Geum.ru

Ненависть

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   19
административный восторгъ. Такъ вотъ теперь я вижу, что въ Россіи есть не только административный восторгъ, но есть и восторгъ собственническій.

***

Послѣ полдника Николай Финогеновичъ поднялся ухо­дить. Дѣло было сдѣлано — согласіе отвезти на станцію и послать посылки было получено, но чутьемъ онъ понялъ, что оборвать теперь разсказъ Тихона Ивановича на по­лусловѣ да еще тогда, когда въ голосѣ его звучали слезы, было нельзя. Наденька, вѣроятно, не первый разъ слышав­шая этотъ разсказъ тихонько съ Аннушкой прибирала со стола. Тихонъ Ивановичъ откинулся на стулѣ и нѣсколько мгновеній молча смотрѣлъ въ узкіе глаза Колмыкова.

— Ты понимаешь, — наконецъ, сказалъ онъ, — ме­ня, какъ пришило къ мѣсту. Я и сказать ничего не нашелся. Молча повернулся и пошелъ къ дому. Онъ идетъ рядомъ со мною. Нарочно не въ ногу. Я подлажусь, — онъ разстроить. Пришли, пообѣдали, послѣ обѣда онъ пошелъ, спать легъ — вишь утомила его утренняя прогулка. За чаемъ я и говорю ему. И такъ уже съ мѣста у насъ вышло, что мы не «ты» другъ другу, какъ полагается по родствен­ному говорили, а «вы». Я и говорю ему: — «изъяснитесь, Володя... Что это вы хотѣли мнѣ сказать о моемъ... моемъ восторгѣ?». — «Ахъ, это... видите... вы мнѣ свое хозяйство показывали и говорили: — это мои деревья, мои пче­лы, мои коровы, лошади, земля, мои овцы. А собствен­но, почему это все ваше?.. Надолго-ли ваше?.. Правильно-ли, что это ваше?..». Я сталъ ему объяснять наше казачье положеніе, разсказалъ о паевомъ надѣлѣ, который и мнѣ, какъ природному казаку полагается, разсказалъ объ уса­дебной землѣ, о правѣ пользоваться общественными станич­ными землями, о nокупкѣ помѣщичьей земли... Онъ и слу­шать долго не сталъ. Перебилъ меня, всталъ изъ за стола и началъ ходить. — «Этого больше не будетъ, этого не дол­жно быть, Тихонъ Ивановичъ», — прямо, ажъ даже вижжитъ въ такой ражъ пришелъ. — «Не можеть быть ника­кой собственности, потому что это прежде всего неспра­ведливо...». И началъ мнѣ говорить о трудовомъ народѣ, о заводскихъ рабочихъ, о городскомъ пролетариатѣ, о волжскихь батракахъ, о киргизахъ, о неграхъ...

— О неграхъ, — какъ то испуганно переспросилъ Николай Финогеновичъ. Онъ подумалъ, не ослышался-ли?

— Да, о неграхъ-же... О тяжелой ихъ долѣ. «И все», — говорить, — «потому, что богатства распредѣлены не­равномѣрно, что у васъ въ доме полная чаша и все соб­ственное, а у другого и хлѣбной корки нѣтъ, съ голоду подыхаетъ, въ ночлежкѣ ютится.

— Мы эту пѣсню, Тихонъ Ивановичъ, — задумчиво сказалъ Николай Финогеновичъ, — еще когда слыхали!.. Въ 1905-мъ году, помните, какъ были мы мобилизованы на усмиренія, такъ вотъ такiя именно слова намъ кидали въ разныхъ такихъ летучкахъ, ну и въ прокламаціяхъ этихъ вотъ самыхъ... Мало тогда мы поработали, не до конца ядъ этотъ вывели...

— Вотъ, вотъ... Я ему это самое и сказалъ. «Что-жъ», — говорю ему, — «Володя, раньше помѣщиковъ жгли и разоряли, теперь казаковъ и крестьянъ зажиточныхъ жечь и грабить пойдете, — такъ вѣдь такъ то и подлинно всѣ съ голода подохнете. Опять дѣлить хотите? Другимъ отдавать не ими нажитое». Онъ, какъ вскипитъ, кулаки сжалъ, оста­новился у окна, говорить такъ напряженно, тихимъ голосомъ, да такимъ, что, право лучше онъ закричалъ-бы на меня: — «Дѣлить», — говорить, — «никому не будемъ... И никому ничего не дадимъ, ибо никакой собственности быть не должно». — «Что-жъ», — говорю я ему, — «а эта коф­точка»?.. Замѣть, уже у меня вся родственная любовь къ нему куда то исчезла, насмѣшка и злоба вскипели на сердцѣ, — «что-жъ, эта кофточка, что на васъ, развѣ она не ваша?»... Онъ одернулъ на себѣ кофту и говорить: — «постольку, поскольку она на мнѣ — она моя. Но и этого не будетъ. Все будетъ общественное. Будетъ такая власть, такая организація, которая все будетъ распределять поров­ну и безобидно, чтобы у каждаго все было и ничего сво­его не было». — «Что-же», — говорю я, — «казенное что-либо будетъ?..», — «Нѣтъ... Общественное». — «Кто-же», — говорю, — «и когда такой порядокъ прекрасный устроить?..». Онъ мнѣ коротко бросилъ: — «мы». — Тутъ я на него, можно сказать, первый разъ какъ слѣдуетъ поглядѣлъ. Да, хотя и такого отца всѣми уважаемаго и такой распрекраснѣйшей матери сынъ, и даже сходствіе имѣетъ, а только... Страшно сказать — новый человѣкъ!.. Лобъ низкій, узкій, глаза поставлены близко одинъ къ дру­гому. Взглядъ какой-то сосредоточенный и, замѣть, никогда онъ тебѣ прямо въ глаза не посмотритъ, а все какъ то ми­мо... Самъ щуплый, плетью пополамъ перешибить можно, склизкій, а глаза какъ у волка... Комокъ нервовъ.

