического сотрудничества в процессах регионализации. Наиболее радикальные сторонники этой точки зрения идут дальше и делают вывод, что сегодня регионализм вообще не имеет географической привязки. Например, А. Панагария в своей работе “Обзор дебатов по регионализму” доказывает, что понятия “региональные торговые соглашения” и “соглашения по региональной интеграции” равнозначны понятию “преференциальные торговые соглашения”51.

Отдельного внимания заслуживает механизм присоединения новых членов в рамках открытого регионализма, поскольку он, на наш взгляд, во многом определяется особенностями американской политической системы. В частности, у президента США с 1970-х гг. есть от Конгресса право в одностороннем порядке начинать переговоры по заключению торговых договоров. Парламент при этом может только принять или отклонить их, но не может дополнить. И поэтому стратегия США как в АТР, так и западном полушарии ориентируется преимущественно на двусторонние альянсы в рамках многосторонних механизмов. Если для МЕРКОСУРа действует формула присоединения новых членов 4+1 (то есть национальный интерес каждого отдельного государства считается представленным в наднациональной структуре), то для региональный организаций с участием США оговорен принцип дифференцированных переговоров. Организационные проекты по созданию Американской ЗСТ (АЗСТ) появились на саммите в Сан-Жозе в 1998 г., и тогда же от США поступило предложение о принципе дифференцированного сотрудничества. В ноябре 2003 года уже было решено, что АЗСТ не будет создана подписанием одного документа. Будет разработано два пакета документов: первый – декларирующий права и обязанности членов; второй будет состоять из двухсторонних и многосторонних соглашений, участие в которых необязательно для всех52.

В экономике это получило название hub-and-spoke regionalism (условно можно перевести как “ступично-спицевый регионализм”): когда в рамках договора о ЗСТ каждое государство отдельно может инициировать переговоры с третьим государством, которое в этом случае становится ступицей, а его старые и новые партнеры – спицами колеса. Как пример можно назвать Мексику, которая, будучи членом НАФТА, имеет договора о преференциальной торговле с ЕС, Израилем и Японией. И, несмотря на утверждение его сторонников о том, что новый регионализм – рыночно-ориентирован, а потому – открыт по своей сути53, сегодня практически невозможно найти оснований для его различения от мультилатерализма.

Так японские экономисты, исходя из модели равновесия Маркова, доказывают, что преференциальные торговые соглашения способствуют сближению и дальнейшей торговле между спицевыми странами54/ Вместе с тем, они противоречат ст.1 ГАТТ, гарантирующей равные торговые условия всем странам, и п.2 ст.24, запрещающему создавать преференциальные торговые условия в ущерб третьим странам. Также договоры о создании ЗСТ не идут до конца в полной либерализации торговли, ссылаясь на неопределенность формулировки п.1 ст.24 о том, что “почти вся торговля должна быть включена”. Для сравнения: договор ЗСТ АСЕАН покрывает собой свыше 60 тысяч товарных пунктов, тогда как аналогичные договора США исчерпываются несколькими сотнями наименований.

На наш взгляд, в случае открытого регионализма фактически речь идет о новой вариации Вестфальской системы, государствоцентричной по своей сути и признающей только регионализацию национального интереса. Сегодня многим больше оснований называть открытый регионализм неолиберальным мультилатерализмом, отказывая ему тем самым в определении региональности.

Признание транснационализации государственного суверенитета является характерной чертой того, что мы предлагаем называть закрытым регионализмом. В рамках него признается, что создание широких условий для управления различиями и ограничения их не может быть предоставлено рыночным силам, а должно быть результатом сознательного политического выбора. Закрытый регионализм определяется преимущественным вниманием нетарифным сферам сотрудничества. Для него важны гармонизация внутренней политики в сфере налогообложения и государственного субсидирования, либерализация движения трудовых ресурсов и создание институтов, приближающих монетарную интеграции. Самым ярким примером закрытого регионализма можно назвать Европейский Союз. Приоритет политических целей заставляет его сегодня заключать далеко не самые выгодные с экономической точки зрения договоры, тем самым замедляя собственный рост и подрывая производственную конкурентоспособность в мировом масштабе55.

