Ненависть

Вид материала

Книга

Подобный материал:

• Айра лайне, Финляндия, 1854.92kb.
• 1. Какое из перечисленных слов имеет значение «человек, испытывающий ненависть к людям», 32.58kb.
• Лексические нормы, 42kb.
• Русский информационный центр, 616.69kb.
• Твоё Испепеляющее Дыхание рассказ, 237.04kb.
• -, 2090.38kb.
• Angela Yakovleva Тел.: + 44 20 7471 7672, 1178.8kb.
• Урок у початкових класах повинен бути насичений наочністю І практичною діяльністю над, 51.64kb.
• Компания представляет фильм артхаус линии «Кино без границ», 361.28kb.
• Тема Социология как наука, 381.35kb.

повести. Кто скрывается, заметаетъ слѣды, какъ заяцъ дѣлаетъ петли, и принужденъ искать ночлега въ чужихъ домахъ, гдѣ его не догадаются искать.

Въ эти дни, вотъ такъ-же подъ вечеръ въ полныя сумерки тоже позвонилъ нѣкто въ солдатской шинели, но уже человѣкъ пожилой съ офицерской серьезной выправкой. Онъ прямо спросилъ Ольгу Петровну и когда та вышла сказалъ съ какою то рѣшимостью:

— Я давно васъ разъискиваю... Я отъ вашего брата — полковника Тегиляева.

— Ну что онъ?.. Боже мой!.. Да садитесь!.. Какъ-же онъ?.. Въ это время?..

— Его нѣтъ больше въ живыхъ.

Въ эти дни такими извѣстiями не стѣснялись. Такъ привыкли къ смерти, которая всегда гдѣ-то тутъ совсѣмъ подлѣ стоитъ и подстерегаетъ, что обычная въ такихъ случаяхъ деликатность была вовсе оставлена. Да никто и не зналъ, что лучше умереть, или жить въ этихъ ужасныхъ условiяхъ?

— Какъ-же?.., какъ-же это случилось?.., — только и сказала Ольга Петровна.

— Мы лежали вмѣстѣ въ госпиталѣ... Въ Смоленскѣ. Ему, какъ, вы знаете — онъ мнѣ говорилъ, что писалъ вамъ объ этомъ — ногу отняли. Онъ все протеза дожидался, да и въ нашихъ условiяхъ — очень плохо было въ госпиталѣ — рана его все какъ-то не заживала. Онъ очень страдалъ.

— Умеръ?..

— Ворвались они... Знаете... Новая наша власть... Большевики и съ ними, какъ это всегда водится, жидъ. Каждаго раненаго стали допрашивать — признаетъ онъ совѣтскую власть. Подошли и къ полковнику Тегиляеву. Ну, вамъ, вашъ братъ, вѣроятно, лучше, чѣмъ мнѣ извѣстенъ. Приподнялся съ койки, одѣяло отвернулъ, рану свою кровоточащую показалъ. — «Присягалъ служить Государю Императору и ему одному и буду служить... Счастливъ и самую жизнь за него отдать... А васъ», — тутъ онъ не хорошимъ словомъ обмолвился — «никогда не признаю... Измѣнники вы и Христопродавцы»...

— Боже!.. Боже!.., — простонала Ольга Петровна.

— Жидъ завизжалъ какъ-то совсѣмъ дико. Красногвардейцы схватили нашего полковника за голову и, волоча, больной окровавленной ногой по каменной лѣстницѣ, стащили во дворъ... Что тамъ было я не видалъ. Знаю, что когда его на другой день закапывали, на немъ живого мѣста ни было.

— Царство ему небесное, — перекрестилась Ольга Петровна. — Погребли-то его по христiански?

Гость не сразу отвѣтилъ.

— Нѣтъ... куда-же?.. Они все время стерегли госпиталь. Все «контру» искали. Такъ просто закопали въ полѣ за дворомъ. На пустопорожнемъ мѣстѣ. Сами понимаете — совѣтская власть.

