Geum.ru

Традиции андрея платонова в философско- эстетических исканиях русской прозы второй половины ХХ- начала ХХI вв

Вид материалаАвтореферат

Содержание


В разделе
В разделе 7 третьей главы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6
«Обида», столкнувшись с человеческой злобой, жестокостью, задается вопросом – «Что такое творится с людьми?», – приходит к этическим выводам – «Ведь сами расплодили хамов, сами. Никто же нам их не завез, не забросил на парашютах. Сами. Пора же им и укорот сделать».Подчеркнем, что прозу писателей объединяет художественное исследование категории памяти, стремление героев к справедливости, счастью, стремление отстоять человеческое достоинство, упорядочить мир.

Герои Шукшина, как и герои Платонова, много думают о смерти. Отношение к ней у большинства из них крестьянское («Как помирал старик», «Горе», «Алеша Бесконвойный», «Жил человек», «Земляки», «Осенью»). В отличие от прозы Платонова, в ряде рассказов Шукшина жестче акцентируется трагически мучительное осознание героем приближения смерти: «Не хочу! Не хочу… Еще полгода! Буду смотреть на солнце… Ни одну травинку не помну. Ну еще год – и я ее приму. Ведь это надо же принять!» («Залетный»). Отчужденность людей осмысляется как ситуация глубоко тревожная. Разрешение проблем жизни, смерти, памяти, связи живых и мертвых происходит в платоновской традиции «света жизни». Память о Сане, многозначительно прозванном односельчанами Залетным, возбудившем в жителях деревни духовную жажду, любовь к жизни, к человеку, останется в близких людях. Шукшинское отношение к человеку, как к самой высшей ценности, восходит к платоновскому кредо – «Быть человеком – редкость и праздник!»( Автобиографическое письмо», 1922). Отмечается, что в повести «До третьих петухов» используется один из характерных фольклорных сюжетов, в основе которого – мотив странствия за правдой, развертываемый и в большинстве платоновских сюжетов. По верной оценке шукшиноведа В.К.Сигова, «В центре авторских размышлений персонажи, воплощающие народные нравственно-философские потенции… Народный характер в изображении Шукшина в конечном счете выражает тенденцию жизнестроения и творчества, а не распада и деградации».42 В диссертации отмечается, что и Платонов, и Шукшин чувствовали необходимость обращения в своей прозе к историческому материалу, стремясь выявить традиционные характерные черты русского человека (А. Платонов – «Епифанские шлюзы»; В.М. Шукшин – «Я пришел дать вам волю»).

Литературоведами А. Урбаном и В. Сиговым впервые отмечено, что новаторство В.М. Шукшина состоит в соединении эпической по масштабу мысли с жанровой формой рассказа, отражающим мир как обладающий уникальным диапазоном содержательных функций. Эта особенность присуща малой жанровой форме уже в прозе А. Платонова.

В разделе «Линия» А. Платонова в прозе Ю.Трифонова» отмечается, что о своей учебе у А.Платонова признавался сам Трифонов в анкете журнала «Вопросы литературы».43 Ю.Трифонов (1925–1981) творчески продолжил ту линию русской литературы, которая характеризуется постановкой онтологических, нравственно-этических проблем, глубоким анализом жизни, гуманистическим пафосом, вниманием к внутреннему миру человека. Типологические связи между прозой Трифонова и Платонова обнаруживаются и в сходном подходе к герою. Его трактовка, на наш взгляд, возможна с позиций пассионарной теории этногенеза Л.Н. Гумилева (1912-1992), идеи бессмертия и воскрешения «Философии общего дела» Н.Ф. Федорова. «Для городской прозы, как и для автора «Этногенеза и биосферы Земли», пассионарность – это «способность и стремление к изменению окружения, атрибут подсознания».44 «Наиболее сильное и прямое влияние федоровских идей испытало на себе творчество Андрея Платонова».45 «В художественной вселенной Платонова Федоровский «проект» патрофикации занимает, несомненно, важное место».46

