Geum.ru

В. А. Гуторов Голлизм и современная Россия: утрата или обретение традиции? (современные политические процессы и ценности образовательной политики). Исследование

Вид материалаИсследование
Подобный материал:
  1   2   3

В.А. Гуторов

Голлизм и современная Россия: утрата или обретение традиции? (современные политические процессы и ценности образовательной политики).


Исследование подготовлено при финансовой поддержке Российского научного гуманитарного фонда в рамках проекта "Политическое образование
и университет в современной России: традиции и новации", грант
 07-03-00433а, руководитель проекта докт. филос. наук, проф.
В.А.Гуторов.


Трагизм политической, социальной и духовной жизни современной России состоит, прежде всего, в том, что, декларативно порвав с коммунистической системой, она пока не способна ни избавиться от традиций своего недавнего прошлого, ни обрести новых. Почти двадцать лет непрерывных реформаторских попыток подтвердили эту истину с полной непреложностью. Созданные в ходе предшествующего исторического развития психологические механизмы, регулирующие поведение как индивидов, так и больших социальных групп, обладают мощными защитными функциями. Они не признают ни больших разрывов, ни культурного вакуума. Поэтому, несмотря ни на какие декларации, резкий отход от привычных стереотипов и образа жизни невозможен в принципе. Прежние традиции остаются жить наперекор любым преобразовательным пароксизмам, принуждая политических лидеров к ним всячески приспосабливаться и даже использовать их для своих собственных целей.

Приходится в связи с этим констатировать, что поколение реформаторов начала 1990-х гг. в своем модернизаторском порыве инстинктивно ориентировалось на те отнюдь не лучшие традиции русского менталитета, которые сыграли роковую роль в возникновении революции и террора в начале ХХ в. Ленинский лозунг «Грабь награбленное!» вновь стал вполне органичным девизом либеральной революции, превратившей в итоге российскую экономику и общественную жизнь в почти сплошное криминальное поле. Наряду с возрождающимся православием, был спешно разработан новый вариант светской религии, неолиберализм, бездумно воспринятый частью образованной элиты и догматически насаждаемый ею точно так же, как когда-то насаждался в 1930-х гг. кастрированный марксизм. Именно поэтому большевизм как политическая традиция вновь возник в виде политического и психологического мутанта, как только новый вариант «догоняющей модернизации», которому предшествовал ряд политических переворотов, получил всенародную поддержку.

Катастрофические результаты проводимой неолиберальной бюрократией политики общеизвестны. В самом начале XXI в. после ухода Б. Ельцина с политической сцены и первых деклараций нового президента, свидетельствовавших о стремлении новой администрации к восстановлению политического единства России путем выстраивания жесткой «вертикали власти», эти результаты даже начали получать определенное теоретическое и идеологическое осмысление в отечественной науке и публицистике, выражающееся, в частности, в тех утверждениях, что реформы, в сущности, еще не начинались, что страна с 1985 г. по настоящее время только переживает период судорог и конвульсий старого коммунистического режима, а идеология наших неолибералов есть не что иное, как трансформированный большевизм и т.п. К сожалению, в этих заявлениях слишком много правды, чтобы от них просто отмахнуться. Российская история повторяется, подтверждая тем самым, что сформировавшиеся в последние несколько столетий ее циклы, динамика и ритмы могут воспроизводиться и в ближайшем будущем. Однако на это мало кто обращает внимание.

Удивительного здесь ничего нет. 5 мая 1918 г. И.А.Бунин записал в своем дневнике: «Ключевский отмечает чрезвычайную "повторяемость" русской истории. К великому несчастию, на эту "повторяемость" никто и ухом не вел. "Освободительное движение" творилось с легкомыслием изумительным, с непременным, обязательным оптимизмом, коему оттенки полагались разные: для "борцов" и реалистической народнической литературы один, для прочих - другой, с некоей мистикой. И все "надевали лавровые венки на вшивые головы", по выражению Достоевского. И тысячу раз был прав Герцен: "Мы глубоко распались с существующим... Мы блажим, не хотим знать действительности, мы постоянно раздражаем себя мечтами... Мы терпим наказание людей, выходящих из современности страны... Беда наша в расторжении жизни теоретической и практической...».