Да, они понимали. Они даже не удивлялись. Вся обстановка ихъ жизни говорила имъ, что это возможно. Вѣдь было-же возможно жить въ нетопленой квартирѣ, питаться картофельной шелухой и морковнымъ чаемъ и платить на рынкѣ по тысячѣ рублей за плохо выпеченный хлѣбъ съ глиной. Этотъ сумракъ комнаты, куда едва пробивался свѣтъ черезъ покрытыя лдомъ окна говорилъ яснѣе словъ, что то, что разсказывалъ незнакомый офицеръ и была настоящая совѣтская дѣйствительность, правда новой жизни.

Какъ-же было не бояться за Гурочку?


XIX

Наступалъ Рождественскiй сочельникъ. Но уже нигдѣ не готовили елки, не ожидали «звѣзды», не приготовляли другъ другу подарковъ. Все это было теперь невозможно и ненужно. Мысль была объ одномъ — объ ѣдѣ.

Гурочка пришелъ радостный и оживленный. Онъ былъ въ черномъ пальто дяди Бори, но, когда снялъ его, подъ нимъ былъ надѣтъ военный френчъ съ золотыми погонами съ малиновою дорожкой. Онъ ни за что не хотѣлъ разстаться съ офицерской формой. Семья садилась за свой скудный обѣдъ. Гурочка былъ счастливъ. Наконецъ-то онъ нашелъ то, что искалъ.

Параша служила за столомъ. Гурочка разсказывалъ.

— Въ Москвѣ, муленька, есть такая сестра милосердiя Нестеровичъ-Бергъ... Такая отчаянная!.. Сама она полька, но она всю жизнь отдаетъ, чтобы помогать «бѣлымъ»... Только-бы ее разъискать. Она собираетъ молодежъ и подъ видомъ красно-армейцевъ, нуждающихся въ поправкѣ и отправляемыхъ на югъ перевозитъ ихъ въ Алексѣевскую армiю. Я видалъ Рудàгова. Такъ онъ тоже... Завтра ѣдемъ. Намъ тутъ и билеты устроили и пропуски... А тамъ... Тамъ цѣлая организацiя... Теперь только до завтра.

Шура глазами показывала Гурочкѣ на Парашу. Онъ въ своей радости ничего не замѣчалъ. Вѣдь это все были «свои», съ дѣтства родные и вѣрные.

Послѣ обѣда сидѣли въ комнатѣ у Шуры. Электричества не давали и въ комнатѣ горѣла маленькая жестяная лампочка. При свѣтѣ ея Шура зашивала Гурочкины погоны въ полы его френча. Онъ ни за что не хотѣлъ разстаться съ ними и со своимъ аттестатомъ. — «Какъ-же я докажу тамъ, кто я такой», — говорилъ Гурочка. Онъ сидѣлъ въ рубашкѣ на стулѣ, Шура и Женя, сидя на постели, работали надъ упаковкой погонъ и бумагъ. Надо было сдѣлать такъ, чтобы это было незамѣтно. Ольга Петровна лежала на Жениной постели. Оть волненiя, отъ голода и холода у нея разболѣлась голова.

Все слышались въ темной квартирѣ какiе то шорохи. Шура пошла бродить по комнатамъ. Непонятная тревога ею овладѣла. Она подходила къ окнамъ и, открывъ форточку, прислушивалась къ тому, что было на улицѣ. Ночная тишина была въ городѣ. За окномъ стыла туманная холодная ночь. Городъ былъ во тьмѣ и, казалось, всякая жизнь въ немъ замерла.

Вдругъ послышались какiе то шумы. Дежурный по дому побѣжалъ открывать ворота. Заскрипѣли замороженныя петли и глухо звякнулъ тяжелый желѣзный крюкъ.

Шура побѣжала обратно въ комнату и сдѣлала знакъ, чтобы Женя и Гурочка перестали говорить. Всѣ стали прислушиваться. Гурiй надѣлъ китель съ зашитыми въ немъ погонами и бумагами.

