Geum.ru

Андрей Белый Между двух революций Воспоминания в 3-х книгах

Вид материалаКнига

Содержание


Всеобщая забастовка
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   59

островок вытягиваемых сказок: таким оказалось Дедово; забыт инцидент с

Блоками; недаром Брехово издали посылало нам революционные песни; недаром в

Дедове мы подымали протест, превышавший повод к нему; повод - ссора кузенов,

эффект - взрыв, пережитый органами чувств, реагировавших не на ход событий

моей личной жизни.

Москва клокотала - банкетом, митингом, взвизгом передовиц: о "весне" в

октябре и об октябре в весне; клокотали салоны; из заведений, ворот заводов,

подвалов выскакивали взволнованные, говорливые кучки с дергами рук, ног и

шей; пыхали протестом и трубы домов; казалось: фабричный гудок вырвался: в

центр города; мохнатая, манчжурская шапка на самом Кузнецком торчала

вопросом; человек с фронта подымал голос: "Так жить нельзя"; рабочий явился

из пригорода смущать пернатую даму с Кузнецкого Моста.

Растерянный министр "Мирский" мирил всех со всеми расплывчатым

обещанием, вызывая взрывы разноголосицы78.

В воспоминаниях не осталось следа о том, что твердили мне о Цусиме,

Артуре79, о мире с японцами, о парламенте и о законодательно-совещательном

соборе; не тематика споров о способах штопанья дырявистого гниловища меня

волновала; хотя ею были заняты две трети знакомых: Астровы, Рачинские,

Кистяковские, даже... Щукин.

Я даже не понимал, до какой степени я уже не ответствую большинству

тех, с которыми связывали и знакомство и дружба; мой пафос был - ненависть

ко всему режиму, не к дырам его: традиции, быту, системе правления; знакомые

еще не видели моего полевения, подсовывая протесты, которые еще охотно

подписывал я; оппозиционный душок шел от каждого: "Как возмутительно!"

Таково - шелестение интеллигенции: правого и левого бескрылых крыльев:

до дней забастовки. Каждый строчил бумажку; и с нею летал по кружкам,

организуясь и согласуясь; не до меня, "путаника", которому простителен и

левый заскок, котируемый как "стихотворная строчка" (не более): "Кричите -

вы; кричим - и мы; вы - по пустякам; мы - о деле".

Собирались - у того, этого, десятого-пятого; голосовали - за то, это,

десятое-пятое; недоразуменья одних из "нас" с другими из "нас" еще казались

случайны; и Астров весьма опечалился, когда я, Володя Поливанов, Петровский

и Эллис бросили обвинения "старикам" нашего сборника "Свободная совесть",

что готовимый для второго сборника материал - слащеватая заваль;80 удивился

М. Н. Семенов, скорпионовский "дядька", сперва - репетитор детей Плеханова,

потом носитель цилиндра, когда я сцепился с ним; а Леонид Семенов, завтра

эсер, избиваемый черносотенцами и заключенный в тюрьму, еще восклицал,

побывавши у Астрова: "Как там славно: не по-петербургски!" Присяжный

поверенный Кистяковский, принимавший Эллиса, не видел анархии в его

выпускаемых с быстротой пулемета словах; Эллис же алогически вынырнул: в

марксистских квартирах, когда-то им посещавшихся, таща из них и меньшевиков

и большевиков - к нам; около него вижу товарища Пигита входящим в наши

квартиры; он, нас взяв за рукав, длинноносый и большеглазый, дудел о

браунингах, транспортируемых из Финляндии; и предлагал красными пропученными

губами: "У меня есть для вас".

Юноша нашего кружка, студент Оленин, с браунингом, от Пигита поздней

удалился за город: упражняться в стрельбе.

Кистяковский еще терпел Эллиса, пока этот предавал огню и мечу не

Москву, а весь мир; я еще не узнал будущего "героя" Кронштадта, Бунакова

Непобедимого, в Илье Фундаминском81, скромно сидевшем у Фохта; пьянистка

Сударская, жена Фохта, была в тесной связи с эсерами; а сестры Мамековы,

посетительницы религиозных собраний, - с группою Савинкова; знали друг друга

в литературных кружках; не знали еще - кто какой политической ориентации; и

Морозова, меж Лопатиным и Хвостовым склонясь ко мне, очень мило конфузилась

под трелями моего голоса, певшего об Эрфуртской программе82.

- "Да, да, конечно... Прекрасно... только вот: заря и Ницше".

Я ж: зорями - зори: а революция - революцией; все это свяжется: в

царстве свободы; умная барышня, Клара Борисовна Розенберг, в салоне которой

бывал Каблуков, мне это доказывала меж двумя цитатами: из Ницше и...

Энгельса; тайные организации уже брали "салон" на прицел.

Университет сам по себе интересовал мало; его новый "ректор от

автономии", князь С. Трубецкой, пока еще "умиритель" студентов, открыл для

сходок аудитории; сходки шли перманентно; ежедневно торчала моя голова из

моря тужурок, чтобы потом штурмом атаковать двери квартир: и внедрять в

сознания обитателей речи ораторов; я встречал сочувствие у Владимировых; я

кричал с воспаленным Рачинским, а прятавшийся под мамашиной юбкой Эртель

кивал из-под юбки мне: бомбы - не для него, а для нас.

- "Я же чеаэк науки, Боинька".

Я себя не узнал; папа бы сказал: "Что с тобой, Боренька?"; я поднял

руку за немедленное прекращение всех занятий с превращением университета в

трибуну революции; аудитория ж голосовала за эту трибуну, но - с сохранением

занятий; ректор, князь Трубецкой, не раз появлялся на кафедре; он вытягивал

оттуда длинную шею и прижимал к груди руки в усилиях нас усовестить; он

поставлен был перед неизбежностью: запереть двери аудиторий, чего не хотел,

иль сложить ректорство, которого он добился для прав университета.

