Ненависть
Вид материала | Книга |
- Айра лайне, Финляндия, 1854.92kb.
- 1. Какое из перечисленных слов имеет значение «человек, испытывающий ненависть к людям», 32.58kb.
- Лексические нормы, 42kb.
- Русский информационный центр, 616.69kb.
- Твоё Испепеляющее Дыхание рассказ, 237.04kb.
- -, 2090.38kb.
- Angela Yakovleva Тел.: + 44 20 7471 7672, 1178.8kb.
- Урок у початкових класах повинен бути насичений наочністю І практичною діяльністю над, 51.64kb.
- Компания представляет фильм артхаус линии «Кино без границ», 361.28kb.
- Тема Социология как наука, 381.35kb.
— И правда, Женя, какъ въ романѣ...
— Слушай, что я дальше придумала... Смѣшно, мнѣ скоро сорокъ лѣтъ будетъ... Но я эти годы совсѣмъ не жила... И нельзя-же жить безъ этого... Безъ иллюзiй, безъ мечтанiй, безъ сновъ на яву. Я вотъ какъ думаю все это случилось. Ты помнишь, какъ послѣ наступленiя нашихъ войскъ въ Пруссiю совершенно и такъ внезапно прекратились его милыя открытки съ войны. Я потомъ узнала... Читала въ газетахъ. Наша втарая армiя была окружена нѣмцами и попала въ плѣнъ... Я думаю, онъ былъ раненъ... Навѣрно, даже раненъ. Геннадiй такъ ни за что не сдался-бы. Ну и вотъ, какъ я придумала дальше... Это все мои сны... Сладкiе мои сны... Въ плѣну его вылѣчили, и онъ бѣжалъ изъ плѣна въ Голландiю, а потомъ во Францiю... Я знаю, такiе случаи бывали... Во Францiи онъ поступилъ во Французскiя войска и сражался до конца войны. А потомъ, узналъ, что сдѣлали съ Россiей и уже не могъ попасть сюда. И вотъ ждетъ. Какъ ты думаешь, онъ вѣренъ мнѣ? И кто это мадемуазелль Соланжъ?.. Это просто псевдонимъ?
— Конечно, Геннадiй никогда тебѣ не измѣнитъ.
— Какъ и я ему. Все, какъ обѣщала. «А если ты ужъ въ небѣ — я тамъ тебя найду»... Кто-же другой можетъ посылать намъ посылки, кто другой можетъ знать нашъ адресъ?.. Посмотри на меня и скажи мнѣ совершенно откровенно, я не слишкомъ опустилась отъ этой нашей жизни? Отъ голода и лишенiй, не очень постарѣла?..
— Ты, Женичка по прежнему прекрасна. Я всегда тобою любуюсь. Твои синiе глаза стали еще больше.
— Это отъ страданiй.
— Твой овалъ лица все такъ же чистъ. Твои волосы...
— Ахъ-да!.. Я хочу вѣрить тебѣ... Но есть уже и сѣдые волосы. Какъ имъ и не быть. Девятнадцать лѣтъ я жду своего Геннадiя. Девятнадцать лѣтъ! Я живу кошмарами совѣтской жизни и девятнадцать лѣтъ я вѣрю. Вѣрю — тамъ у нихъ заграницей — армiя!.. Не можетъ быть, чтобы наши такъ ушли и столько лѣтъ ничего не дѣлали для нашего спасенiя. Почему нибудь ихъ такъ ненавидятъ коммунисты? Я знаю — они ихъ боятся. И вотъ — онъ придетъ съ этой армiей — освободитель!.. Вѣдь, если не они, такъ кто-же нась спасетъ и освободитъ Россiю отъ ига коммунистовъ?.
Женя разсмѣялась нервическимъ смѣхомъ.
— Ну чѣмъ, Шура, не романъ?.. Какой еще прекрасный романъ!.. Весеннее утро — фiалки... Глава первая... Глава вторая наша старая елка, теперь запрещенная, блистанiе огней и онъ съ кабаньей головой... Англiйскiй романъ!.. Киплингъ какой-то!.. Глава третья — на Багговутской я на велисипедѣ... Каждую малѣйшую мелочь, какъ ясно помню... Скрипѣли колеса по желтому песку, насыпанному на притоптанный снѣгъ. Онъ шелъ, придерживая шашку... Морозъ... За уши щиплетъ... Его уши были краснѣе околыша его фуражки... Глава четвертая — джигитовка.. Какъ думаешь, онъ сохранилъ, сберегъ мой платочекъ?..
— Ну, конечно,
— И какъ окончанiе первой части — поцѣлуй прощанiя, неожиданный, крѣпкiй и сладкiй, сладкiй. Я не понимаю и сейчасъ, какъ это могло тогда случиться со мною... Скажи, Шура, ты цѣловалась когда нибудь?..
— Да-а.
— Ты?.. Да что ты?..
— Строго говоря — это были не поцѣлуи, не тѣ поцѣлуи, о которыхъ ты думаешь. Я не цѣловалась, но какъ часто я поцѣлуемъ провожала умирающаго. Какiе тепепь одинокiе люди и какъ трудно имъ умирать безъ вѣры въ Бога! И вотъ увижу нечеловѣческое страданiе и подойду. Скажу нѣсколько ласковыхъ словъ, утѣшенiя, надежды... Иногда скажу и о Богѣ и о Его милосердiи.
— Почему не всегда?
— Есть такiе, что и умирая начнутъ ругаться, богохульствовать.
— Партiйцы?
— Да... А иной разъ подзоветъ такой и скажетъ: сестрица, у меня никого близкаго нѣтъ... Поцѣлуйте меня вмѣсто матери, все легче будетъ помирать»... И я цѣлую...
— Партiйца?..
— Это люди, Женя. Заблудшiе, несчастные люди...
— Партiйца?.. Нѣтъ, партiйца, я не могла-бы даже и умирающаго поцѣловать. Помнишь, какъ они дѣдушку убивали... Какъ Гурочка по обледенѣлой трубѣ въ морозъ лѣзъ... Помнишь, какъ разсказывали намъ, какъ дядю Диму убили... Партiйцы... Я ихъ всегда ненавижу.
Она замолчала и долго смотрѣла на игру волнъ, Послѣ полудня волны стали меньше, точно уставать стало море и дали начали синѣть подъ все болѣе ярко свѣтившимъ солнцемъ. Печальная и задумчивая красота сѣвернаго моря разстилалась передъ нимъ. Женя сидѣла, внимательно глядя вдаль, но Шура видѣла, что мысли ея были далеко отъ этого моря.
— Шура, тебѣ не надоѣлъ мой романъ, какъ я его себѣ представляю?
— Что ты, милая.
— Тогда, слушай дальше. Онъ ждетъ меня. Онъ всегда думаетъ обо мнѣ и самъ голодный, изъ голодной Францiи — я читала въ нашихъ газетахъ — тамъ тоже очереди на хлѣбъ, какъ и у насъ, — во всемъ себѣ отказывая, посылаетъ посылки намъ. Онъ знаетъ, что его имя здѣсь непрiемлемо и придумалъ эту странную мадемуазелль Соланжъ..
