Geum.ru

Андрей Белый Между двух революций Воспоминания в 3-х книгах

Вид материалаКнига

Содержание


Из тарараха в тарарах
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   59

понравилось отделение меня от Сережи: безо всякого объяснения.

Молчать - прилично; высказать - честно; молчишь, когда еще вызревают

слова, произносимые вслух; иначе и самое молчание загнивает; мы ехали

выговориться.

А Блоки - молчали.

Эти посиды с покуром без слов были, пусть косолапо, но честно, Сережей

отвергнуты с первого дня явления в Шахматове: грань меж нами и Блоком от

этого подчерк-нулась; обиженный за товарища, я всеми жестами был с ним в его

требовании: общаться втроем; для разговора вдвоем я бы приехал один; я

считал: сепаратные тэт-а-тэ-ты, уместные в Петербурге, - не стиль нашего

приезда с Сережей, с которым "кузен" не желал быть открытым; не он ли

некогда ломился на откровенность с ним; и я понимал хорошо моего косолапого,

упрямого друга, лезшего объясняться, как медведь на рогатину; Блок его

раздражил; на молчки да похмыкиванья - "Сережа, Сережа" - ответил он

побитием карт, могущих оправдать подобное поведение того, кто некогда

напросился на дружбу: приездом в Дедово в 1901 году52, посвящением

"наимистических" своих стихов гимназистику 52, которого он уверял, будто

разделяет и крайности "мистики" Владимира Соловьева, чем и вовлек в нее

мальчика, поверившего "поэтической интуиции"; в связи с этою верой и вызрела

потребность к толковому объяснению, отказ от которого - из бестолковицы ли,

из каприза ли - не мог не казаться жалким, особенно когда раздавалось

невнятное "хнн".

И - накрывалась муха: стаканом.

Александра Андреевна, обиженная несколько за сына, которого всякий

"вяк" принимала как изречение пифии, позволила себе замечания о сходстве

Сережи с ей неприятными Коваленскими; т. е. она нарочно давила на больную

мозоль (не Сережа ли меня посвящал в семейные тайны, вынося подчас приговор

даже бабушке); и мы приняли это как месть за неприятие Сашиных "вяков"; в

устах утонченной умницы попрекание Коваленскими выглядело как ругань мужика:

"Сукин сын!" Вынырнули "оновы" счеты родов, уязвленности, смолоду затаенные;

гвоздилось - "отродье" [А. А. Кублицкая-Пиоттух, племянница А. Г.

Коваленской].

Оставаясь с Сережей вдвоем в прошлогодней нам отведенной комнате

наверху, мы обсуждали нелепость нашего приезда сюда: по приглашению Блока

же; Сережа вспыхивал:

- "Если у него его Дама порождение похоти, желаю ему от нее ребенка;

тогда не пиши ее с большой буквы; не подмигивай на "Софию-Премудрость";

такой подмиг - хихик идиота; психопатологию я ненавижу!"

И обрывал себя, склоняясь над греческим словарем, привезенным в

Шахматово (работа профессору Соболевскому) ; он все более погрязал в

филологии, в трудах Роде и Ницше; забывая на года философию дяди, о которой

он тем упорнее хотел знать взгляд "кузена", он до времени затаил скепсис

свой к теориям дяди о "мировой душе"; Блок был для него теперь скорее

экспериментальным кроликом, чем озаренным "наитием" трубадуром; здесь, в

Шахматове, впервые вырвалось из него бурное возмущение невнятицей Блока:

- "Это просто идиотизм!"

За тяготящим чайным столом происходило мучительное перерождение двух

друзей: в двух врагов.

Ни жена, ни мать, ни тем менее тетка Блока не видели в прямом свете

трагедии этой; а Блок был рассеян, переживая собственную трагедию,

поплевывая на Сережину: ему не давались стихи; и он мучился ими: сидел

обалдевшим, тараща глаза в пустоту; удалялся на кочки болот, чтоб на них

сочинять:


И сидим мы, дурачки,

Нежить, немочь вод:

Зеленеют колпачки -

Задом наперед54.


Одурь эту свою противопоставил он требованиям: объясниться (зачем и

приехали); этим он вызывал Сережу на резкости; им в ответ - град шпилек

Александры Андреевны; Л. Д. вела какую-то двойную или тройную игру, видясь

единственно понимающей каждого и оставаясь к каждому безучастной.

Так мы томились. Зачем здесь сидели?

