Geum.ru

Андрей Белый Между двух революций Воспоминания в 3-х книгах

Вид материалаКнига

Содержание


Петербургская драма
У богомудров
Чулков, мейерхольд, бакст, ремизов
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   59
Глава вторая


ПЕТЕРБУРГСКАЯ ДРАМА


ПЕТЕРБУРГ


Остановился я на углу Караванной1, откуда писал Блоку: жду его видеть у

Палкина;2 после ссоры с Александрой Андреевной и письма к Л. Д. не хотел

ехать к Блокам; долго сидел я в переосвещенном зале, средь столиков, над

которыми, бренча мандолинами, передергивала корпусами, затянутыми в атлас,

капелла красных, усатых неаполитанцев; и вижу: студент с высоко закинутой

головой нащупывает кого-то за столиком: Блок! Перед ним - похудевшая, в

черном платье Л. Д. пробирается нервной походкой; оба издали обласкали

улыбкой; в протянутой руке Саши прочел: "Объяснение - факт приезда!" Мы сели

за столик, конфузясь друг друга, как дети, которым досталось; и стало

смешно: Саша с юмором воспроизвел "сцены" в Шахматове со взрывом "испанских

страстей"; Л. Д. улыбнулась: "Довольно играть в разбойников"3.

Не было объяснений: стесняла Л. Д.; и кроме того: Блок сумел, точно

тряпкой, снимающей мел, в этот вечер стереть все сомненья; рисую его, каким

виделся он, без еще понимания, почему же в Шахматове был он другим; а он -

вот он какой (увы, скоро опять обернулся "коварным"); пережитое в Шахматове

показалось химерою; Л. Д. встретила с необыкновенным радушием; Александра

Андреевна теперь называла меня просто "Борей", доказывая: мне-де жить в

Петербурге; Москва-де нервит; здесь-де будет теплей; все поглаживая по

плечу, наклоняясь и глядя глазами в глаза; приговаривала с таким ласковым

шепотом:

- "Как вам без нас обойтись? Вы же - наш".

Бекетова, Кублицкие, Блоки расспрашивали о Сереже с участием; думалось:

летний приезд - невпопад; мы некстати вломились с программой собственных

"разговоров"; произошло недоразумение: на почве нервности всех; и его я,

вернувшись в Москву, непременно Сереже рассею.

А "объяснение" с Блоком?4

Но здесь - отступление: этот этап отношений с поэтом подам под вуалью;

в него вмешаны лица, которых роль видится мне до сих пор отрицательной; я не

бросаю прямых обвинений, не зная тогдашних мотивов, создавших из Блока

"врага"; требования себя объяснения эти лица отвергнули; да здравствует

именуемое: "неизреченность"!

Судьба пошутила: в "Начале века" я рассказал, как встал на дороге

Брюсова; не прошло и двух лет, как... Блок встал на моей дороге.

Была в Петербурге дама; назову ее Щ.;5 мне казалось: мы любили друг

друга; часто встречались; она уговаривала меня переехать;6 я ж был уверен:

ее любит и Блок; перед Щ. стояла дилемма: "Который из двух?" Я хотел сказать

Блоку, что может он меня уничтожить; он может просить, чтоб убрался с пути;

коли нет, то настанет момент (и он близок), когда уже я буду требовать от

него, чтобы он не мешал.

Вот с чем ехал.

Объятья поэта, открывшие мне роковой Петербург, означали одно: "Боря, -

я устранился"; я этот жест принял как жертву; взрывом взвинченной

благодарности на него отвечал; а ревнивая подозрительность, что неправильно

мною понят жест Блока, - отсюда.

Зинаида Гиппиус - моя конфидентка в те дни - мне внушает доверие,

прибирая этим к рукам; она укрепляет во мне убеждение, что я - для Щ. и что

Щ. - для меня;7 разговор с Зинаидою Гиппиус, посещения Щ. и простертые

братски мне руки немого поэта - причины, почему иные поступки мои в эти

дни - диковаты; не ясны: Блок, Щ.; ведь последняя, не объяснивши себя, меня

вынудила скоро думать, что изнанка ее обходительности - эксперимент похоти,

сострадание - любопытство к мушиному туловищу с оторванной головой,

"чистота" - спесь и поза комедиантки, взывание ж к долгу -

безнравственность; когда Блок разрешился поздней прямым словом о Щ., то упал

повод к вражде с ним; в годах восстанавливались человеческие отношения.