Соланжъ! Какое красивое имя!.. И ждетъ, когда тамъ въ Европѣ, наконецъ, поймутъ, кто такiе большевики и къ какому ужасу они стремятся и объявятъ крестовый походъ противъ коммунистовъ, какъ у себя объявилъ въ Германiи Хитлеръ... И онъ пойдетъ съ этими войсками... И вотъ тогда-то — заключительная глава моего романа... О! совсѣмъ не совѣтскаго романа. А стараго... Точно рыцарскаго романа. Вѣдь мечтать — такъ ужъ мечтать — на весь двугривенный!.. Сколько разъ, въ минуты тоски, отчаянiя, послѣдней, смертельной скуки, въ минуты голода, хлебая горячую воду, я думала объ этой встрѣчѣ. Лягу, голодная, замерзшая, закрою глаза и вотъ она — наша встрѣча!.. Какой онъ?.. У него — сѣдые волосы... Ну, не совсѣмъ сѣдые, а такъ съ сильною просѣдью. Онъ полковникъ и георгiевскiй кавалеръ... Онъ все такой же лихой и стройный. Джигитъ!.. Девятнадцать лѣтъ ожиданiя!.. Какъ жаль, нѣть дѣдушки... Мы у него вѣнчались-бы...
— Женя... Ты никому кромѣ меня этого не разсказывай. Скажутъ — мелко-буржуазный уклонъ.
— Ахъ, мнѣ это все равно... Я думаю, что, если не интервенцiя, такъ что-же?.. У насъ возстаютъ крестьяне, такъ что они могутъ — безоружные?.. И помнишь, какъ убивали дѣдушку... Какое онъ слово тогда сказалъ — всѣ плакали, а никто не пошелъ заступиться за него, вырвать его изъ рукъ палачей... Какая огромная толпа и никто... Никто... Вотъ оно наше совѣтское положенiе... Голодные, обезсиленные, съ притупленной совѣстью, какъ могутъ они возстать... Нѣтъ, только тѣ — Бѣлые!.. Бѣлые должны, должны придти къ намъ на помошь и спасти Россiю и насъ... Вѣдь не забыли-же они Россiю?... Не забылъ меня мой Геннадiй...
— Да, намъ здѣсь возстать?... Какъ... Насъ такъ мало.. Мы парiи, у нихъ-же, за ними... Ты видишь, въ чемъ ихъ сила... Въ этой звѣриной молодежи, въ распутствѣ и скотствѣ...
Къ дѣвушкамъ приближались съ криками и смѣхомъ молодой красноармеецъ, на которомъ, кромѣ фуражки надѣтой на затылокъ, не было ничего и совершенно голая дѣвушка. Возбужденный красноармеецъ съ пылающимъ лицомъ съ хриплымъ задыхающимся смѣхомъ гнался за дѣвушкой, а та ловко убѣгала отъ него, манила за собою и увертывалась. Она скрылась въ густомъ ивнякѣ и оттуда слышались вздохи, стоны, смѣхъ и короткiя счастливыя слова, а потомъ оба выбѣжали изъ кустовъ и побѣжали по мелкой водѣ, далеко разбрызгивая жемчужныя брызги.
— Ты думаешь, Женя, эти, не станутъ усмирять возставшихъ?.. А тамъ, — Шура показала рукой въ ту сторону, откуда неслись стоны гармоники, крики, неладныя пѣсни, хохотъ, звуки граммофона и радiо, — э т и, городской пролетарiатъ по своему счастлиiвый, довольный тѣмъ, что у него своя власть возстанетъ?.. Да никогда... По своему онъ счастливъ... Когда, гдѣ допустима такая свобода?.. Ихъ власть... На ихъ улицѣ праздникъ... Гулять въ волю... Имъ хвала и честь, имъ красные ордена... Имъ отличiя и награды. Они и выдвиженцы, они и ударники, имъ пайки и, главное, имъ праздность и своеволiе... А случись что нибудь — всегда есть отвѣтчики — это мы — вредители виноваты во всемъ, что ни случись... Кто-же возстанетъ?... Папа и дядя?... Тихонъ Ивановичъ?.. Ихъ усмирятъ вотъ эти..
***
Женя и Шура возвращались домой пораньше, пока еше не начался общiй разъѣздъ и не было давки въ вагонахъ. Пѣшкомъ, по пустыннымъ улицамъ точно вымершаго города онѣ шли. Здѣсь, въ бывшихъ ротахъ Измайловскаго полка, переименованныхъ въ красноармейскiя улицы было особенно тихо и безлюдно. Сквозь булыжную мостовую прорасли травы и желтые, низкiе цвѣты одуванчиковъ ярко глядѣлись между камней.
На ихъ длинный звонокъ, одинъ разъ, имъ отворила не Ольга Петровна, а Летюхина, которая встрѣтила ихъ не площадной бранью, какъ бывало принято встрѣчать, когда отворяли «чужому» жильцу, но сладкимъ голосомъ сказала имъ: —
— Ну вотъ, гражданочки, и возвернулись. Мамаша ваша лежитъ въ постели, кажись, и языка лишимшись... Гражданинъ Антонскiй давеча еще приходилъ, такъ на себя даже не похожъ, сказывалъ, что папеньку вашего въ Эрмитажѣ чего-то заарестовали, будто даже въ Чека потащили... Пошелъ узнавать... А мамаша, какъ плюхнулась, такъ и лежатъ, точно и безъ языка совсѣмъ.
— Господи! — вырвалось у Шуры, — да за что-же?... Старикъ...
— Это ужъ, гражданочка, у нихъ все доподлинно дознаютъ... Какъ-же — классовый врагъ!..
Женя побѣжала къ матери. Ольга Петровна и точно лежала въ постели но, слава Богу, языкомъ владѣла, но только очень ослабѣла отъ новаго потрясенiя. Но ничего толкомь сказать она не могла. Она ничего не знала. Шура пошла шарить въ буфетѣ, ища чѣмъ-бы подкрѣпить совсѣмъ ослабѣвшую Ольгу Петровну и наставила примусъ, чтобы согрѣть воду и хотя бы горячей водой напоить тетку.
III.
Въ это самое утро Матвѣй Трофимовичъ особенно тщательно одѣвался. Онъ досталъ свой старый длинно-полый черный сюртукъ, который онъ, бывало, надѣвалъ въ дни гимназическихъ торжествъ, надѣлъ бѣлый крахмальный воротничекъ и повязалъ его бѣлымъ галстухомъ бабочкой, потомъ тщательно пригладилъ и примочилъ свои сѣдины. Очень старомоденъ и смѣшонъ былъ онъ въ этомъ костюмѣ, точно соскочилъ съ жанровой картины Маковскаго, или сошелъ со сцены, гдѣ разъигрывали старомодный водевиль. Онъ убѣдилъ и Бориса Николаевича тоже принарядиться и надѣть воротничекъ и галстухъ.
— Нельзя, дорогой Борисъ Николаевичъ... Намъ никакъ нельзя сегодня не прiодѣться... Западная Европа и Америка будутъ сегодня въ Императорскомъ Эрмитажѣ и мы, остатки старой Россiи, должны быть, такъ сказать, при парадѣ. Мы должны показать, что мы-то лица своего не потеряли. Мы бѣдны, мы голодны, но мы себя уважаемъ... И намъ отъ нихъ ничего, кромѣ справедливаго отношенiя къ намъ не надо.