Несомненное воздействие таланта А.Платонова на Ю. Трифонова сказалось в стремлении его героев осмыслить свою жизнь, жизнь других людей. Отмечается, что оба писателя проверяют своих героев определяющим нравственным законом человеческой личности – отношением к смерти, проблеме выбора, памяти. Некоторые герои Трифонова, так же, как и герои Платонова, смерть встречают спокойно, без страха, сознают ее неизбежность. Чувство крепости и силы они черпают в уходящей от них жизни, наполненной полнотой и осмысленностью прежнего существования (Ксения Федоровна в «Обмене», Федор Николаевич, дед Дмитриева в повести «Обмен» (1969). Старик из рассказа «Третий сын», вырастивший вместе с умершей уже женой замечательных сыновей, которые приехали хоронить мать, «был доволен и горд, что его также будут хоронить эти шестеро могучих людей, и не хуже». Мотив бессмертия, рассматриваемый в прозе А.Платонова, развертывается в сюжете повести Ю.Трифонова «Другая жизнь» (1975). Через воспоминания Ольги Васильевны, в деталях прослеживающей каждый день рано ушедшего из жизни мужа, звучит непримиримость Сергея со смертью, желание бессмертия. «Человек, говорил он, никогда не примирится со смертью, потому что в нем заложено ощущение бесконечности нити, часть которой он сам. Не бог награждает человека бессмертием и не религия внушает ему идею, а вот это закодированное, передающееся с генами ощущение причастности к бесконечному ряду».47 Как и отец Саши Дванова из романа «Чевенгур», герой Трифонова не может примириться с перспективой исчезнуть навсегда из жизни. «Нет, ты действительно думаешь, что можешь исчезнуть из мира бесследно? Что я могу исчезнуть?», – задает он тревожащий его вопрос жене, биологу, «знающей твердо: все начинается и кончается химией. Ничего, кроме формул, нет во вселенной и за ее пределами».48 В раскрытии народной точки зрения в освещении А.Платоновым темы смерти, памяти привлекаются исследования А.В.Шаравина, А.В.Кулагиной «Тема смерти в фольклоре и в прозе А.Платонова».49«И для деревенской, и для городской прозы время, преемственность, традиции, историческая память играют важную роль»50.

На материале произведений Ю.Трифонова и А.Платонова («Другая жизнь», «Долгое прощание» Трифонова; «Джан», «Свет жизни», «Ювенильное море» Платонова) рассматривается сходная роль моральной категории памяти в прозе писателей. Трифоновская концепция человека, призванного укреплять духовные связи между людьми, сохранять память об умерших, совпадает с платоновской. Платоновская установка на философское осмысление бытия, поиск ответов на «главные» вопросы – «Кто тогда меня помнить будет?» («Джан») – найдет дальнейшую разработку в углубленном исследовании нравственного мира людей в таких произведениях Трифонова, как «Обмен», «Долгое прощание» (1971), «Другая жизнь», «Дом на набережной» (1976).Углубленные мотивы Трифонова – «нити, уходящие в прошлое», «исчезновение нитей».«Исчезают не люди, а целые гнездовья», племена со своим бытом, играми, музыкой. Исчезают дочиста, так что нельзя найти следов» («Обмен»). Тема памяти, связующих поколения «нитей» увлекает обаятельного героя, историка Сергея Афанасьевича из повести «Другая жизнь», не желающего пойти на компромисс с «железными малышами». Его идея – «нить, проходящая сквозь поколения… Если можно раскапывать все более вглубь и назад, то можно попытаться отыскать нить, уходящую вперед». В уста своих героев Трифонов вкладывает свое понимание жизни и смерти, памяти, близкое платоновскому. Герой повести «Долгое прощание» Гриша Ребров с гордостью вспоминает своих родных – революционеров: «Моя почва – это опыт истории, все то, чем Россия перестрадала!»

Ю.Трифонов, как и А.Платонов, блестяще владеет искусством изображения явлений, событий, вещей, всевозможных жизненных коллизий через восприятие героя. В главе выявляется сходство и различие приемов психологического анализа у Платонова и Трифонова. Существенное отличие в приемах психологического анализа у писателей видится в том, что Платонов чаще прибегает к описанию внутреннего состояния своего героя, передает его переживания через символическую пластику. «Вниз лицом» ляжет Назар Чагатаев в повести «Джан» (1934), одухотворенный, как и все «сокровенные» платоновские герои, «идеей жизни» – «устроить на родине счастливый мир блаженства, а больше неизвестно, что делать в жизни». Назар стремится пробудить в племени «джан» импульс жизни. Печаль героя, что его народ «боится жить», «отвык и не верит», Платонов подчеркнет символической пластикой: «Чагатаев отвернулся ото всех; его действия, его надежды оказались бессмысленными. (…) Он ушел в сторону и лег там вниз лицом». Трифонов же обращается непосредственно к внутреннему монологу для передачи всех нюансов мышления в связи с тем или иным событием, к приемам несобственно-прямой речи, к необычным, выразительным тропам. Исповедальный внутренний монолог Ляли в повести «Обмен» раскрывает причину ее неверности любимому человеку.