Раз только Блок в эти дни объяснился со мной, посвятивши в туманы

"Нечаянной радости"; он взял меня за руку:

- "Мне, Боря, надо тебе показать кое-что без мамы и, пожалуй, без

Любы".

Из оранжевой столовой Кублицких увел в уединение сизого своего

кабинета; меня усадил на диван и сел рядом, поставив рой сбивчивых образов;

они-де касаются его жизненной сущности: и они-де связалися с пахнущею

лиловой фиалкою; цвет ему заменил категорию; красное, желтое или лиловое -

значили: идеализм, материализм, пессимизм; прикасаясь к руке, он приблизил

свои голубые глаза, расширяясь доверием:

- "Цветок пахнет душно: лиловый такой и ночной".

И он спрашивал: что значит вот этот лиловый оттенок среди прочих, - с

отливами в аметисты и в пурпур; но синеватый, тяжелый оттенок связался мне с

Врубелем: цветок, вырастая, вел Блока в лилово-зеленые сумерки ночи; поэт в

поясненье своих ощущений прочел мне наброски поэмы "Ночная фиалка":8 о том,

как она разливает свой сладкий дурман; удручил образ сонного и обросшего

мохом рыцаря, перед которым ставила кружку пива девица со старообразным и

некрасивым лицом; в генеалогии Блока она есть "Прекрасная Дама",

перелицованная в служанку пивной, подобной "бане с пауками" (бред

Достоевского);9 позднее "служанка" в поэзии Блока выходит на Невский

проспект, предлагая "услуги" ночным проходимцам; в печати указывал я, что из

"розы" здесь вылезла "гусеница" (скорлупчатое насекомое "Идиота");10 Блока

же силился я прочесть без "идей": только в логике ощущений; повеяло таким

душным угаром, в чем я и признался ему; он сказал мне в ответ:

- "Так что ж... хорошо".

Он вполне отдался уже субъективным эмоциям, превращая обстание в

материалы к "Comedia dell'arte"; 11 Л. Д. - явно мечтала о сцене; Блоки

слушали Вагнера; еженедельно у них собиралася молодежь: все поэтики и

музыканты.

У них я встречал юного говоруна с взъерошенными мохрами; студентик,

махая руками, кричал за столом; со мной спорил о физике; скоро ж Блок

показал мне стихи, изумившие яркостью; автором их оказался "студентик"; так

я встретился с Городецким12.

Здесь помню и Пяста и Е. П. Иванова:13 оба - студенты; Иванов меня

поразил ярким цветом бородки, мохрами, веснушками; Иванова Блок очень чтил:

- "Он - совсем удивительный, сильный; спроси-ка его: он все тебе

скажет; придет и рассудит; спроси-ка!.."

Иванов и Пяст - друзья Блока; на похоронах его Е. Иванов ко мне подошел

и, взмахнувши рукой, стер слезу со щеки рукавом:

- "Ушел... Мы остались тут: догнивать!" Соединение веселой легкости с

лаской было лишь авансценою, на которую влек меня Блок, а не фон отношений;

последний - жуть крадущейся катастрофы, грозящей нам с ним; но на попытки

коснуться ее Блок как бы говорил:

- "Переезжай в Петербург; тогда выясним". А улыбкой своей договаривал:

- "Будем - играть; и когда игра выразится, - то ее примем мы".

Мережковские мне не раз повторяли:14

- "Блок развел декадентщину; а вы, Боря, - с идеями: вам с ним - не

путь; вам путь - с нами".

Но "путь" с Мережковскими, в этом теперь убедился, - не путь!


У БОГОМУДРОВ


У Мережковских я был тотчас же по приезде;15 и, по примеру прошлого

года, был ими перетащен в уже не интересующий быт; [См. "Начало века", гл.