Помню последнее его появление с усилием "спасти" автономию; тщетно: в

стенах университета была свергнута власть, изгнаны либералы; шел же турнир:

эсеров с эсдеками; Трубецкому не дали договорить; уронив на кафедру руки и

упираясь на них, он глазами, полными слез, оглядывал море тужурок:

- "Эх, господа!"

И, махнувши рукой, вышел он.

Скоро он попал в Петербург; и взлетел там в министры; но с разорванным

сердцем упал на "министерском" собрании; Сережа был у него, в силу традиций

детства, в Москве незадолго до его смерти; он нашел его возбужденным;

Трубецкой то бил себя в грудь и доказывал "безумие" нашего поведения; то,

невесело веселясь, исходил в шаржах.

В эти дни я - пара Эллису, сгоравшему без остатка; то влетал он с

марксистом, а то - с драматургом Полевым, - плодовитым, бездарным;

обтрепанный, длинноволосый, хромой (кажется, с деревянной ногой), Полевой

опирался на палку, и все ею взмахивал, свергая традиции, быты, редакции; он

зачитывал Павла Астрова своими драмами, от которых мы падали в обморок; мы

прозвали этого читуна - Капитан Копейкин!84 Леонид Семенов, супясь,

упорствовал:

- "Такие, как он, интереснее Дягилевых!" Забежав без калош, наследив

на полу, Эллис плюхался

в плюши кресла в сыром пальтеце, в набок съехавшем котелке; и тяжело

дышал, мне подставив зеленое ухо (изговорился, избегался); отдышавшись,

куда-то все влек:

- "Будет и Череванин!"

Мы с ним мчались по взъерошенной улице; и - бежали кругом; вероятно -

добрая половина бежавших - бежала на митинг, где на стул уже вставал

присяжный поверенный Соколов, чтобы басом бить в сердце дам, где со стула

уже квакал Бальмонт, обдавая презрением "трусов"; от Эллиса узнаю, что

рабочие готовятся выступить; он мчал меня по каким-то квартирам - без

передышки, без отдыха: от похорон Трубецкого до похорон Баумана;85 и -

ничего не помню; какой-то туман; вот с знакомого дивана мадам Христофоровой

поднимается Озеров, экономист, уясняющий нам ситуацию дня; Христофорова ему

кивает умильно: она поняла теперь; она едва отдувается от налога,

потребованного Эллисом: в пользу организаций; у нее бывает и умница К. Б.

Розенберг; эта, по-моему, открывала сеть пунктов для записи давления и

политической температуры салонов; записи ориентировали, вероятно, эсдеков.

Все - туман: в эти дни: Христофорова, Озеров, Розенберг и Пигит,

неумело куда-то тащащий словами о браунинге и десятках; раз он прочитал нам

стихи; все мы писали стихи о "вершинах"; но мы ж - декаденты; мы - ахнули:

и... и... Пигит стал за нами шагать на вершины.

- "Ги-ги-ги, - залился Эллис смехом, - вершинами таки я допек его:

даже и он - "зашагал"!"

Может, шагал для того, чтобы мы, "аргонавты", шагнули: с вершины - к

браунингу из Финляндии!

Памятен день похорон Трубецкого: Никитская, солнце, толпа из знакомых

(казалось: незнакомые - примесь лишь): М. К. Морозова, Г. А. Рачинский, все

Астровы, Л. М. Лопатин, Хвостов, Кизеветтер, и "аргонавты", и все писатели,

все художники, все композиторы, профессора; и - вчерашняя сходка

филологической и большой юридической; за гробом два чернобородых брата, -

высокий Евгений, завтра же заместитель Сергея по кафедре, и малорослый

Григорий, ответственный дипломат: хоронили - министра, ректора, философа,

"либерала", профессора; гроб стянул партии: от будущих октябристов до

анархистов; процессия тронулась; вспыхнули в солнце: и красные ленты венков,

и золотые трубы, зарявкавшие марсельезу; московский "протест" впервые вышел

на улицу; стало это бесспорно; руки, тащившие груду цветов или - гроб,

перевалили за Каменный мост; из боковых улиц, расстраивая ряды Трубецких,

Морозовых и Рачинских, ввалились рабочие; отовсюду проткнулись в лазурь

острия ярко-красных знамен; заворчало - оттуда, отсюда: "Вы жертвою пали";

пьянил теплый день; веселились: не похороны - светлый праздник, которого

ждали86.

Не помня себя, я летел вдоль процессии: от головы до хвоста, от хвоста

к голове: от Морозовой - к Леониду Семенову; и от него: к неизвестному мне

рабочему, с которым затеялся разговор; точно клуб, - перенесенный под небо;

точно струящийся митинг по Замоскворечью; спорящие отдельные пары, тройки,

четверки; голоса заглушали оркестр и хор; Леонид Семенов, вцепившийся в

цепь, и меня в цепь вцепил; мы качались с ним в цепи, схватяся за руки,

растягиваясь и стягиваясь:

- "Хорошо здесь толкаться", - он бросил под солнце; и ярким румянцем

дышало лицо его.

Такова прелюдия к дням, стоившим столько жизней; процессия пухла,

растягиваясь на версту: за гробом впервые шло - пятьдесят тысяч; и - не

знали: через недели две пройдет двести тысяч: за гробом Баумана.