— Да, — задумчиво протянулъ Николай Финогено­вичъ, — новое поколѣніе.

— Ну, ладно... Я не сталь съ нимъ разсуждать. Знаю, такихъ ни въ чемъ убѣдить нельзя, они всего свѣта умнѣе. Вышелъ я изъ хаты, запрегъ бѣгунки и поѣхалъ въ поля, душу отвести, хлѣба свои поглядеть. А, хлѣба!.. Пшеница, какъ солдаты на Царскомъ смотру — ровная, чистая, высо­кая, полновѣсная стѣною стоить. Благословеніе Господне!.. Ѣду, — сердцу-бы радоваться, а оно кипитъ ... Моя пшени­ца... Мои поля. Кобылка вороненькая «Льстивая» — бѣжитъ неслышнымъ ходомъ, играючись бѣгунки несетъ — моя «Льстивая». А въ глубинѣ где-то стучитъ, стучитъ, сту­читъ, тревогу бьетъ, слезами душу покрываетъ... Нѣтъ не твое, нѣтъ не твои... Общественное... Придутъ, пожгутъ, отберутъ, какъ въ пятомъ году было... Вотъ эти вотъ самые новые люди... Пріѣхалъ домой. Сердце не отдохну­ло. Ядомъ налито сердце. Нарочно до поздна провозился на базахъ, въ хату не шелъ, чувствую, что видѣть его про­сто таки не могу. И уже ночью пошелъ къ себѣ. Онъ спалъ въ проходной комнатѣ, свѣтъ изъ столовой — меня Надень­ка ожидала съ ужиномъ — падаль въ ту горницу. Мутно виднѣлась щуплая его фигура подъ одѣяломъ. Я бросилъ взглядъ на него и думаю, вотъ эти то вотъ, слизняки, ни­чего не знающіе, ничего не умѣющіе придутъ и отберутъ... И стала у меня въ сердцѣ къ нему лютая ненависть...

***

Тихонъ Ивановичъ замолчалъ. Сѣвшій снова на стулъ Колмыковъ заерзалъ, вставать хотѣль, домой идти, совѣстно было хозяина задерживать, но Тихонъ Ивановичъ ру­кою удержалъ его.

— Погоди!.. Да погоди-же чутокъ!, — почти сердито сказалъ онъ. — Дай все сказать... Душу дай облегчить... Ну, ладно... Ночь я не спалъ. Однако поборолъ себя, погасилъ въ сердцѣ ненависть, многое продумалъ. Вѣдь въ концѣ концовъ все это только одна болтовня. Молодъ, неразуменъ. Стало быть такіе у него товарищи подобрались, книжками, поди, заграничными его надѣляютъ, заразился дурью... Съ годами самъ пойметъ, какого дурака передъ дя­дей валялъ. Мнѣ его учить не приходится. Что я ему? — офицеръ!.!. Онъ за одно это мое званіе, поди, меня какъ еще презираетъ. Жизнь его научитъ и образумитъ. Но толь­ко и держать его у себя, самъ понимаешь, не могу. Вра­ги!.. Чувствую, вотъ, вотъ снова сразимся и тогда уже не одолѣть мнѣ моего къ нему сквернаго чувства. Всталъ я утромъ спозаранку. Съ нею переговорилъ, — Тихонъ Ивано­вичъ кивнулъ головою на Наденьку, севшую у окна съ рукодѣльемъ — она со мною во всемъ была согласна. Да и то надо сказать — время горячее, уборка идетъ, рабочихъ на хуторѣ видимо невидимо, кто его знаетъ, можетъ быть еще и подосланъ отъ кого, отъ какой ни на есть п а р т і и , пойдетъ мутить, книжки, брошюры раздавать, съ него это очень даже просто станетъ — непріятностей потомъ не обе­решься. Помолился я Богу, и пока онъ почивать изволилъ вышелъ я въ садъ. А тамъ со вчерашняго весь нашъ смотръ остался. Стежки песочкомъ бѣлымъ понасыпаны. Инспекторскій смотръ!!.. Собственническій восторгъ!.. Прошелся я и надумалъ... Приказалъ бричку запрягать. Да вѣдь какъ его прогонишь? А гостепріимство?.. Да, и родной-же онъ мнѣ!.. Дядя — племянника... Иду домой, въ большомъ сомнѣніи, а дома она, милушка, все уже по хорошему устроила. Сгово­рила, что скучно ему на хуторѣ, нехай ѣдетъ людей посмотрѣть, въ Новочеркасскъ, въ Ростовъ и даже, хотя и въ Крымъ. И денегъ ему дала — уѣзжай только отъ насъ, Христа ради, подалѣ. Самъ его на станцію повезъ. Работнику довѣрить побоялся. Ну какъ начнетъ ему свои теоріи разво­дить, смущать малаго, еще хуже не стало-бы. Ѣдемъ, молчимъ. Все ожидаю я, скажетъ онъ мнѣ на прощанье: — «извините молъ, дядя, я это такъ по молодости, не продуман­но сказалъ»... ну и тамъ помиримся мы съ нимъ, поцѣлу­емся. Ну, ладно... Ничего онъ мнѣ не сказалъ. Только такъ строго и значительно на меня посмотрѣлъ. Ей Богу такъ посмотрѣлъ, казалось, лучше что-ли онъ мнѣ пальцемъ погрозилъ-бы. Да, послали мы!.. Чисто на свою голову пустили козла въ огородъ.

— Да чего же, Тихонъ Ивановичъ, еще такого?.. — А вотъ слушай... Послали. Ну, конечно, мать не утерпѣла, поручила съ оказіей моему Степану въ корпусъ разнаго деревенскаго гостинца отвезти. Онъ и отвезъ. А только какъ эти гостинцы то намъ обернулись, мы лѣтомъ узнали, когда Степа къ намъ на вакаціи пріѣхалъ... Да. Подлинно гадъ...