На улицѣ Халтурина, бывшей Миллiонной, было на этотъ разъ очень тщательно подметено, надъ провалившимися еще раннею весною, когда таялъ снѣгъ торцами, была поставлена рогатка и на ней были повѣшены красный флажокъ и фонарь, какъ знакъ того, что тутъ идетъ ремонтъ. Нарядные милицейскiе и солдаты Гепеу стояли частыми постами на площади Урицкаго передъ Зимнимъ Дворцомъ.
Антонскаго и Матвѣя Трофимовича два раза останавливали и провѣряли ихъ документы, но, такъ какъ они оба имѣли нѣкоторое отношенiе къ Эрмитажу, что было видно изъ ихъ бумагъ, и швейцаръ Эрмитажа и Эрмитажные уборщики ихъ знали — ихъ безпрепятственно пропустили.
Въ лѣтней прохладѣ громаднаго, высокаго Эрмитажнаго вестибюля, передъ ними открылась необъятно широкая, съ низкими ступенями, бѣломраморная лѣстница, пологимъ проходомъ поднимавшаяся между стѣнъ золотисто-желтаго въ алыхъ прожилкахъ полированнаго мрамора. Сколько разъ входилъ на нее Матвѣй Трофимовичъ — и каждый разъ у него захватитъ духъ и защемитъ сердце и сладко закружится голова, когда взглянетъ наверхъ, гдѣ въ голубомъ туманѣ покажется Помпеевская галлерея, уставленная статуями бѣлаго мрамора. Отъ сквозныхъ оконъ по обѣимъ сторонамъ и сверху тамъ точно струится какой то особенный, нѣжный золотистый туманъ и точно тамъ нѣчто совсѣмъ особенное, дивный воздухъ не похожiй на земной.
Матвѣй Трофимовичъ поднимался вдоль стѣны, придерживаясь ладонью о холодный мраморъ плитъ. Отъ голода, отъ волненiя, отъ непередаваемаго восхищенiя лѣстницей у него кружилась голова.
Въ этомъ свѣтѣ, несказанно красивомъ, голубоватомъ, мраморныя, давно знакомыя статуи казались точно прозрачными и всякiй разъ показывали новую прелесть. Матвѣй Трофимовичъ увидалъ Грознаго Царя, съ опущенной головой сидящаго въ креслѣ съ посохомъ въ рукѣ. Дiана оперлась на скачущаго оленя и полна была неземной грацiи, Вольтеръ кривилъ усмѣшку на морщинистомъ лицѣ, Венера рукою прикрывала тайныя прелести прекраснаго тѣла. Матвѣй Трофимовичъ посмотрѣлъ на роспись стѣнъ и потолка, на матовые тона фресокъ и вздохнулъ.
Непревзойденная красота!..
Звонки были его шаги по ступенямъ лѣстницы и гулкое эхо отдавало ихъ. Въ громадныя двери видна была анфилада залъ и картины въ тяжелыхъ золотыхъ рамахъ. Апостолъ съ налитымъ кровью лицомъ и морщинами на лбу, съ прядями сѣдыхъ волосъ распинался внизъ головою и такъ четко было написано страданiе на его лицѣ, что жутко было смотрѣть на него. Точно живые толпились вокругъ него громадные люди. Матвѣй Трофимовичъ тяжело вздохнулъ и, беря Антонскаго подъ руку, сказалъ: —
— Насъ теперь казнями и пытками не удивишь... Догнали и перегнали, не только Римскiя времена, но и самое Средневѣковье.
Въ Эрмитажѣ народа почти не было. По случаю прiѣзда интуристовъ въ Эрмитажъ пускали только чисто одѣтую публику, а въ совѣтскомъ союзѣ чисто никто не могъ одѣваться.
Матвѣй Трофимовичъ и Антонскiй остановились у лѣстницы и стали смотрѣть внизъ, въ вестибюль.
— Подумаешь, — сказалъ Матвѣй Трофимовичъ и самъ испугался своего шопота, отраженнаго эхомъ. — Прiѣдутъ люди положительно другой планеты. Точно съ Марса.. А наши!.. Ненавидятъ капиталистовъ, а какъ вмѣстѣ съ тѣмъ любятъ, когда къ нимъ прiѣзжаютъ эти самые капиталисты. Холопы!.. Поди хвастать будутъ этимъ самымъ Царственнымъ, Императорскимъ Эрмитажемъ, по которому точно и сейчасъ ходитъ душа Императрицы Екатерины Великой... А Марья-то Андреевна!... Посмотри-ка на нее, какъ расфуфырилась!.. А?!
Марья Андреевна, маленькая чернявая женщина, еврейка, когда-то бывшая въ Англiи эмигранткой и потому говорившая по англiйски, языкомъ рабочихъ кварталовъ Лондона, стояла внизу, гдѣ были уборщики и чекисты и ожидала прiѣзжихъ гостей.
Наружныя двери распахнулись на обѣ половинки, стало видно высокое Эрмитажное крыльцо съ сѣрыми, блестящими, каменными Теребеневскими титанами, поддерживающими потолокъ. На крыльцо, пыхтя и дребезжа въѣзжали автокары и съ нихъ слѣзали прiѣзжiе иностранцы. Они постепенно наполняли вестибюль.
— Другой планеты люди, — снова прошепталъ Матвѣй Трофимовичъ. — Какъ громко они говорятъ... Ничего не боятся...
Уже порядочная толпа интуристовъ вошла въ Эрмитажъ. Постепенно голоса стали сдержаннѣе и тише. Какъ всегдя при входѣ въ музей люди испытываютъ точно нѣкоторое смущенiе и уваженiе къ тому прошлому, что хранитъ музей, такъ и эти иностранцы стали молчаливѣе и сдержаннѣе.
Интуристы стояли, окруженные рослыми чекистами въ кожаныхъ курткахъ при револьверахъ, и сверху, откуда смотрѣли на нихъ Матвѣй Трофимовичъ и Антонскiй — они походили на толпу арестантовъ, захваченныхъ гдѣ нибудь на прогулкѣ и окруженныхъ полицейскими. Старые Эрмитажные служители, неслышно ступая, отбирали пальто, пледы, шапки, зонты, палки и сумочки.
Вдругъ въ легкiй гулъ сдержанныхъ голосовъ ворвался рѣшительный, крикливый голосъ протеста на англiйскомъ языкѣ. Говорила, обращаясь къ подошедшему къ ней громадному чекисту, — такихъ людей въ Императорское время брали въ гвардейскiй зкипажъ, — среднихъ лѣтъ американка, небольшая, полная, съ красивыми, карими, живыми, горячими плазами.
— Да никогда и нигдѣ этого не дѣлается... Сумочки отдавать!.. Я всю Европу объѣздила. Во всѣхъ музеяхъ была и нигдѣ, нигдѣ дамскихъ сумочекъ не отбирали.
Марья Андреевна, съ лицомъ, покрытымъ красными пятнами волненiя, спѣшила на выручку и на своемъ скверномъ англiйскомъ языкѣ стала объяснять, что это правило, касающееся всѣхъ и ему надо подчиниться.
— Что я унесу вашъ музей въ моей сумочкѣ, — кричала американка. — Если у васъ всѣ воры, вы думаете, что такъ и заграницей. Ничего я у васъ не унесу въ своей сумочкѣ, а ея вамъ не отдамъ...
— Но, миледи, никто вашей сумочки не откроетъ здѣсь, все будетъ совершенно сохранно, — усовѣщевала Марья Андреевна.