Из боковых улиц нас провожали злые, узкие, монгольские глазки

маленьких, плотноватых бородачей в синих кафтанах, в мохнатых шапках,

вцепившихся сапогами в бока взъерошенных лошаденок, с кулаками, сжимающими

нагайки: отряды уральцев и оренбуржцев; уже зажглись фонари; пухнувшая

толпа, в которой уже затеривались знакомые, только тронулась: от Калужской

площади; вдруг закупоренно все встали: издали виделись стены Донского

монастыря, проглотившего лишь испуганно жавшихся к гробу университетцев;

проголодавшийся, потерявший знакомых, я, выцепясь и выхвостясь, сел на

извозчика; а еще позднее, когда рабочие со знаменем шли обратно, то отовсюду

на рыженьких лошаденках выскакивали мохноголовые дикари калмыцкого вида: и -

захлестала нагайка.

Скоро потом на столбах закричало объявление Трепова: "Патронов не

жалеть!";87 я влетел к Эллису:

- "Бойкот офицерам!"

Они, вернувшись с войны, казались мне левыми; я ждал заявления:

"Стрелять не будем"; его - не было; вот я и придумал бойкот; мы с Эллисом

мчались к Астрову, рассуждая: имея брата, Николая, в Думе, чего ему стоит

широко организовать бойкот? С Астровым сидел тяжеловатый, прихрамывающий

блондин; выпучив глаза, он быстро захромал в переднюю после нашего

заявления; это был М. Челноков, будущий городской голова; Астров, пальцами

защемивши коленку, ломая суставы, сверлил глазами, став строгим, напомнивши

какого-то прокурора; и суховато нам разъяснил: такой бойкот - озорство

политической недозрелости, дробящее силы: вооружать против нас ни в чем не

повинных.

Мы - вон, на все четыре стороны агитировать и получать щелчки в нос;

куда там бойкот: изо всех учреждений высыпали кучи чиновников,

присоединявшихся к забастовке; учреждения - одно за другим - закрывались;

мой "дядя Коля" (брат матери), тишайший столоначальник казенной палаты,

выпятил бакен и грудь, требуя прав; и он - бастовал; "тетя Катя" - и та

пищала на "Службе сборов".

"Широко организованный" бойкот был изжит индивидуально: увидавши

незнакомого генерала в пустом переулке, я вдруг, точно гусь, вытянул шею; и

мелкими шажочками за ним побежал, пересек пустевшую мостовую; в генеральское

ухо, заросшее седым волосом, раздался шип:

- "Убийца, убийца!"

"Убийца" остановился, посмотрел на меня, вполне растерянного, серыми

испуганными глазами; и мы - наутек: друг другу выставив спины.

Долго потом я конфузился: "убийца" ли незнакомый старик? Помнились

все - морщинки у глаз; и - виноватая улыбка.


ВСЕОБЩАЯ ЗАБАСТОВКА


Забастовывал завод за заводом; железнодорожники останавливали движение

поездов; московский узел отрезался;88 забастовали газеты; лихорадочно

раскупались листовочки Забастовочного комитета, ведшего переговоры с

бессменно заседавшей Думой; электричество вдруг погасло; улицы погрузились

во мрак; в квартирах теплились свечи; я успокаивал мать, наполнявшую все

сосуды водой: комитет позаботится о воде и о прочем; но водопровод -

действовал.

Улица: темь, слепые окна, щиты на витринах да бараний тулуп, ставший

уже при воротах и озлобленно провожавший глазами прохожего: с поднятым

воротником:

- "Студента - избить!"

Таков Арбат; одинокий прохожий - я.

Пустыня неосвещенного переулка; и - гвалт улиц центра, где терлись

люди, ощупями, напоминающими пожатие поздравляющих рук: дожили до красных

деньков; заливал мрак и энтузиазм расширенного сознания: рекорд забастовок -

побит; Европа видит впервые на деле разрешенье спорного доселе вопроса о

том, осуществима ли всеобщая забастовка.

Осуществилась!

Сознание осветило тьму в светлый праздник, а гул улицы - в перезвоны

колоколов; неизвестные люди, в помятых шапках, схватывались руками на

переполненных мостовых без единого полицейского, без единой пролетки;

передавали друг другу надежды; переживали друг друга братьями; уши строились

в кабель, по которому бежал ток от завода к Думе, отражаясь мгновенно же во

всех квартирах:

- "Слышали?"

- "Что?"

- "Где?"

- "Как?"

Встав на тумбу, оглашали известие улице.

Петровский, Эллис, Сизов, - тройка, яркая мне в эти дни, - переносились

из конца в конец города: делали набег на Владимировых; [См. "Начало века"]

"мамаша-вулкан" с середины комнаты, сидя на стуле, нога на ногу, - дымящейся

папироскою дирижировала в революцию: "Здорово!.. Молодцы!"

С раннего утра я пропадал, обегая квартиры, митинги, улицы; толкался на

переполненной народом Тверской, где мостовую громил сапог забастовщика;

поздней ночью я нахлобучивал на лоб старую отцовскую шапку, чтобы спрятать

"студента", сжимая рукою в кармане отцовский "бульдог"; я шагал в кромешные

тьмы, думая, что вооружен: до зубов; впоследствии выявилось: дуло "бульдога"

залеплено дрянью; выстрели я, - он бы тявкнул в лицо; в кривых, заборчатых

дорогомиловских закоулках шмыгала тень избивателя; видел я приподымаемый

кулак с движеньем навстречу мне, но бросался рукою в карман: схватить свой -

"бульдог"; тулуп отступал, обливая руганью в спину: "Жидовская сволочь!"