четвертая] мне выцвел он; я удивлялся холодному любопытству к происходящему

и выхолащиванию из него бескровных идеек, с которыми носились как с

динамитом; оговариваюсь: Мережковский, пожалуй, еще с большим усердием

нарыкивал "революционные" лозунги, публицистически овладев своей темой и

выявив всю ее уродливость для меня в спорах с здесь собирающимися людьми о

том, от какого радикального попа сколько процентов церковности нужно

вспрыснуть "папствующему" радикалу, чтобы он умел взмахивать, как знаменем,

"революционным" крестом; революция, все ж кое-как зацепившая этих людей год

назад, теперь ими виделась даже не из окон, которым подставлялась спина;

протопопик нового сознания, Мережковский, делатель литературных бомб,

издаваемых Пирожковым16, взрывал нестрашных и дряхлолетних епископов; места

последних уже занимали: Зинаида Гиппиус, благословляющая лорнеткой, и

миропомазующий перчаткою Дмитрий Владимирович Философов; он наталкивался на

Булгакова, стоящего за не столь благовонное мирро; кандидатами последнего

стали - Свенцицкий и Эрн, руководители братства борьбы: православия с

православием.

В этой компании я, обиженный за рабочий вопрос, все еще существующий

вне "Нового Иерусалима", сошедшего с небеси, пока что только в красной

гостиной и именно перед козеткой, с которой "епископесса" себе притирала к

руке туберозу "Лубен" [Духи], выпуская из крашеных губ "благодать"

папироски, - обиженный, я становился заядлым "марксистом"; но мне

доставалось от встряха бердя-евского кудря и от тиком высунутого языка,

которые аргументировали: ненужность, праздность и не модность подобных

вопросов после того, как Николай Бердяев все это преодолел в последней

статье; и потому: кричащий факт всеобщей забастовки - явление запоздалое,

"ставшее"; он проповедовал лишь "становление" здесь разрешаемой антиномии

меж пока не молящимся и поэтому грешным "святейшим" политиком Струве и еще

не кадетствующим, но молитвой уже святым протопопом; он разрешал антиномию

тем, что Николай Бердяев, придя к молитве и к Струве, - центральная ось,

через которую бегут токи мирового переворота; антиномию коллегия почтенных

людей разрешала весь месяц; а Мережковский кричал:

- "Боря, - вы, такой, каким мы вас знаем, - как можете вы увлекаться

марксистской схоластикой, сдобренной неживым кантианством?"17

Я не мог доказать, как ни силился, что и рабочий вопрос, и теория

знания не "увлечение на стороне", а проблема, в сложностях которой запутался

и не я, а - культура.

Темпераментней, но уже других, мне казался Булгаков, хватавшийся за

черную бороду, поджимавший губы цвета владимирской вишни и устремлявший в

кончик стола глаза цвета... тоже владимирской вишни; скоро я замолчал,

сославшись на зубные боли, весьма донимавшие целый месяц; был же горько

разочарован не только в круге интересов всех, меня окружавших; в Москве

пережили мы сердцем октябрьские дни; как ни барахтались в трудностях найти

себе дело; как ни был комичен Петровский, схватившийся за железную жердь

(против пушек); как ни был комичен сухарь, Киселев, пригласивший нас к

"минной" деятельности, - а все ж в наших жестах изживался порыв,

прохвативший насквозь; ведь неспроста Пигит в свое время мечтал бросить нас,

"аргонавтов", на первую баррикаду; за этот порыв, пусть наивно пережитой, и

хватался я, как за сердцу близкую память, - при созерцании этого

организованного безделья "передовых" общественников.

Почему ж, меня спросят, торчал здесь? Я ждал окончания ежедневного

галдежа, чтобы после него при камине всю ночь напролет посвящать сестер

Гиппиус (3. Н. и Т. Н.) [См. "Начало века", глава четвертая] во всю

сложность создавшегося положения между Щ., Блоком, мною; сочувствие, пусть

показное, меня бодрило; всему прочему лишь механически я подчинялся -

"постольку поскольку"; и хаживал с Мережковским к Розанову, к Бердяеву, к

Вячеславу Иванову, салон которого уже распухал [См. "Начало века", глава

третья].


ЧУЛКОВ, МЕЙЕРХОЛЬД, БАКСТ, РЕМИЗОВ


Передо мною вырастают: Г. И. Чулков, В. Э. Мейерхольд, Л. С. Бакст, А.

М. Ремизов.

Георгий Иванович Чулков очень нравился;18 он бросался на все точки

зрения; и - через них перемахивал; но от этих спортивных занятий прихрамывал

он то на правую, то на левую ногу.