— Ладно, — сказалъ онъ, ощупывая себя, — никогда черти не нащупаютъ.

— Я ватой хорошо переложила, — сказала Женя.

— Тише, вы, — махнула на нихъ рукою Шура. Ея лицо выражало страхъ и страданiе.

Глухой шумъ большой толпы, мѣрные шаги воинскаго отряда раздавались съ улицы. На дворѣ замелькали факелы. И вдругъ по всей квартирѣ загорѣлось электричество. Обыскъ!

— Гурiй, тебѣ уходить надо, — прошептала Женя.

— Теперь никуда не уйдешь. Весь дворъ полонъ красно-армейцами.

Ваня побѣжалъ къ дверямъ парадной и черной лѣстницъ.. Онъ сейчасъ-же и вернулся.

— Параши нѣть, — прошепталъ онъ. — У дверей стоятъ часовые. Слышно, какъ кашляютъ и стучатъ ружьями.

— Господи!.. Куда-же мы тебя спрячемъ, — сказала Шура, заламывая руки.

Ольга Петровна сидѣла на постели. Въ глазахъ ея было безумiе, голова тряслась, какъ у старухи.

— Это Параша донесла, — выдохнула она.

— Рамы не вставлены, — едва слышно спросилъ Гурiй. — Тогда ничего...

Онъ безъ стука отодвинулъ шпингалеты и открылъ окно. Гурiй, Шура и Женя нагнулись надъ окномъ. Ночь была очень темная и туманъ висѣлъ надъ дворомъ... Свѣть факеловъ едва хваталъ до второго этажа. Верхи флигелей тонули во мракѣ. Ни одно окно не свѣтилось. Какiе-то люди въ черномъ распоряжались во дворѣ. Кто то бѣгалъ по двору и командовалъ красно-гвардейцами, расталкивая ихъ. Со двора доносился громкiй, гулкiй смѣхъ и площадная ругань. Гурiй внимательно осматривалъ дворъ и домъ. Вровень съ окномъ вдоль всего флигеля тянулся узкой покатой кромкой желѣзный выступъ карниза. Онъ былъ въ два вершка шириною и блестѣлъ отъ тонкаго слоя льда, его покрывавшаго. Вправо отъ окна была широкая водосточная труба.

— Кто живетъ надъ нами, въ шестомъ этажѣ?.. — спросилъ Гурiй. Онъ былъ очень блѣденъ, но совершенно спокоенъ.

Шура не знала, Женя быстрымъ шопотомъ отвѣтила:

— Елизавета Варламовна Свирская... Артистка Императорскихъ театровъ. Очень милая старушка.

— Одна?. .

— Одна. Тамъ совсѣмъ маленькая квартирка всего въ три комнаты.

Гурiй молча снялъ сапоги. — Въ носкахъ ловче будетъ, — прошепталъ онъ. — Женя дай какую нибудь веревочку, я свяжу сапоги ушками и на шею накину...

Никто, кромѣ Шуры не понялъ еще, что хочетъ дѣлать Гурiй. Шура легко и неслышно, на «ципочкахъ» побѣжала въ прихожую и принесла полушубокъ и папаху Гурiя.

— Это и все твое?.. Больше ничего не возьмешь?..

— Все. Куда-же еще?..

— Одѣвайся проворнѣй. Когда была въ прихожей слышала внизу шумъ.

— Прощай, мамочка. Если случится что — не поминай лихомъ. Крѣпко за меня помолись.

— Гурочка, что ты хочешь дѣлать? Куда-же ты?..

— Двумъ смертямъ, мама, не бывать — одной не миновать.

Гурiй крѣпко поцѣловалъ крестившую его и все еще ничего не понимавшую Ольгу Петровну, самъ перекрестилъ ее, поцѣловалъ сестру, кузину и брата. — Прощай, Иванъ!.. Заберутъ тебя въ красную армiю, переходи къ намъ... Папѣ скажите, что прошу его благословенiя.

— Разбудить его?..

— Нельзя, тетя. Шума надѣлаемъ. Торопиться надо.