— Знаю, какъ у васъ тутъ сохранно. Не успѣла сойти съ парохода, какъ у меня украли мой шелковый шарфъ. Сказала, не отдамъ сумочки и прошу меня оставить въ покоѣ. Или везите меня обратно и отдавайте мнѣ мои деньги.
Марья Андрееъна зашептала что-то чекисту, тотъ махнулъ рукой и отошелъ въ стороиу.
— Имъ законъ не писанъ, — негромко сказалъ онъ.
— Что-же я то могу подѣлать, — по русски сказала Марья Андреевна.
Интуристы, сдавшiе все, что полагалось, стояли и ожидали, куда ихъ поведутъ.
— Наши пишутъ... въ газетахъ, — шепталъ Матвѣю Трофимовичу Антонскiй, — заграницей — голодъ, нищета больше нашего... Послѣдствiя Имперьялистической войны... Капиталистическiй мiръ погибаетъ... Все ложь. Посмотри у того, что въ высокихъ чулкахъ и шароварахъ... Какая матерiя... Одно очарованiе!.. Толстая, мягкая... Добротная... Потрогать хочется, осязать эту чистую шерстяную ткань... А башмаки-то!.. Такихъ и у нашихъ чекистовъ нѣтъ.. А морды-то!.. Сытыя, гладкiя, свѣже-выбритыя... Какъ жиръ лоснится на нихъ! Поди они и не знаютъ, что такое вобла съ горячей водой.
Въ наступившую вдругъ среди интуристовъ тишину вошла шипящая, щелкающая, заученная рѣчь Марьи Андреевны. Англiйское «thе» она безцеремонно произносила какь «тзе» и безобразно коверкала слова. Тѣ, кто стояли дальше, подвигались ближе къ ней, кое кто приложилъ ладони къ уху.
— Вы находитесь, — почти кричала Марiя Андреевна, — въ одномъ изъ великолѣпнѣйшихъ и грандiознѣйшихъ достиженiй Совѣтской власти рабочихъ. Государсгвенный Эрмитажъ собираетъ, хранитъ и изучаетъ произведенiя искусства и памяники древностей всѣхъ временъ и народовъ. По количеству и достоинству коллекцiй онъ является первымъ въ мiрѣ музеемъ и составляетъ гордость совѣтскихъ республикъ... Леди и джентльмены!.. Мы начнемъ осмотръ съ хранилищъ нижняго этажа, гдѣ находятся обширныя галлереи древностей доисторическаго времени, памятники Востока, Египта, Месопотамiи, греко-римскiя древности и безцѣнныя, единственныя въ мiрѣ собранiя памятниковъ элино-скифской культуры, собранныя нами въ степяхъ и курганахъ совѣтской республики…
Звонкое эхо вторило, глушило слова и они сливались въ монотонный, неясный трескъ.
Матвѣй Трофимовичъ спустился внизъ и, когда интуристы пошли за Марьей Андреевной, вмѣшался въ ихъ толпу и слушалъ, что тѣ говорили.
— Надо удивляться этому народу, — говорилъ старикъ въ большихъ круглыхъ очкахъ въ черной роговой оправѣ, такъ обратившiй вниманiе Антонскаго своими шараварами, тощему и высокому англичанину, — въ такое короткое время создать такой необычайный и, правда, грандiозный музей. Посмотримъ, чѣмъ они его наполнили? Шестнадцать лѣть всего, какъ образовалась на развалинахъ дикаго царизма республика и какiя достиженiя! Я думалъ, когда бралъ мѣста на поѣздку и читалъ проспекты, что это всего только реклама — оказывается...
Каблуки посѣтителей стучали по звонкимъ мраморнымъ плитамъ высокихъ и просторныхъ галлерей и толпа иностранцевъ, окруженная чекистами растягивалась въ прозрачномъ, таинственномъ сумракѣ нижнихъ галлерей Эрмитажа.
***
Интуристы по прекрасной лѣстницѣ поднимались въ художественныя галлереи, Матвѣй Трофимовичъ шелъ съ ними. Въ черномъ длинномъ сюртукѣ онъ сливался съ толпою и походилъ на какого-то стариннаго нѣмецкаго профессора. Настороживъ уши онъ слушалъ и поражался наивности иностранцевъ и наглости гида.
— Коллекцiя удивительныя, — говорила та американка, котарая протестовала изъ-за сумочки. — Ни въ Парижѣ, ни въ Лондонѣ такихъ нѣтъ.
— Мы присутствуемъ при чрезвычайномъ расцвѣтѣ нацiи, — говорилъ старикъ въ роговыхъ очкахъ. — Что значить народъ, когда съ него снимутъ путы рабства.
— Вы слышали, какъ она сказала, что раньше русскiе питались однимъ чернымъ хлѣбомъ, картофелемъ и капустой — и это только теперь большевики съ великимъ трудомъ и усилiями прививаютъ этому народу европейскую культуру... Какъ странно видѣть такой Эрмитажъ среди голыхъ людей.
— Папа, — говорила стройная дѣвушка съ пухлымъ широкимъ лицомъ и большими очками на близорукихъ глазахъ, — старому бритому розовощекому толстяку въ мягкомъ «пулловерѣ» и короткихъ спортивныхъ штанахъ, — я все таки никакъ не могу совмѣстить это богатство картинныхъ галлерей, эти паркеты, мраморы, вазы изъ пестрыхъ камней, статуи — и толпы совершенно голыхъ людей, которыхъ мы видѣли купающимися въ той широкой рѣкѣ, вдоль которой мы проѣзжали.
— Э, милая, помнишь Индiю?... Бенаресъ и его золоченые дворцы, башни, храмы — и голые индусы въ Гангѣ?... Это-же дикари!... Парiи!.. И только большевики, именно, большевики несутъ имъ эту высокую культуру, которой можетъ гордиться любое европейское государство Не надо забывать, что такое были они при Царяхъ...
Передъ Петровской галлереей задержались. Марья Андреевна остановилась въ высокихъ дверяхъ и стала лицомъ къ сгустившейся толпѣ интуристовъ.
— Леди и джентльмены, — провозгласила она не безъ нѣкоторой торжественности, подобающей мѣсту, гдѣ они были. — Мы сейчасъ войдемъ въ галлерею, посвященную памяти единственнаго великаго человѣка Россiи прошлаго —въ галлерею Петра... Петръ былъ простымъ плотникомъ и двѣсти съ лишнимъ лѣтъ тому назадъ прорубилъ окно соцiализму... Въ деревянной и соломенной Россiи онъ первый сталъ строить каменные дома и, такъ какъ въ Россiи совсѣмъ не было камня, онъ ввозилъ его изъ-за границы. Это онъ строилъ городъ, въ которомъ вы теперь находитесь. Монголы-бояре овладѣли этимъ городомъ и двѣсти лѣтъ въ немъ царили жестокiе феодальные порядки. До нашей великой октябрьской революцiи, до свѣтлаго нашего октября, — кнутъ и рабство были удѣломъ здѣшняго народа. Въ Ленинградѣ были улицы, по которымъ могли ходить только одни аристократы, теперь эти улицы доступны всѣмъ... Октябрьская революцiя получила въ наслѣдство — хаосъ. Совсѣмъ не было образованныхъ людей для управленiя народомъ и созиданiя того прекраснаго, что вы теперь видите. Совѣтской власти пришлось обратиться къ единственному культурному классу старой Россiи — къ евреямъ... Только евреи и помогли спасти Россiю отъ полнаго разрушенiя и привести ее въ то положенiе, въ какомъ вы ее теперь застаете... Итакъ, леди и джентльмены, мы входимъ въ галлерею царя-соцiалиста, хотѣвшаго пойти съ народомъ и которому въ этомъ помѣшали монголы-бояре.