Затем, что Сережа уже предъявил ультиматум, от которого корчился Блок,

понимая: не удастся его растворить в молчаливом покуре, с "Сережа - какой-то

такой"; этой фальши последний не принял бы; он ждал, до чего ж кузен

домолчится; затем и сидел.

И было "пыхтение вместе" за чаем, обедами, после которых каждый

"пыхтел" у себя, "пыхтел" на прогулке; мне, более мягкому, было вдвойне

тяжело: за себя и Сережу; и я отдувался бесцельными тэт-а-тэтами, выслушивая

укоризны Сереже; Блока же менее всего понимал.

Изживался пустой разговор; Сережа расхваливал драму "Тантал" В.

Иванова55, - а мать Блока темнела: привыкла к расхвалам лишь "Саши";

невеселое сидение за столом! Сережа, прожженный, взъерошенный, дикий, подняв

бровь и стиснувши губы за темным усом, старается бахнуть, бывало, крепчайшую

дикость; и похохатывает жутковатым громком; Александра Андреевна сереет от

этого; припав головкой к столу, перепархивает карими глазками: по салфеткам,

по краю стола и по ртам (не глазам), шелестя придыханием:

- "Я полагаю, Сережа, что это - не то и не так: это - брюсовщина".

- "Отчего же? Валерий Яковлевич - наш первый поэт, и он ясен как день"

.

Ясность раздражала ее в стихах Сережи; их выслушав, Блок накрывает,

бывало, стаканом: муху:

- "Нет, как-то не так!" И - мне:

- "Поэзия не для Сережи". Сережа же, в свою очередь, мне:

- "Саша просто лентяй... Не работает... Не могу участвовать в общем

чревовещании; греческий словарь - живей".

"Лентяй" переживал полосу бесплодий, входя в мрак ритмов "Нечаянной

радости", которая, по его же позднейшим словам, совпала для него с эпохой

"преданья заветов"; впоследствии признавался он мне, что не любит

поклонников "Нечаянной радости"; почему же в 1908 году занелюбил он нас? За

нежелание принимать поэзию этой "радости", казавшейся нечаянным отчаянным

горем57.

Виделся серым не один Блок; виделась серенькой в эти дни Александра

Андреевна; блекла и прекрасная пара, иль "Саша и Люба"; кроме того: тетка и

мать Блока вели какие-то счеты с третьей, присутствовавшей за обедом

сестрой; [Софья Андреевна Кублицкая] Сережа невнятице противопоставил:

Брюсова, Ницше, профессора Соболевского, отмахиваясь и от "колпачков", и от

"дурачков"; какова ж была его злость, когда в шедевре идиотизма (слова его),

иль в "Балаганчике", себя узнал "мистиком": с провалившейся головой58.

- "Нет, каков лгун, каков клеветник! - облегчал душу он. - Не мы ли

его хватали за шиворот: "Говори - да яснее, яснее!" Он же в свою чепуху

облек - нас!"

Факт: по мнению многих, - Соловьев и Белый тащили невинного Блока в

невнятицу; корень же "при" между нами: Блок нас усадил в неразбериху свою,

отказавшись дать объяснение; потом: заявил в письме, что разорвал с "лучшими

своими друзьями" 59; свидетельствую: в эти дни не он рвал отношения с тем,

кого называл лучшим другом, - с ним рвали; он - все еще мямлил:

- "Сережу люблю я... хнн... хнн... Он - какой-то особенный".

Литературные, застольные разговоры выродились в замаскированные

поединки; спрятавши острия рапир за цветы (Шахматово пылало пурпурным

шиповником), наносили друг другу удары. Раз Л. Д. не выдержала, воскликнув:

- "Ишь - стали "испанцами": Бальмонты какие-то!"60

И кто-то предложил:

- "Давайте играть в разбойники!"

Вздрогнула Александра Андреевна. Сережа запел: "Не бродил с кистенем я

в дремучем лесу";61 Л. Д. - усмехнулась; Блок издал носовой звук и жалобно

заширил мутные, голубые глаза; сидел растаращей на стуле; мне его стало

жалко; думалось: Сережа - жесток; он мне виделся Брандом62, которому не во

всем я сочувствовал, предпочитая ему не фанатика; но перед ним сидел

"дурачок", или - поза умницы Блока; этой позою мстил избалованный близкими.