Тихонъ Ивановичъ покрутилъ головою и прошелся по горницѣ. Колмыковъ опять завозился.— Нѣтъ... Сиди... сиди... Не обращай на меня вниманія. Какъ все это начну вспоминать, такъ ажъ кровь кипитъ, не могу сидѣть. Пріѣхалъ къ намъ Степа и черезъ малое время заявляетъ мнѣ, что онъ по окончаніи корпуса не желаетъ идти въ военное училище, чтобы по примѣру отцовъ и предковъ служить Царю и Родинѣ въ строю, но пойдетъ въ Политехническій Институтъ...

— Да ить не пошелъ-же...

— Не пошелъ... Да какіе у насъ разговоры были... «Всѣ»— это онъ мнѣ сказалъ, «всѣ люди братья и не могу я въ братскую грудь стрелять, а теперь развитіе техники столь могущественное, что всякій долженъ, если желаетъ быть полезнымъ народу, именно техническія науки изучать...». Здравствуйте, пожалуйста... Ну, ладно... Понялъ я откуда этотъ вѣтеръ задулъ. Значить, тотъ мнѣ подъ самое сердце напакостилъ, сына моего развратилъ. Будь другія времена, кажется, взялъ-бы тутъ же нагайку, да на совѣсть его и отлупцевалъ-бы.

— И то. Ить вы отецъ. Значитъ право ваше такое, чтобы сына уму разуму учить...

— Отецъ... Да времена, Николай Финогеновичъ, не тѣ стали. Не тѣ нонеча люди. Поглядѣлъ я на Степу и мнѣ по­казалось, что и онъ такой же, какъ Володя сталъ. Глаза отъ меня отводить. Взглядъ неискренній, чужой. Ну я спо­рить не сталъ. Время, думаю, обломаетъ его. Да и кадетская накваска въ немъ видать все таки осталась. А тутъ на мое счастье Шурка племянница пріѣхала, закрутила, заворожила, опять его ко мнѣ повернула, поговорилъ я съ нимъ и вышибъ дурь эту изъ головы. А то, повѣришь-ли, я и самъ было чуть не сталъ сына своего родного ненавидѣть.

Тихонъ Ивановичъ кончилъ разсказъ. Колмыковъ, наконецъ, могъ проститься и уйти...


VI

На другой день, задолго до свѣта, Тихонъ Ивановичъ съ фонаремъ «летучая мышь» пошелъ запрягать сани. Наденька въ длинной казачьей шубѣ, въ теплой шлычкѣ, въ валенкахъ, совсѣмъ, какъ простая казачка вышла провожать мужа. Рано потревоженныя лошади храпели, когда работникъ вздѣвалъ на нихъ хомуты и протягивалъ шлейки. Отъ супони и гужей сладко пахло дегтемъ, изъ конюшни тяну­ло навознымъ паромъ. По темному двору квадратами легъ свѣтъ отъ оконъ. Аннушка въ шубкѣ на опашь, въ ковровомъ платкѣ носила и укладывала въ низкія и широкія роз­вальни рогожные кульки съ ярлыками. Собаки подлѣ суети­лись и внимательно, со вкусомъ обнюхивали посылки. Со двора отъ свѣта оконъ и фонарей небо казалось темнымъ и холоднымъ.

— Ну, кажется все, — пересчитывая кульки, сказала Наденька. — Олечкѣ въ Петербургъ, Машенькѣ въ Гатчино, батюшкѣ въ Москву, это вотъ особо — отъ Николая Финогеновича.

— Готово, что-ли, — хриплымъ, непроспавшимся голосомъ спросилъ Тихонъ Ивановичъ,

— Пожалуйте ѣхать, — протягивая скрутившіяся ременныя вожжи, отвѣтилъ работникъ.

Тихонъ Ивановичъ взялся за грядки саней.

— Ну, съ Богомъ...

Въ тяжелой, длинной шубѣ, въ высокой папаxѣ, въ ва­ленкахъ Тихонъ Ивановичъ долго умащивался на сѣнѣ покрытомъ ковромъ. Лошади тронули. Работникъ побѣжалъ открывать ворота. Наденька шла рядомъ.

— Тиша, — сказала она. — Что я тебя попрошу...

— Ну что, дорогая, — придерживая лошадей, сказалъ Тихонъ Ивановичъ.

— Какъ рынкомъ-то проѣзжать будешь, посмотри, нѣтъ-ли тамъ елочки?

Мягкая улыбка показалась подъ усами Тихона Ива­новича.

— На что намъ, родная, елочка? Малыхъ дѣтей у насъ нѣтъ.

— А все посидимъ, посмотримъ, какъ горитъ она. Шу­рочка прислала мнѣ украшенія, Женя свѣчки, Гурочка фейерверкъ комнатный. Зажжемъ и всѣхъ своихъ такъ то слав­но вспомнимъ. У каждаго изъ насъ такая, поди, горитъ. На звѣзду погляжу, подумаю: — у Олечки такая, у Маши, у Мити въ Пржевальскѣ въ полковомъ собраніи, у батюшки... Точно какъ и они всѣ съ нами побудутъ. Сердце отмякнетъ.

— Ладно. Привезу. Если на рынкѣ не будетъ, я къ Петру Ѳедоровичу проѣду, у него въ саду молоденькую срубимъ.

— Развѣ рѣшилъ все таки ѣхать къ нему?

— Хочу жеребца того, что я тебѣ разсказывалъ, потор­говать. На службу въ январѣ идти, сотней командовать, на­до коня имѣть на совѣсть.

— Дорого проситъ... Намъ не управиться.

— Просить тысячу, дамъ шестьсотъ, глядишь и поладимъ. Свой онъ — не чужой. Одного училища... Уступитъ...