Памятен вечер: я, Петровский, Сизов снова были у Астрова: опираясь на

Думу, чего ему стоит наладить бойкот (и наивен же был!)? Астровы сидели,

толкуя о левых думцах и правых комитетчиках; вторичный отказ, и мы - во тьме

Каретной-Садовой: с решением пробовать свои силы; сутулый извозчик везет к

Моховой; университет, ставший многотысячным митингом, нас разделяет: в одну

аудиторию - Сизов; мы с Петровским - в другую: с идеей бойкота офицеров,

могущего повлиять на дух войск; попадаем к эсерам; тусклые свечки у кафедры

отбрасывают точно бледные свои веки на море голов, утопающих в мраке; гавк о

том, что режим - свергнут; какая-нибудь ничтожная схватка; и - кончено; от,

скажу прямо, бреда пьянеем: крик, граничащий с провокацией, иль провокация с

риском стать действием бомб? Заявлялось: завтра сорок тысяч с ног до головы

вооруженных рабочих явятся в такой-то час перед Думой; и подлец тот - кто не

явится с ног до головы вооруженным туда.

Впоследствии оказалось: сорок тысяч вооруженных с ног до головы рабочих

не помышляли явиться: помышляли об этом сумские гусары, чтобы с

черносотенцами Охотного ряда произвести обычное избиение попавшихся в

ловушку; ловушка и породила карикатурную по последствиям, но трагически

начавшуюся "осаду" университета89. Бред действовал: нам представилось: не

явиться у Думы - быть трусами; думалось не о бойкоте совсем: ожидая очереди,

я переговорил с председателем сходки, сказавшим: "Вы видите сами: какой тут

бойкот?"

Задумчиво возвращались с Петровским в пустыне улиц с решеньем: слить

судьбу с завтрашним утром, которое казалось не шуткой; прощаясь, Петровский

сказал: "Хоть раз в жизни надо хоть в чем-нибудь стать в точку правды, чтоб

хоть одно из слов стало делом".

Решили встретиться: перед Думой.

На другое утро, до чая, я выюркнул на пустынный Арбат: ни дворников, ни

полиции; такова ж и Арбатская площадь; пусто - перед Манежем; оглядываясь,

искал: где сорок тысяч? Не было и вчера оравших студентов; я думал, что

драться-то не с кем; на площади - никого; есть-таки: "союзники" в борьбе с

произволом, или - спина впалогрудого студента, с ушами, обмотанными

башлыком; он, качаясь, стучал своей палкой по направлению к Думе, перед

которой топталось человек пятнадцать, не настроенных дорого продать свою

жизнь; сиро - на Думской площади; и - на горбатой Красной; поражающее

отсутствие даже случайных студентов, снующих всегда здесь: распрятались по

постелям.

В ожидании хотя б "сорока" человек, а не тысяч прошло с полчаса;

подошло еще полтора десятка; попробовали думскую дверь; она - заперта; а вот

и пляшущий конями эскадрон сумцов с картавящим команду офицером-мальчишкой,

их выстроившим перед нами; посмехи добродушные: сумцов на нас; было видно:

"битвы" не будет; боевой пыл во мне стал мыслью о чае: в кофейной Филиппова,

куда я направился, чтоб, подкрепив силы, заглянуть и сюда: не наклюнется ли

что-нибудь.

В таких мыслях вошел я в кофейню; и сел за столик около окна; видел уже

за чаем: фигуры с палками замелькали мимо; и, очевидно, к Думе;

удостоверившись по часам, что я был на месте ранее срока, я, расплатившись,

слился с шагавшими вниз по Тверской; и сразу ж заметил необыкновенное

возбуждение: в конце улицы; люди валили навстречу; говор усилился; мостовая

пропустила ехавших на рысях все тех же гусар, предводимых все тем же

розовогубым мальчишкой; солдаты теперь озлобленно торопились проскочить мимо

с багрово дрожащими лицами; глазки их бегали по толпе; у офицерика дергался

каждый мускул сжатого губами и бровями лица, избегавшего взглядов.

Я, ахнув, - вперед, сшибаясь с бегущими навстречу; водоворот,

голосящий, что били и бьют; пролокотившись к концу Тверской и вставши на

цыпочки, видел кусок Думской площади и бег со всех ног - на нас; послышались

выстрелы; набежавшие смяли нас, увиделась и доска над согнутой спиной, и

вздерг толстых палок в ручищах, привыкших разрубать бычиные туши; далее -

бегство всех нас (я бежал, как и все); и крики: "Охотнорядцы!"90

В те годы я всех обгонял; и по мере того, как я обгонял, настроенье

менялось; паника переходила в спортивное упражнение; свернувши с Тверской, с

поредевшими кучками убегающих, я попал в Долгоруковский переулок; пробегая

мимо лаборатории [Здание химической лаборатории выходило на переулок], часть

"бегунов" ринулась в ворота университета, за которыми суетились студенты,

рабочие, штатские; вот с какими-то досками побежали к воротам из глубины

двора.

На Никитской остановился: и стал расспрашивать про подробности

избиения.

Не помню, куда попал; помню Эллиса, сообщавшего мне: вечером - мы на

фабрике "Дукат", где эсдекский доклад; тут узнал: университет

забаррикадирован; я бросился обратно к университету.

На Моховой и Никитской - полиция, пристава; конница распрятана в

переулках, против Зоологического музея, на тротуаре - черносотенные картузы;

у щели полуприкрытых университетских ворот - кучка вооруженных студентов:

организованная охрана; я - к ней; и напал на знакомого, руководившего

охраной ворот, за которыми уж лежали какие-то груды, чтобы можно было в

любую минуту завалить проход; на университетском дворе - беготня и таек

ящиков; юноши, выдернув жерди университетской решетки, вооружались ими;

окрик паролей и куда-то откуда-то спешный проход десяток; в лаборатории

делали динамит и бомбы; мне сообщили, что серную кислоту будут лить с музея

на головы черносотенцам: в случае приступа; предвиделась осада с измором;

нужен-де провиант; потому - денег, денег!