Еще в прошлый приезд его образ связался с влетанием в комнату: дверь

распахнулась - влетел Чулков с дыбом взбитыми волосами, - худой, впалогрудый

и бледный, поднявши сквозняк; резолюции, протоколы, бумажки, взвитые,

уносятся в вентилятор; Георгий Иваныч, присевши, стучит двумя пальцами: на

мимеографе;19 и от него из редакции "Вопросов жизни"20 "несется" он с пачкой

листков, иль размноженного протеста, торчащего из его фалды с платком

носовым; сюртучок его, узенький, с короткими рукавами; Георгий Иваныч басит

трубно: в нос; а клок волос пляшет; махает рукой; набасив, намахавшись,

настукивает он сызнова.

Он всегда оголтелый: и это - от всех преодоленных позиций; недоуменье в

его широко открытых глазах; рот - полуоткрыт: через что перемахивать, когда

все уже вымахано? Махать в бездну? В такие минуты истинно Зевесова,

многохохлатая голова со взбитыми в щеки кольцами густой бороды, коль сбрить

бороду, напоминает голову мистера Дика ("Давид Копперфильд"), особенно когда

он влетит в идэ-фикс; мистер Дик не умеет изъять короля Карла Первого из

своих мемуаров, которые в образе бумажных змеев затем летают под небом;2

Георгий Иваныч страдает настойчивым зудом: поспеть первым куда бы то ни

было; быв в ссылке с Дзержинским22, партийцев своих обогнав, он бросается

перегонять декадентов; и в этих усилиях он припирается к религиозным

философам; его застаю уже на другом перегоне, когда, перегнав Мережковских и

сбив с ног Булгакова, на которого он налетел, локтем трахнув под бок Анну

Шмидт на бегу23, догонял он Иванова, Вячеслава, чтоб вместе с ним броситься

к Блоку: его обгонять - в манифесте от имени мистических анархистов;24 он им

известил - Мейерхольда, Иванова, Блока, что, собственно, есть Мейерхольд,

Блок, Иванов.

Меня же влек пафос его; влекла истинно героическая попытка, заранее

обреченная на неудачу: вздуть пламя из еле тлеющего пепелища "Вопросов

жизни".

Бывало, он выставит перед собой свою руку, встопыривши пальцы; и это

подобие лапы орлиной качает он в воздухе, целясь глазами в ладонь и ее

наполняя, как чашу, своими словами; но вдруг, от нее оторвавшись глазами,

хватается за покрытый холодной испариной лоб, удивляясь тому, что из слов

его вытекло вовсе не то, что втекло: втек - схематизм Мережковского; вытекло

же - козлиное игрище: с Вячеславом Ивановым; носом пыхтит, оговаривается; и,

не зная, как справиться со всеми точками зрения, их изживает "стоустым" он

воплем, в изнеможении бросаясь на стул; отирает испарину и опрокидывает

стакан вина себе в рот: содержание ж слов остается-таки под углом в 90№ к

себе самому; "следовательно" не вытекает из "так как"; "так как" он следовал

в ссылку, то - прав Иванов и Блок!

Встает мне с Зевесовой головою, закинутою в анархию, с рукой, брошенной

в мистику, с корпусом, обращенным к левейшим заскокам левейших течений в

искусстве; и - все ж: меня тянет к нему; он весь - подлинный, искренний,

истинно Прометеев пыл (а не "пыль").

Ставлю я образ молодого Чулкова: "Чулкова" в бороде, - еще не "врага";

когда ж он сбрил бороду, из парикмахерской вышел страдающий молодой человек

с синевой под глазами и с заостренным очень бледным ликом больного Пьерро; в

эти годы ему я приписывал множество злодеяний; 5 от этого приписания поздней

хватался за голову, восклицая по адресу себя самого: "С больной головы да на

здоровую"; я имел основания быть недовольным Ивановым, Блоком; откуда ж

следует, что Чулков - "виноват"?

Еще позднее: Георгий Иваныч - уже седогривый, уравновесившийся,

почтенный, умный, талантливый литературовед, труды которого чту; и этот

Георгий Иваныч прекрасно простил мне мои окаянства26.

Но не "врага", не "почтенного деятеля" вспоминаю на этих страницах, а -

молодого Чулкова; к нему стал захаживать в этот период, чтобы делиться с ним

мыслями и беседовать с Н. Г., супругой его, тихой, строгой, встречавшей с

сердечною задумью.

У него-то я и столкнулся с В. Э. Мейерхольдом, только что разорвавшим с

художественниками и оказавшимся в Питере .