— Шура, придержи, голубка, меня за поясъ.

Гурiй нахлобучилъ папаху на самыя уши, черезъ шею накинулъ сапоги и сталъ у окна. Онъ замѣтилъ Шуринъ взглядъ на его ноги въ бѣлыхъ, вязаныхъ шерстяныхъ чулкахъ и улыбнулся. Очень смѣшными показались ему его необутыя ноги.

— Смотришь на мои сапетки?.. Тети Нади. Богъ дастъ, на счастье.

На дворѣ продолжала горготать солдатская толпа. Кого-то должно быть изловили и привели. Слышны были грозные окрики и ругань, но что кричали — нельзя было разобрать.

Гурiй оперся колѣномъ о подоконникъ, руками взялся за края оконной рамы.

— Высоко, — чуть слышно вздохнулъ онъ.

— Богъ поможетъ, — такимъ же легкимъ вздохомъ сказала Шура и крѣпко сжала Гурочкину руку у кисти.

Внизу качались и двигались краснопламенные факелы. Въ одномъ углу двора сгрудилась толпа. Тамъ кого-то били. Всѣ четыре флигеля были темны, и затаенное и напряженное чувствовалось въ нихъ ожиданiе. Яркими вереницами свѣтились окна освѣщенныхъ лѣстницъ.

— Сосѣди не увидали-бы? — сказала Шура.

— Туманъ и ночь. Ничего не увидятъ. Если кто сморитъ, то внизъ, на дворъ. Никто не догадается присматриваться сюда, — спокойно сказалъ Гурiй, легкимъ движенiемъ перенесъ ногу за окно и поставилъ ее на узкiй, косой карнизъ.

— Скользко?.., — спросила Шура.

— Ничего.

Ольга Петровна лежала ничкомъ на постели, и ея плечи подергивались отъ тихихъ неслышныхъ рыданiй. Женя сидѣла на стулѣ за письменнымъ столомъ и ладонями прикрыла лицо. Ваня стоялъ въ углу и испуганными дикими глазами смотрѣлъ на брата.

— Держи крѣпче, — прошепталъ Гурiй и всѣмъ тѣломъ вылѣзъ за окно. Онъ перехватилъ руки отъ края окна и разомъ, точно кидаясь въ темное пространство, бросилъ тѣло вдоль стѣны и вытянулъ руки.

Шура, не дыша, слѣдила за нимъ. Холодный потъ крупными каплями проступилъ на ея лбу подъ сестринымъ апостольникомъ.

Чуть звякнуло желѣзо трубы о проволоку кронштейновъ. Щурѣ показалось, что труба не выдержитъ и полетитъ съ Гурочкой на дворъ. Шура тяжело вздохнула.

Въ комнатѣ было все такъ-же напряженно тихо. Слышно было, какъ плакала Ольга Петровна. Шура сидѣла на подоконникѣ и, вся высунувшись наружу, слѣдила за Гурiемъ.

— Ну, что?.., — спросила, не отнимая ладоней отъ глазъ Женя.

— Лѣзетъ по трубѣ.

И опять стало тихо. Внизу громче гудѣла толпа. Чутъ звякнуло наверху желѣзо. На дворѣ на мгновенiе смолкли. Должно быть пришло какое-нибудь начальство. И стало слышно, какъ наверху кто-то царапается, точно мышь скребетъ:

— Ту-ту-ту!.. Ту-ту-ту!..

— Это Гурочка? — спросила Женя.

__ Да... Онъ стоитъ надо мною. На карнизѣ и стучится

въ окно.

— Господи!.. Не открываетъ?..

— Нѣтъ...

Въ затихшей комнатѣ послышалось снова:

— Ту-ту-ту!.. Ту-ту-ту!..

Ольга Петровна сѣла на постели и, казалось, не дышала. Женя оторвала руки отъ лица и громадными, безумными глазами смотрѣла на кузину.

На дворѣ раздался выстрѣлъ. Дикiе крики ревомъ понеслись по двору.