Также примеры закрытых региональных стратегий предлагают Тихоокеанская Азия и Латинская Америка, случаи которых называют девелопменталистским регионализмом. Его определяют как совместные усилия группы стран какого-либо географического региона по увеличению экономической комплиментарности через создание политических союзов.56 Это осуществляется через торговые соглашения или иные, более глубокие стратегии развития. Однако девелопменталистский регионализм держится преимущественно не на торговых, а на политических инициативах. И, несмотря на то, что его называют видом мезо-глобализации57, и утверждение, что главной целью процессов “интеграции снизу” является подключение к глобализации58, девелопменталистский регионализм, даже заявляя своим главным приоритетом экономическое развитие, скорее определяется географическими и политическими факторами. Все это противопоставляет его открытому регионализму и дает повод отнести его к стратегиям закрытого развития: то есть, к закрытому регионализму.

Еще одним вариантом закрытого регионализма можно привести то, что Б. Хэттн называет секьюрити-регионализм. Он начинается с того момента, когда государства осознают наличие “комплекса проблем региональной безопасности”59, решение которых требует межгосударственного сотрудничества. Примером такого регионализма называются интра-континентальные региональные организации (Африканский Союз, Организация Американских государств). Однако их существование практически номинально, а факт их закрытости объясняется только географической обособленностью.

В ситуации мирного, невоенного времени встает вопрос того, насколько могут быть “секьюритизированы” проблемы т.н. «низовой политики»: экологический и социетальные секторы60. Очевидно, что редко природные и политические ресурсы совпадают, но вот экологические проблемы нередко имеют региональный масштаб. В том, что касается Тихоокеанской Азии, то для решения вопросов безопасности в 1994 году был создан Региональный форум АСЕАН. И, несмотря на то, что критики не преминули назвать его за неэффективность talk shop (говорильней), все же это – “организация безопасности в том смысле, что она способствует развитию взаимопонимания между странами и заменяет <потенциальный> конфликт на диалог”61. К примеру, лесные пожары в Индонезии в 1997 г. стали причиной атмосферных загрязнений в соседних Малайзии, Сингапуре и Брунее, что добавило напряжения в их отношения и без того подорванные экономическим кризисом. Но тогда региональные НПО в рамках Регионального форума АСЕАН активно сотрудничали с индонезийским правительством, что отдельные наблюдатели расценили это даже как вызов национальному суверенитету62.

Тем не менее, сегодня Тихоокеанскую Азию сложно однозначно отнести к закрытому регионализму. Скорее, она показывает пример исторической изменчивости форм регионализма. Зародившись как проект по обеспечению региональной безопасности в конце 1960-х гг. с образованием АСЕАН, азиатский регионализм прошел стадию девелопментализма, а с появлением АТЭС и транстихоокеанских инициатив заявляет свою приверженность и принципам открытого регионализма. На сегодняшний день по модели ступично-спицевого регионализма в регионе заключено более 500 договоров ЗСТ, из них примерно половина – с внерегиональными партнерами63. Еще более показательна ситуация с прямыми инвестициями в ЮВА. За период 1995–2000 гг. 87% общего объема ПИИ были от внерегиональных партнеров (52% из них – от экономической триады: США, ЕС, Японии), и только 11% – от региональных инвесторов: Тайваня, Кореи, Сингапура. Это заставляет делать вывод о том, что “государства АСЕАН в большей степени интегрированы с государствами мира, чем между собой”64.