Тихонъ Ивановичъ попустилъ лошадей. Мимо него про­плыла безконечно милая, родная голова въ шлычкѣ съ не­убранными со сна волосами, словно чужая въ тяжелой ка­зачьей шубѣ. Стукнулъ обводъ саней о столбикъ у воротъ, покачнулись на ухабѣ сани.

Въ степи казалось свѣтлѣе. Сильно вызвѣздило на тем­но синемъ небѣ. Звѣзды подъ утро разъигрались. На рѣс­ницы иней налипъ и отъ него казались звѣзды громадными и мутными. Сухая позёмка шуршала по обледенѣлому, крѣпкому насту. Лошади по льдистой мало наѣзженной дорогѣ бѣжали легко и споро. Комья снѣга щелкали по холщевымъ отводамъ саней. Клонило ко сну. Безконечной казалась степ­ная дорога и длинной зимняя ночь. Все не погасали въ небѣ звѣзды, не блѣднѣлъ востокъ, не загоралась ру­мяная заря.

«Такъ, такъ», — думалъ тихую думу Тихонъ Ивановичь. — «Что-же, если ей такъ хочется и зажжемъ мы у се­бя елочку, какъ у людей и вспомнимъ родныхъ и близкихъ. Можетъ-быть, изъ станицы барышни Чебаковы пріѣдутъ, ря­женые какіе нибудь набредутъ на елочные наши огни, все ей, моей милой Питерской птичкѣ, веселѣе станетъ. Рожде­ство Христово... Святки. Привыкла они, чтобы съ елкой ихъ встрѣчать».

Лошади бѣжали — тюпъ, тюпъ... Летѣли комья снѣга, и не замѣтиль Тихонъ Ивановичъ, какъ вдругъ погасли въ небѣ звѣзды, какъ позеленѣло холоднее небо, а на восто­кѣ широко раздвинулась степь и бѣлое вдали небо слилось со снѣговыми просторами.


VII

Послѣднія субботу и воскресенье передъ Рождествомъ семьи Жильцовыхъ и Антонскихъ сходились вмѣстѣ. Или Жильцовы ѣхали въ Гатчино къ Антонскимъ, или Антонскіе всѣмъ своимъ дѣвичьимъ царствомъ пріезжали въ Петербургъ. Это была традиція семьи. Въ этомъ году Марья Пе­тровна съ Шурой, Мурой и Ниной пріехала къ сестрѣ на Кабинетскую улицу и къ великой радости Жени, счастливому смущенно Гурочки и негодование Вани: — «дѣвчонки!!» — женское царство водворилось въ квартирѣ Ольги Петровны.

Въ субботу обѣдали раньше, ко всенощной не пошли: — «некогда, никакъ не управиться... Такъ много надо сдѣлать»... послѣ обѣда раздвинули обѣденный столъ, положи­ли доски, низко спустили надъ столомъ лампу и подъ руководствомъ Шуры принялись клеить и раскрашивать бон­боньерки и украшенія для елки. Мура, Ваня и Нина на одномъ концѣ стола клеили по готовымъ трафаретамъ гирлян­ды и цѣпи и оклеивали пестрою бумагою коробки. Подъ са­мой лампой въ благоговѣйномъ молчаніи уткнулись въ ра­боту сама Шура, Женя и Гурочка. Пахло крахмальнымъ клейстеромъ — глубокая тарелка съ нимъ стояла съ края стола. Дѣти возились подлѣ нея, выхватывали другъ у дру­га большую кисть, смѣялись и кричали. Подъ лампой Гу­рочка, насупивъ брови, по чертежу, начерченному Шурой сосредоточенно клеилъ затѣйливую звѣзду, всѣмъ звѣздамъ звѣзду, какой нигдѣ и ни у кого не было, звѣзду, создан­ную творческимъ геніемъ Шуры. Женя по указанію двою­родной сестры накладывала краски на изящную коробочку.

— Сильнѣе, смѣлѣе клади cепію, — говорила, нагнув­шись къ Женѣ, Шура, — не бойся. Ты все сопельками ма­жешь. Набери, какъ слѣдуетъ, краску и грунтуй ровнымъ взмахомъ. Тѣни потомъ положишь.

Сама Шура, укрѣпивъ на деревянномъ станкѣ необож­женную чашку, сдѣланную по ея рисунку на Императорскомъ фарфоровомъ заводѣ, расписывала ее подъ старый Севръ маленькими розочками и незабудками.

Она оторвалась оть работы и, отодвинувшись отъ станка, издали смотрѣла на написанный цвѣтокъ.

— Какой ты талантъ, Шурочка! — тихо сказала Женя.

— Талантъ!.. талантъ!.., сказала, вздыхая Шура. — Помнишь: «Таланты отъ Бога — богатство отъ рукъ человѣка»... Такъ вотъ, приношу я рисунокъ этой самой чашечки на заводъ. Тамъ посмотрѣли и спрашиваютъ, гдѣ вы учи­лись? Я отвѣчаю, сначала въ школѣ Штиглица, что въ Соляномъ городкѣ, а потомъ въ Строгоновскомъ училищѣ въ Москвѣ. Училась, говорю, урывками, потому что и гимназическiй курсъ мнѣ проходить тоже надо... А мнѣ и говорятъ: — вамъ къ намъ на заводъ поступать надо. У васъ рѣдкая композиція... Вотъ какъ мы съ тобою!., таланты!..

— Намъ остается только быть вашими поклонниками, — сказалъ Гурочка.

— Милости просимъ, — сказала Женя. — Мы ничего не имѣемъ противъ этого. Что послала дядямъ... — обер­нулась къ Шурѣ Женя.

— Дядѣ Димѣ — ремень для ружья, сама сплела изъ трехъ тонкихъ ремешковъ рыжей, сѣрой и черной кожи. Признаюсь, очень красиво вышло.

— Что же намъ не показала?..

— Торопилась отправить, итакъ боюсь, что припоздаетъ къ самому Рождеству. А дядѣ Тишѣ, ты-же видала?.. се­ребряный стаканчикъ и на немъ колосья... Пусть цѣлая гор­ка серебра у него будетъ моей работы.