Марья Андреевна вошла въ галлерею, жестомъ приглашая интуристовъ слѣдовать за нею. Въ узкихъ дверяхъ гости прiостановились. Матвѣй Трофимовичъ оказался прижатымъ къ стѣнѣ, въ самой гущѣ иностранцевъ. Онъ внезапно мучительно покраснѣлъ и на образцовомъ англiйскоьъ языкѣ, языкѣ профессора математика и астронома, началъ говорить. Минуту тому назадъ онъ и самъ не зналъ, что это съ нимъ будетъ. Наглая ложь Марьи Андреевны его возмутила и онъ уже самъ не зналъ, что говорилъ и дѣлалъ.
— Эта женщина... еврейка... Вамъ говорила вздоръ!.. вздоръ!!!.. вздоръ!!! Петръ Великiй никогда не былъ соцiалистомъ... Это былъ величайшiй генiй, созидатель, реформаторъ, полководецъ... Но никогда не соцiалистъ... Каменныя зданiя, великолѣпные соборы и палаты Кiева и Новгорода, Владимiра и многихъ другихъ городовъ построены еще въ XI вѣкѣ и раньше... То есть на шесть вѣковъ раньше царствованiя Петра Великаго. Этотъ музей создали не большевики, но Государыня Екатерина Великая, и это она и ея преемники наполнили галлереи драгоцѣнными картинами... Здѣсь отъ нынѣшней власти только ледяной холодъ зимой, разрушающiй живопись, и пустыя мѣста отъ проданныхъ заграницу картинъ, украденныхъ у Русскаго народа большевиками.
Чекистъ подошелъ къ Матвѣю Трофимовичу и рѣзко схватилъ его за руку. Марья Адреевна торопливо переводила чекисту, что говорилъ Матвѣй Трофимовичъ.
Чекистъ, сжимая до страшной боли руку Матвѣя Трофимовича и выворачивая ее, шепталъ ему съ угрозою:
— Молчи, язва!.. Замолчи, пока живъ, недорѣзанный!.. Къ стѣнкѣ гадъ, захотѣлъ?.. Откуда взялся паршивый старикъ!..
— Леди и джентльмены, — кричалъ между тѣмъ Матвѣй Трофимовичъ, — меня арестовываютъ... Меня возможно, разстрѣляютъ за мои слова, за сказанную вамъ правду. Весь совѣтскiй союзъ, куда вы прiѣхали изъ любопытства — колоссальный, въ мiрѣ никогда раньше не бывшiй обманъ, и вы должны это знать...
Чекистъ жесткою, грубою ладонью зажалъ ротъ Матвѣю Трофимовичу. Тотъ успѣлъ еще выкрикуть:
— Я ученый… математикъ... профес...
Матвѣя Трофимовича потащили черезъ толпу. Интуристы со страхомъ и любопытствомъ смотрѣли на несчастнаго старика. Марья Андреевна визжала:
— Это сумасшедшiй!.. Слуга стараго режима!.. Царскiй рабъ, лишившийся дарового куска хлѣба и озлобленный клеветникъ на совѣтскiй союзъ... Слѣдуйте за мною, леди и джентльмены, и не обращайте вниманiя на сумасшедшаго, какiе во всякой странѣ могутъ быть.
***
Антонскому не удалось пробраться дальше тѣхъ комнатъ, гдѣ были картины Голландской школы. Онъ остался въ небольшихъ, свѣтлыхъ, уютныхъ пакояхъ, гдѣ висѣли маленькiе, изящные холсты Вувермана со всадниками въ шлемахъ и латахъ на пѣгихъ пузатыхъ лошадяхъ, гдѣ были тихiе каналы, озера, каменные трактиры и соленый юморъ при изображенiи деревенскихъ пирушекъ. Черезъ анфиладу комнатъ Антонскiй видѣлъ еще какъ-то особенно радостно освѣщенный iюньскимъ солнцемъ Венецiанскiй видъ, оранжевыя пятна домовъ, темный каналъ и на немъ рогатую черную гондолу съ яркимъ пятномъ зонта надъ нею.
Онъ издали слышалъ рѣзкiй голосъ Марьи Андреевны, потомъ кто-то, — онъ не могъ разобрать кто, — взволнованно и, срываясь на крикъ, что-то говорилъ по англiйски во внезапно и напряженно затихшей толпѣ интуристовъ, потомъ и какъ-то это вышло совсѣмъ непонятно и неожиданно для Антонскаго, онъ увидалъ чекистовъ, которые вели подъ руки, совершенно не сопротивлявшагося Матвѣя Трофимовича.
Антонскiй въ страшномъ испугѣ отвернулся и прижался лицомъ къ маленькой батальной картинѣ и точно нюхалъ краски. Его сердце мучительно и сильно билось. Онъ безумно боялся, что вдругъ Матвѣй Трофимовичъ узнаетъ его и обратитъ на него вниманiе чекистовъ. Но Матвѣя Трофимовича такъ быстро провели черезъ галлерею, что онъ не посмотрѣлъ на Антонскаго.
Только спустя нѣкоторое время, когда вошедшiй сторожъ направился къ Антонскому, тотъ опамятовался. Жгучiй стыдъ бросилъ ему краску въ лицо.
«Я долженъ былъ», — думалъ онъ, все болѣе и болѣе краснѣя, — я долженъ былъ освободить его, объяснить имъ, кто онъ... Я долженъ былъ вырвать его изъ ихъ рукъ... Какъ?.. Что?.. Вырвать изъ когтей этихъ могучихъ и злобныхъ звѣрей?.. Куда его повели?.. Можетъ быть, я еще могу быть ему полезнымъ...
Страхъ за себя и равнодушiе къ участи другого, чувства такъ хорошо и крѣпко привитыя совѣтскимъ гражданамъ, вдругъ смѣнились жаждою движенiя, желанiемъ какъ то помочь, что-то сдѣлать свояку. Антонскiй вышелъ изъ Эрмитажа. Все такъ-же равнодушно и — Антонскому показалось — скучно свѣтило полуденное iюньское солнце. По поломаннымъ торцамъ смерчомъ завивалась пыль. Чекисты и «мильтоны» похаживали по улицѣ и группой стояли у зданiя Окружнаго Штаба. Голубой папиросный дымокъ поднимался надъ ихъ сѣрыми, длинными рубашками, тамъ слышался грубый смѣхъ. Въ автокарахъ, привезшихъ интуристовъ дремали шофферы.
Антонскiй наискось перешелъ громадную площадь Урицкаго. Онъ шелъ теперь домой, чтобы предупредить Ольгу Петровну.