Отмечается обращение писателей к мифопоэтическим представлениям о магической силе земли. Оба писателя утверждают приверженность человека естественным человеческим чувствам, ощущение счастья от общения с природой, от слитности с миром. Мотив «гуляния босиком» по родной земле, развертываемый в сюжете произведений «Сокровенный человек» Платонова, «Вера и Зойка» Трифонова, передает любовь героев к своей земле, к малой родине. Оба писателя прославляют чудо жизни, то ощущение полноты, теплоты жизни, счастья, гармонии в душе, которое дарит человеку общение с природой. При анализе произведений на историческую тему – «Отблеск костра» (1965), «Нетерпение» (1973) – выявляется нравственный максимализм прозы писателей, что тоже объединяет их.

Связь «московских» повестей» Трифонова, ставших началом целого направления в русской литературе второй половины ХХ века – «городской» прозы, – с прозой Платонова, одним из первых в литературоведении отметил поэт Д. Самойлов.51 О близости героев А.Платонова, Ю.Трифонова и В.Шукшина сказал писатель С.Залыгин.52

В разделе 5 «А.Платонов – В.Распутин. Рефлексы платоновских идей в прозе В.Распутина. Проблемы национального сознания. Взрослые и дети в прозе писателей» отмечается, что высказывания, статьи Распутина о Платонове как о своем учителе свидетельствуют об осознанном продолжении им платоновской художественной традиции. Многие стороны творчества Распутина определенно указывают на близость его мировосприятия и эстетических пристрастий А. Платонову 53.Писателей объединяет антропологический принцип в художественной разработке проблем человека и его отношений с миром. Распутин строит свою формулу назначения искусства по тому же принципу, что и Платонов: «…великая поэзия и жизненное развитие человека, как средство преодоления исторической судьбы и как счастье существования, могут питаться лишь из источников действительности, из практики тесного, трудного ощущения мира, – в этом и есть разгадка народного происхождения истинного искусства».54 По Распутину, «призвание, задание на жизнь писателя» заключаются в том, чтобы «считывать судьбу и душу народа».55

Платоновская установка на философское осмысление жизни наследуется Распутиным в исследовании проблем семьи, «дома-очага», рода, их нравственной целостности, преемственности поколений. Близость прозы Распутина и Платонова проявляется в структуре отдельных произведений, в стиле, в решении проблем национального характера. («Нежданно-негаданно» Распутина, «Уля» Платонова). Конкретный анализ рассказа Распутина «Нежданно-негаданно» (1997) убеждает в сознательном следовании Распутина в некоторых аспектах сюжетно-стилевой манере Платонова. Стиль рассказа изобилует словами о хрупкости, незащищенности детства: «жалость», «боль», «стыд», «страдальческое сердце». Платоновский мотив незащищенности детства, рассматриваемый в сюжете повести «Котлован», в рассказе Распутина возрождается в форме психологических эпитетов: «девочка как неживая»; «вялая какая-то, замороженная», «ангельское создание, точно слетевшее из сказки»; «затухшие глаза»; «дергается безвольно, тряпично, как неживая»; «страдальческое сердце»; «стылое сердце»; «тусклое лицо»; «небесное создание». Параллели между рассказами «Нежданно-негаданно» Распутина и «Уля» Платонова прослеживаются в воссоздании элемента сюжетной канвы, связанной в рассказе Распутина с образами бабки Натальи и подружки Кати, девочки Ариши. В рассказе В. Распутина «В ту же землю» возникает сюжетная коллизия, аналогичная сюжетной ситуации рассказа А. Платонова «Третий сын». Образ «младого племени» в рассказе Распутина наделяется сердечностью, высокой красотой души и соотносится с традициями художественной практики и публицистики Платонова, перекликается с философемой из статьи 1920-го года «Знамена грядущего» – «Большие – только предтечи, а дети – спасители вселенной»56. Многозначный характер несут в рассказе «В ту же землю» слова Пашуты, обращенные к внучке – «Крестить тебя надо, тебе жить».57 Сходными являются концепты писателей, фиксирующие общие свойства сущего, а также ментальные сгустки культуры.