Я получаю миссию: собирать эти деньги; и или приносить самому, или

передавать в руки тех, которые будут держать связь с городом; меня вывели

через щель; я - куда-то ушмыгиваю и уже себя застаю в богатых квартирах: за

сбором дани; оттуда - на подступах к обложенному университету: сдать свою

сумму; с второй же порцией денег я застреваю в гнилых, ныне сломанных

переулках: меж Моховой и Александровским садом: отрезана - Никитская; на

Моховой - ловят; передаю деньги в "руки", меня уверившие, что они тут - от

"связи"; не было же мандатов: ни у меня, ни у "рук"; "руки" - ушмыгивают: от

крадущихся в переулках теней; я ж - оказываюсь около Александровского сада:

во мраке, чтобы найти себя на Тверской в толоке тел, мне сующих деньги на

оборону без справок; даже не сообразил, что могу сойти за обманщика; то же

проделываю и в кофейне Филиппова, обходя тускло освещенные столики с шапкой

в руке; кто-то в перемятой шляпе меня усаживает рядом с собою за столик и

мне басит в ухо, что бомбы делать - легко: отвинти ламповый шар, высыпь

дробь, и - оболочка готова; поблагодарив за науку, я прощаюсь; и на этот раз

с новым "уловом" проныриваю: в ту же все воротную щель.

Ночной университетский двор освещен пламенами костров, за которыми

греются дружинники; иные калят на огне острия своих "пик" (жердей решетки).

- "Алексей Сергеич, как, - вы?"

Петровский, тоже дружинник, тоже присел: калить "пику"; он объяснил,

как явился к Думе позднее меня и вместе с другими был загнан в университет,

где засел в решимости выдержать осаду; и - драться; побродив по двору среди

вооруженных кучек, я получаю задание: выйти, чтоб завтра, с утра, -

продолжать свои сборы; я узнаю: Оленин, знакомец, сидит на крыше: с серною

кислотою.

Я - выюркнул: встретиться с Эллисом, чтобы вместе - на фабрику

"Дукат"91.

Тащимся: на извозчике; с ворчаньем стегал он лошадь мимо каких-то

вокзалов; пакгауз торчит из мрака; а на коленях у нас - караморой скрючен

под верхом пролетки Сизов: в широкополой шляпе; пересекаем какие-то рельсы и

натыкаемся на рогатку.

- "Стой!" - голос из тьмы; и - твердые физиономии; схватывается за

узду лошадь; проломленный котелочек Эллиса и угол локтя руки с тросточкой

описывают дугу - во мрак; голоса, уже где-то поодаль:

- "Свой!"

Рабочим это вполне неизвестно; и, - слышу, - склоняется:

- "Дукат, Дуката, Дукату!"

Пропущены: в район, охраняемый вооруженными забастовщиками; звонимся в

массивные двери подъезда: "дукатова", вероятно, особняка (я-то думал, - к

рабочим на фабрику); дискуссия - в салоне у фабриканта (сам на себя он, что

ли, восстал?); Дукат, плотный брюнет в кофеинои пиджачной паре 92, выходит в

переднюю с извинением: публики - нет, дискуссии - нет; он вводит в комнату:

в бархате мягких ковров из наляпанной великолепицы тяжелого безвкусия - стол

ломится хрусталями, дюшесами, прочим "бон-боном"; серебряно-серое платье

мадам Дукат; приветствует нас бородкой и длинным носом... Пигит, а К. Б.

Розенберг беседует с моложавым, седоволосым Адашевым, артистом театра. Дукат

потчует папироской ("Дукат"); я же думаю: что же он, - ниспровергает себя?

Пигита не интересуют бомбоны: "бомбы"; ох уж эта К. Б. Розенберг,

собирательница с буржуазных салонов дани "на партию"; с Христофоровой, с

мадам Кистяковской - дань собрана; завтра за данью визит к Щукину; "осада"

отлагательств не терпит.

И - что слышу я? Потирая руки и силясь быть светским, Пигит предлагает

Дукату с Дукатшей из этой уютной гостиной совершить невиннейший "парти де

плезир" ;93 то есть - в ночь на извозчиках двинуться в университет:

присоединиться к восставшим!?!

Приняли ль перетерянные хозяева это игривое предложение, - не помню; но

помню: Адашев, Пигит, Розенберг, Сизов, Эллис и я - в мраке; из мрака

вынырнули извозчики, на которых мы сели: я вез К. Б. к университету, с ней

разговаривая о теории соответствия Шарля Бодлера94, которая есть - антиномия

меж поэзией символистов и баррикадами; присоединивши К. Б. к Адашеву у все

той же "щели", перебежал мостовую, помня задание: завтра, с утра, - денежные

сборы; но заинтересовался кучечкой картузов под фонарем: на углу

Шереметевского переулка; и я услышал мордастого "араратора": "Бей сволочь";

тут я ретировался во тьму, радуясь, что шапка отца и нарочно развалистая

походка меня выручили: "студент" был не-узнан.

Рано утром Петровский, явившийся целым, рассказывал: уже под утро,

после переговоров начальника "осаждавших" с начальником "осажденных",

последние, не сдавая оружия, были выпущены из университетских ворот и прошли

мимо войск, разбредясь по домам.

Жертв не было.

Провозглашенье "свобод" я встречаю на улицах;95 со мною - Сизов; мы

бродим в толпах; вот - Красная площадь; вот - красное знамя; а вот -

национальное; на каменный помост Лобного Места вползает черная голова

пересекающего площадь червя: процессии монархистов; фигурка протягивает с

помоста трехцветный флаг; в это время красное знамя головки красной

процессии поднято на тот же помост: над теми же толпами: "свобода" слова;

только - чем это кончится?