Когда мать, или тетка входили въ столовую, тамъ под­нимался переполохъ. Шуршали бумагой, спѣшно прикры­вая работы отъ нескромныхъ взглядовъ. Все это вѣдь были сюрпризы, секреты, тайна!.. Негодующіе раздавались голоса:

— Мамочка, нельзя... Сколько разъ мы просили не вхо­дить, пока мы не кончимъ.

— Тетя, ради Бога! Оставьте насъ на минутку однихъ!

— Мамочка не гляди!

Смущенныя тѣмъ, что потревожили дѣтскій муравейникъ сестры спѣшили уйдти.

— Я за рюмкой только... На столъ накрывать пора.

— Сейчасъ, мамочка... Дай только спокойно намъ все прибрать.

Сильнѣе пахло скипидаромъ, лакомъ и клейстеромъ, въ большія корзины сваливали готовое и неготовое, чтобы завтра, до свѣта продолжать. Дела — уйма!.. Золотить и се­ребрить орѣхи!.. Надо все сдѣлать самимъ! Такъ дешевле! Отцы, Матвѣй Трофимовичъ и Борисъ Николаевичъ сомнѣ­вались въ дешевизнѣ такого способа, но не прекословили. Такъ лучше?!. Въ этомъ и отцы не сомнѣвались. Своя ра­бота!..

— Скажи мнѣ, Женя, почему Володя никогда не при­метъ участія въ нашей работѣ. Или онъ считаетъ это для себя унизительнымъ?.. Студентъ!.. — тихо сказала Шура, отрываясь отъ своей чашки и отвинчивая отъ стола станокъ.

— Не знаю, Шура. Володя теперь съ нами никогда не разговариваетъ. Онъ и дома-то почти что не бываетъ... Совсѣмъ отъ насъ отбился.

Шура подняла голову на Женю. Онѣ были однолѣтки, но Шура казалась старше своей двоюродной сестры. Высо­кая, полная, съ нѣжными русыми волосами, съ глубокими синими глазами — она была очень красива, совсѣмъ «взро­слой» женской красотой. Она посмотрѣла на Женю долгимъ взглядомъ. Дѣти съ шумомъ и смѣхомъ потащили въ свои комнаты корзину съ «секретами». Дѣвушки остались однѣ.

— Я знаю, что Володя въ партіи, — чуть слышно ска­зала Шура.

— Въ какой?..

— Не сумѣю тебѣ сказать. Онъ не пояснилъ... Да и все это было такъ сумбурно, кошмарно... Точно во снѣ... Я на прошлой недѣлѣ была съ нимъ на митингѣ.

— На митингѣ? — съ неподдѣльнымъ страхомъ спро­сила Женя.

— То-есть, если хочешь, это не былъ настоящій митингъ... Массовка, какъ они говорятъ.

— Интересно... Разскажи...

— Какъ сказать? Мнѣ не понравилось... Когда ляжемъ спать я «тебѣ буду разсказать»...

Въ столовую вошла Параша.

— Пожалуйте, барышни. Тетенька сердятся, второй самоваръ выкипаетъ.

— Ахъ, пожалуйста. У насъ все готово, — вспыхнувъ, сказала Шура и пошла съ Женей изъ столовой.


VIII

Марья Петровна съ Мурой и Ниной спали въ спальнѣ у Ольги Петровны. Шура у Жени. Женя уступила кузинѣ свою узкую дѣвичью постель, надъ которой висѣлъ на сте­нѣ, на голубой лентѣ съ широкимъ бантомъ, писанный на эмали художественный образъ Казанской Божіей Матери. Женя устроилась на маленькомъ диванчикѣ, къ которому былъ привязанъ стулъ.

На письменномъ столѣ горѣла маленькая электрическая лампочка подъ шелковымъ синимъ абажуромъ. Отъ нея мягкій и нѣжный ровный свѣтъ падалъ на изголовье Жениной постели. Шура сидѣла на ней, облокотившись на высоко поднятыя подушки. Волосы цвъта спѣлой ржи были скру­чены небрежнымъ узломъ и переброшены лисьимъ хвостомъ на грудь, на бѣлую не смятую ночную сорочку. Маленькiе локоны вокругъ лба свѣтились серебрянымъ нимбомъ. Гла­за въ тѣни волосъ казались темными и огромными. Полное, гибкое тѣло по кошачьи мягко изогнулось на постели. Въ свѣтѣ лампы виднѣе стала молодая грудь подъ голубыми ленточками прошивокъ. Несказанно красивой показалась Шура Женѣ.

— Тебя такъ написать, — сказала Женя. Совсѣмъ кар­тинка Греза будешь.

— Скорѣе Фрагонара или Маковскаго, — улыбаясь спокойной лѣнивой улыбкой сказала Шура. — Ну полно... Глупости... Кто теперь меня напишетъ?.. Вѣкъ не тотъ.

— Какой-же такой вѣкъ? Развѣ не будутъ насъ лю­бить?.. Почитать наши таланты, восхищаться нами? Стра­дать по насъ? Преклоняться передъ чистой дѣвичьей кра­сотой?.. Ты вѣдъ, Шура, и сама не замѣчаешь, какая ты пре­лесть!..

— Любить насъ?.. Пожалуй, что и не будутъ... Желать насъ — да... Издѣваться надъ нами... Да... Заставятъ насъ работать, подъ предлогомъ равноправія съ мужчинами... да...

— Откуда ты это взяла?..

— Все отъ Володи. Онъ вѣдь меня просвѣщать все хочетъ, завербовать въ свою партію. А какая это партія — Господь вѣдаетъ.

— Какъ интересно?

