Торгово-промышленная палата россии
| Вид материала | Документы |
- Торгово-промышленная палата россии, 514.44kb.
- Слюсарь Наталья Борисовна На семинар, 46.37kb.
- Торгово-промышленная палата российской федерации калужская торгово промышленная палата, 19.36kb.
- Торгово-промышленная палата Российской Федерации, 728.41kb.
- Торгово-промышленная палата россии, 657.86kb.
- Цели и виды бизнес-планов, этапы разработки бизнес-плана, различия в структуре и содержании, 53.3kb.
- Торгово-промышленная палата российской федерации деятельность торгово-промышленных, 1382.61kb.
- Торгово-промышленная палата россии, 1387.79kb.
- Торгово-промышленная палата россии, 840.23kb.
- Торгово-промышленная палата россии, 635.67kb.
Эксперты: Рейдерство опирается на коррумпированный суд
Пока в России продолжается коррупция в ее современных гигантских масштабах, в стране будут и рейдерские захваты предприятий. Об этом говорили в среду в московском офисе «Росбалта» участники пресс-конференции «Рейдерство: дело «ИК «Россия» живет и процветает».
«Сегодняшний рейдер – это человек в судейской мантии», — отметил заведующий кафедрой антикризисного и стратегического менеджмента РГТЭУ Марат Мусин. По оценке эксперта, бизнес в РФ всегда был вынужден нарушать законы (в частности, постоянно давать взятки). Поэтому алчные сотрудники правоохранительных органов и судебной системы всегда могли за счет него поживиться. «Рейдерам не надо хулиганить на улицах, — заметил Мусин. – Надо выстроить систему отношений с арбитражными судьями».
В наши дни, по мнению Марата Мусина, ситуация во многом даже ухудшилась. В условиях «распада правоохранительной системы», многие предприниматели начинают сворачивать бизнес и выезжать за границу, отметил выступавший.
Член комитета Торгово-промышленной палаты РФ по безопасности предпринимательской деятельности Александр Богатиков предложил следующее определение рейдерства: «Отъем чужой собственности с нарушениями человеческого и Божеского закона». По оценке Богатикова, «экономический кризис ударил по рынку слияний и поглощений». Но, по мере нового экономического подъема, неизбежно оживятся и рейдеры.
Александр Богатиков также крайне низко оценил состояние правоохранительных органов. По его словам, «МВД превратилось в раковую опухоль, которая сожрала сама себя». Марат Мусин также добавил: «Де Голль в одну ночь отстранил от работы всех судей во Франции. А вот у нас не получается».
Юрист Александр Горбатенко, представляющий интересы пострадавших от печально-известной рейдерской группы – так называемой «Инвестиционной компании «Россия», отметил, что «уничтожен только брэнд «ИК «Россия», а реальные участники в основной своей части избежали наказания». Горбатенко рассказал о похождениях целого ряда преступников из «ИК «Россия», ныне процветающих и даже адвокатствующих.
Для начинающих предпринимателей, эксперты дали ряд советов. Марат Мусин категорически не рекомендовал брать деньги у бандитов и участвовать в «распиле бюджета», — за это потом ухватятся шантажисты. Александр Богатиков посоветовал «найти ту планку, за которой следует подумать, расти ли еще выше».
| Последний банкир Империи Виктор Геращенко - о главной тайне ЦБ, черном октябре, черном вторнике и черном августе, об исчезнувшем транше МВФ и вновь обретенной стабильности, о профессионалах и дилетантах во власти, а также о громком хлопке дверью и успехах в разведении цветов |
Виктор Геращенко поставил мировой рекорд по числу «приземлений» в кресло главного банкира страны — дважды в одной державе и дважды в другой. Но в конце концов предпочел всем амбициям одно-единственное «собственное желание».
— Виктор Владимирович, большой неожиданностью для многих было увидеть вас среди «младореформаторов»: главный враг российского Центробанка в период «войны за независимость» сам же его в итоге и возглавил.
— Занять эту должность мне предложили впервые еще до развала Союза, в конце ноября 1991 года. Я был на каком-то совещании в российском правительстве. Егор Гайдар, недавно назначенный вице-премьером, попросил меня выйти для конфиденциального разговора. Вместе с ним был Геннадий Бурбулис, ельцинский госсекретарь. «Как смотрите на то, чтобы возглавить Центробанк?» — спрашивает Гайдар. А мы с ним, надо сказать, были неплохо знакомы. Познакомились в августе 1989-го, когда я только заступил на пост предправления Госбанка. Гайдар на тот момент работал в журнале «Коммунист» и пришел ко мне брать интервью. А потом, когда он уже был завотделом экономики в «Правде», часто привлекал меня к участию в различных правдинских мероприятиях. Видимо, Егор Тимурович понимал, что я что-то соображаю. Правда, об экономических взглядах самого Гайдара я тогда почти ничего не знал: вопросы во время наших встреч в основном задавал он.
На тот ноябрьский зондаж я ответил, что не считаю для себя возможным переход в ЦБ, пока не ликвидирован Госбанк СССР. Понятно было, что до этого оставались считаные дни, но не хотелось бежать как крыса с тонущего корабля. Вот «утонет» — тогда другое дело, я буду свободен от моральных обязательств. В этом случае, говорю, согласен возглавить Центробанк. Особых раздумий — идти, не идти, — честно говоря, не было. Не потому, что я такой уж карьерист. Напротив, был большой соблазн послать все к черту и устроиться в каком-нибудь коммерческом банке, иметь намного меньшую ответственность и намного большую зарплату. Но было, извините за пафос, и какое-то чувство долга. Я видел, что происходит с финансовой системой страны, и понимал, что тогдашнее руководство ЦБ, Матюхин (Георгий Матюхин, первый председатель ЦБ РФ. — «Итоги») и компания, не способно выправить ситуацию. Я поставил два условия. Во-первых, сам буду набирать команду, поскольку в Банке России знающих специалистов, на мой взгляд, нет.
Это, кстати, «родовая травма» ЦБ, образованного на базе российской конторы Госбанка. Она всегда была у нас какой-то «недоделанной». Как, впрочем, и весь российский уровень управления. Вплоть до 1990 года в РСФСР, единственной из республик Союза, не существовало своей компартии. Совмин был, но к серьезным отраслям его не допускали: потолок — легкая промышленность, сельское хозяйство, социалка и тому подобное. Российский республиканский банк возник в конце 50-х и стал своего рода отстойником для непрофессионалов: если у кого-то не получалось на Неглинной, его «ссылали» на Житную.
Во-вторых, говорю, если у нас появятся какие-то принципиальные расхождения по тому или иному вопросу, то не будем устраивать скандал: я спокойно уйду — и все. Спрашиваю: «Хорошо?» — «Хорошо». Но, завершая беседу, я посоветовал моим «нанимателям» поговорить на эту тему с Хасбулатовым: Центробанк все-таки подотчетен Верховному Совету. «По-моему, — говорю, — он будет возражать». И не ошибся. Хасбулатов был категорически против моей кандидатуры. Похоже, Руслан Имранович не забыл нашего конфликта по поводу экспроприации госбанковской собственности. Кроме того, Матюхин был его ставленником: они где-то пересекались до этого на научной стезе. Но через полгода, видимо, и Хасбулатову стало ясно, что он поставил не на того. Матюхиным на тот момент были недовольны все — и правительство, и депутаты, и регионы, и промышленники.