В таких условиях я предпочел "Бранда"; не благороден ответ на прямой

удар в грудь экивоком от рода (Бекетовы - не Коваленские-де); "отродье"

карлика Миме, не Зигфрида63, наносило такие удары [См. "Кольцо Нибелунгов"].

Правду сказать: припахивали дворянские роды; припахивали и слова: кто

чье отродье; уродлива философия рода, преподаваемая поэмой "Возмездие", в

которой описан упадочник, профессор Александр Львович Блок; всякая родовая

мораль - поворот на "Содомы"; не "выродок" ли отравил кровь поэта? Что там

"Коваленские"! У каждого собственного "добра" довольно.

В 1905 году, сидя в "гнезде", А. Блок с видимым наслажденьем выслушивал

колкости по адресу чужого "гнезда"; и - думал я: уничтожить бы "дворянские

гнезда"; они - "клопиные гнезда"; скоро я требовал решительных действ, а не

только митингов протеста - от всех тех, кто себя причислил к интеллигенции,

независимо от того, Бекетовы ль, Коваленские ль, Блоки ли они; я должен

сказать: то, что я выслушал в Шахматове за чайным столом, что потом

дослушивал в Дедове о Бекетовых, Коваленских, видящих лишь чужие сучки, а не

"бревна" свои64, лишь усиливало желанье ударить по всем "родам" одинаково.


ТАРАРАХ


Никчемная жизнь вела к взрыву, который случился не так, как его

ожидали.

Вот как он случился.

Блок просил читать "Дитя-Солнце", мою поэму: в грозою насыщенный день;

был Сережа угрюм; он остался сидеть над своим словарем, морща брови,

готовясь к каким-то решеньям, продумываемым на прогулках; бывало, сидит: как

укушенный встанет, рассеянно спустится со ступенек террасы; и - ну: замахал

километрами - по полям, лесам, топям; вернется веселый; его ни о чем не

расспрашиваю: расскажет и сам.

Итак, - я читал, имея перед глазами террасу: со сходом в сад; я

случайно увидел, читая, сутулую спину, нырнувшую в зелень: Сережа - в

тужурке, без шапки, прошел там... Читал два часа; Блоку нравились ритмы

поэмы; он их обсуждал; уже подали чай: уже - ночь.

- "Где Сережа?"

- "Наверное, шагает в окрестностях; и сочиняет стихи".

Я же знал, - не стихи сочиняет, а ищет решенья; чай - выпит.

- "Сережа?"

- "Как в воду канул!"

Пробило одиннадцать: и мы сошли в сад; мы кричали:

- "Сережа!"

Обегали все дорожки; шагали по полю; над лесом повесился месяц,

вытягивая наши тени на желтых своих косяках, полосатящих луг; где-то плакал

сычонок.

- "Се-ре-жа!"

И кто-то сказал:

- "А в лесах много топей; коли попадет, то... Был случай..."

- "Се-ре-жа!"

Блок в стареньком, пегом своем пальтеце с перетрепанными рукавами

казался длинней и рукастей, когда подобрал длинный кол; он, его прижимая к

груди, на него опираясь, топтался растерянно, полуоткрыв рот: стоял без

шапки; кольца вставших, рыжеватых волос завивались; и месяц облещивал их.

Било издали: час!

Мы вернулись и почему-то втроем оказались в верхней комнате: моей и

Сережиной; растерянная Александра Андреевна осталась внизу; ее сердце

шалило; Л. Д. уронила голову в руки; и куталась молча в свой темный платок;

у всех была одна мысль: "Болотные окна!" Блок теперь поминал Сережу - с

сочувственной мягкостью; стало светать; тут увидели шейный крестик, забытый

на столике: зачем его снял он с себя? Л. Д. на меня покосилась с тревожным

вопросом в глазах; ей ответил на мысль: "Никогда!"

- "Ты уверен ли?" - переспрашивал Блок.

Мы глаз не смыкали в ту ночь; и сидели на лавочке в розовом косяке

восходящего солнца, передавая глазами друг другу: "Пожалуй что... окна"; в

шесть часов верховые опять ускакали в лес: обследовать топи; Блок, севши на

рыжую лошадь, за ними умчался галопом; говорили: надо бы заявить о

случившемся в волости; надо бы обследовать ярмарку в Тараканове.

Я без шапки пустился бежать по дороге в синейшее утро: ни облачка;

вспоминалась кончина родителей друга; и бедствия, случившиеся в его роде;

неужели стряслось и над ним?