— Въ Бога!.. Въ мать!.. въ мать!.. въ мать!.. Здоровый хохотъ загрохоталъ внизу.

— Это офицера изъ одиннадцатаго номера, я знаю, прошепталъ Ваня.

— Молчи, — махнула ему рукою отъ окна Шура,

— Открыла?.., — прошептала Ольга Петровна.

— Нѣтъ.

Подъ ними, этажомъ ниже всколыхнулась и пропала тишина. Послышались властные голоса, топотъ тяжелыхъ сапогъ, стукъ кованыхъ желѣзомъ прикладовъ. Однако материнское ухо Ольги Петровны сквозь всѣ эти шумы уловило неясное, чуть слышное, словно ослабѣвающее, безнадежное:

— Ту-ту-ту!.. Ту-ту-ту!..

— Оборвется, — прошептала Ольга Петровна и опять повалилась на подушки.

— Къ намъ идутъ, — сказалъ Ваня.

— Иди, разбуди папу, сказала, все не отрываясь отъ окна, Шура. — Дверь въ корридоръ оставь открытой, а то тутъ стало очень холодно, не догадались-бы.

Ольга Петровна услышала легкiй скрипъ оконной рамы наверху.

— Открыла, — вставая съ постели сказала она. Шура совсѣмъ перегнулась за окно. Глухо со двора прозвучалъ ея голосъ.

— Да... Гурiй впрыгнулъ въ окно... Окно закрылось... Все тихо.

Было это такъ, или казалось. Надъ головами слышались тихiе шаги и быстрый прерывистый говоръ.

Въ эту минуту сразу на парадной зазвонилъ электрическiй звонокъ и на кухнѣ, на «черной» лѣстницѣ звонокъ на пружинѣ и раздались грозные крики и удары прикладами въ дверь,

Шура и Ваня побѣжали отворятъ.


XX

Странное учрежденiе былъ «Глав-бумъ», куда поступила, бросивъ консерваторiю, чтобы кормить родителей Женя. Совѣтской республикѣ была нужна бумага. Раньше въ Россiю бумага привозилась изъ Финляндiи и приготовлялась на многочисленныхъ фабрикахъ, окружавшихъ Петроградъ. Теперь съ Финляндiей не было сношенiй. Фабрики стояли пустыя. Рабочiе, кто былъ взятъ въ красную армiю, кто бѣжалъ отъ голода домой, въ деревню, кто былъ убитъ за контръ-революцiю и саботажъ. Фабричныя трубы не дымили. Въ рабоче-крестьянскомъ государствѣ не оказывалось рабочихъ. Между тѣмъ бумаги было нужно очень много. Деньги считали уже миллiонами, или какъ называли въ совѣтской республикѣ «лимонами». Надо было ихъ печатать. И, хотя ассигнацiи печатались на отвратительной бумагѣ и той не хватало. Нужна была бумага для газетъ и для безконечной переписки, которая какъ никогда развилась въ совѣтскомъ союзѣ. И вотъ бумагу разъискивали гдѣ только можно и отбирали отъ ея владѣльцевъ. Это было тоже — «грабь награбленное» — осуществленiе принциповъ марксизма. И, конечно, не такъ-то было-бы просто отъискать эту бумагу, тщательно припрятанную владѣльцами, если-бы съ приходомъ къ власти большевиковъ не развились въ чрезвычайной мѣрѣ въ совѣтскомъ союзѣ доносы. Голодъ заставлялъ доносить за корку черстваго хлѣба брата на брата, сына на отца. Эти доносы и шпiонажъ другъ за другомъ были тоже бытовымъ явленiемъ, насажденнымъ большевиками.