Онъ сдѣлалъ это неумѣло и неосторожно и, когда Ольга Петровна упала на полъ и забилась въ слезахъ, несвязно что-то мыча, Антонскiй совершенно растерялся и сталъ звать на помощь. По счастью Летюхина была дома... Она помогла Антонскому уложить Ольгу Петровну въ постель, принесла ей воды и, выслушавъ нескладный разсказъ Антонскаго, вразумительно сказала ему:
— Вы вотъ что гражданинъ, чѣмъ панику то разводить вы вотъ что. Тутъ дѣло простое, можно даже сказать — обнаковенное дѣло. Засыпался вашъ Матвѣй Трофимовичъ, ну и забрали его. Какъ-же иначе то?.. Это вамъ не при царизмѣ, когда все позволено. Теперь ничего не позволено. Однимъ словомъ — молчи, не дыши... Ежели вы говорите, что чекисты его повели, не иначе, какъ на Шпалерку, въ Гепеу. Наврядъ ли на Гороховую, или въ Кресты. Вы, гражданинъ, вотъ что. Съѣздите туда, подушку, одѣяло отвезите, узнайте отъ сторожей, что и какъ?.. Вездѣ люди... Безъ людей-то какъ и быть?.. Можетъ быть, и свиданiе какое тамъ допустятъ... Отъ сумы, да отъ тюрьмы, кто уйдеть. Онъ, гражданинъ то вашъ, —старый... Можетъ и такъ обойдется. Ну тамъ постращаютъ его какъ слѣдуеть, да и отпустятъ. Что онъ тамъ, никого не убилъ... Не укралъ...
Слова Летюхиной подѣйствовали на Антонскаго странно успокоительно. Эта женщина какъ то лучше знала и разбиралась въ совѣтскихъ порядкахъ и обычаяхъ. Ольга Петровна затихла и лежала безъ движенiя. Антонскiй все равно ничѣмъ не могъ ей помочь. Онъ забралъ подушку, одѣяло Матвѣя Трофимовича и его куртку и голодный, усталый, обуреваемый жаждою дѣятельности помчался на трамваѣ на Шпалерную улицу въ домъ предварительнаго заключенiя.
IV
Вернулся Антонскiй уже подъ самую ночь, когда Шура сварила немудреную похлебку, привела въ себя Ольгу Петровну и кормила ее.
— Дайте и мнѣ поѣсть, — жалобно сказалъ Антонскiй, ни съ кѣмъ не здороваясь и садясь къ столу. — Смерть, какъ ѣсть хочется... Съ утра...
Ольга Петровна его перебила:
— Что Матвѣй, — строго сказала она.
Антонскiй смутился. Какъ могъ онъ такъ забыться?.. Все проклятый голодъ!.. Шура наложила ему рисовой каши на водѣ. Остатокъ парижской посылки.
— Нашелъ его на Шпалерной.
— Видалъ?..
— Нѣтъ... Къ нему не пускаютъ... Да, тамъ... Цѣлый департаментъ... И, какъ бы — кассы. Надо номеръ знать... Все по номерамъ... Насилу добился... Онъ теперь — 928-й номеръ... Обѣщали все передать. Вотъ и росписку даже дали... Сказали... — тамъ, люди какiе-то, тоже приходили, такъ посовѣтовали — непремѣнно, чтобы «передачу» — хлѣба, картофеля варенаго... хорошо огурца... говорятъ... ихъ... не кормятъ... только вода горячая... Это люди мнѣ говорили тамъ...
— Да... Непремѣнно, — сказала Ольга Петровна. — Я это сама понимаю... Я сама... Передачу...
Они все говорили громко. Теперь уже нечего было стѣсняться. Горе вошло къ нимъ, свершилось, и казалось, что уже ничего не можетъ быть хуже того, что случилось.
— Да... Передачу?.. Женюша, милая, посмотри, что у насъ тамъ осталось?
— И смотрѣть, мама, нечего. У насъ сейчасъ ничего ровно нѣтъ... Завтра мы должны были всѣ идти въ общественную столовую, у Шуры есть квитки.
— А изъ кооператива развѣ нельзя чего нибудь получить?..
— Все забрано...
— Да, правда... Мы — лишенцы... Мы живемъ на вашъ паекъ... Намъ никогда не хватаетъ. Но вѣдь надо... Какъ нибудь?..
Никто ничего не сказалъ. Всѣ четверо сидѣли за столомъ. Антонскiй стыдливо — онъ готовъ былъ сквозь землю провалиться — оловянной ложкой выскребывалъ остатки рисовой каши и ѣлъ, ѣлъ, все не въ силахъ будучи утолить голодъ. Шура искоса поглядывала на него. Ея сердце разрывалось отъ жалости къ отцу. Женя положила голову на руки и думала о только что видѣнномъ морѣ, о морскихъ волнахъ, о своемъ «романѣ», о томъ, что нѣтъ, и не можетъ быть при такихъ обстоятельствахъ любви, о томъ, что ея отца, кого она такъ любила и уважала тащили грубые чекисты и посадили въ тюрьму... За что?.. Ольга Петровна тихо и неутѣшно, какъ плачутъ большiя дѣти плакала и все повторяла срывающимся въ рыданiе голосомъ:
— Передачу... Передачу... Откуда-же ее взять-то?.. Что кому теперь продашь?.. Надо завтра... Ему, голубчику, надо теперь питаться. Сгнiетъ отъ голода въ тюрьмѣ.
Бѣлая ночь въ открытыя окна смотрѣла. Прѣсный запахъ помойной ямы и выгребовъ поднимался со двора... Призрачное и нестерпимо скучное было въ этой ночи, въ смолкавшемъ и утихавшемъ на ночь Ленинградѣ, въ блѣдно-зеленомъ прозрачномъ хрустальномъ небѣ, кротко и печально глядѣвшемъ въ окно.
Никто не ложился спать. Всѣ точно застыли за столомъ въ грустныхъ и безотрадныхъ думахъ.
***
Подъ утро маленькiй, восьми-лѣтнiй, а какой смышленный! — жиденышъ Миша Ейхманъ изъ девятаго номера обѣгалъ комнаты Лефлеръ, Пергаментовъ и Омзиныхъ, тщательно избѣгая встрѣчи съ Крутыхъ, Персиковымъ и, особенно, съ Мурашкинымъ и таинственнымъ шопотомъ передавалъ, что гражданка Летюхина проситъ всѣхъ собраться у Омзиныхъ въ девять часовъ для дѣлового совѣщанiя.
Въ девять часовъ обязательно Мурашкинъ, Крутыхъ и Персиковъ уходили на службу.
Комната Омзиныхъ, бывшая комната Параши, въ самомъ концѣ корридора подлѣ уборной была назначена для совѣщанiя потому, что она была самая удаленная отъ другихь, и Омзины казались наиболѣе скромными и зажиточными. Самъ Омзинъ, бывшiй красноармеецъ, герой гражданской войны, кавалеръ ордена «Краснаго знамени», былъ плотный, широкоплечiй мужчина сорока лѣтъ съ большою русою, раздвоенною на двѣ стороны бородою и холодными сѣрыми глазами. Такiе въ старой Россiи театральные капельдинеры бывали.
Совѣщанiе устраивала Летюхина. Ни Жильцовыхъ, ни Антонскихъ она не звала.
Въ маленькой комнатѣ, въ одно окно, заставленной вещами, было душно и скверно пахло оть сосѣдней уборой.