Ярмарка: останавливал - баб, мужиков, писарей и торговцев:

- "Не видели ли студента, - без шапки, в тужурке, в больших сапогах,

сутулого, темноусого?"

Обежал все ряды: ничего не узнал; вдруг - сзади: за локоть:

- "Эй, - спросите-ка женщину из Боблова: она - видела".

Женщина вытолкалась:

- "А вы про студента из Шахматова?"

- "Да".

- "Они ночевали у нас: я сама-то от Менделеевых; студент пришел ночью;

собаки наши было его покусали; барышня с барыней чаем поили; у нас ночевал".

Я - понесся обратно; кричал еще издали:

- "В Боблове, в Боблове он".

Александра Андреевна, которая задыхалась всю ночь, - тут не выдержала:

прошипела со злостью:

- "Эгоист с черствым сердцем... Никому ничего не сказал... Ушел в

гости... А мы-то!"

Л. Д. улыбнулась; Александра Андреевна, это видя, - пошла и пошла: и

тут - о, господи - "род"; Анну Ивановну Менделееву не любила она, отделяя

"Любу" от матери ("Люба" же ненавидела - "тещу"); "Менделеевы" не чтились

"Бекетовыми"; визит в Боблово был истолкован по-своему: "отродье" сделало

этот визит, имея мысль заключить союз с Менделеевыми в "пику" Блокам: вот,

вот-де они, - "Коваленские"!

Ход этих мыслей я тотчас же понял; он был оскорбителен мне; я подумал,

что "мамы" и "тети" в своих родовых подозреньях не лучше "Сен" и "Душ", -

бледных дев, омрачивших последние месяцы О. М. Соловьевой [См. "Начало

века", глава вторая], ослабленной ими до... нервной болезни. О, гнезда

дворянские: "Души" и "Сены", и "мамы", и "тети", и "бабиньки".

О, - fin de siecle! [конец века (фр.). - Ред]

Я - сдержался.

Сережу мы ждали к обеду; но он не явился; под вечер из лесу всплакнуло:

захлебываясь бубенцами, нарядная, пестрая тройка вдруг выскочила из

деревьев; Сережа, без шапки, махал из нее, хохоча; но его Александра

Андреевна как обухом:

- "Что ж, по-твоему, ты так поступил?"

Скажи просто, - он сконфузился бы; перед "тетушкой" извинился бы;

услышав шипение, он вместо всякого объяснения "казуса" с ним заартачился:

- "Я поступил, как был должен".

Под "долгом" он разумел лишь продолжительную прогулку: он мыслил,

гуляя; его слова были приняты в другом смысле, для него обидном: он нанес-де

визит в Боблово в чью-то "пику"; визит был обдуман-де65.

- "Думал ли ты, что я могу умереть?"

- "Мой долг..."

- "Так из долга ты можешь переступить через жизнь?" - развивала свою

"психологию" тетушка; это значило: "Иван Карамазов перед убийством отца";

она же мне говорила: Сережа-де - вылитый Иван Карамазов; под

"карамазовщиной" - разумелась злосчастная "коваленщина", Иван Карамазов -

черств; его братец - чувственен; черствость и чувственность сочетаются: в

черствую чувственность; и это-де случай Сережи; а почему не сынка? "Саша"

Блок, молчавший в ответ на просьбу быть внятным, - не черств ли? И "Саша"

Блок, посещающий проституток, - не чувственник ли? Это все не в стиле

Сережи, открытом и чистом.

Багрово засвирепев, он молчал; вопрос повторился:

- "Так можешь из долга переступить через жизнь?" Брови сдвинулись:

- "Могу!"

И он был прекрасен, когда высказывал то, чему аплодировали и Бекетовы:

Каляев и Савинков приводили в восторг их; в эти ж года слово и дело

расходилось не в Сереже, а в Саше.

Мы стояли втроем перед домом; Сережа ушел; я ж излился в словах, очень

резких, по адресу Александры Андреевны; и - обратился к Блоку:

- "Я более не могу: я уеду".

- "Тебя понимаю", - ответил мне Блок. То же сказал и Сережа:

- "Тебя понимаю".

- "А ты?"

- "Ну уж нет, - усмехнулся со смыслом он, - я остаюсь"66.

Он мне стал объяснять казус с Бобловым: все эти дни много думал о Блоке

он над словарями, затая от меня процесс своей мысли; для него провалился

"кузен", точно в топь, в галиматейные образы "Нечаянной радости", которые

силился увить розами он; гниловата ли "мистика" В. Соловьева, коли из нее

вырастает подобное, - вот вопрос, поставленный Сережей.