Два знамени - рядом; красное держит как вылитый из стали высокий,

рыжебородый мужчина в меховой шапке; этот голос я слышал уже: в эпопее

последних дней; мы - под ним, вздернув головы; солнечный косяк горит на

кремлевском соборе; в небо темное, как фиалка, врезаны: и золото куполов, и

воздетая ладонь краснобородого знаменосца, бросающего над тысячами голов:

- "Мы ведем вас к вечному счастью, к вечной свободе!"

Рядом черненькая фигурочка, вцепясь в трехцветное знамя, до ужаса

напрягает мне розовый воздух; как кровь, красны пятна Кремля, на фоне

которого два знаменосца двух станов друг к другу прижаты как символы двух

России, меж которыми - пропасть; утопия - в воздухе; пахнет оружием!

Через тринадцать лет я тут был: проходило море знамен в день первой

годовщины Октябрьской революции; темненькая фигурка уже не сжимала знамени;

и вспомнилось: тринадцать лет назад, когда мы стояли с Сизовым на площади в

те же именно часы, а может быть, в те же минуты, - был убит Бауман;96 этого

мы не знали еще, дивуясь "свободе" манифестаций; Сизов - ликовал; а я точно

был покрыт тенью, упавшей из будущего: канонада Пресни, немецкий погром97,

штурм Кремля, похороны Ленина.

Я слушал тогда:

- "Мы ведем вас к вечному счастью!"

Сизов воспринял: уже "привели"; я ж воспринял: "впервые поведем" -

через что?

К ночи узнали: убит Бауман; помнился образ рыжебородого знаменосца; я

его никогда не видал потом, - в дни, когда черные фигурки полезли отвсюду;

они готовились к предстоящим убийствам.

Помню день похорон98.

Я ждал процессию в начале Охотного ряда, имея перспективу из двух

площадей с подъемом на Лубянскую площадь; голова процессии не показывалась;

тротуар чернел публикой; вырывались яркие замечания; вот - в черном во всем

"дамы света", вот - длинный, ерзающий при них офицер; лицом - Пуришкевич;

они хоронили Россию; в воздухе взвесилась серая, холодная дымка; и пахло

гарью; от времени до времени площадь пересекали верхом - студенты

технического училища; офицер воскликнул, вскочивши на тумбу:

- "Смотрите?"

Смотрели: и "дамы" и я, - куда он указал; от Лубянской площади; точно

от горизонта, что-то пробагрянело; заширясь, медленно текло к "Метрополю";

ручей становился алой рекою: без черных пятен; когда голова процессии

вступила на Театральную площадь, река стала торчем багряных - знамен, лент,

плакатов: средь черных, уже обозначенных пятен пальто, шуб, шапок,

манджурок, вцепившихся в древки рук, котелков; рявкнуло хорами и оркестрами;

голова процессии сравнялась с нами: испуганный офицер переерзывал с места на

место.

А там-то, там-то:

- с Лубянки, как с горизонта, выпенивалась река знамен: сплошною

кровью; невероятное зрелище (я встал на тумбу): сдержанно, шаг за шагом, под

рощей знамен, шли ряды взявшихся под руки мужчин и женщин с бледными,

оцепеневшими в решимости, вперед вперенными лицами; перегородившись

плакатами, в ударах оркестров шли нога в ногу: за рядом ряд: за десятком

десяток людей, - как один человек; ряд, отчетливо отделенный от ряда, - одна

неломаемая полоса, кровавящаяся лентами, перевязями, жетонами; и - даже:

котелком, обтянутым кумачом; десять ног - как одна; ряд - в рядах отряда;

отряд - в отрядах колонны: одной, другой - без конца; и стало казаться: не

было начала процессии, начавшейся до создания мира, отрезанной от тротуаров

двумя цепями; по бокам - красные колонновожатые с теми ж бледными, вперед

вперенными лицами:

- "Вставай, подымайся!"

Банты, перевязи, плакаты, ленты венков; и - знамена, знамена, знамена;

какой режиссер инсценировал из-под выстрелов это зрелище? Вышел впервые на

улицы Москвы рабочий класс.

Смотрели во все глаза:

- "Вот он какой!"

Протекание полосато-пятнистой и красно-черной реки, не имеющей ни

конца, ни начала, - как лежание чудовищно огромного кабеля с надписью: "Не

подходите: смертельно!" Кабель, заряжая, сотрясал воздух - до ощущения

электричества на кончиках волос; било молотами по сознанию: "Это то, от

удара чего разлетится вдребезги старый мир".

И уже проплыл покрытый алым бархатом гроб под склонением алого бархата

знамени, окаймленного золотом; за гробом, отдельно от прочих, шла статная

группа - солдат, офицеров с красными бантами; и - гроба нет; опять слитые

телами десятки: одна нога - десять ног; из-под знамен и плакатов построенные

в колонны - отряды рабочих: еще и еще; от Лубянской площади - та же река

знамен!

Втянутый неестественной силой, внырнул я под цепь, перестав быть и став

"всеми", влекшими мимо улиц; как сквозь сон: около консерватории ухнуло

мощно: "Вы жертвою пали"! Консерваторский оркестр стал вливаться в

процессию.

У Кудрина вырвался, чтобы попасть к меня ожидавшему Соловьеву; очнулся

у самоварика, из-под которого глянула сладенькая "бабуся":

- "На вас лица нет".

Было вперенье во что-то, впервые открытое: "Мировой переворот - уже

есть!" И он - лента процессии, пережитая как электрический кабель огромной

мощи.