— Нѣтъ... Совсѣмъ неинтересно... Да вотъ, слушай. Я давно приставала къ Володѣ, чтобы онъ познакомилъ меня со своими товарищами. Тамъ вѣдь много и женщинъ бываетъ — курсистокъ, работницъ съ фабрикъ. Онъ какъ-то уклонялся. Онъ хотѣлъ, чтобы я была только съ нимъ.

— Ревновалъ?..

— Кто его знаетъ...

— Ну, разсказывай, Шурочка. Ты не очень спать хо­чешь?.. Я отъ одного ожиданія твоего разсказа какъ вол­нуюсь, воображаю, каково было тебѣ!

— Да я очень волновалась. Отъ этого я плохо сообра­жала, что происходитъ и очень смутно все помню. Точно во снѣ все это мнѣ приснилось. Это было, какъ мнѣ ка­жется, разрѣшенное, легальное собранiе. Кажется оно было пристегнуто къ какому-то литературно-поэтическому кружку. По крайней мѣрѣ тамъ была какая то толстая пи­сательница, которая должна была потомъ читать свои произведенія, были и какіе то странные и совсѣмъ мало воспи­танные поэты.

— Поэты?.. Господи!..

— Это было на Невскомъ. Гдѣ то недалеко отъ Владимірской, кажется даже, что это было въ залѣ газоваго об­щества. Былъ слякотный вечеръ, Володя встрѣтилъ меня на вокзалѣ.

— Володя встрѣтилъ!.. Подумаешь, Шурочка, какая честь!..

— Мы поѣхали на трамваѣ до Невскаго, потомъ шли пѣшкомъ. Помню, на панеляхъ была жидкая, сѣрая, растоп­танная грязь и мы оба скользили по ней. Было очень мно­го народа и мнѣ казалось, что всѣ на насъ смотрятъ. Мы поднялись прямо съ улицы на четвертый этажъ по скудно освѣщенной лѣстницѣ и Володя провелъ меня изъ тѣсной прихожей въ маленькую узкую комнату. Тамъ за длиннымъ столомъ, накрытымъ клеенкой сидѣло человѣкъ пятнадцать. Мнѣ никого не представляли, ни съ кѣмъ не знакомили. Точ­но вошли, въ вагонъ что-ли? Помню — очень яркое, рѣжущее глаза освѣщеніе лампочекъ безъ абажуровъ, гулъ многихъ голосовъ, говорившихъ одновременно, кто стоялъ, кто сидѣлъ. Грязь на столѣ. Граненые стаканы съ чаемъ и пивомъ, бутылки, хлѣбъ, неопрятная масленка съ остатка­ми масла, кожура отъ колбасы и противный запахъ пива и дешевой закуски. Валяются окурки. Кажется, еще было сильно наплевано кругомъ.

— Бррръ, — брезгливо поморщилась Женя. — Вотъ такъ Володя!.. А дома, чуть что не такъ, посуду швыряетъ.

— Дома онъ — баринъ... Тутъ — товарищъ, — тихо сказала Шура. Такъ вотъ... Кто-то кричалъ: — «нѣтъ, кол­лега, онъ не «акмеистъ», онъ просто бездарный поэтъ». Ему отвѣчали и по моему не впопадъ, — «называть Блока футуристомъ — позор!..». 1) Сидѣвшая посерединѣ стола тол­стая дама — она то и оказалась писательницей, — курив­шая толстыя мужскія папиросы, сказала густымъ точно мужскимъ голосомъ: — «ну уже и позоръ! Вы всегда преувели­чиваете Блѣдный». Увидавъ Володю она поднялась со сво­его мѣста и протягивая черезъ столъ руку Володѣ сказала: — «что-же, коллеги, начнемъ. Виновникъ торжества на лицо. Идемте въ залъ». Какой то человъ-къ, которому Володя указалъ на меня, корридоромъ провелъ меня въ залъ. Тамъ было полно народа и очень душно. Собственно говоря мнѣ некуда было сѣсть, но мой спутникъ шепнулъ что-то студенту, си­дѣвшему во второмъ ряду стульевъ и онъ уступилъ мнѣ мѣсто. Садясь я оглянулась. Въ залѣ было много людей по виду простыхъ, рабочихъ, должно быть. Bcѣ они были при­наряжены, въ чистыхъ пиджачкахъ, въ цвѣтныхъ сорочкахъ съ галстухами и съ ними дѣвушки тоже просто, дешево, но парадно принаряженныя. Напротивъ интеллигенція, студен­ты и эти вотъ «поэты» были подчеркнуто небрежно одѣты. Барышни въ неряшливыхъ кофточкахъ, стриженыя, растрепанныя, съ горящими глазами, экзальтированныя. Передо мною сидѣла пара, хоть на картину: — онъ — студентъ въ красной кумачевой рубашкѣ, на выпускъ, подпоясанный ремнемъ, въ студенческой тужуркѣ на опашь, красный, рыжій, толстый, потный, едва-ли не жидъ, она тоже жидовка, рыхлая, все у нее виситъ, блузка подъ мышками насквозь пропотѣла и точно немытая. Передъ нами нѣчто вродѣ эстрады. На ней столъ, и за столомъ сидитъ человѣкъ пять, са­мая молодежь... Туда, сейчасъ-же вышелъ Володя. Его встрѣтили апплодисментами.

— Апплодисментами!.. Воображаю, каъ ты имъ гордилась!

— Онъ поклонился и сѣлъ. Потомъ и, какъ мнѣ пока­залось довольно долго, впрочемъ я такъ волновалась, что у меня совсѣмъ утратилось ощущеніе времени, выбирали предсѣдателя и президіумъ. Предсѣдательницей выбрали писательницу, она сухо поблагодарила за избраніе и сѣла за се­редину стола. Развернула какую то бумагу и скучающимъ голосомъ произнесла: — «объявляю собраніе открытымъ. Слово предоставляется товарищу Владиміру Матвѣевичу Жильцову».

— Подожди... Какъ былъ одѣтъ Володя?..