Ну а кого ставить вместо него? Рассказова (Владимир Рассказов — заместитель председателя Банка России в 1991—1992 годах. — «Итоги»), правую руку Матюхина? Но он вел себя с подчиненными, как большевистский комиссар со «старорежимными» служащими, зачастую просто по-хамски. Да и в банковских делах мало что понимал. Мою кандидатуру, насколько мне известно, пробил Гайдар, убедивший Ельцина, что я более, чем кто-либо, подхожу на эту должность. Ну а потом общими усилиями уломали Руслана Имрановича. В середине июля 1992-го Хасбулатов вызвал меня к себе в Белый дом: так и так, «есть такое предложение». А я в это время работал в фонде «Реформа» у Станислава Шаталина (ученый-экономист. — «Итоги»). Хотя работал — это, пожалуй, слишком громко сказано: писал время от времени какие-то аналитические справки. Словом, долго уговаривать меня тогда не пришлось.
Правда, на первых порах меня сделали и. о. председателя. Хасбулатов объяснил это тактическими соображениями. Шли последние дни весенней сессии, и не было никаких гарантий, что депутаты не проявят характер и утвердят меня сразу, без лишних дискуссий. А ситуация в экономике была такой, что времени на раздумья не было. Поэтому мое назначение оформили после роспуска парламента на каникулы — решением Президиума Верховного Совета. Мол, пройдет два-три месяца, ко мне все привыкнут, и утверждение пройдет без проблем. Так в итоге и произошло: в ноябре 1992-го я стал уже «полноценным» главой Центробанка.
— И что, дали вам сформировать свою команду?
— Да. Я сразу позвал людей, которых хорошо знал по Госбанку: своих госбанковских замов Арнольда Войлукова и Валериана Куликова, Татьяну Парамонову, работавшую начальником управления по исполнению бюджета, Александра Хандруева, возглавлявшего НИИ при Госбанке. Все они стали моими замами. Правда, давая мне кадровый карт-бланш, Гайдар поставил одно условие: «Не трогайте Игнатьева (Сергей Игнатьев — председатель Банка России с 2002 года. — «Итоги»)». Тот тогда был замом у Матюхина. Говорю: «Хорошо, пусть поработает». Довольно скоро я понял, что погорячился с обещанием, но слово есть слово. Однако в сентябре 1993-го — тогда Гайдар вернулся в правительство первым вице-премьером и главой Минэкономики — я уже буквально взмолился: «Егор Тимурович, заберите вы у меня Игнатьева! Сидит на правлении, молчит, ответственность на себя не берет». Гайдар, чувствую, обиделся за своего протеже. Но все-таки забрал Игнатьева к себе.
— Спустя несколько лет Егор Тимурович назовет свою поддержку вашей кандидатуры самой серьезной из ошибок, допущенных им в 1992 году. Почему у вас не сложились отношения?
— Не знаю, я как раз считаю, что у нас в те годы были нормальные, деловые отношения. Серьезных столкновений, конфронтаций не припомню. У него хватало своих проблем, нам тоже было чем заняться... Гайдаром и его правительством действительно было допущено много ошибок. Но у меня, естественно, другая шкала их оценки. Считаю, главный из их просчетов — поспешная, непродуманная либерализация цен. Ведь что тогда произошло? Директора предприятий просто погнали вверх отпускные цены на свою продукцию. Никаких ограничителей не было: прежние, административные, были сняты, а новых, рыночных, не появилось. А откуда, скажите на милость, могла взяться конкуренция при таком монополизме? Советская экономика была выстроена сверхрационально: ничего лишнего, каждый возделывал ту «грядку», которая была ему указана. Импорт тоже не мог сдержать ценовую вакханалию, поскольку был мизерным.
Вздутые цены оказались для предприятий палкой о двух концах: вместе с доходами резко выросли и издержки. Одновременно в связи с развалом Союза и резким падением спроса появились проблемы со сбытом. На этом фоне у предприятий возникла катастрофическая нехватка оборотных средств. Но в правительстве возобладало мнение, основывавшееся на монетарной теории, что «лишние» деньги в обращении стимулируют инфляцию. Пусть, мол, предприятия сами решают свои проблемы, рынок все выправит. На практике вышло по-другому. Экономику не обманешь: деньги, «зажатые» правительством и ЦБ, вылезли в виде долгов. Просроченные платежи предприятий другу другу росли как снежный ком. На кризис неплатежей наложился кризис наличности. Нетрудно было догадаться, что либерализация цен увеличит потребность страны в банкнотах. Но спохватились только тогда, когда в регионах нечем стало выдавать зарплаты и пенсии... В общем, хрен оказался не слаще редьки: вместо дефицита товаров страна получила острейший дефицит денег.
Собственно, все эти завалы нам и пришлось разгребать после прихода в ЦБ. С дефицитом налички удалось справиться довольно быстро, тут достаточно было навести элементарный порядок в денежном обращении. С неплатежами было сложнее, требовалось уже поломать голову. Проанализировав различные варианты, мы остановились на схеме, которая предусматривала взаимозачет между предприятиями — «обнуление» их взаимных долгов. Кроме того, тем, кому это было необходимо, через коммерческие банки предоставлялись кредиты для погашения задолженности... За три месяца объем неплатежей сократился почти в 10 раз. Экономика задышала.
— Ваши оппоненты до сих пор не могут вам простить, что, решая одни проблемы, вы породили другие. А именно — вновь разогнали инфляцию, с которой гайдаровский кабинет уже начал было справляться.
— Да, видел заявления некоторых наших экономических «гуру»: во всем, мол, виноват Геращенко с его зачетом. Но это полная ерунда, те меры на рост цен повлиять практически не могли. Что же касается замедления темпов инфляции, то у населения, потерявшего вмиг все свои сбережения, попросту не было денег. Когда до правительства наконец дошло, что такая «стабилизация» угрожает социальным взрывом, оно само открыло денежный шлюз: началась индексация пенсий и зарплат бюджетников, рост других госрасходов. Дефицит бюджета вырос в разы. Покрывался он за счет кредитов, которые правительство брало у ЦБ. То есть фактически за счет эмиссии — других ресурсов не было. А это, естественно, вело к новому раскручиванию инфляционной спирали. Но в тех условиях инфляционной волны в любом случае было не избежать. Вопрос только, как бы она проявилась — в открытой форме или в тех же неплатежах. Но последний вариант был чреват полным крахом экономики.
...Считаю, отставка Гайдара в декабре 1992 года была абсолютно закономерной. Его «свергло» промышленное лобби в Верховном Совете, и в общем-то за дело. Промышленность, в которой была занята тогда основная масса населения, была брошена на произвол судьбы. А ведь эти предприятия были еще неприватизированными, государственными, и ответственности за них с правительства никто не снимал. Реформаторы практически не занимались хозяйством, главным для них было создать класс собственников. Но спешка и тут ни к чему хорошему не привела. Поскольку лишних денег ни у кого не было, хозяевами жизни становились те, кто мог по дешевке купить — или украсть — лакомые куски госсобственности. В итоге вместо цивилизованной рыночной экономики с массовым средним классом возник дикий капитализм эпохи первоначального накопления, с нищим населением и сырьевыми олигархами.
— Черномырдин больше подходил на роль премьера?
— Думаю, да. Все-таки он хорошо знал промышленность, реальную экономику и даже своим интересным языком мог достаточно точно выразить суть проблемы. Конечно, от него зависело далеко не все. Многие процессы — например, либерализация цен или приватизация — были уже необратимы. Тем не менее при нем политика правительства была серьезно скорректирована: внимания «приземленным», хозяйственным вопросам стало уделяться значительно больше. Гайдар же, на мой взгляд, был оторванным от жизни мечтателем, идеалистом. Я называл его команду «мальчишами-кибальчишами». Кстати, умение подбирать кадры, к сожалению, тоже не было сильной стороной Егора Тимуровича. В правительство попало много случайных людей. Да, с подвешенным языком, подкованных. Но все это, извините за выражение, книжные черви, имевшие весьма отдаленное представление о вещах, которые они взялись реформировать.