Товарищи Сережи - студент Нилендер, студент Оленин - о чем-то спорили;

багровый Рачинский отплясывал между нами словесные трепаки; напяливши

меховую шубу, он вовлек меня в переулок, где, встретясь с кем-то, узнали:

около Манежа расстреляна одна из возвращавшихся с похорон колонн 99.

И вспомнились красные косяки зари на Кремле; это - пятна крови

расстрелянных.


НЕДОУМЕНИЕ


Темная фигура, взвившая национальный флаг, таки убила красного

знаменосца; она выросла перед каждым, каждого убивая по-своему: одного -

ломом по голове; другого - медленным перерождением его самого; погромы

гуляли по площадям; явились из тюрем преступники, вооруженные городовиками;

они с "правом" грабили; погром шел вперебой с манифестациями свобод на

газетных столбцах; не чувствовалось роста волн, а ярость разбития их о

выросшие граниты; червем испуг въелся в сердце; укоротился список героев

активной борьбы; из него вычеркнули себя - октябристы, кадеты и обновленцы;

зарыскали всюду зубры "Союза русских", "Союза Михаила Архангела", "Союза

активной борьбы с революцией"100, председатель которого, Торопов, заявил: он

предложит себя к услугам для исполнения казней; вылупились Пуришкевичи,

докторы Дубровины и протопопы Восторговы; Владимир Грингмут, питаясь идеями

их, распухал точно клещ; и уж откуда-то в нос шибануло Азефом.

Дерябили мозг слухи; карикатуры на Витте и на зеленые уши Победоносцева

воспринимались мною как писк комаров, отвечающий на хруст раздробленных

бронтозавром костей; инцидент, случившийся в реальном училище Фидлера,

выявил только надлом революции;101 в сознание запал Бунаков-Фундаминский,

которого некогда встретил у Фохтов.

Но росло впечатление похорон Баумана; и рос образ рыжебородого

знаменосца, сказавшего с Лобного Места над толпами: "К вечному счастью!" И

слышался звук топора, ударяющего по плахе; таким виделся удел революции; еще

не виделся семнадцатый год; и опускались руки, и - подымалась злость.

Я засел у себя, не видясь ни с кем, кроме близких, - как я -

перетерянных; революционные партии, временно затаясь, принимали решения;

горсть же людей, развивавших пафос в дни забастовки, переживала отрыв: и от

недавних "друзей", которые появились справа, и от всех тех, с кем мы

встретились только что в дни забастовки.

Леонид Семенов, ставший эсером, нашел себе дело;102 а мы пребывали в

бездеятельности.

Почему?

Проблема партии ("pars") виделась: ограничением мировоззрения

("totum'a"), сложного в каждом; на него идти не хотели, за что не хвалю, -

отмечаю: самоопределение, пережитое в картинах (своей в каждом), было

слишком в нас односторонне упорно; слишком мы были интеллектуалисты и

слишком гордецы, видящие себя на гребне культуры, чтобы отдать и деталь

взглядов: в партийную переделку; слушая наши дебаты, агитаторы пожимали

плечами; им была непонятна гипертрофия абстракций, оспаривающих Гегеля,

Канта, Милля, подчас и Маркса; каждый из нас, - Сизов, Киселев, Эллис,

Петровский, я, - напрочитав уйму книг, не соглашались с каждой; каждого из

нас в ту пору я вижу перестраивающим сверху донизу любой сектор политики у

себя в голове; ведь мы видели себя теоретиками и вождями; а нам предлагалось

идти в рядах; мы не были готовы на это; грех индивидуального задора сидел

крепко в нас; поздней повторили по-новому мы историю Станкевичевского

кружка, разбредшегося по всем фронтам103 (Катков возглавил "самодержавие";

Бакунин хотел возглавить "интернационал"; Тургенев возглавил кисло-сладкую

литературщину);104 нас припирало не к баррикаде "от партии", а к баррикаде

томов, которые должны мы были прочесть - из воли к дебатам.

С. М. Соловьев вбирал в себя народничество и варил из него и из трудно

преодолеваемых томов Владимира Соловьева собственное эсерство; Н. П. Киселев

и М. И. Сизов, - первый из истории трубадуров, второй - из естествознания и

только что им усвоенной логики Дармакир-ти, - выварили свою анархию; я

силился спаять марксизм с... символизмом (?)!105

Пафоса хоть отбавляй, но у каждого в голове - "своя" революция!

Степень нашей беспомощности выявил мне Н. П. Киселев, просидевший

начало революции над старыми фолиантами; вдруг он явился ко мне; и пробасил

сухо, раздельно, строго:

- "Не устроить ли нам, - т. е. мне, Сизову, Петровскому, Эллису, -

минный парк?"

Мы - сидели без гроша, без дисциплины, без опыта; а он предлагал нам

тотчас приняться за рытье окопов, за взрыванье правительственных учреждений;

знаю я: порыв искренен был; тем не менее: предложение это - бред106.

Революционный жест повис в воздухе; теоретики - да; практики - нет.

После похорон Баумана чинуши, мещане и лавочники прятались по

квартирам, ропща о попрании анархистами "всемилостивейше" дарованных свобод:

"Не будет снова света: все - забастовщики!" Вчера "протестующие"

капиталисты, - прописались в "либеральных" участках (у кадетов иль

октябристов): "Чего еще надо?"

Штрих, характеризующий перемену в умах: я шел в переулке, выбегающем к

Знаменке; против дома известного миллионера С. И. Щукина, вчера ходившего в

"либералах", наткнулся на интересное зрелище; но прежде надо сказать:

Сережа, учившийся с сыном Щукина, одно время дружил и с Катей Щукиной,

барышней бойкой, способной на все; она пригласила Сережу в шаферы (на свою

свадьбу) ; Сережа ей заявил: он согласен - с условием, что будет в красной

рубахе, в смазных сапогах; "Кате" это понравилось; папаша же - не позволил;

Сережа отказался от шаферства; Сергея Ивановича Щукина видывал у

Христофоровой я, за сына которой Катя выходила замуж; Щукин держал себя

просто: ездил на простеньком "Ваньке", в набок съехавшем котелке; интересно

описывал он свои путешествия; и смаковал Гогена, Ван-Гога, Сезанна.