- "Я шагал по лесам, разобраться во всем этом; вдруг, как звезда,

осенило меня: есть, есть путь; веру в жизнь я почувствовал; тут вижу: заря

впереди; я сказал себе: "Ты иди: все вперед, все вперед, не оглядываясь и не

возвращаясь; путь - выведет"; я очнулся от мыслей; я понял, что я

заплутался, и оказался под Бобловым".

В эту минуту он был угловат, но прекрасен67.

Последней визитной карточкой обитателей Шахматова к нам влетела из окон

летучая мышь; мы ее выгоняли, подняв свои свечи; я утром уехал; и более не

был здесь.

Пережитое стояло, как боль; предстояло еще мое личное столкновение с

Блоком (я был "секундантом" Сережи пока); мне казалось: противник коварен;

не скрестит меча своего он с моим: "Боря, Боря" - с задумываньем удара мне в

спину; горела обида за оскорбление друга; задумался и - пролетел мимо

Крюкова; вот и Москва; но на что она мне?

На перроне, купивши газету, узнал: взбунтовавшийся броненосец

"Потемкин" ушел из Одессы в Румынию;68 ненависть к "гнездам", к традициям

переплеталась с ненавистью к режиму.

"Ага, - думал я, - началось: навести бы орудия на все Одессы, столицы,

усадьбы; и жарить гранатами!"

И - попадаю я в Павшино [По Виндавской дороге], не зная зачем; здесь

товарищ, Владимиров, этим летом расписывал церковь в имении Поляковых; я

вылез из мрака пред ним; он же ахнул:

- "Лица на вас нет!"

Утром еду я в Дедово; умница "бабуся", увидев, каким стал у Блоков,

меня ни о чем не расспрашивает; на ее устах змеится та сладенькая улыбочка;

по адресу же Бекетовых - тонкие жальца; известно-де ей: тяжеловаты Бекетовы;

Саша Блок - недоросль; словом, - "гнездо"; я знал: эти "гнезда" - "змеиные";

Дедово - тоже.

На следующий день - Сережа:69 худой, опаленный, оскаленный смехом.

- "Ну как?"

- "Ничего, - подмигнул он мне дьявольски, - жарились в мельники!"

Вместо внятного объяснения он предложил: биться в карты; над картами

три дня орал он:

- "О, карты, о, карты!"

Раскланялся: больше туда - ни ногой; "объяснился" позднее - полемикой

нашей в "Весах".

Блок не понял "иронии" карт, означавшей ведь: с "умницей" - с тем

говорить любопытно; с тобой любопытно сыграть в "дурачки". Партия карт

отразилась в поэзии Блока стихотвореньем, написанным: вслед за карточной

битвой.


Палатка. Разбросаны карты.

Гадалка, смуглее июльского дня,

Бормочет, монетой звеня,

"Слова слаще звуков Моцарта"


[Последняя строка взята из баллады Томского в "Пиковой даме"] 70.


Это карты судьбы: человеческих отношений!

В начале лета в Дедове была мода на Оссиана, Жуковского; к концу лета

на наших столиках лежали: Достоевский и Гоголь: мы сократили "бабусины"

сказки за чайным столом; исчезла и "крылатка" В. Соловьева; Сережа ходил

теперь в красной рубахе; крушенье утопии о человеческих отношениях

отразилось в статье моей "Луг зеленый";71 вечерами, когда из окон "бабуси"

мерцали осиного цвета огни, шли в село Надовражино из обвисшего цветами

"гнезда"; и там покупали себе папиросы "Лев" (шесть копеек за пачку); все

это выкуривалось у Любимовых, где задорней орались "бунтарские" песни; и им

иногда откликалось издали революционное Брехово [Село недалеко от Дедова],

мерцая огнями; и там парни пели: "Вставай, подымайся" 2.

О Блоке не было произнесено ни единого слова.

По приезде в Москву я получил пук его темноватых, последних стихов:

невпрочет73. Я послал свое мнение о них;74 в ответ на него - Л. Д.

уведомила, что она оскорбилась;75 после чего ей писал: предпочитаю пока наши

письменные отношения ликвидировать76.


ИЗ ТАРАРАХА В ТАРАРАХ


Переезд из Дедова в Москву77 подобен спрыгу с утеса - в волны; смыт