— Ваши отношения с членами черномырдинского кабинета тоже были непростыми. Показательна в этом отношении история с обменом старых банкнот на новые российские в июле — августе 1993-го. Тогдашний министр финансов Борис Федоров назвал эту акцию «глупой и бессмысленной» и обвинил вас чуть ли не в диверсии, направленной на подрыв доверия к правительству.
— Не хочется плохо говорить о покойном, но Федоров был сложным, неуживчивым человеком. Не секрет, что он сам рассчитывал стать во главе Центробанка и видел во мне препятствие для своих карьерных планов. Он, мол, был бы прекрасным председателем ЦБ, а я, старый м...к, ничего не понимаю в современных финансах. Ну да Бог ему судья... Что же касается той ситуации, то главной причиной возмущения Федорова, думаю, было то, что его никто не проинформировал о предстоящем обмене. Если мне не изменяет память, он был на тот момент в Америке, в отпуске или командировке. Ежу понятно, что такое решение не мог принять один Центробанк. И президент, и премьер были, естественно, в курсе. Почему Черномырдин не счел нужным поставить в известность своего министра финансов? Это для меня и по сей день загадка...
Понятно, что реформа доставила гражданам определенные неудобства. Ну а куда было деваться? Бывшие союзные республики одна за другой вводят свои деньги, а нам что, оставаться с советскими рублями? После того как окончательно выяснилось, что единое рублевое пространство сохранить не удастся, главной задачей стало быстро отсечь от экономики огромную массу советских рублей, еще ходивших в соседних странах СНГ. До этого они беспрепятственно поступали на внутренний рынок, вызывая дефицит и рост цен. Именно этим в первую очередь объясняются ограничения по срокам обмена и по суммам обмениваемой наличности. Но по политическим соображениям мы, естественно, не могли заявить об этом открыто.
— Не могу пройти мимо событий 21 сентября — 4 октября 1993 года. Перед вами стоял тогда выбор — на чью сторону встать?
— Знаете, я со своими каждодневными заботами был очень далек от всех этих политических дрязг. Хотя, конечно, не мог не видеть, что накал противостояния между президентом и парламентом день ото дня нарастает... 21 сентября вызвали в Совмин. В самом этом факте ничего необычного не было: я официально входил в состав кабинета — Ельцин даже издал по этому поводу специальный указ — и, как правило, участвовал в заседаниях. Несколько удивил только неурочный час сбора: дело было уже к вечеру. Ну, приезжаю в назначенное время. А правительство тогда располагалось на Старой площади. Навстречу выходят встревоженные Степашин, Рябов, еще кто-то из депутатов, их догоняет Починок (на тот момент — члены Верховного Совета РФ. — «Итоги»). Спрашиваю Починка (Александр Починок — министр труда и социального развития РФ в 2000—2004 годах, ныне член Совета Федерации. — «Итоги»): «Саш, что случилось?» — «Ельцин подписал указ о роспуске парламента. Нас не захотел принимать. Хотели попасть к Филатову (Сергей Филатов — глава администрации президента в 1993—1996 годах. — «Итоги») — тоже не принял. И Черномырдин не принимает. Что будет — черт его знает!»
Стало быть, собрались, ждем, народ между собой о чем-то шушукается. Премьера нет и нет. Наконец где-то через полчаса появляется Черномырдин: «Сейчас по телевизору будет выступать Ельцин, давайте посмотрим». Телевизор стоял в задней служебной комнатке. Набились туда, выслушали президента... Черномырдин: «Ну, что скажете?» Шумейко (Владимир Шумейко, тогда первый зампредседателя Совета министров РФ. — «Итоги»): «Все правильно». То же самое говорят Грачев, Ерин (соответственно министр обороны и глава МВД. — «Итоги»), Борис Федоров...
Дошла очередь до меня. Черномырдин: «Виктор Владимирович, ты как?» А у меня сложное положение: по закону ЦБ подотчетен Верховному Совету, но и для правительства я вроде как не чужой. «Знаете, — отвечаю, — я бы сделал это не так». — «А как?» Встревает Федоров: «Пусть скажет: он за или против?» Продолжаю: «Я бы объявил о роспуске в субботу (событие происходит во вторник. — «Итоги»). Пока выходные — то-се, напряжение бы спало. А сейчас что вы получите? Бардак!» Федоров снова: «Нет, пусть он скажет». Черномырдин: «Да ведь он уже сказал: не против, только сделал бы по-другому...» На том тогда и разошлись.
— Похоже, вы не слишком переживали по поводу роспуска парламента.
— Я, конечно, понимал, что это не вполне законный шаг. Но большого сожаления у меня действительно не было. Я не считал, что депутаты бьются за счастье народное. Правда, некоторые бдительные коллеги, тот же Борис Федоров, все-таки нашли крамолу в моих действиях: обвинили в «финансировании мятежников». Ситуация была следующая. На другой день после того заседания, 22 сентября, в Центробанк пришли представители Верховного Совета и заявили, что хотят снять деньги со своих счетов. Всего там в общей сложности было около 600 миллионов рублей (по тогдашнему курсу менее 600 тысяч долларов США. — «Итоги»). Звонят подчиненные: «Что делать?» — «Деньги их?» — «Их». — «Кто перевел?» — «Минфин».
Это был обычный транш, ежемесячно выделявшийся из бюджета на жизнедеятельность парламента. Кстати, деньги поступили всего за три-четыре дня до объявления указа № 1400, то есть Федоров тоже был не в курсе ельцинских планов. Никаких законных оснований замораживать эти деньги у меня не было. Ну и что, что парламент распустили? Депутаты, работники аппарата, техперсонал в любом случае должны получить зарплату и выходное пособие. И я дал добро. Разговоров по поводу якобы проявленной мной нелояльности было потом много. Но надо отдать должное президенту и премьеру: они оказались выше мелочной подозрительности.
А через неделю я отправился с визитом в Китай — по приглашению главы Народного банка. Но сначала остановился на один день в Токио: мы открывали там одну компанию. Была официальная церемония, ужин. После торжественной части решили с коллегами посидеть в неформальной обстановке. Я проводил жену в гостиничный номер, присел на минутку перед телевизором... И уже не мог оторваться: СNN передавал картинку из Москвы: горящие баррикады, столкновения на улицах... Звонят коллеги: «Ты куда пропал?» — «Включайте телевизор, какая тут выпивка!» Это было, насколько помню, 3 октября.
В ту же ночь, часа в два или три, звонок из Москвы. Там, правда, был еще только вечер. Войлуков: «Виктор Владимирович, в Гознак приехал Вавилов (Андрей Вавилов, тогда первый замминистра финансов, ныне член СФ. — «Итоги») с каким-то генералом и требует, чтобы ему срочно выдали деньги». Уже не помню точно, о какой сумме шла речь. По-моему, что-то около миллиарда рублей (по тогдашнему курсу 855 тысяч долларов. — «Итоги»). Как мне потом рассказывали, вид у первого замминистра был при этом, мягко говоря, не слишком официальный — джинсы, какая-то спортивная обувь... Гознак, понятно, отказал Вавилову. Не из-за нарушения дресс-кода, разумеется. Просто, хотя денежный станок и принадлежит Минфину, распоряжаться свежеотпечатанными купюрами может только Центробанк. Требовалась моя виза.