Против дома его я видел кучу тулупов, встречаясь с которыми в эти дни я

соскакивал с тротуара, хватался за спрятанный в кармане "бульдог"; на этот

раз краснорожие парни с полупудовыми кулаками весело ржали, выслушивая

интеллигента; он "агитировал" среди них, подставляя мне спину; лица я не

видел; но в спину забил знакомый "басок с заиканьем":

- "Ч-ч-что в-в-выдумали? А? Это все ин-ин-ин-ино-родцы".

Повертываюсь: щукинские, пропученные из-под черной с проседью бородки

губы; "агитировал" он около задних ворот Александровского училища:

х-х-х-хорошо охранять п-п-п-переулок на случай, если бы...; сконфузясь за

него, я - наутек, чтоб меня не узнал; и - попал на Арбатскую площадь; там

стояли "тулупы" во всей грозной силе приподнятых бородищ и сжимаемых

полупудовых кулаков; в эти дни избивали жестоко.

Выявилось поведение буржуазии: заискиванье перед вождями эсдеков,

могущих влиять на рабочих, - до "эс-декских" докладов в салоне; натянутая

фальшь любезных улыбок в ответ на левизну наших слов; и - обращение в

переулках к нас бьющим тулупам.

Невеселые сомнения обуревали, когда я шагал одиноко меж кресел зеленого

моего кабинета, не зная, что делать с собой; поднимались ропоты и на...

Блока: в эти дни я себе самому заповедовал глядеть в корень разногласия с

ним.

Вдруг осенило: "Надо бы сейчас ему написать: все сказать"; а -

почтово-телеграфная забастовка, которой конца не предвиделось; в Москве -

делать нечего; в Петербурге уже заседал рабочий "совет депутатов"107, с

которым считался и премьер Витте; "революция в действии" - билась на месте;

совет виделся крепким.

Просвет последних дней - концерты Олениной-д'Альгейм и дружеские беседы

за чаем в гостиной д'Альгеймов, где интересно смешалися: зверствующая Варя

Рукавишникова, сестра поэта, гологоловый, потерявший волосы брат Николая

Бердяева, Л. А. Тарасевич, бактериолог, лишенный кафедры за левизну, его

"левая" жена, ее сестра, кн. Кудашева, ее брат Стенбок-Фермор, привлекали и

родственницы певицы, Тургеневы; передо мною вырастает фигура сухой,

худощавой, не то моложавой, не то летами почтенной, не то некрасивой, не то

интересной дамы с короткими, полуседыми подстриженными волосами, затянутой

во все черное, пристальными глазами она, рас-ширясь на вас, как будто вас

пьет и на слова отвечает понимающей, грациозной улыбкой, со встрясом волос и

стреляет дымком папироски; головной черный берет от этого встряха свисает на

ухо.

Словом: Софья Николаевна Тургенева (впоследствии Кампиони), урожденная

Бакунина (дочь Николая Бакунина), очень мне нравилась; мне нравились ее

дочки, Наташа и Ася, девочки шестнадцати и пятнадцати лет - по прозванию

"ангелята";108 ими увлекались; мамашу их называли с Сережей мы "старым

ангелом"; в ней была смесь аристократизма с нигилизмом; ее кровь

прорабатывала анархиста "Мишеля" Бакунина, его брата, розенкрейцера, Павла,

Муравьева-Апостола, Муравьева-Вешателя, Муравьева-Амурского и Чернышевых,

потомков Петра Великого: юная Наташа, кокетливо выводя углем усики, делалась

вылитым отроком Петром.

Софья Николаевна интриговала способностью "на какое угодно" безумие,

самопожертвование, на просто "гаф";109 нравилось сочетание острого ума со

встряхом полуседых волос; "сединой в волосах при бесе в ребре" - гордилась

она; она только что разошлась с разорившимся помещиком, Алексеем

Николаевичем Тургеневым (племянником писателя110, отцом девочек); и в нем

взыграли предки-декабристы: он произнес на сельскохозяйственном съезде

эсерскую речь; полиция точила на него зубы; скоро в его квартире стали

приготовлять бомбы, которые раз в фартуке протащили мимо шпиков нянюшка

Ариша и третья дочурка, Таня; Тургенев умер от разрыва сердца, спасшего его

от каторги; полиция, явившаяся его арестовать, наткнулась на прах.

Семейство Тургеневых отметилось остротою тонкого вкуса и наследственным

бунтарством; девочки эпатировали "буржуа"; хотя глазки Наташи серафически

расширялись, однако она уж задумывалась над проблемой Рас-кольникова ("убить

или не убить"); одновременно: читала святую Терезу и Ангела Силезского;

нравились миндалевидные, безбровые глаза Аси; в ее улыбке слилась Джио-конда

с младенцем.

Д'Альгеймы, Тургеневы, Тарасевичи виделись в эти дни мне коммуной; и к

ним тянуло; не раз казалось: зачем в Петербург? Ходить к д'Альгеймам,

прислушиваться к пению Олениной и упокаивать взор на копиях с Ботичелли, с

Филиппо Липпи: на Наташе и Асе.

Раз стоял над Москвой-рекой; закат - злой, золотой леопард - укусил

сердце; оно заныло: "Нет, - ехать, ехать!"

Билет взят: в Петербург!111