Если сравнить ситуацию, сложившуюся на рубеже тысячелетий, с первой фазой постреволюционного цикла начала 1920-х гг., то можно прийти к выводу, что новейший реформаторский период несколько затянулся, о чем свидетельствует и жесточайший экономический и политический кризис. Происшедший сразу после окончания гражданской войны поворот к НЭПу, создавший условия для постепенного подъема народного хозяйства, был искусственно прерван сталинским «великим переломом», который ознаменовал переход к индустриализации и реформе сельского хозяйства на основе уже испытанных методов диктатуры и революционного террора. Либеральная революция, развернувшаяся в начале 1990-х гг. и приведшая российское государство к экономической катастрофе, к настоящему времени может считаться оконченной, поскольку ресурсы реформаторства в неолиберальном варианте оказались полностью исчерпанными.

Что ждет Россию впереди? Новый вариант НЭПа, который позволит соединить хрупкие либеральные ростки с лучшими традициями прошлого, или новая диктатура? События, происходящие на наших глазах после прекращения полномочий Б. Ельцина, избрания В. Путина и его переизбрания на второй президентский срок, пока не позволяют определенно ответить на этот жизненно важный вопрос.

Быть может, обращение к сравнительно недавнему опыту других наций, также переживших экономические и политические потрясения и сумевших выйти из них окрепшими, способными к динамичному развитию, поможет найти ответ.

Наилучшим примером такого рода исторической ретроспекции, на мой взгляд, является послевоенная Франция накануне и в период президентства генерала де Голля. Сравнение французского опыта конца 1950-х гг. и российского конца ХХ – начала XXI вв. напрашивается хотя бы потому, что голлистская Франция уже стала одним из образцов, на который (вполне сознательно на этот раз) ориентировалась российская политическая элита при разработке ныне действующей конституции. Хотя по уровню президентских полномочий Россия давно превосходит современную Францию (равно как и США), это не только не ослабило, но, наоборот, усилило кризисные тенденции. Означает ли это, что именно принятие новой конституции стало причиной такого усиления? Для ответа на этот вопрос, отнюдь не второстепенный, необходимо более подробно остановиться на особенностях конституционной реформы и методах правления де Голля, которые, по признанию многих современных аналитиков, спасли Францию от авторитарного режима, к которому страна между 1957 г. и 1961 г. была гораздо ближе, чем в середине 1930-х гг.

В 1989 г. по случаю двухсотлетия французской революции среди французов был проведен опрос на тему выделения трех персонажей истории страны в XIX-XX вв., которые, на их взгляд, являются «наилучшими продолжателями французской революции». Из двенадцати предложенных для выбора персонажей Шарль де Голль, набрав 30 пунктов, далеко опередил Жана Жореса и Жоржа Помпиду, набравших соответственно по 8 и 7 пунктов. На четвертом месте оказался тогдашний президент Франсуа Миттеран, получивший 6 пунктов. Вывод социологов был вполне однозначным: в сознании французов де Голль является крупнейшим национальным революционером ХХ века.

В настоящее время невозможно отрицать, что де Голлю удалось преодолеть кризис, угрозу гражданской войны и сохранить единство внутри государства в тот момент, когда Франция переживала один из самых тяжелых периодов в своей новейшей истории. Это была эпоха окончательного распада французской колониальной империи: после поражения в Индокитае на повестку дня встал вопрос о деколонизации Алжира.

В послевоенный период Франция столкнулась и с другими, не менее серьезными вызовами: ее европейская политика, прежде всего, политика в отношении Германии была лишена самостоятельности, будучи ограниченной рамками, установленными США, которые, опираясь на свою военную мощь, вели себя как новая супердержава, диктующая своим союзникам политическую линию поведения. Французское национальное сознание с трудом мирилось с мыслью о том, что в послевоенном мире, где стала господствовать политика конфронтации двух блоков, только ценой утраты положения ведущей державы европейского континента можно искупить позорное поражение 1940 г. Кроме того, внутри страны сохранялся опасный раскол, связанный с трудностями интеграции в демократическую послевоенную систему бывших сторонников режима Виши, не говоря уже об открытых коллаборационистах.