Я решил не цепляться к формальностям. Во-первых, вcе равно мы обязаны были выдавать Минфину кредиты в рамках квартального лимита. Во-вторых, к гадалке не ходи: не получив денег, Вавилов тут же поднимет шум, побежит к Ельцину... В общем, выйдет себе же дороже. «Что ж, — говорю, — оформляйте, пусть пишет расписку».
— В связи с чем, интересно, была такая срочность?
— Насколько я понимаю, деньги предназначались военнослужащим, участвовавшим в подавлении антипрезидентских выступлений. В первую очередь тем, кто на следующий день, 4 октября, палил из танков по Белому дому... Правда, Гайдар потом в каком-то интервью вспоминал, что в те дни правительство обращалось в ЦБ за кредитом для какого-то «оперативного резерва», но наши телефоны молчали. Геращенко, мол, испугался, выжидал, чья возьмет, и поэтому пришлось обращаться за помощью к коммерческим банкам. По-моему, Егор Тимурович здесь что-то напутал. Никаких других просьб со стороны кабинета к нам в те дни не поступало, а ту, переданную через Вавилова, мы исправно выполнили... Ну а до Китая я тогда так и не доехал — на следующий день вылетели в Москву.
— Судя по такой «любви» к вам со стороны либерального крыла кабинета, попытки заменить вас предпринимались не раз.
— Обо всех интригах не знаю, но одна такая попытка и впрямь едва не закончилась моей отставкой. Дело было весной 1993 года. Где-то в середине апреля прибегает Вавилов: у нас, мол, совсем нет денег, а на носу референдум (о доверии президенту и о проведении досрочных выборов народных депутатов, состоявшийся 25 апреля 1993 года. — «Итоги»). И просит о внутриквартальном, краткосрочном кредите правительству. «Нет проблем, — отвечаю. — Приходи к трем часам с заявкой. А я скажу своим, чтобы все оформили». После этого я отправился на ланч с товарищем, приехавшим из Лондона. В Камергерском переулке, рядом с МХАТом, был тогда ресторанчик «У Сергея», очень удобный для таких встреч: от работы два шага, неплохое меню и цены не дикие. Подъезжаю к ресторану — звонок по вертушке в машину. Шумейко: «Что там у вас с деньгами?» Я удивился: «Мы ведь все уже согласовали с Вавиловым». — «Ну хорошо». Захожу в ресторан... Только заказали по виски — подбегает растерянный директор заведения: «Вы Геращенко? Вас президент к телефону!»
Ельцин заводит ту же песню: «Виктор Владимирович, что за проблемы с деньгами?» Успокаиваю: так и так, Борис Николаевич, все в порядке. А сам ничего не могу понять: с чего такой переполох? Вавилов, как договорились, приехал в три, деньги тут же зачислили на счет Минфина. Вечером я отправился на какой-то прием и домой вернулся уже часов в 11. Нина: «Чего это тебя Ельцин ругал?» — «Как ругал?» — «Посмотри новости». Включаю телевизор. А Ельцин встречался в тот день в Большом театре с творческой интеллигенцией. Мастера культуры, естественно, жаловались на безденежье, и Борис Николаевич не полез за словом в карман: «Это все Геращенко». И погрозил пальцем в камеру: «Вот пройдет 25 апреля — мы ему покажем!» Возможно, под влиянием фуршетного коктейля президент просто забыл, что вопрос о кредите решен. Но, похоже, дело было не только в тех деньгах...
Дней через десять я полетел в Лондон на ежегодное собрание совета управляющих ЕБРР. И там на приеме, который давал мэр города, ко мне подошел незнакомый американец: «Вы не были на пресс-конференции Улюкаева (Алексей Улюкаев, тогда руководитель группы советников председателя Совета министров РФ, ныне первый зампред ЦБ. — «Итоги»)?» — «А что?» — «Он там сильно вас критиковал». — «Ну что делать. Я и в Москве это слышу через день». — «Напрасно вы так спокойны». И рассказал об одном эпизоде недавней встречи Ельцина и Клинтона (саммит состоялся в Ванкувере 3—4 апреля 1993 года. — «Итоги»). По словам американца, министр финансов США Бентсен в беседе с Ельциным называл меня главным препятствием для экономических реформ в России. На что российский президент якобы не раздумывая ответил: «Ну это не проблема. После референдума мы с ним разберемся». Ну, думаю, если и в самом деле так, не прав ты, Борис Николаевич...
В общем, я не особенно удивился, когда через два дня после возвращения в Москву меня вызвали в Кремль. Ельцин не стал ходить вокруг до около: «Виктор Владимирович, я вот думаю, вы как-то не вписываетесь в команду. Может, вам подать в отставку?» — «Борис Николаевич, нет проблем. Вы в волейбол играли, я в баскетбол, бывает так: все вроде у человека нормально, а в команде он чужой...» Ельцин встает, давая понять, что аудиенция окончена. Погоди, думаю, сейчас я тебя поймаю. С невинным видом интересуюсь: «Борис Николаевич, а дела-то кому передавать?» — «Как кому?» Объясняю: это не колхоз какой-нибудь, а банк, должен быть акт сдачи-приема. Ельцин: «Ну, найдем, кого-нибудь» — «Не Федорова, случаем?» — «А что?» — «Знающий человек, но индивидуалист. Ни с кем ужиться не может. Я, конечно, попрошу всех своих коллег не дергаться, продолжать работать. Но они все равно будут постепенно уходить». — «А что же делать? У вас есть кто-нибудь на примете?»
Отвечаю, что вообще-то есть человек, который, на мой взгляд, мог бы справиться с такой работой. Но он сейчас работает за границей. Я имел в виду Юрия Пономарева, который тогда возглавлял наш банк в Париже. Ельцин: «Можете его вызвать?» Разговор происходил 30 апреля: впереди было четыре выходных. «На какое число, — спрашиваю, — вызывать?» — «Давайте на второе». Торопиться в мои планы не входило: Ельцин часто под влиянием эмоций рубил сплеча, а потом менял принятые решения. Поэтому говорю: «Праздники ведь. Может, лучше на третье?» — «Да, согласен». Я решил еще потянуть: «Борис Николаевич, вы так много работаете, давайте лучше четвертого». — «Ну давайте»... Только приехал в банк — звонит Черномырдин: «Знаю, чего он тебя вызывал. Жалко, конечно...» А меня так и подмывает сказать: «Иди ты куда подальше со своим «жалко»! Почему не отстаиваешь своих людей, почему не скажешь президенту: какого хрена, за что снимать-то?!»
Пономарева я нашел в США. Тот сразу все понял: «Можно, я второго к тебе приеду?» Сговорились они, думаю, что ли! «Нет уж, — говорю, — тебе четвертого у Ельцина назначено, вот четвертого утром и увидимся. А до встречи с Ельциным с тобой еще Черномырдин хочет поговорить». Пономарев в разговоре со мной большого энтузиазма не проявил. «Сколько, — спрашивает, — я должен находиться на этой должности?» — «Если один срок, то четыре года». — «Нет, из Парижа я бы не поехал...» Черномырдину мой протеже очень понравился: «Хороший, знающий парень». А президенту, видимо, не показался. У Ельцина все-таки было какое-то особое, «печеночное» чутье на людей. Судя по всему, он раскусил Пономарева: почувствовал, что тому не хочется менять работу... Через несколько дней Черномырдин спрашивает: «Ну что, написал заявление?» — «А меня пока никто не просил». Да и что тут напишешь? «Прошу уволить в связи с желанием президента омолодить кадры»?