— Какъ всегда. Въ своей курткѣ съ отложнымъ воротникомъ. Шея и грудь открыты. Онъ всталъ, нагнулся впередъ, голова задрана кверху, одна рука въ карманѣ.

— Какъ онъ говорилъ?.. Онъ же долженъ хорошо говорить. Дедушка считался лучшимъ проповѣедникомъ. О чемъ же онъ говорилъ?..

— Быть можетъ потому, что все таки я продолжала очень волноваться, я плохо какъ то запомнила его рѣчь. Да многаго и не поняла. Какъ могли его понимать рабочіе?.. Говорилъ онъ складно, пожалуй, хорошо, безъ запинки. Но постоянно повторялся, точно вдолбить хотѣлъ свою мысль, и очень уже долго. Больше двухъ часовъ. Я устала.

— А тѣ?.. Слушатели?..

— Было... Какъ тебѣ сказать — благоговѣйное молчаніе. Нахмуренный брови, серьезные суровые глаза устремле­ны на Володю. Отъ него ждутъ чего то. Иногда раздастся подавленный вздохъ. Кто-то захотѣлъ закурить. На него цыкнули... «Не смѣй курить!.. Слушай, что говоритъ».

— О чемъ-же говорилъ Володя?

— Онъ говорилъ о Богѣ и о матерьялизмѣ. Онъ гово­рилъ о полной свободѣ современнаго человѣка, свободе прежде всего отъ семьи и Государства. Онъ ловко, такъ сказать, жонглировалъ что-ли, евангельскими текстами. Онъ говорилъ о смерти и что со смертью все уничтожается, что нѣть никакой души и слѣдовательно и никакой посмертной жизни. Онъ издѣвался надъ православной религіей и надъ спиритами. Онъ грубо и жестко разсказывалъ о сожженіи покойниковъ въ крематоріи, объ опытахъ отысканія чело­вѣческой души и ея — онъ такъ и сказалъ — «химической субстанціи». Ее не нашли, заключилъ онъ. Если слушать только его слова — ничего особеннаго, то что называется «запрещеннаго» въ его рѣчи не было: въ газетахъ часто хуже пишутъ, но, если вдуматься во весь смыслъ его рѣчи, — въ ней было такое дерзновенное кощунство, такое из­девательство надъ всѣмъ тѣмъ, что мы привыкли съ дѣтства почитать, что стало для насъ священнымъ и неприкосновеннымъ, надъ церковью, надъ семьею, надъ матерью и надъ материнскимъ чувствомъ. Онъ ни разу не назвалъ имени Государя, а вмѣстѣ съ темъ вся его рѣчь была проповѣдь ненависти къ Государю, къ церкви и семьѣ. По временамъ, когда онъ слишкомъ рѣзко и цинично отзывался о священномъ для насъ, «поэты» довольно ржали, и легкіе апплодисменты раздавались со стороны интеллигентной части ауди­тории. Когда онъ кончилъ были опять апплодисменты и опять апплодировала только интеллигентная часть. Ее, видимо, за­хватило дерзновение Володи. Рабочiе, казалось, были по­давлены и не разобрались во всемъ томъ, что было сказано, такъ все это было смѣло и ново. Послѣ Володи писательница читала свой разсказъ. Я совсѣмъ не помню его содержанія. Разсказъ показался мнѣ блѣднымъ. Слушали ее невнима­тельно. По залу слышались тихіе разговоры. Дѣвушки ра­ботницы хотѣли танцовать. Когда писательница, наконецъ, кончила свое чтеніе Володя спустился ко мнѣ и сказалъ: — «пойдемъ. Тебѣ нечего здесь оставаться». Молча мы вышли и спустились по пустой и скучной лѣстницѣ. Наверху топо­тали ногами. Тащили что-то тяжелое, вѣроятно, устанавли­вали пьянино и прибирали стулья. На Невскомъ было очень людно и шумно. Мчались трамваи. Не говоря ни слова до­шли мы до Владимірской. Когда свернули на нее и стало меньше пѣшеходовъ кругомъ, Володя обратился ко мнѣ: — «ну, какъ, Шура?.. Поняла ты меня?..». Я промолчала. Рыданіе подходило клубкомъ къ моему горлу и я боялась вы­дать себя. Мы приближались къ остановкѣ трамвая. Я не пошла къ ней и мы продолжали шагать по Владимірской. — «Это новая религія», — сказалъ Володя. — «Она будетъ сильнеѣ христiанства. Это и есть чистый соціализмъ»... Я все молчала. Мы проходили мимо магазина гробовыхъ дѣлъ ма­стера. Окна были въ немъ освещены и мне особенно мрач­ными показались выставленные въ немъ гробы, венки и при­надлежности погребенія. — «Это, Шура будетъ... Да!... Бу­детъ»!.. — говорилъ Володя и, страннымъ образомъ, слова его сливались въ моемъ представленіи съ гробами и съ мыслью о неизбѣжности и лютости смерти... — «Какъ ни боритесь вы со своими городовыми и казаками, какъ ни за­гоняйте народъ казацкими нагайками въ Россійскій Государ­ственный застѣнокъ... Это будетъ!.. Партія сильнѣе прави­тельства. Партія всемірна. Это вамъ не Христово сквернень­кое ученіе — это соціализмъ чистой воды!..» — я собрала всѣ силы, чтобы не показать своихъ слезъ и сказала: — «За­молчи, Володя!.. Ты и самъ не понимаешь, что говоришь... Это великій грѣхъ...». — Онъ какъ-то странно хихикнулъ и сказалъ: — «Грѣхъ?.. А что такое — грѣхъ?..». — «Оставь, Володя», — сказала я. — «Ты самъ отлично зна­ешь что такое грѣхъ? Въ твоихъ словахъ... Во всемъ, что я сейчасъ слышала и видѣла, прежде всего не было красоты. Зачѣмъ ты меня сюда водилъ, ты знаешь, что для меня — красота!.. Все это было просто — гадко...». Володя засмѣялся. — «Hѣтъ, это, ужъ, ахъ оставьте... Довольно красо­ты... Красоты вамъ не будетъ... Этихъ чистыхъ линій, бѣлыхъ колоннъ, золотыхъ куполовъ подъ небомъ... Какъ можетъ это быть, когда рабочій угнетенъ и голоденъ, когда онъ забитъ капиталистомъ, когда его удѣлъ вонючая берлога. Кровавымъ потомъ рабочихъ покрыто лоно земли. Вездѣ царитъ произволъ!.. Прибавочная цѣнность!.. придет­ся вамъ проститься съ нею, господа капиталисты. Мы построимъ свои дворцы и храмы. Грандiозно все это будетъ, но гнуть будетъ къ землѣ, давить будетъ, а не возноситься кверху къ какимъ то тамъ небесамъ. Намъ неба не надо!..».