В послевоенной Франция, значительно уступавшей по своему экономическому потенциалу США и Великобритании, уже давно назрела необходимость проведения серьезных реформ. Необходимость в модернизации затрагивала не только промышленность и сельское хозяйство, но и административную систему и структуры высшего и среднего образования. Политические элиты IV республики после отставки послевоенного правительства де Голля в январе 1946 г. не смогли справиться ни с одной из стоявших перед страной проблем. В канун алжирского кризиса 25-26 апреля 1958 г. именно фигура генерала де Голля, со времени лондонского изгнания осознававшего себя в роли спасителя государства, оказалась единственно приемлемой и для большинства французских политиков, и для подавляющей части французской нации, принявших деголлевскую концепцию согласия на основе интегральной идеологии, которую некоторые современные политологи называют «национализмом с модернистским акцентом».

План реформы государственных институтов был обдуман и разработан де Голлем еще в период борьбы за национальное освобождение. Поэтому, когда к вечеру 28 сентября 1958 г. большинство французов на референдуме поддержало проект конституции V Республики, генерал мог с полным правом рассматривать свою очередную победу как завершающий этап своей полемики с ведущими оппозиционными партиями страны (коммунистической (ФКП), социалистической (СФИО) и независимыми республиканцами (ДНР)). Разногласия достигли апогея в январе 1946 г., когда руководители этих политических партий единодушно заблокировали в верховной конституционной ассамблее новый проект конституции, предложенный правительством де Голля и одобренный на референдуме 96% населения страны.

Разъясняя в этот период законодателям свою позицию накануне отставки, де Голль, в частности отмечал: «Разделяющий нас пункт — это общая концепция правительства и его отношений с национальным представительством. Мы начали преобразовывать Республику. После меня вы будете продолжать это делать. Я должен сказать вам с чистой совестью, ведь, без сомнения, я в последний раз говорю в этом окружении, если вы будете это делать, ложно воспринимая нашу политическую историю последних пятидесяти лет, если вы не будете отдавать себе отчета в абсолютной необходимости авторитета, достоинства и ответственности правительства, в один прекрасный день вы придете, я вам это предсказываю, к ситуации, когда вы горько пожалеете о том, что вы пошли по тому пути, который вы избрали».

В чем же суть конституционной реформы де Голля? Каковы ее основные мотивации? Почему ему удалось реализовать в конце концов свой проект коренного переустройства государства? Несущим каркасом деголлевской конституционной реформы была идея кардинального перераспределения властных полномочий от парламента к президенту, соединенная с принципом плебисцитарной демократии и своеобразной интерпретацией классической концепции разделения властей. В основе всех этих идей лежала концепция государства и политического режима, объединяющая давние традиции национальной истории с глубоким синтезом традиций европейского консерватизма, либерализма и наследием французской революции. Эти идеи формулировались де Голлем постепенно, по мере накопления жизненного опыта, оттачивались в полемике с политическими противниками в докладах, интервью,многочисленных публичных выступлениях и, наконец, нашли окончательное выражение впресс-конференциях «Мемуарах надежды», написанных после ухода в отставку в 1969 г. «То, в отмечал де Голль 13 июня 1953 г., что я всегда называл режимом, действительности является определенной концепцией государства». говорил он на знаменитой пресс-конференции 31 января«Конституция, это дух, институты, практика».1964 г.,

В этом смысле конституция всегда воспринималась де Голлем как выражение режима, соответствующего природе французского народа и духу современности. Этот «дух» выражает, прежде всего, эффективность, стабильность и ответственность публичной власти и государства. На главу государства возлагается высшая ответственность следить за тем, чтобы конституция всегда, во всех нюансах отвечала духу времени. «Дух новой конституции состоит... в том, чтобы поступать таким образом, чтобы власть не являлась больше [частным] делом групп приверженцев, но чтобы она происходила прямо от народа; именно это предполагает, что глава государства, избранный Нацией, является источником и держателем власти» (Пресс-конференция 31 января 1964 г.).