А еще спустя какое-то время Ельцин встречался в Кремле с Рахмоновым, новым главой Таджикистана. Я тоже участвовал в переговорах. После деловой части был фуршет. Сначала в программе было только вино и шампанское, но вскоре Ельцин решительно заявил: «Хватит пить эту кислятину! Давайте водку!» И саммит начал быстро выходить из берегов, установленных протоколом... Хотели уже было ехать всей компанией на шашлыки. Хорошо Шохин (Александр Шохин, тогда вице-премьер, ныне президент РСПП. — «Итоги») помог отбиться: сказал, что у нас на сегодня есть еще важные дела. Прощаясь со мной, Ельцин потряс сложенными в замок руками: «Молодец, так держать!»
В том году вопрос о моей отставке больше не поднимался. А на следующий год случился черный вторник...
— Как это было?
— В конце лета — начале осени 1994 года мы стремительно теряли свои валютные резервы, пытаясь затормозить падение рубля. Но ясно было, что дело это безнадежное: не может быть сильной валюты в больной экономике... В середине сентября я ушел в отпуск. Отец, помню, говорил, что много чего пил в своей жизни, но никогда не пробовал настоящей мадеры. Вот я и решил побывать на острове, где делают вино его мечты. Мне подсказали нужный маршрут, и мы с женой отправились в круиз вокруг Европы. На Мадейре провели несколько дней. Узнал, кстати, что в переводе с португальского это означает «лес». Ну а вино меня разочаровало. Выяснилось, что его делают из того же сорта винограда, что и порто, портвейн. Ничего особенного... По окончании путешествия я принял участие в сессии МВФ в Мадриде, а 6 октября, в четверг, мы возвратились домой. На валютном рынке тогда все было спокойно. В субботу, 8-го, я снова улетел из Москвы. Вызвал Черномырдин, отдыхавший тогда в Сочи: обсуждали бюджет 95-го года.
Вернулся в понедельник. Никакого повода для тревоги по-прежнему не было. Ощущалось, правда, небольшое давление на рубль, но дело, в принципе, привычное. На следующий день, 11-го, я поехал к 10 часам в Белый дом, на совещание к Сосковцу (Олег Сосковец, тогда первый вице-премьер. — «Итоги»). Заседаем. Вдруг входит секретарь Черномырдина: «Виктор Владимирович, вас Виктор Степанович срочно к телефону!» Пришлось бежать из одного крыла здания в другое. Черномырдин: «Чего там у тебя на рынке делается?» — «А что делается? Торгуют на рынке». — «Да нет, брат, рубль у тебя обвалился». — «Ну? А мне никто ничего не сообщал». Черномырдин сказал, что звонит из вертолета по пути в аэропорт и через несколько часов будет в Москве. Тут же звоню Тулину (Дмитрий Тулин — зампред ЦБ РФ в 1991—1994 и 2004—2006 годах. — «Итоги»), звоню Потемкину (тогда директор департамента международных операций ЦБ, в 2003—2008 годах генеральный директор, затем президент ММВБ. — «Итоги») — никого нет на месте... Когда наконец нашлись, устроил обоим хорошую взбучку. Падает рубль — и бог с ним. Но я, по крайней мере, должен знать, что происходит.
В тот день курс российской валюты рухнул с 2833 до 3926 рублей за доллар. Но уже на следующий день рубль начал укрепляться, а еще дня через два вернулся практически к прежним значениям. Ни тогда, ни потом я не видел в событиях черного вторника какой-то трагедии. Обычная спекулятивная игра. Усугубленная, правда, утечкой инсайда из ЦБ. Об этом мне сообщили ребята в штатском, которые следили у нас за соблюдением режима секретности. Не знаю, как сейчас, а в советские времена это называлось «первым отделом» — такие были во всех организациях, где имелись документы с грифом. Так вот, «первоотдельцы» рассказали о несанкционированных контактах двух наших сотрудников с представителями банков, активно игравших на валютном рынке. Местом встречи была кафешка в Петровском пассаже. Эти мерзавцы бегали туда и сливали банкирам информацию о наших курсовых планах. Тогда еще не было валютного коридора, но мы все равно примерно определяли, какие суммы из резервов можем выделить для продажи на рынке. Спекулянты атаковали рубль, явно располагая этими «разведданными». Я еще, помню, рассердился: «Что ж вы раньше-то молчали?!» Не могли поймать за руку, говорят, это пока только оперативная информация... Мы, конечно, сразу же постарались избавиться от «кротов». Поставили их перед выбором: или они убираются сами, или мы обращаемся «куда следует». Они, разумеется, предпочли первый вариант.
На этом, собственно, события самого черного вторника и закончились. И начался разбор полетов. Некоторым чиновникам почудился в скачке курса чуть ли не антипрезидентский заговор. Указом Ельцина была создана госкомиссия «по расследованию причин резкой дестабилизации финансового рынка» во главе с секретарем Совета безопасности РФ Лобовым... Первый оргвывод был сделан в отношении Дубинина (Сергей Дубинин, на тот момент и. о. министра финансов. — «Итоги»), хотя он вообще тут был ни при чем. Это произошло уже в среду, 12-го. В этот день мы с Дубининым ходили объясняться в Госдуму. Сидим на пленарке, ждем своей очереди выступать. Вдруг в дверь просовывается Доренко (Сергей Доренко — журналист. — «Итоги»): «Сергей Константинович, Ельцин вроде бы подписал указ о вашем освобождении». И не соврал: только Дубинин успел выступить — Рыбкин (Иван Рыбкин — председатель Госдумы РФ в 1994—1995 годах. — «Итоги») объявляет, что из Кремля пришла бумага об отставке и. о. министра. Все вопросы к Дубинину тут же отпали. Отменили и мое выступление.
...Официальной причиной увольнения Дубинина стал черный вторник, но это, думаю, был лишь повод. Еще перед уходом в отпуск у меня была встреча с Черномырдиным, на которой тот мне сказал: «Не знаю, что делать с Минфином». — «А что такое?» — «Да вот, позвонил Ельцин и говорит, что такого человека он никогда министром не назначит». Оказывается, Ельцин, готовясь к своей поездке на Урал, позвонил Дубинину и попросил съездить в те края и на месте проконтролировать поступление бюджетных средств. А тот ответил, что едет послезавтра с женой отдыхать в Сочи. И попросил разрешения послать вместо себя зама. «Делайте, как вам виднее», — сказал Ельцин и бросил трубку. А потом долго не мог успокоиться, выговаривая Черномырдину: «Как так?! Понимаю еще, если бы ему надо было на какую-то международную конференцию. А тут: президент просит, а он, видите ли, спешит в санаторий!» Что тут скажешь? Как ни крути, Дубинин действительно допустил промашку. Я порекомендовал тогда Черномырдину поставить на финансы мою заместительницу Татьяну Парамонову. И, похоже, этот вариант понравился «старшим товарищам». Но черный вторник смешал прежние планы...
В тот же день, 12-го, я выступал на заседании кабинета: так и так, резервов мало, решили не тратить их на спекулятивную атаку, тем более что рубль и сам здорово «отыграл». А вечером меня вызывает Филатов (глава администрации президента. — «Итоги») и вкрадчиво интересуется: «Я слышал, что вы написали заявление об отставке». Я намек понял, но без боя сдаваться не собирался: «С какой это стати? Вы же создаете комиссию по расследованию. Вот пусть она и скажет, кто виноват». Но, наверное, раз уж они так круто поступили с Дубининым, который был ни сном ни духом, оставлять меня им казалось нелогичным. Через день, в пятницу, меня позвали к Ельцину.