Омзины, — Григорiй Григорьевичъ и Агнеса Яковлевна сидѣли въ углу на постели. На табуретахъ и стульяхъ, принесенныхъ изъ сосѣднихъ комнатъ сѣли Левъ Самуиловичъ и Варвара Петровна Ейхманъ, Тамара Яковлевна Пергаментъ и вся семья Лефлеръ. Прислонившись къ плотно запертой двери стояла Летюхина и держала рѣчь:
— Уважаемые граждане, — конечно, я сама сознаю, что то, о чемъ я скажу кое кому въ родѣ какъ и не понравится. Дѣло въ томъ, что вчерашнiй день нашего соквартиранта, гражданина Жильцова, арестовали и отправили на Шпалерку. Мнѣ, конечно, тоже вполнѣ достаточно извѣстно, что гражданинъ Жильцовъ въ родѣ какъ антипартiйное классово-враждебное лицо, не заслуживающее жалости и вниманiя. Но мнѣ, какъ ихней сосѣдкѣ, тоже достаточно извѣстно, что у нихъ въ смыслѣ продовольствiя ничего нѣтъ...
— Ну, посылки-то они получаютъ, — солиднымъ басомъ оказалъ Омзинъ.
— И вѣрно, что получаютъ. Кто объ этомъ говоритъ... Такъ они, что получили все давно проѣли. Ихъ семейство большое. Ртовъ много. Никакихъ и посылокъ то на нихъ не напасешь... Я къ тому говорю, что имъ требуется передача для поддержанiя человѣческаго существованiя. Давайте, уважаемые граждане... Давайте, подтянемся... Выше знамя ленинскаго соревнованiя и кто, что можетъ пусть пожертвуетъ, чтобы убивающаяся въ горѣ гражданка Жильцова могла отвезти своему мужу.
Зарядъ ея рѣчи былъ израсходованъ. Она замолчала, и тягостная настулила тишина.
— Передачу?.. Оно, конечно, можно. Пособрать кое чего у каждаго безпремѣнно найдется. Скажемъ, у Лефлеръ и колбаска есть, и огурчики молодые найдутся, — солиднымъ басомъ медлительно сказалъ Омзинъ.
— А вы видали?.., — визгливо закричала Клавдiя Дементьевна Лефлеръ. — Ишь до всего соглядатайствуютъ. Вы о своемъ пекитесь, а до чужого какое вамъ дѣло.
— Своего, гражданка, нынче нѣтъ. Свое строго заказано. Все должно быть общественное.
— Мы еще съ вами въ коммуну не писались. Ну да!.. Есть!.. Есть и колбаса и огурчики... У меня вотъ сынъ именинникъ, ну и хотѣла, чтобы отпраздновать.
— Ну что тамъ бузу разводить, — сказала Пергаментъ, — дѣло сурьезное. Человѣку надо въ бѣдѣ помочь.
— Какъ не помочь?.. Кто объ этомъ говоритъ, или отказывается. Всѣ въ одномъ положенiи, — заговорилъ опять Омзинъ. — Такъ надо опять таки всякое дѣло дѣлать съ разсужденiемъ. А то вмѣсто помощи-то и самъ засыпешься, да и другихъ подведешь. Кто онъ, гражданинъ Жильцовъ?.. Онъ — статскiй совѣтникъ... Учитель математики... Онъ — жрецъ!.. Онъ — классовый врагъ!.. Жена его — дочь разстрѣляннаго протопопа. Ейный отецъ-то, сказываютъ, былъ настоящая «контра». Онъ гидра!.. Онъ надъ соцiализмомъ всенародно смѣялся. И такимъ людямъ — помогать?.. Это, знаете, какимъ-то тамъ христiанствомъ даже пахнетъ. Онъ вотъ недавно еще стакнулся со мною въ колидорѣ, извините за слово — возлѣ уборной, — штаны застегаетъ и говоритъ: — «я не большевикъ, я не меньшевикъ, я не ленинецъ, я не марксистъ — я безпартiйное лицо», вотъ онъ какой — гражданинъ Жильцовъ! Ему поможешь, самъ виноватъ окажешься.
— Судить не намъ, — примирительно сказала Летюхина. — Люди въ несчастiи.
— Ну чего въ самомъ дѣлѣ балабонишь, — сказалъ Лефлеръ. — Какая онъ тамъ «контра»? Старикъ. Ему подъ семьдесятъ. Кому онъ вредный?..
— Такiе то вотъ молодыхъ и смущаютъ, — не сдавался Омзинъ.
— Кого онъ тутъ смутитъ?..
— А посмотри на ихъ бабъ... Евгенiя да Александра... Фу-ты, ну-ты — глазомъ на нихъ не посмотри. Брезговаютъ нами. Принцессы какiя.
— Что себя соблюдаютъ, что плохого, — сказала Летюхина, — и какiя онѣ тамъ принцессы?.. Съ голода дѣвки пухнутъ.
— А вчора за городъ ѣздили... Въ шляпкахъ...
— Вы воть, что, гражданинъ, не хотите, то и не надо, — сказала Пергаментъ. — Мы вполнѣ можемъ и безъ вась обойдтись.
— Я не то, чтобы не хочу. Я высказываю свое мнѣнiе. Я, если хотите, считаю это даже опаснымъ съ точки зрѣнiя классоваго дѣленiя.
— А мы вотъ что тогда, — вмѣшалась Ейхманъ. — Я, граждане, предлагаю въ такомъ случаѣ провести «обезличку?».
— То есть какъ это такъ?..
— А вотъ каждый пусть потихоньку положитъ на кухнѣ на табуретъ что кто можетъ, а Елизавета Игнатьевна, то есть я говорю про гражданку Летюхину, въ двѣнадцать часовъ соберетъ все и отдастъ гражданкѣ Жильцовой. Неизвѣстно, молъ, отъ кого это...
— Что-же, я согласный съ этимъ, — мрачно сказалъ Омзинъ. — Только чтобы «завъ» нашъ не пронюхалъ часомъ о томъ...
— Объ этомъ уже не сумлѣвайтесь. Кажному своя шкура дорога. Такъ единогласно, граждане?..
«Граждане» согласились единогласно.
V
Передача вышла хоть куда... Въ ней было кило хлѣба совѣтской пекарни, не такъ чтобы очень хорошаго, но вполнѣ приличнаго хлѣба, кусокъ колбасы, два огурца, селедка, щепотка чая и восемь кусковъ сахару.
Когда Летюхина все это принесла къ Ольгѣ Петровнѣ, та была такъ тронута вниманiемъ и ласкою къ ея горю жильцовъ, что преслезилась. Ольга Петровна запаковала посылку и поѣхала на Шпалерную. Тамъ тоже все прошло гладко и хорошо. Правда — долго пришлось переходить оть кассы къ кассѣ, прежде чѣмъ добилась, чтобы передачу взяли. Въ ожиданiи — познакомилась Ольга Петровна съ кѣмъ-то, видавшимъ уже ея мужа и хорошо знакомымъ съ порядками тюрьмы. Человѣкъ этотъ сказалъ Ольгѣ Петровнѣ:
— Вы, гражданочка, не огорчайтесь. Вашъ супругъ не такъ, чтобы очень молодой. Опять же сидитъ онъ съ тѣми, кто за угрозыскомъ — съ ворами и съ убiйцами — это не такъ значитъ серьезно. На «басъ» его наврядъ-ли потянутъ. Хлипкiй онъ у васъ очень. Съ нимъ хорошiе ребята сидятъ. Его не обидятъ.