«Глав-бумъ» завѣдывалъ распредѣленiемъ такой награбленной, или какъ для приличiя говорилось — «реквизированной» бумаги. Онъ принималъ ее со складовъ и распредѣлялъ его по «ордерамъ» различныхъ учрежденiй. Понадобилась большая бюрократическая машина, которой сами большевики не могли создать. Были вызваны спецiалисты бухгалтеры и статистики, получившiе наименованiе: — «спецы», съ ударенiемъ на «ы», были наняты молодые люди безъ всякаго образованiя, но надежные коммунисты и, наконецъ, при учрежденiи появились барышни для счетоводства и работы на пишущихъ машинкахъ, Онѣ получили не особенно красивое названiе «совѣтскихъ барышень» — «сов-барышень», а машинистки, работавшiя на машинкахъ назывались еще того не благозвучнѣе «пиш-машками».

Учрежденiе работало полнымъ ходомъ, однако, у Жени было такое впечатлѣнiе, что работаютъ онѣ въ пустую и потому самая работа производила впечатлѣнiе каторжной работы, то есть работы напрасной и совсѣмъ ненужной. «Спецы» сидѣли по своимъ кабинетамъ и рѣдко показывались въ залахъ канцелярiй, гдѣ работали сов-барышни и пиш-машки. Спецы точно стыдились того, что они дѣлали. Барышнями распоряжались совѣтскiе чиновники новой формацiи, правовѣрные, или, какъ о нихъ говорили «сто-процентные» коммунисты, молодежь бойкая, смѣлая, грубоватая, болѣе сытая, чѣмъ другiе, сознающая свое привиллегированное положенiе и не безъ своеобразнаго чисто пролетарскаго рыцарства.

Четыре года Женя сидѣла въ этомъ учрежденiи, считая и составляя никому не нужныя статистическiя таблицы. Четыре года, какъ она бросила консерваторiю, гдѣ стало трудно заниматься въ холодныхъ помѣщенiяхъ съ голодными профессорами. Ей шелъ двадцать седьмой годъ, она была очень хороша собою. Стройная, худощавая съ глубокими синими глазами, такъ шедшими къ ея темно-каштановымъ волосамъ она нравилась всѣмъ — и мужчинамъ, и женщинамъ, служившимъ въ Глав-бумѣ. Какъ ни давила, ни нивеллировала, какъ ни угнетала совѣтская власть все кругомъ себя — женскiя чувства кокетства она не могла совсѣмъ вытравить изъ всѣхъ этихъ пиш-машекъ и сов-барышень. Онѣ были нищiя, но онѣ умѣли изъ какого нибудь мотка шерсти, случайно найденнаго и не проданнаго, связать себѣ какую нибудь красную шапочку вмѣсто платочка, изъ старой шляпки соорудить нѣчто кокетливое, устроить себѣ какой нибудь галстучекъ изъ обрывка ситца, на скудное жалованье купить духовъ. Того, что называлось еще такъ недавно «флиртомъ», въ совѣтскомъ быту не было. Тутъ этого не признавали. Полюбившiя другъ друга пары сходились, даже, какъ выразился одинъ совѣтскiй писатель «безъ черемухи» и потому не за чѣмъ было ухаживать и тратить на это время.

Женя держалась особнякомъ. Она была вѣрна памяти своего жениха. Она ждала своего жениха, ни минуты не допуская мысли, что его уже нѣтъ въ живыхъ. Да даже, если-бы?.. Развѣ не пѣла она: — «а, если ты ужъ въ небѣ — я тамъ тебя найду»!..

Но именно эта ея строгость, это ея цѣломудрiе, совсѣмъ не современное, совсѣмъ не отвѣчающее общему укладу жизни въ совѣтсксмъ союзѣ, вмѣстѣ съ ея тонкою красотою привлекали къ ней вниманiе всего учрежденiя.

Ближайшимъ «начальникомъ» Жени былъ товарищъ Нартовъ. Онъ былъ моложе Жени и при всемъ своемъ нахальствѣ и апломбѣ стѣснялся молодой дѣвушки. Онъ былъ почти влюбленъ въ нее и не зналъ, какъ подойти къ этой строгой, молчаливой, всегда такой аккуратной и исполнительной «сов-барышнѣ».