Последнего, конечно, я знал, будучи гимназистом: по сцене; брала его

талантливая игра - в "Чайке", в "Трех сестрах", в "Одиноких";28 я только что

в Москве посетил его студию молодежи, ютившуюся на Поварской; Мейерхольд

предложил мне беседу о новом театре; художественники драли нос перед нами,

"весовцами", смыкаясь с группой "Знания"; Мейерхольд - рвал бесповоротно и

круто с театром, недавно передовым; он сознательно шел к "бунтарям"; к

смятению "театралов", впервые серьезный театр подошел к символистам - не

моды ради: из убеждения.

В. Э. заживает конкретно во мне в небогатой предметами комнате: стол и

несколько стульев на гладкой, серо-синеватой стене; из этого фона изогнутый

локтями рук Мейерхольд выступает мне тою ж серою пиджачного парой (а может,

въигралась она в этот фон из более позднего времени); он - слишком сух,

слишком худ, необычайно высок, угловат; в темно-серую кожу лица со

всосанными щеками всунут нос, точно палец в туго стягивающую перчатку; лоб -

покат, губы, тонкие, сухо припрятаны носом, которого назначение - подобно

носу борзой: унюхать нужнейшее; и разразиться чихом, сметающим все паутинки

с театра.

Сперва мне казалось: из всех органов чувств - доминировал "нюх" носа,

бросившегося вперед пред ушами, глазами, губами и давшего великолепный

рельеф профилю головы с точно прижатыми к черепу ушами; недаром же Эллис

прозвал Мейерхольда, его оценив: нос на цыпочках!

Позднее я понял: не "нюх"; зрение - столь же тонкое; осязание - столь

же тонкое; вкус - столь же тонкий; подлинно доминировал внутренний слух -

(не к черепу прижатое ухо), - исшедший из органов равновесия, управляющих

движением конечностей, мускулами глаз и уха: он связывал в Мейерхольде

умение владеть ритмами телодвижений с умением выслушать голосовой нюанс этой

вот перед ним развиваемой мысли; во всем ритмичный, он обрывал на полуслове

экспрессию телодвижений своих и взвешивал в воздухе собственный жест, как

пальто на гвоздь вешалки, делая стойку и - слушая; напряженные мускулы

сдерживали бури движений; не дрожало лицо: с легким посапом придрагивал

только нос; выслушав, - он чихал шуткой; посмеивался каким-то чихающим

смехом, поморщиваясь, потряхивая головой и бросая в лицо скульптуру

преувеличенных экспрессией жестов; Мейерхольд говорил словом, вынутым из

телодвижения; из мотания на ус всего виденного - выпрыг его постановок, идей

и проектов; сила их - в потенциальной энергии обмозгования: без единого

слова.

Не нюх, а - животекущая интуиция мысли, опередившей слова; у Чулкова

слова - пароходище, пыхтящий колесами, выволакивающий на буксире от него

отставшую лодочку; жест Мейерхольда - моторная лодка, срывающая с места:

баржи идей.

Он хватался за лоб (нога - вперед, спиной - к полу, а нос - в потолок);

то жердью руки (носом - в пол), как рапирой, метал в собеседника, вскочив и

выгибая спину; то являл собой от пят до кончика носа вопросительный знак,

поставленный над всеми догмами, во всем усомнясь, чтобы пуститься по

комнате - шаг, пауза, шаг, пауза - с разрешением по-своему всех вопросов:

- "Вот так и устроим!"

Руки - в карманы: носом - в столовую пепельницу, - шаг, пауза: хвать

рукой пепельницу:

- "Что это такое?"

И пепельницу - к носу, повертывает у носа:

- "Ее бы на сцену".

Он, взгорбясь, морщиною лба рассекал пополам - все рутины:

- "Так?" - взгляд на нас: стойка, вынюхиванье наших мыслей об этом.

Я помню, что начал он нам объяснять, как надо прогонять по сцене толпу,

вскакивая и полуприседая на стуле с подгибом ноги под себя.

- "Вы же все забываете, что, когда пьете чай, в окне - тот, этот:

идет, идут; следуют тексту автора, а автор забыл посмотреть, что происходит

за окнами; за окнами улица, - вскочил и выбросил руки вперед и назад, -

там - идут", - вздернул плечи: шаг, два; и - пауза: и поворот носа из-за

спины:

- "Один, другой, третий; за окнами - идут: понимаете?"

И - шаг: в угол; и - поворот к нам; и - шаг из угла.