Вместе с тем, очевидно, что случай азиатской интеграции отличается и от принципов открытого регионализма в том, что касается национального суверенитета. В международных отношениях Тихоокеанская Азия все чаще предстает единым субъектом политического интереса. С 1999 г. существует институт официальных встреч ЕС и АСЕАН+3. При этом если АТЭС – это трансрегионалистская модель, по мнению отдельных исследователей65, то азиатско-европейский институт официальных встреч – это реальная попытка построить межрегиональный диалог. Вдобавок интеррегионализм, как высшая стадия политической регионализации, работает двумя способами. “Во-первых, функционально: для установления отношений между отдаленными регионами. Во-вторых, когнитивно: как средство (ре)идентификации понятия регион”66. Все это дает повод предположить, что конкуренция двух региональных моделей (неовестфальской, представленной идеологией открытого регионализма, и поствестфальской, к которой относятся закрытые региональные проекты ЕС и, с рядом оговорок, Тихоокеанской Азии) будет определять динамику мирового порядка в ближайшие десятилетия.

Литература:
  1. Кругман П., Обстфельд М. Международная экономика. Теория и политика. М., 1997.
  2. Axline W.A. Cross-regional comparisons and the theory of regional cooperation: lessons from Latin America, the Caribbean, South East Asia and the South Pacific // The Political Economy of Regional Cooperation: Comparative Case Studies / W.A. Axline (Еd.). Pinter, 1994.
  3. Bartel F.L. The Future of Intra-Regional Foreign Direct Investment Patterns in Southeast Asia. // The Future of Foreign Investment in Southeast Asia / N.J. Freeman, F.L. Bartels (Eds.). L., 1993.
  4. Burfisher M.E., Robinson Sh., Thierfelder K. Regionalism: Old and New. Theory and Practice // ссылка скрыта
  5. Buzan B. People, States and Fear: An Agenda for International Security Studies in the Post-Cold War Era. L., 1983.
  6. Buzan B. The Logic o fRegional Security I the Post-Cold War World // The New Regionalism and the Future of Security and Development / B. Hettne, A. Inotai, O. Sunkel (Eds.). L., 2000. P. 1–25.
  7. Cantori L.J., Spiegel S.L. The International Politics of Regions: A Comparative Approach. L., 1970.
  8. Chia S.Y., Sussangkarn Ch. The Economic Rise of China: Challenges and Opportunities for ASEAN // Asian Economic Policy Review. 2006. N 1. Р. 102–129.
  9. Coombe R. Security in the Post-Cold War Asia-Pacific. Melbourne, 2003.
  10. Cotton J. The Haze over Southeast Asia: Challenging the ASEAN Mode of Regional Engagement // Pacific Affairs. 1999. N 3. Р. 331–351.
  11. Das S.P., Ghosh S. Endogeneous Trading bloc Formation in a North-South Global economy // Canadian Journal of Economics. 2006. August. P. 809–830.
  12. Denoon D., Colbert E. Challenges for the Association of Southeast Asian Nations // Pacific Affaires. 1998–1999. N 4. Р. 514.
  13. Duc C., Granger C., Siroen J.M. Commerce et Preferences. Les Effects d’une Clause Democratique // Revue Economique. 2007. September.
  14. Feng Y., Genna G.M. Regional Integration and Domestic Institutional Homogeneity: a Comparative Analysis of Regional Integration in the Americas, Pacific Asia and Western Europe // Review of International Political Economy. 2003. May.
  15. Gilson J. The New Interregionalism? The EU and East Asia // European Integration. 2005. September. P. 307–326.
  16. Giroud A. Foreign Direct Investment and the Rise of Cross-Border Production Networks in Southeast Asia // The Future of Foreign Investment in Southeast Asia / N.J. Freeman, F.L. Bartels (Eds.). L., 1994.