Дожидавшiйся въ бюро мужчина въ мягкой фетровой шляпѣ и малиновой рубахѣ на выпускъ, въ высокихъ сапогахъ, молодой, съ красивымъ загаромъ лица, посмотрѣлъ на Ольгу Петровну и сказалъ ей сочувственно:
— Вы, мамаша, не того. На Шпалеркѣ не страшно. Самое большее — конц-лагерь выйдетъ. А то еще и помилуютъ. А изъ лагеря смыться не хитро. Не на цѣпи сидеть будетъ. По этапамъ поведутъ. Свой братъ — Исакiй... Еще и какъ поживетъ...
Нѣсколько успокоенная всѣмъ этимъ, Ольга Петровна вернулась домой. Всѣ ея мысли были направлены къ тому, чтобы приготовить новую передачу для Матвѣя Трофимовича. Она перебрала съ Шурой и Женей всѣ оставшiяся вещи и потащила все, что можно было еще продать. Продать пришлось очень дешево, покупать провизiю въ три дорога. Ленинградъ голодалъ. Въ кооперативахъ, гдѣ продавали по квиткамъ не было ничего, достать можно было только въ Торг-синѣ, но тамъ требовали, или инрстранныя деньги — франки, фунты и доллары, или золото. Послѣ большой внутренней борьбы сняли съ себя крестильные крестики, а Ольга Петровна и обручальное кольцо и понесли въ промѣнъ на хлѣбъ, масло, сахаръ и кусокъ копченаго мяса. Всего вышло на двѣ передачи.
Вторая передача тоже прошла благополучно. Ольгѣ Петровнѣ сказали, что № 928 чувствуетъ себя вполнѣ хорошо и очень «благодаритъ за заботы». Что водили его два раза на допросы и будто-бы — ничего.
Это «ничего» сначала услокоило Ольгу Петровну, но когда шла она подъ мелкимъ лѣтнимъ дождемъ домой и раздумывала — вдругъ пришла въ ужасъ. Ей не сказали — «хорошо», или «благополучно», или хотя-бы «недурно», но сказали: — «ничего»!..
Прошлый разъ, когда Ольга Петровна выходила изъ тюрьмы, къ ней подошла женщина. Она плакала и, когда Ольга Петровна спросила ее съ участiемъ, что случилось, та тоже сказала: — «ничего». Потомъ дорогой, шли онѣ вмѣстѣ, объяснила:
— На «басъ» моего мужа ставили... Ну, ничего... Выдержалъ... Ничего не сказалъ. Да и что онъ знаетъ? Такъ и взяли-то зря... По доносу. Комнатой его завладѣть хотѣли, такъ и донесли на него.
— Что такое «на басъ ставили»?, — едва сдерживая волненiе спросила Ольга Петровна.
— А вы развѣ не знаете?.. Это, когда возьмутъ старыхъ и слабыхъ людей, ну, скажемъ... интеллигенцiю, — такъ, чтобы заставить сознаться чекисты передъ допросомъ кричатъ на нихъ, всячески стращаютъ... По лицу бьютъ... Револьверъ наводятъ... запугиваютъ... Ну и скажетъ что-нибудь человѣкъ. Извѣстно со страху-то чего не наговоришь. А что онъ скажетъ, когда онъ за собою чисто ничего и не знаетъ. На «басѣ» то постоишь, какъ не заговоришь? Они къ этому непривычные... Моему мужу пятьдесятъ пять... Онъ при царѣ то коллежскiй совѣтникъ былъ. Дворянинъ... Онъ никогда и слова то грубаго не слыхалъ ни отъ кого.
Ольга Петровна шла, внутренно содрогаясь.
«Господи!.. Кто повѣритъ, что это возможно?.. Ея мужа?.. Кроткаго и незлобиваго Матвѣя Трофимовича на «басъ» ставили? Кричали на него?.. По щекамъ били!.. Математика?.. Астронома?.. Милаго «Косинуса»?.. Да за что?.. ».
Когда Ольга Петровна везла третью передачу было прекрасное лѣтнее утро. Ей посчастливилось достать мѣсто въ трамваѣ и, — часъ былъ такой — она, даже сидя, доѣхала до Шпалерной. Посылка была тяжелая и очень удачная. Была полендвица, хлѣбъ, яйца, масло, плитка шеколада, сахаръ, чай и папиросы.
Въ бюро Ольгу Петровну встрѣтили, какъ знакомую, но сидѣвшiй за окошечкомъ человѣкъ сердито оттолкнулъ ея пакетъ.
— Нѣту передачи, — коротко и злобно сказалъ онъ.
— Да почему?..
— А вотъ, пожалуйте въ канцелярiю, тамъ вамъ все разъяснятъ.
Въ канцелярiи было двое. Одинъ очень молодой, круглолицый, упитанный, толстомясый и мордастый въ пиджакѣ поверхъ синей косоворотки разсказывалъ о чемъ-то веселомъ сидѣвшему у окна, развалившемуся на стулѣ молодому еврею въ черной просторной суконной рубахѣ «Толстовкѣ». На полныхъ щекахъ его еще остались ямки здороваго смѣха и зубы были весело окрыты, когда онъ оберулся къ Ольгѣ Петровнѣ и, строго посмотрѣвъ на завернутый въ бумагу пакеть, сказалъ:
— Кому передаешь?..
— Гражданину Матвѣю Жильцову, № 928, — робко отвѣтила Ольга Петровна, огорошенная обращенiемъ на «ты».
Молодой человѣкъ взялъ со стола листъ и карандашъ и, небрежно держа карандашъ за верхнiй конецъ, повелъ имъ по листу, отъискивая фамилiю. Онъ поднялъ румяное, веселое лицо на Ольгу Петровну, смѣхъ искрился въ его сѣрыхъ холодныхъ глазахъ.
— Вези назадъ домой... Сама поѣшь, — сказалъ онъ, смѣясь.
— То-есть?.. Какъ это? — не поняла его Ольга Петровна.
— Гражданина твоего архангелы накормятъ.
Ольга Петровна ничего не понимала. Она вопросительно посмотрѣла на молодого еврея. Тотъ подмигнулъ весело хохотавшему человѣку и спросилъ Ольгу Петровну:
— Вы кто ему будете?..
— Я?.. Я жена его.
— Ну такъ теперь вы не жена его больше, а вдова Жильцова.
Ольга Петровна все еще ничего не понимала. Молодой человѣкъ сдержалъ свой смѣхъ и сказалъ, дѣлая серьезное лицо.
— По опредѣленiю суда № 928 за злостную агитацiю среди иностранцевъ противъ совѣтской власти приговоренъ къ высшей мѣрѣ наказанiя. Приговоръ третьяго дня приведенъ въ исполненiе. Точка...
— Точка?.., ничего не соображая, спросила Ольга Петровна.
— Все... Кончено, — можете идти. Третьяго дня... Ольга Петровна, какъ заведенная кукла повернулась и пошла изъ канцелярiи. Она такъ далека была отъ мысли что ея мужа могутъ казнить, что все еще не осознала того непоправимаго, что вдругъ произошло.
День былъ ясный, теплый, солнечный. По проспекту Володарскаго, бывшему Литейному, толпами шли люди — Ольга Петровна ихъ не видѣла. Она шла, наталкиваясь на прохожихъ и стараясь понять, что-же это произошло?.. Она — вдова?.. Значитъ — Матвѣй Трофимовичъ умеръ?.. Но почему не дали ей знать, когда онъ умиралъ — она простилась-бы съ нимъ. Онъ, вѣроятно, умеръ внезапно. Онъ приговоренъ къ высшей мѣрѣ наказанiя. Боже мой!.. Онъ