Въ этотъ хмурый зимнiй день Женя работала съ трудомъ. Сознанiе, что все, что она дѣлаетъ никому не нужно и ни для чего не служитъ особенно гнело ее. Она отставила пишущую машинку и, нагнувшись надъ вѣдомостью, стала подсчитывать и складывать проставленныя въ ней цифры. Товарищъ Нартовъ подошелъ къ ней.

Женѣ было досадно и смѣшно. «Значитъ будетъ разговоръ... Неумѣлый и грубоватый совѣтскiй «флиртъ», на который она не можетъ никакъ отвѣтить».

Нартовъ небрежнымъ движенiемъ человѣка «власть имущаго», начальства, сбросилъ вѣдомости со стола на полъ, а самъ сѣлъ на столъ совсѣмъ подлѣ рукъ Жени. Женя знала, что въ совѣтскомъ союзѣ женщина — раба и что обижаться на невѣжливость и неучтивость не приходится. Она вопросительно посмотрѣла на Нартова.

У товарища Нартова узкiй лобъ и такiе-же, какiе были у Володи узко поставленные, словно настороженные глаза. Отъ плохого питанiя щеки ввалились и выдались скулы. Кожа на лбу пожелтѣла. Ему не болѣе двадцати лѣтъ, но выглядитъ онъ гораздо старше.

— Все работаете, гражданочка... Не трудящiйся — да не естъ, — сказалъ онъ.

Женя не отвѣчала. Спокойная синева застыла въ ея большихъ глазахъ. Она ждала, что будетъ дальше.

— Ничего не попишешь, — засмѣялся Нартовъ. — Катись колбаской, орабочивайтесь, гражданочка!.. Хорошее дѣло.

Онъ кивнулъ головою на сидѣвшаго у самаго окна, гдѣ зимою нестерпимо дуло и было холодно «спеца», почтеннаго старика съ сѣдою бородою. Женя знала его. Это былъ знаменитый ученый, профессоръ, труды котораго были извѣстны заграницей. Женя знала также, что Нартовъ нарочно посадилъ старика на это мѣсто, гдѣ тотъ постоянно простужался. Издѣваться надъ старостью и образованiемъ было въ ходу среди коммунистовъ.

— Старается Игнатъ Ѳомичъ!

— Вы-бы, товарищъ Нартовъ, пересадили его куда подальше отъ окна, гдѣ потеплѣе. Старикъ заболѣетъ. Что хорошаго?..

— Зачѣмъ? — искренно удивился Нартовъ. — Это-же омертвѣвшая каста ученыхъ совершенно не нужная государству рабочихъ и крестьянъ.

Женя знала: — спорить безполезно и даже опасно. Она промолчала.

— Съ жрецами науки, гражданочка, покончено. Катись колбаской! Чѣмъ скорѣе такiе вредные типы, какъ Игнатъ Ѳомичъ въ ящикъ съиграютъ, тѣмъ оно того… лучше будетъ. Нечего съ ними бузу разводить.

Нартовъ подвинулся ближе къ Женѣ. Его круглый обтянутый задъ почти касался Жениныхъ рукъ. Женя брезгливымъ движенiемъ убрала руки со стола,

— Я къ вамъ, гражданочка, собственно по дѣлу. Женя опять подняла глаза на Нартова. Въ ея глазахъ былъ испугъ. Какое могло быть у Нартова дѣло? Не касалось-ли это ея увольненiя.

— Я слыхалъ, вы консерваторiю кончили. Голосъ богатый имѣете?..

— Кончить консерваторiю мнѣ не удалось. А пѣть когда-то пѣла.

— Отчего-же теперь не поете?

— Гдѣ теперь пѣть? И обстановка не такая. Холодно у насъ такъ, что просто хоть волкомъ выть.

— Такъ это-же, гражданочка, можно все очень просто какъ исправить. И людямъ удовольствiе и культурное развлеченiе и вы не безъ профита будете. Тутъ у насъ такое дѣло... Товарищи красноармейцы и матросы Красно-Балта рѣшили устроить вечеринку, ну и чтобы — культурно провести время со своими подругами. Ну и тоже рабочимъ доставить разумное развлеченiе, Я скажу о васъ Исааку Моисеевичу... И вы обязательно согласитесъ...