Президент зачитал по бумажке несколько претензий к моей работе, никак не связанных с недавней паникой на бирже. Я начал доказывать, что все эти обвинения несостоятельны. Тогда Ельцин отложил листки с «компроматом» и напомнил мне, что в свое время я обещал в случае разногласий уйти по-хорошему. Сейчас, мол, как раз такой момент. Делать нечего. «Хорошо, — говорю, — вернусь на Неглинную и напишу на имя Рыбкина». — «Нет, пишите прямо сейчас. И на мое имя». — «Но это же неправильно!» — «Ничего, с Рыбкиным я потом договорюсь». Боялся, что ли, что приеду в банк и передумаю? Не знаю... Напоследок президент предложил помощь в трудоустройстве, от которой я вежливо отказался.
На следующей неделе я должен был лететь в Англию, на 75-летие Моснарбанка. Но, поскольку никаких неотложных дел в Москве у меня больше не было, решил выехать пораньше, в субботу, погулять пару лишних дней по Лондону. Помню, перед вылетом, когда шли с женой по Шереметьево, за спиной послышалось: «Смотри-ка, уже уматывают...»
— Ну а кто все-таки обрушил тогда рубль?
— Есть официальное заключение госкомиссии, в котором говорится, что в максимальном выигрыше от падения курса рубля оказались МОСТ-банк, Нефтехимбанк, Альфа-Банк, Международный Московский банк и Межкомбанк. Добавить мне к этому в общем-то нечего. Но еще раз подчеркиваю: главной причиной нестабильности курса были не действия отдельных «злоумышленников», а слабость всей экономики.
— Но, несмотря на громкую отставку, из ЦБ вы тогда так и не «умотали».
— Да, я достаточно долго, больше года, пробыл на должности экономического советника НИИ Банка России. Это была просьба Татьяны Парамоновой (и. о. председателя ЦБ в 1994—1995 годах.— «Итоги»). Исполняющей обязанности она стала, кстати, не без моего участия: во время той, последней встречи с Ельциным я посоветовал президенту ее кандидатуру на свое место. Но я же стал невольным виновником того, что Госдума не утвердила тогда Татьяну Владимировну. Выступил Анатолий Лукьянов: «Прежде чем назначать Парамонову, давайте разберемся с отставкой Геращенко. Президент освободил его не по закону». И утверждение отложили. А потом банки организовали в парламенте лобби против нее: она показалась им недостаточно flexible («гибкий», англ. — «Итоги»).
Следующим летом, перед каникулами, когда эта тема вновь возникла в повестке дня, мы вместе с Торшиным (Александр Торшин, на тот момент сотрудник аппарата правительства, ныне первый зампред СФ. — «Итоги») отправились в Думу. Были в КПРФ и у Жириновского, договорились вроде бы, что они поддержат Татьяну. А дня через два прибегает Торшин: вчера у Жириновского были люди из банков — он не будет голосовать за Парамонову. Я в Думу: «Как же так?!» Владимир Вольфович не стал наводить тень на плетень: «Ну да, она подходящий человек. Но вы же нам ничем не поможете. А банки нам будут помогать. Так что извините». И Парамонову вновь провалили... А осенью 1995-го Ельцин сказал, что в третий раз уже не пойдет с ее кандидатурой в парламент. Следующим главой ЦБ стал Сергей Дубинин, протеже Черномырдина.
— Как считаете, если бы Парамонова находилась в 98-м году во главе Центробанка, дефолта бы не было?
— Когда решался вопрос о допуске иностранных инвесторов на рынок ГКО, Парамонова была единственной в совете директоров ЦБ, кто выступал за то, чтобы ввести лимит — чтобы иностранцы не могли купить более определенного процента от общего выпуска облигаций. Но у тогдашнего руководства было свое мнение: нет, мол, сколько хотят, пусть столько покупают... Думаю, если бы Парамонова была председателем ЦБ, то смогла настоять на своей позиции. И мы избежали бы массового выхода инвесторов с нашего рынка. А именно с этого начался тогда кризис. Вторая ошибка, допущенная властями, — затянувшееся сидение в валютном коридоре. Девальвировать рубль надо было еще весной, когда возникло напряжение на рынке ГКО. В этом случае удалось бы избежать значительной части тех проблем, с которыми мы столкнулись летом и осенью. А так получилось бессмысленное сжигание резервов в топке разгорающегося кризиса.
...После объявления дефолта руководителей крупнейших банков позвали в Центробанк. Я на тот момент возглавлял правление Международного Московского банка. Алексашенко (Сергей Алексашенко — первый зампред ЦБ в 1995—1998 годах. — «Итоги»), обведя собравшихся строгим взором, молвил: «Ну что, допрыгались?» Все молчат. Я не выдержал: «Это не мы, это вы допрыгались!»
— Долго вас уговаривали вернуться в Центробанк?
— Недели две. В конце августа меня вызвал к себе замруководителя администрации президента Руслан Орехов. «Виктор Владимирович, есть мнение, что вам надо вернуться в ЦБ», — начал Орехов. «На кой мне это нужно? — отвечаю. — Я вполне комфортно себя чувствую в Международном Московском банке. К тому же с Черномырдиным я работать не хочу». Разговор был незадолго до повторного внесения в Госдуму кандидатуры Виктора Степановича на пост главы правительства.
...Отношения с Черномырдиным у меня всегда были очень хорошие, я бы даже сказал приятельские. Это был, пожалуй, самый компетентный премьер из тех, с кем мне довелось работать. Но у него есть серьезный недостаток: не держит удар, не прикрывает, не защищает тех, кто с ним в одной команде. Это проявилось и в 1993 году, когда президент чуть не уволил меня ни с того ни с сего, и после черного вторника... Еще один такой опыт мне был ни к чему.
«Все-таки подумайте», — сказал, прощаясь, Орехов. А потом Дума вторично прокатила Черномырдина. Снова зовет Орехов. Прихожу — у него Волошин (Александр Волошин, на тот момент замруководителя администрации президента. — «Итоги»). Начинают уговаривать вдвоем. Меня заверили, что в третий раз Черномырдина Ельцин вносить не будет. Рассматриваются две кандидатуры — Строев и Примаков. И я в конце концов дал свое согласие. На другой день звонит Примаков: «Можешь подъехать?» Приезжаю в МИД. Примаков: «Знаешь, я, старый дурак, дал согласие стать премьером. Слышал, что и с тобой ведут разговоры. Соглашайся». — «А я уже согласился». — «Вот и отлично».
С Евгением Максимовичем нас связывает давнее знакомство. В конце 60 х я возглавлял отделение Моснарбанка в Бейруте. А Примаков долгое время работал корреспондентом «Правды» в Каире. Написал там, кстати, диссертацию о строительстве социализма в Египте. И вот, поскольку он так долго пробыл, так сказать, на передовой идеологического фронта, Кириленко (Андрей Кириленко, в те годы член Политбюро, секретарь ЦК КПСС. — «Итоги»), который курировал главную газету страны, дал ему отдохнуть полгода в Ливане — в местном правдинском корпункте. Поскольку у нас были общие знакомые, мы быстро сошлись. Работа в банке заканчивалась в 2 часа, и во второй половине дня мы, как правило, были свободны. Можно было погулять по городу, попить пивка, куда-нибудь съездить. Евгений был без машины и очень зависел в этом смысле от своих коллег-журналистов. А у них свои дела. К тому же некоторые из них работали «под прикрытием», а он к «конторе» в то время никакого отношения не имел. Словом, он как-то сразу примкнул к нашей компании, мы с ним довольно много тогда общались. Да и потом по жизни приходилось часто пересекаться...