— Мы шли мимо Владимирской церкви. Съ голыхъ вѣтвей окружающаго ее сада падали тяжелыя ледяныя капли. От­тепель продолжалась. Огни уличныхъ фонарей тускло отра­жались въ золотыхъ куполахъ маленькихъ часовенъ. Строй­ны и воздушны были линіи собора и высокой колокольни, ушедшихъ отъ улицы вглубь сада. Молча прошли мы ми­мо собора. Я перекрестилась. Володя равнодушно отвернул­ся. Я опять прошла мимо остановки трамвая. — «Ты опозда­ешь на поѣздъ», — сказалъ мнѣ Володя. — «Володя», — сказала я, — «оставь меня одну, Дай перегорѣть во мнѣ всему тому, что я узнала сегодня». Онъ фыркнулъ и остановился закуривать папиросу. Я невольно стала подлѣ него.

— «И ты» — сказалъ онъ, — «какъ дядюшка казацкій есаулъ — вотъ еще мракобѣсъ! — прогоняешь меня. Такъ попомни. Первые христіане тоже всѣми были гонимы. И правительствомъ и близкими». — Я собрала всѣ свои силы и какъ только могла спокойно сказала: — «это не то. Тамъ была религія любви»... Володя приподнялъ надъ головою фуражку и со страшною силою сказалъ: — «здѣсь ненави­сти!.. Ты меня поняла!.. И отлично это будетъ. Ихъ надо ненавидѣть!.. Ихъ топтать надо!.. гнать!.. истреблять!.. Не­нависть!.. Ты узнаешь когда нибудь, какъ можетъ быть сильна ненависть. Она сильнѣе любви». — «Но любовь побѣдитъ», — сказала я и круто повернула назадъ къ трам­ваю. Онъ не пошелъ за мною, и мы разстались, не сказавъ слова прощанія, не пожавъ другъ другу руки. Я будто видѣла, какъ онъ шелъ, хмурый и злой, съ опущенной головой по темной Большой Московской. Я сѣла въ трамвай. Мнѣ было безотчетно жаль Володю».


IX

Въ сочельникъ съ утра обѣ семьи въ полномъ составѣ, кромѣ Володи, убирали елку. Впрочемъ «мужчины» Борисъ Николаевичъ Антонскій и Матвѣй Трофимовичъ оказались очень скоро не у дѣлъ. Они попробовали — было — помо­гать, но на нихъ закричало несколько голосовъ:

— Папа, не подходи! Ты уронишь елку.

— Дядя Боря, смотри, зацѣпилъ рукавомъ подсвѣчникъ. Нельзя такъ неаккуратно.

— Да я хотѣлъ только помочь, — оправдывался Антонскій. — Вамъ не достать, а я ишь ты какой высокій.

— Папа, тебѣ вредно руки поднимать и на ципочки становиться. Это все сдѣлаетъ Гурочка.

— Ну, какъ хотите. Пойдемъ, Матвѣй Трофимовичъ. Они отошли въ уголъ зала и сѣли въ кресла и только Матвѣй Трофимовичъ, доставъ портсигаръ, приготовился за­курить, какъ Женя набросилась на него:

— Папочка, гдѣ елка тамъ нельзя курить. Ты намъ своими папиросами весь Рождественскій ароматъ убьешь.

— Дядечька, не курите, пожалуйста, — закричали Му­ра и Нина.

— А да ну васъ, — отмахнулся отъ нихъ Матвѣй Тро­фимовичъ. — Пойдемъ, Борисъ Николаевичъ, ко мнѣ въ кабинетъ.

— Такъ и лучше, — солидно сказала десятилѣтняя Нина, — а то эти мужчины всегда только мешаютъ.

Гурочка, взобравшись на стулъ, поддерживаемый Же­ней весь перегнулся въ верхушке елки и проволокой крѣпилъ тамъ замѣчательную свою звѣзду. Шура подавала ему свѣчи.

— Поставь сюда... И здѣсь... Надо чтобы отсвѣть падалъ отъ звѣзды. Теперь пропусти этотъ серебряный иней. Меньше... меньше клади. Наверху всегда немного.

Ольга Петровна съ Марьей Петровной, сидя на диванѣ передъ круглымъ столомъ, розовыми ленточками перевязывали яблоки и мандарины. Ваня вставлялъ свѣчи въ маленькiе подсвѣчники, Мура и Нина наполняли бонбоньерки мелкимъ, разноцвѣтнымъ блестящимъ «драже».

— Нѣтъ, въ наше время, — вздыхая, сказала Ольга Петровна, — елку совсѣмъ не такъ убирали. Елка была тайна для дѣтей. Ты помнишь, Машенька?

— Ну, какъ-же, отозвалась Марья Петровна. — Батюшка съ матушкой такъ елку привезутъ, что мы, дѣти, и не узнаемъ того. Только по запаху, да по тому, что дверцы въ зальце на ключъ заперты догадаемся — значить, елка уже въ домѣ. И вотъ станетъ тогда во всемъ домѣ какъ то таинственно, точно