Рассматривая вопрос о творческом восприятии В. Распутиным платоновских текстов, устанавливаем, что важным компонентом произведений Распутина является сходная с Платоновым система мотивов, раскрывающих по мере своего развития во времени непреходящее нравственно-эстетическое содержание. Традиционный платоновский мотив «идеи жизни» творчески развивается Распутиным в мотив «порядка внутри себя», включается в иную систему отношений. Этот мотив является определяющим при создании образов «хозяина» и контрастной пары «постороннего прохожего», «врагов жизни», определяемых как «злодейская сила», «вступающая поперек жизненного пути». Решение проблемы «отсутствия хозяина», «превращения городов и весей в свалку» оба писателя рассматривают с морально-этической точки зрения, предъявляя «спрос» к самому человеку. Платонов: «Отвечай сам за добро и за лихо, ты на земле не посторонний прохожий»(«Афродита», 1944-1945); Распутин: «Одно дело - беспорядок вокруг, и совсем другое – беспорядок внутри тебя… В находящемся в тебе хозяйстве взыскать больше не с кого. (…) Спрашивать приходится только с себя» («Пожар», 1985). Символический образ Хозяина острова в «Прощании с Матерой является подлинным открытием Распутина, концентрированным выражением его «философии жизни», созвучной платоновской «философии существования», поскольку «динамика сюжетов произведений Платонова определяется авторской установкой на преобразование неустроенного мира»58.

В духе платоновской традиции В.Распутиным создана галерея образов человека-творца, женских образов, реализующая формулу А. Платонова «женщина – душа мира» (Статья «Душа мира», 1920). Это и Агафья в рассказе «Изба», своими руками сложившая дом, когда все деревеньки с обоих берегов «сваливали перед затоплением в одну кучу». В образе Агафьи Распутин отражает сильные стороны русского характера, актуализирует тем самым пути национального возрождения. Изба в финальных строках рассказа становится символом России. Финал в рассказе – открытый, с надеждой устремленный в будущее. Тема дома не приобретает трагической окраски: его сохранность зависит от самого человека. Глубочайшего художественного откровения женские образы Дарьи, Агафьи, Пашуты, Анны, Натальи из повестей и рассказов Распутина символизируют возрождающие силы природы. Алена (повесть «Пожар») – это звено между прошлым, культом роженицы и Богородицей – само обновление и слово Божье: «В этой маленькой расторопной фигуре, как во всеединой троице, сошлось все, чем может быть женщина…Алена и под бомбежкой не забыла бы обиходить свой дом». В уста Алены вкладывает Распутин горький вопрос о сущности человека: «Мы почему, Иван, такие-то?!». В работе утверждается, что образы и мотивы «души», «сердца», «сокровенного человека» – ключевые для произведений А. Платонова – определяют важнейшие смысловые инстанции в прозе В. Распутина. При этом оба писателя прибегают к принципам «метафизического языка» в описании самосознания своих героев. Они изображены не только в жестоких условиях социальной действительности, но и вписаны в онтологический план повествования, в величественную картину мироздания. В рассказе «Видение», как и в повести «Живи и помни», метафизический язык позволяет В. Распутину передать способность своих героев заглянуть в «горние» сферы, за грань земного. Для этого он прибегает к таким словам и словосочетаниям, как «звон», «небо», «отчие пределы» и др. Отмечается важная функция мотива сна в последней повести В. Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана» (2002). Сон, приснившийся героине повести Тамаре Ивановне перед убийством ею насильника дочери, выражает авторскую позицию, выполняет функцию предостережения, в терминологии В. Вьюгина – «обнаженного ориентира, показывающего подоплеку «сюжета о яви»59. Функция мотива сна в повести Распутина определяется в соответствии с авторским комментарием к описанию сна Копенкина в романе «Чевенгур»: «Не существует перехода от ясного сознания к сновидению – во сне продолжается та же жизнь, но в обнаженном смысле»60. Мысль о спасении, возрождении русского народа через веру является определяющей в романе А. Платонова «Чевенгур», в прозе и публицистике В.Распутина («Новая профессия», «Дочь Ивана, мать Ивана, «В ту же землю», статья о Сергии Радонежском «Ближний свет издалека»).

Конкретные формы воплощения платоновских традиций в творчестве Л.Бородина рассматриваются в разделе шестом третьей главы «А.Платонов – Л. Бородин. Философско-эстетические поиски писателей. Проблемы человеческого сознания». А.П.Платонова и Л.И.Бородина объединяет антропологический принцип в художественном исследовании проблем человека. В понятии «человек» они усматривают основную мировоззренческую категорию. У писателей сходный взгляд на назначение искусства. Для Платонова искусство – способ «преодоления исторической судьбы», «средство для достижения счастья существования». По Бородину, главная цель искусства заключается в «разгадке тайны человеческого бытия», «постижении подлинной красоты мира». Учитывается и признание Л. Бородина, что некоторые стороны таланта А.Платонова ему близки: жизненность прозы, «глубина постижения мира и человека в романе «Чевенгур», «разящая сатира».61 Отмечается, что творческий диалог Л. Бородина с А. Платоновым особенно показателен на фоне художественных открытий Ф.М. Достоевского, у которого писатели унаследовали интерес к сложности и противоречивости человеческой натуры, к проблемам человеческого сознания.62 Уже в первом произведении Бородина «Повести странного времени» (1969) находит развитие доминантная идея русской литературы – идея правдоискательства. Народ – хранитель ценностей, которые он исповедует даже под гнетом и насилием.