Примакова Дума утвердила без особых проблем, а мне пришлось попотеть на трибуне. Жириновский, помнится, обвинил меня в членстве в «Сингапурском клубе» и в «личном капитале в 50 миллионов долларов». Я ответил, что пять лет проработал в Сингапуре, но о таком клубе впервые слышу. Что же касается 50 миллионов, то пусть Владимир Вольфович укажет, где я их могу взять. «Охотно воспользуюсь, — говорю, — ими для того, чтобы помочь вашей партии объективно голосовать». Результат голосования: 273 — за. И я во второй раз возвращаюсь на Неглинную...
— Есть мнение, что тогда вы вместе с Примаковым сделали невозможное — в фантастически короткие сроки вернули стабильность в разоренную кризисом страну. Принимаете комплимент?
— Каких-то особых подвигов за собой в тот период, честно говоря, не припомню. Не могу сказать, что мы сделали что-то основополагающее, придумали некую хитрость, которая решила все проблемы. Пахали, правда, как лошади, уходя домой в 12 ночи... Тяжелая ежедневная работа, максимальное внимание каждому вопросу — вот, собственно, и весь «секрет». Ну и, наверное, все-таки кадровые решения. Я сразу поставил условие: весь совет директоров ЦБ, единогласно утвердивший решение о дефолте, должен уйти в отставку.
...Была ли альтернатива дефолту? Трудно сказать. На тот момент, на 17 августа 1998-го, может быть, и нет. Но как минимум такое решение было ошибочным по форме. Оно, в частности, запрещало всем российским банкам платить по любым их внешним обязательствам, в том числе, например, по депозитам. Что я считал полной глупостью. Кроме того, даже если допустить, что дефолт был безальтернативен, ситуация, его вызвавшая, сложилась не за один день. И тот, кто приложил руку к создавшемуся положению, должен нести профессиональную ответственность.
Мне не хотелось выбирать: ты — уходи, а ты — останься. Поэтому и настоял на «локауте». Кстати, в новый совет директоров вошли пять человек из старого состава. В числе «новичков» была Татьяна Парамонова, покинувшая Центробанк в 1997 году. Спустя три дня после утверждения Госдумой я назначил ее своим первым замом.
— В те кризисные месяцы был ликвидирован целый ряд крупных российских банков. Трудно далось это решение?
— Это скорее решение Мирового банка. У нас не было тогда большого выбора: чтобы сгладить позорное впечатление от дефолта, мы были вынуждены следовать его рекомендациям. Основная претензия, которую нам тогда предъявляли иностранные эксперты, — слабость банковской системы. Они подвергли проверке на устойчивость крупнейшие банковские структуры, и около полутора десятков банков было предложено пустить «под нож». В том числе, например, МОСТ-банк, «Менатеп», Инкомбанк, ОНЭКСИМбанк... Оценка в целом была объективной: все эти структуры очень сильно пострадали от игры в ГКО. Но парочку приговоренных, на наш взгляд, все-таки можно было спасти. К сожалению, мы не смогли их тогда отстоять. Впрочем, банкиры — неглупые люди. Они мигом смекнули, куда ветер дует, купили «запасные аэродромы» и быстренько перекачали хорошие активы в эти новые банки. А в старых, обреченных на банкротство, остался один «неликвид».
...Мировой банк и МВФ оценили нашу дисциплинированность: отношения с западными финансовым институтами стали налаживаться. Но помогали нам, несмотря на все обещания о финансовой поддержке, исключительно советами. Первый последефолтный кредит МВФ поступил лишь через год, летом 1999-го. «Подарок» этот был настолько скромным — 250 миллионов долларов, что мы его практически не заметили.
— А что скажете об истории с «пропавшим траншем» МВФ?
— Все это чушь, чистой воды вымысел. Скандал раздул, ссылаясь на какие-то свои источники, Илюхин (Виктор Илюхин — депутат Госдумы от КПРФ в 1996—1999 годах. — «Итоги»), написавший не только заявление в Генпрокуратуру, но и письмо американским конгрессменам. Речь шла, насколько я понимаю, о том, что летом 1998 года МВФ нам якобы выделил не один транш в 4,8 миллиарда долларов, а два. И второй, не дойдя до России, был разворован. Упоминались три банка, в том числе наш Ost-West Handelsbank во Франкфурте, через которые, мол, разошлись по миру украденные чиновниками деньги. Внятных доказательств приведено не было. Тем не менее история, что называется, получила резонанс. К нам тогда регулярно, раз в квартал, наведывались с инспекцией группы МВФ. И вот в один из таких визитов эмвээфовцы заводят странный разговор: ходят-де разные нехорошие слухи о пропаже транша... «Не можете ли вы, — говорят, — запросить свой банк, получал ли он эти деньги?» Отвечаю, что мы-то свой банк давно запросили, и ничем таким там, естественно, и не пахнет. «А вот почему вы, — продолжаю, — не можете спросить своего кассира: выделял он еще 4,8 миллиарда или нет?» Больше вопросов не возникало.
— А с реальным траншем в этом смысле все было в порядке?
— Можно, конечно, спорить, насколько рационально были потрачены эти деньги, но с точки зрения законности придраться не к чему. Один миллиард долларов из кредита, полученного нами летом 1998 года, получил Минфин — на латание дыр в бюджете, а 3,8 миллиарда были размещены на наших счетах за границей, растворившись среди других валютных резервов ЦБ. После этого их происхождение определить стало невозможно. Это ведь не меченые купюры. А расходовались резервы в то время в основном на поддержку курса рубля.
— Есть версия, что, когда Примаков был отправлен в отставку, в Кремле хотели уволить заодно и вас. Но потом передумали.
— Не могу сказать ничего определенного. Претензий к моей работе никто не высказывал. Что же касается кремлевских интриг, то всегда старался держаться от них подальше. Поэтому, наверное, и отставка Примакова оказалась для меня неожиданной. Уже потом я узнал, что в окружении президента заподозрили, что премьер претендует на что-то большее. Но я довольно часто контактировал тогда с Евгением Максимовичем и совершенно не видел у него каких-то бонапартистских замашек... А потом столь же нежданно-негаданно появился Степашин. С ним мы тоже вполне сработались. Отношения были не скажу что дружеские, но вполне нормальные, деловые. Правда, один раз стиль его руководства привел меня в некоторое недоумение.
Как-то после традиционного четвергового заседания правительства Степашин попросил остаться своих замов и меня. Премьер сообщил, что в стране остро стоит проблема со сбором налогов, и предложил нам попить чайку и подумать: не стоит ли поднять в связи с этим цены на водку? Ну, пошли в кабинет Христенко, тот заказал чай с бутербродами. Посидели, погутарили... «Мужики, — говорю, — а кто-нибудь из вас может сказать, сколько стоит в магазине бутылка водки?» Никто не может. Что в общем-то понятно: не вице-премьерское это дело — за водкой бегать. Но, с другой стороны, чего тогда обсуждать, если никто толком не знает предмета дискуссии? Такой подход к важному вроде бы государственному вопросу показался мне несколько странным... Впрочем, поднимать цену на сорокаградусную тогда так и не стали. Решили: не поймет народ.
Ну а потом, уже в августе, прихожу на правительство — непонятный шум в зале. Сперва говорят: премьер задерживается. Новая информация: премьер отправлен в отставку. Наконец входят Путин и Степашин. На Степашина жалко смотреть — чуть не плачет. Похоже, он в тот момент еще не понял: за что, почему... А причин-то, строго говоря, действительно не было. Кроме той, что он не подходил на роль преемника.
— Ну а как вам работалось с Путиным?