Красно-армейцы это были тѣ, кто разстрѣлялъ Женинаго брата Ваню, когда тотъ отказался стрѣлять въ крестьянъ, отъ которыхъ отбирали послѣднiй хлѣбъ. Красно-армейцы это были тѣ, отъ кого бѣжалъ ея милый Гурочка, другъ ея дѣтства и самый родной для нея человѣкъ.

Но знала — отказаться нельзя. Откажешься и ея матери придется умереть съ голода, какъ умерла тетя Маша въ Гатчинѣ.

— Вы не того... Наши ребята васъ такъ не оставятъ. Кулечекъ чего ни на есть для васъ какъ ни какъ припасутъ. Вамъ попитаться, гражданочка, надо. Ишь вы какая изъ себя блѣдненькая стали.

Вечеромъ, когда присутственные часы въ «Глав-бумѣ» кончились Женя вышла на улицу. Грязный, облупленный Петроградъ шелъ передъ нею прямыми своими улицами и проспектами. На домахъ съ выбитыми окнами, заставленными досками и картономъ, съ трубами желѣзныхъ печекъ «буржуекъ», выходившими изъ оконъ, какъ насмѣшка играли огни безчисленныхъ лозунговъ и рекламъ «совѣтскихъ достиженiй». Большiя картины-плакаты висѣли на стѣнахъ домовъ и на особыхъ будкахъ. Гордо кричали красныя гигантскiя буквы: — «догнать и перегнать Америку!»... «Пятилѣтка въ четыре года!»... «Всѣмъ стать ударниками»!

Все это до тошноты надоѣло Женѣ. Во всемъ была та ложь, которая плотно окружала Женю въ совѣтскомъ союзѣ,

Толпа голодныхъ, измученныхъ, почти босыхъ людей торопливо шла по засыпаннымъ снѣгомъ, скользкимъ поломаннымъ панелямъ и прямо по глубокому снѣгу и ухабамъ улицы. Толпа шла молчаливая, хмурая, измученная и затравленная. Долгiе часы совѣтской ненужной службы, еще болѣе долгое, иногда съ ночи, стоянiе въ очередяхъ, чтобы получить кусокъ вонючей воблы или ржавую селедку, вѣчный страхъ провиниться и стать «лишенцемъ» то есть обреченнымъ на голодную смерть, все это подкашивало людей. Всѣ торопились къ своимъ угламъ въ холодныя и переполненныя квартиры. Никто не смѣлъ говорить.

«Догнать и перегнать»!..

Женя шла такъ же скоро, какъ шли и всѣ. Въ душѣ ея совершался какой-то надломъ. Вотъ, когда и какъ сбывались ея мечты выступить на эстрадѣ — артисткой!.. Можетъ быть — не все еще потеряно?.. Не все — «догнать и перегнать»? Она станетъ артисткой Государственныхъ театровъ. Вѣдь есть еще такiя... Есть и опера, и балетъ, и драма. Не всегда «Глав-Бумъ»... Искусство должно влiять на этихъ людей...

И, если она?..

Опустивъ низко голову она шла, обдумывая программу. Она чуть не наткнулась на громадный плакатъ и вздрогнула, остановившись:

Красныя буквы кричали нагло и жестко:

— «Догнать и перегнать»!..

***

Это все таки былъ концертъ и какъ о немъ сказала одна большая артистка Государственныхъ театровъ — концертъ «грандiозный».

Женя поѣхала на него съ Шурой. Кавалеровъ у нея не было. Матвѣй Трофимовичъ и Борисъ Николаевичъ не въ счетъ — какiе же они кавалеры?.. Одна ѣхать побоялась. Концертъ былъ въ «Театрѣ Чтеца» въ Торговомъ переулкѣ. Ей сказали: — «ну тамъ споете