Свободная нация, группирующаяся вокруг сильного государства, предполагает Конституцию, понимаемую не как простой текст, определяющий полномочия различных ветвей власти, но как выражение режима и идеи легитимного государства. Легитимное государство, согласно де Голлю, это «доверие, которое одушевляет легитимность» (Речь 4 сентября 1958 г.). Это беспристрастное государство, которое отныне является только «представительством и орудием всеобщего интереса» (Декларация от 1 ноября 1946 г.). Призванием государства является независимость по отношению к любым проявлениям феодальности, поскольку «феодалы никогда не бывают благосклонными к Государству, которое действительно занимается подобающим ему делом и, следовательно, господствует над ними» (Пресс-конференция 12 ноября 1947 г.).

Основным пороком IV республики де Голль считал распыление публичной мощи в пользу политических партий и группировок, т.е. современных феодальных кланов, осуществивших приватизацию государства и выступавших от его имени, прикрываясь конституционными фикциями (Письмо к Пьеру де Голлю от 9 сентября 1948 г.). В противоположность подобной практике была выдвинута лапидарная формула 5 статьи новой конституции: «Президент Республики следит за соблюдением Конституции». Президент рассматривается, следовательно, как лицо, обладающее высшим правом на интерпретацию основных положений конституции. Именно поэтому де Голль в 1968 г. отверг предложение расширить функции Конституционного совета на том основании, что «модификация в этом направлении несет в себе зародыш покушения на прерогативы президента Республики в том виде, в каком они буквально определены в 5 статье Конституции» (Письмо Гастону Палевски от 11 июля 1968 г.).

Де Голль всегда любил подчеркивать, что написанное «пусть даже на пергаменте, обретает ценность только в применении на практике». Поэтому президент должен быть наделен двумя основными правами: правом роспуска парламента и правом вынесения своих предложений на референдум, поскольку народ, от которого исходит всякая власть, является конечным арбитром любых законодательных предложений высшего руководства.

Хотя право на референдум нуждается в конституционном закреплении, высшим принципом политики и права вообще является согласие, т.е. объединение народа и всех ветвей власти вокруг фундаментальных основ государственности. В этом смысле принцип согласия выше любого конституционного текста. Обращаясь 7 апреля 1960 г. к британским парламентариям, де Голль отмечал: «Таким образом, лишенные тщательно протоколированных конституционных текстов, вы нашли средство при любых обстоятельствах обеспечивать хорошую производительность демократии, не прибегая, однако, ни к излишней критике честолюбцев, ни к обвинениям юристов».

У де Голля, как уже отмечалось выше, было собственное, весьма своеобразное представление о принципе разделения властей. На январской конференции 1964 г. он, например, резко критиковал точку зрения, согласно которой «...Президент принимает на себя лично исполнительную власть, [тогда как] Парламент осуществляет безраздельно власть законодательную». Еще накануне принятия новой конституции, один из сторонников де Голля Жером Солан-Селиньи так разъяснял его позицию: «Если разделение органов власти, правительства и парламента, сохранило свою силу с того времени, как ему была дана формулировка, разделение законодательных и исполнительных функций представлялось отныне лишенным значения в контексте французской политики ХХ века».

Речь шла, прежде всего, о так называемом функциональном разделении властей, т.е. выделении законодательной и регламентирующей сфер компетенции. Один из участников юридических дебатов того времени Раймон Жано выразил эту точку зрения с предельной ясностью: разделение властей означает то, что только правительство обладает управленческой функцией. Необходимо поэтому, чтобы только оно имело право принимать решения и издавать тексты, имеющие всеобщее значение (prendre seul des textes de portée générale). Необходимо, чтобы правительство могло регламентировать, не опасаясь того, что обеим палатам парламента будет доверена правительственная власть и голосование в парламенте может свести его деятельность на нет.

Важно отметить, что в такой интерпретации регламентирующая власть относится не к исполнительной власти, а именно к правительственной. Данное представление основано на идее автономного права регламентирования. Если, например, законодательная власть, под которой подразумевается право провозглашать всеобщие главные правила, противопоставляется власти исполнительной, то регламентирующая власть может зависеть только от последней. Если же, наоборот, противопоставить контролирующую власть власти правительственной, право провозглашать всеобщие правила, имеющие законодательное значение, может быть оптимально распределено между этими двумя властями. Регламенты могут в таком случае обладать инициирующей, безусловной силой в рамках того же самого юридического режима, что и формальный закон. Именно такое толкование и было предусмотрено в конституционном проекте 1958 г.