— Нормально в принципе работалось. Как в общем-то и в прошлые годы. Мы ведь с Владимиром Владимировичем знакомы еще с 1990-го. В связи с банковской реформой мы решили тогда организовать на базе нашей ленинградской конторы региональный расчетно-кассовый центр. А Собчак (Анатолий Собчак, в то время председатель Ленсовета. — «Итоги») носился в это время с идеей сделать из Ленинграда «Советский Гонконг». Призывал, например, иностранные банки, работавшие здесь до революции, вернуться в город, обещая отдать прежние здания и помещения. Собчак познакомил меня со своим помощником. Сказал: «Если возникнут проблемы, обращайтесь к Володе, он будет вам помогать». И Путин действительно здорово нам помог в решении разного рода оргвопросов. Я приезжал в Ленинград раз в два-три месяца. Путин встречал меня в аэропорту, мы довольно тесно общались. Впечатление на меня он произвел самое благоприятное: спокойный, исполнительный, без «выпендрежа»... Потом тоже достаточно часто приходилось встречаться по разным поводам. Когда, например, я вновь возглавил ЦБ, он раза два звал меня к себе на Лубянку (Владимир Путин был в то время директором ФСБ. — «Итоги») — интересовался, как у нас решаются те или иные вопросы. Я с удовольствием ходил: интересно же, никогда не был до этого в кабинете председателя КГБ.
Хорошие отношения сохранились у нас и после того, как Путин пошел на повышение. Между прочим, когда Ельцин ушел в отставку, пришлось помочь Владимиру Владимировичу с автотранспортом. Замены президентскому лимузину, на котором Ельцин, завещав беречь Россию, уехал в Горки-9, в кремлевском автопарке не было. Хорошо, в гараже Центробанка стоял на приколе «Мерседес» Дубинина. Мой предшественник, будучи человеком крупным, выбрал себе удлиненную, люксовую версию — с телевизором и прочими достижениями прогресса. А после того как по окнам его квартиры стреляли, решил еще и бронировать. Мне эта машина была не нужна, все равно всегда езжу на переднем сиденье. И мы отдали ее в «бесплатный лиз» Путину. Новый глава государства ездил на банковском «Мерседесе» месяцев шесть, пока ему не купили новый.
...Согласно заведенному Путиным порядку мы встречались каждые шесть недель, и он внимательно расспрашивал о наших делах. В чем в чем, а в некомпетентности и оторванности от повседневных проблем Владимира Владимировича упрекнуть нельзя.
— Почему же тогда весной 2002-го вы написали заявление об отставке?
— Потому что был категорически против создания Национального банковского совета. По сути, в ЦБ появился еще один орган управления. Дважды говорил на эту тему с Путиным, спорил, убеждал. Но он всякий раз отсылал меня к Брычевой (Лариса Брычева, помощник президента — начальник Государственно-правового управления президента. — «Итоги»). А о чем мне говорить с Брычевой? Речь же не о юридической казуистике, а о принципиальных, политических вещах. И я тогда подумал: срок у меня кончается в сентябре (2002 года. — «Итоги»), чего буду терпеть дилетантов?
— Это вы о ком, извините?
— О членах Национального банковского совета, разумеется. Нечего туда было назначать депутатов! Слава богу, совет не может вмешиваться в повседневную деятельность Центробанка. Но у него много других возможностей влиять на политику ЦБ. Правда, многие коллеги мне потом говорили: «Зря ты ушел, все равно мы бы их нейтрализовали». Но для меня это уже было делом принципа. Ведь подобной надстройки над национальным банком нет ни в одной стране мира. По крайней мере, цивилизованной. Плюс ко всему — последние семь с лишним лет председателем совета является министр финансов. Ну это уже вообще ни в какие ворота! Где разделение властей, где независимость Центробанка?
— Нет ли все-таки в глубине души сожаления, что тогда погорячились?
— Вы знаете, я, напротив, счастлив, что сегодня меня нет в этой компании. Я имею в виду прежде всего наш экономический блок.
— Чем же он вам не нравится?
— Возьмем, например, создание стабфонда. Прекрасно, что последние несколько лет не было дефицита бюджета, что мы были в плюсе. Но тут возникает вопрос: что с этим плюсом следовало делать? Какого хрена, извиняюсь, мы копили все эти годы деньги, если у нас сходят с рельс поезда, рвутся прогнившие трубы, выходят из строя электростанции? Ничего же не обновлялось. Сейчас вот говорим, что необходима модернизация, что отстаем в том-то и том-то. Но где тогда масштабные капвложения? Почему мы по-прежнему вкладываем не столько в собственное развитие, сколько в казначейские облигации, кредитуя дырявую экономику США?
— А инфляция, случаем, не попрет при таком капитальном изобилии?
— Инфляция прет от отсутствия нормальной конкурентной среды, а не от того, что вы меняете теплотрассу, отжившую свое еще 15 лет назад. Вовсе не обязательно, кстати, чтобы новые трубы были made in Russia. Если нет надежных российских аналогов — ради бога, покупайте за границей. Покупайте современные станки, технологии... Только делайте что-нибудь для развития страны. Держать деньги про запас, латая чужую экономику, в то время как у самих полно дыр, просто смешно.
— Как живется-можется на пенсии, Виктор Владимирович?
— Не бедствую. Хотя что касается пенсионных денег, тут у меня давний спор с руководством ЦБ. Прошу понять меня правильно: на жизнь мне хватает. Но это — принципиальный момент. По закону председатель ЦБ является не банковским, а госслужащим и, значит, должен получать соответствующую пенсию. Тут, правда, есть одна закавыка: глава Центробанка, единственный из списка госслужащих, получает жалованье не из бюджета. На этом основании мне на Неглинной и отказали: не может, мол, быть бюджетной пенсии, если не было бюджетной зарплаты. И назначили пособие пенсионного фонда ЦБ, в разы меньше положенного в соответствии со статусом. Я обратился к президенту с предложением решить этот вопрос следующим образом: пусть мне платят полагающуюся по закону пенсию за счет средств банка. Но из администрации ответили, что председатель Национального банковского совета, Кудрин А. Л., против... Коллеги повели себя, считаю, не по-джентльменски.
— Похоже, с госслужбой у вас пути-дороги основательно разошлись. Ну а коммерческие структуры не зовут вернуться к активной трудовой деятельности?
— Есть предложения, но... Не могу сказать, что я устал. Однако после трех с лишним лет работы в «ЮКОСе» никакого желания работать в российском бизнесе у меня нет. Каким бы он ни был, все завязано на те или иные решения власти. Решения зачастую неадекватные, несправедливые. Но никакие разумные, логичные доводы их изменить не в силах. Бал правит чиновничий междусобойчик... Поэтому на кой ляд идти туда и расстраиваться?
— Тот есть предпочитаете, как тот римский император, сажать капусту?
— Вот-вот. С капустой у меня, правда, пока не очень получается. Дочь увлекается цветами, а я — вспомогательная рабочая сила.
— В этом году исполняется 50 лет с начала вашей трудовой деятельности. Если бы у вас была возможность вернуться в прошлое, хотели бы что-то изменить в своей жизни?
— Карл Маркс в одном из своих писем как-то признался, что если бы представилась возможность начать жизнь заново, то он сделал все то же самое: боролся за светлое будущее, за права пролетариата и так далее. Только бы не женился. А я даже это исключение не могу сделать, поскольку в браке все прекрасно: скоро 50 лет как живем душа в душу... Конечно, жизнь преподносила разные сюрпризы. Однако никогда не горевал о том, что судьба сложилась так, а не иначе. Как пела одна знаменитая француженка, Je ne regrette rien. Я не жалею ни о чем. 5