  17. Granados J., Cornejo R. Convergence in the Americas: Some Lessons from the DR-CAFTA Process // The World Economy. 2006. N 8. Р. 857–891.
  18. Haas E.B. The Uniting of Europe. Stanford, 1958.
  19. Hettne B. Beyond the “New” Regionalism // New Political Economy. 2005. December. P. 543–571.
  20. Hettne B. Globalisation, Regionalism and the Europeanisation of Europe // Politeia. 1996. № 3. Р. 106–112.
  21. Hettne B., Soderbaum F. Тheorising the Rise of Regionness // New Regionalisms in the Global Political Economy: Theories and Cases / S. Breslin et al. (Eds.). L.; N.Y., 2002.
  22. Hurrell А. Regionalism in theoretical perspective // Regionalism in World Politics: Regional Organization and International Order / L. Fawcett, A. Hurrell (Еds.). Oxford, 1995.
  23. Katzenstein P.J. Small States in World Markets: Industrial Policy in Europe. Ithaca; N.Y., 1985.
  24. Keohane R. After Hegemony: Cooperation and Discord in the World Political Economy. Princeton, 1984.
  25. Kim S.S. Regionalization and Regionalism in East Asia // Journal of East Asian Studies. 2004. N 4.
  26. Lamy P. Stepping Stones or Stumbling Blocks? The EU Approach Towards the Problem of Multilateralism vs Regionalism in Trade Policy // World Economy. 2002. N 10. P. 1399–1413.
  27. Milner H. Industries, Governments, and the Creation of Regional Trade Blocs // The Political Economy of Regionalism / H. Milner, E. Mansfield (Еds.). N.Y., 1997.
  28. Milward А.S. The European Rescue of the Nation State. L., 1992.
  29. Mitrany D. The Functional Theory of Politics. L., 1975.
  30. Moravcsik A. Liberal Intergovernmentalism and Integration: A Rejoinder // Journal of Common Market Studies. 1995. Vol. 33. Р. 611–628.
  31. Mukunoki H., Tachi K. Multilateralism and Hub-and-Spoke Bilateralism // Review of International Economics. 2006. N 4. Р. 658–674.
  32. Ndayi Z.V. “Theorising the Rise of Regionness” by Bjorn Hettne and Frederik Soderbaum // Politukon. 2006. April. P. 113–124.
  33. Nye J.S. Peace in Parts: Integration and Conflict in Regional Organization. Boston, 1971.
  34. Nye J. Peace in Parts: Integration and Conflict in Regional Organization. L., 1987.
  35. Panagariya A. EU Preferential trade Arrangements and Developing Countries // World Economy. 2002. N 10. P.1415–1432.
  36. Panagariya A. The Regionalism Debate: An Overview // ссылка скрыта
  37. Payne A., Gamble А. Introduction: the Рolitical Еconomy of Regionalism and World Order // Regionalism and World Order / A. Gamble, A. Payne (Еds.). L., 1996.
  38. Pentland Ch. International Theory and European Integration. L., 1973.
  39. Phillips N. Governance after Financial Crisis: South American Perspectives on the Reformulation of Regionalism // New Political Economy. 2000. March.
  40. Policy-Making in the European Communities / H. Wallace, W. Wallace, C. Webb (Еds.). L., 1977.
  41. Taylor P. The Limits of European Integration. Beckenham, 1983.
  42. The New Regionalism and the Future of Security and Development / B. Hettne, A. Inotai, O. Sunkel (Eds.). 2000.
  43. Trade Blocs? The Future of Regional Integration / Cable V., Henderson D. (Eds.). L., 1994.
  44. Tussie D. In the Whirlwind of Globalization and Multilateralism: the Case of Emerging Regionalism in Latin America // Regionalism and Global Economic Integration: Europe, Asia and the Americas / W.D. Coleman, G.R.D. Underhill (Eds.). L., 1998.
  45. Vayrynen R. Regionalism: Old and New // International Studies Review. 2003. N 5. P. 25–51.
  46. Wendt A. Collective Identity Formation and the International State // American Political Science Review. 1994. N 2. P. 384–396.



ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 18. СОЦИОЛОГИЯ И ПОЛИТОЛОГИЯ. 2009. № 1