Сопоставительный анализ повестей Л. Бородина «Третья правда», «Божеполье» и романа А. Платонова «Чевенгур» позволил выявить мифологическое начало в прозе писателей. У обоих преобладает ориентация на архаический миф, такие архетипические константы как дом, дорога, вода, любовь, мать, ребенок, земля, смерть, которые переплетены с библейскими мифами. Отмечается, что мотивы апокалипсиса, бесов, антихриста звучат в фрагментах текста повести «Третья правда» с описанием «беззащитной, обезображенной» тайги, «засек хулиганских», «бывшего родника». В сознании героя повести «Третья правда» Рябинина возникает «образ антихриста», веками таившегося и подличавшего в невидимости, теперь же «выпрыгнувшего из мрака», «спешащего с ненавистью разрушить на земле все живое в коротком времени Божьего попустительства». Апокалиптические мотивы в повести «Третья правда» изучены с учетом мнения А. Варламова, считающего, что Л. Бородин, «один из самых христианских писателей». Образ Ивана Рябинина, остро чувствующего приближение конца света, рассматривается в духе платоновских традиций, как предостережение писателей-гуманистов от «забвения разума». Описание Божьего поля с золотистыми лугами, превращенного в черную яму для добычи торфа без единственной на сто верст сосны, перекликается с притчей о «саде истории», который «требует заботы и долгого ожидания плодов» в романе «Чевенгур». Если в «Чевенгуре» речь идет «о колодце без воды» («.. в нынешнюю весну корову продотряд съел… Две недели в моей хате солдаты жили – всю воду из колодца выпили..»), то в «Божеполье – это «колодец с водой, до которой не добраться – сруб подвалился», а поправить никто не хочет. Бородин, вслед за Платоновым, использует аналогичный прием – притчу о саде, Божьем поле с сенокосными угодьями, как отражение мечты об идеальной жизни, красоте и гармонии. Мифологема «жизнь-путь» приобретает в прозе писателей экзистенциальное начало. Испытания российской жизни в прозе Л.Бородина «переданы с редкой нравственной чистотой и чувством трагизма».(Слово при вручении Литературной премии А.Солженицына Л.Бородину 14 февраля 2002).

Новые оттенки творческого диалога Л. Бородина с А. Платоновым открываются при взгляде сквозь призму философских рассуждений Н.А. Бердяева: «Социализм решает вековечный вопрос …об устроении земного царства. Вопрос о русском социализме – апокалипсический вопрос, обращенный к всеразрушающему концу истории»63. Отмечается, что Л.Бородин строит повествование в повести «Божеполье» в платоновских традициях диалога с утопией («Чевенгур»), писателей сближает философская интонация, стилистическая манера, антиутопическая стратегия. Оба художника стремятся воспроизвести мир, отраженный в сознании героя. Тексты писателей прочитываются на фоне монолога Великого Инквизитора из романа Ф.М.Достоевского «Братья Карамазовы». В представляемом разделе выявляется и близость поэтики Бородина некоторым особенностям поэтики А.Платонова: живописность изображения, особенности словоупотребления, емкие эпитеты, метафоры, олицетворения. Бородин, как и Платонов, использует приемы онтологической поэтики, символические формы, вводящие в его произведения вечные вопросы человеческого существования. Мотив «бесов» в повести Бородина «Бесиво» рассматривается как многослойная метафора, на которой построено повествование (разрушение семьи, омертвление чистых чувств, отсутствие сострадания к человеку). Анализ заглавия повести «Ловушка для Адама» помогает прояснить как поэтику повести, так и ее концепты. Выраженная здесь вера Л. Бородина в человеческие возможности перекликается с жизнеутверждающей философемой Платонова. «Каждому с рождением дается какой-нибудь аванс (…) нужно только умно распорядиться собой» («Ловушка для Адама») – «Отвечай сам за добро и за лихо, ты на земле не посторонний прохожий»(«Афродита»).

В разделе 7 третьей главы проводится сравнительно-типологический анализ романа