В традиционном учении о разделении властей обычно подчеркивается именно независимость различных органов власти друг от друга, принципиальная невозможность одной из ветвей власти назначать и тем более отзывать представителей другой ветви. На практике такая независимость всегда означает взаимную зависимость; речь, как правило, идет о степени независимости министров от парламента и праве роспуска кабинета или самого законодательного органа. В теоретических спорах в процессе подготовки проекта конституции V Республики столкнулись две точки зрения, две концепции. Защитники прерогатив парламента предпочитали говорить о различении управленческой (правительственной) и законодательной (делиберативной) функций. Де Голль и его сотрудники отныне постоянно предпочитали выделять правительственный и контролирующий виды власти в соответствии с принципом, сформулированным генералом еще в речи в Эпинале 29 сентября 1946 г.: «Нам представляется необходимым, чтобы Парламент был единственным в своем роде чтобы он составлял законы и контролировал[учреждением], а именно правительство, но не управлял сам». Из данного принципа вытекает также следующее правило: парламент (Национальное собрание) может требовать отзыва правительства, но он не может ни назначать совет министров, ни участвовать в его назначении.

Это различие между возможностью назначать и возможностью отзывать было существенной модификацией традиционного учения, в котором эти функции объединялись. Интерпретация де Голля шла наперекор очевидности, т.к. обычно считалось, что парламент, имеющий право по своему усмотрению отзывать правительство, должен обладать и безусловным правом назначения совета министров. На конституционном совещании 13 июня 1958 г. де Голль следующим образом обосновывал непротиворечивость своей позиции: «Власти могут быть действительно разделены только при наличии двух условий: [первое заключается в том, что] они не должны иметь один и тот же источник. Правительство не должно, следовательно, происходить от Парламента, но от главы Государства». В «Мемуарах надежды» эта же мысль сформулирована еще более лапидарно и резко: «...Парламент, если он обсуждает и принимает законы и контролирует министров, прекращает быть источником, откуда происходят политика и правительство». Такой взгляд означал радикальный пересмотр концепции и самого понятия «представительство» через понятие «источник»: де Голль настаивает на том, что властный орган, назначенный кем-то другим, от него и происходит. Термин «происходить» (proceder) использовался им не в обычном юридическом смысле «вести свое происхождение», но, скорее, в теологическом, т.к. предполагалось, что природа властного органа определяется природой органа высшего порядка. Поэтому независимость правительства и легитимность проводимой им политики меньше всего определяются возможностью его отзыва парламентом, поскольку оно имеет президента Республики.единственный источник происхождения

Сама должность президента не относится к исполнительной власти и не является ее частью. Избранный непосредственно народом, президент не зависит от законодательной власти и возвышается над властью исполнительной. Таким образом, президент является гарантом конституции и государственной политики в целом, олицетворяя волю французской нации.

Такого рода интерпретация де Голлем роли президента свидетельствовала, помимо всего прочего, и о том, что ставшая традиционной с первой половины XIX в. либеральная концепция гражданского общества не оказала на него никакого влияния. Государство всегда оставалось для него единственной реальностью при всем том, что он прекрасно осознавал необходимость установления и четкой юридической фиксации пределов государственного вмешательства.

Такой подход к формированию государственного устройства V Республики не мог не вызывать у французов ассоциаций с первым периодом революции, когда была принята первая конституция 1791 г., заложившая основы правовой конституционной монархии. Особенно отчетливо эта конституционная монархическая тенденция проявилась в процессе принятии нового проекта конституции при окончательном определении юридического статуса президента, парламента и судебной власти, разграничении функций и прерогатив совета министров и его председателя. Внешне ее окончательная редакция выглядела вполне демократической. Власть инициативы и действия, именуемая в общем плане как исполнительная (Pouvoir exécutive), была передана президенту, не зависящему ни от одного властного органа и избираемому народом прямо или косвенно.