Ненависть
Вид материала | Книга |
- Айра лайне, Финляндия, 1854.92kb.
- 1. Какое из перечисленных слов имеет значение «человек, испытывающий ненависть к людям», 32.58kb.
- Лексические нормы, 42kb.
- Русский информационный центр, 616.69kb.
- Твоё Испепеляющее Дыхание рассказ, 237.04kb.
- -, 2090.38kb.
- Angela Yakovleva Тел.: + 44 20 7471 7672, 1178.8kb.
- Урок у початкових класах повинен бути насичений наочністю І практичною діяльністю над, 51.64kb.
- Компания представляет фильм артхаус линии «Кино без границ», 361.28kb.
- Тема Социология как наука, 381.35kb.
— А въ сочельникъ, — оживляясь, продолжала Ольга Петровна, — батюшка съ матушкой запрутся въ зальце, а насъ еще и ушлютъ куда нибудь и взаперти безъ насъ и уберутъ всю елку и подарки всѣмъ разложатъ.
— Я какъ сейчасъ помню ключъ отъ гостиной. Большой такой, тяжелый.
— Такъ роскошно тогда не убирали елокъ. Снѣгъ этотъ изъ ваты, серебряный иней только только тогда появлялись. У насъ ихъ не употребляли совсѣмъ.
— Больше, помнится, Леля, яблоки вѣшали и мандарины. Яблочки маленькіе Крымскіе. Они такъ и назывались елочные.
— Съ тѣхъ поръ, какъ услышу гдѣ пахнетъ мандаринами — все елка мнѣ представляется.
— Мы ихъ тогда такъ, какъ теперь среди года то и не ѣли никогда, только на елкѣ.
— Тетя, — сказала Женя, — ваше дѣтство было полно тайны. Что-же лучше это было?..
— Лучше?.. Хуже?.. Кто это скажетъ?.. Папа нашъ, сама знаешь — былъ священникъ, отъ этого въ домѣ было много того, что вы теперь называете мистикой. Елка намъ, дѣтямъ, и точно казалась живою, одушевленною. Когда въ первый день Рождества я одна утромъ проходила черезъ зальце, гдѣ въ углу стояла разубранная елка, мнѣ казалось, что она слѣдитъ за мною, мнѣ казалось, что она что то думаетъ и что то знаетъ такое, чего я не знаю...
— Елка думаетъ... Вотъ такъ-такъ... — воскликнула Мура. — Мама, да ты это серьезно?
— Совершенно серьезно. Конечно, это сказки на насъ такъ дѣйствовали. Мы Андерсеномъ тогда увлекались, «Котомъ Мурлыкой» зачитывались, многое неодушевленное одушевляли. Выбросятъ елку послѣ праздниковъ на помойную яму, на дворъ, лежитъ она тамъ на грязномъ снѣгу, куры, воробьи по ней ходятъ, прыгаютъ, а у насъ съ Машенькой слезы на глазахъ: — какъ елку жаль!.. Какъ за людей стыдно! Обидѣли елку... Это въ насъ совершенствовало душу, оттачивало ее. И какъ теперь безъ этого? Пожалуй, что и хуже.
— Мамуля, да тебе сколько лѣтъ тогда было? — спросила Мура.
— Ну, сколько?.. Немного, конечно, а все — лѣтъ восемь, десять было. Да и потомъ... И даже сейчасъ — это чувство жалости къ брошенной елкѣ осталось. Осталось и чувство обиды за человѣческую жестокость и несправедливость.
— Мы, Мура, — сказала Ольга Петровна, — тогда совершенно искренно вѣрили въ мальчиковъ, замерзающихъ у окна съ зажженной елкой, въ привидѣнія и въ чертей.
— Въ чертей! — воскликнулъ Гурочка. — Вотъ это, мама, ты здорово запустила! Это я понимаю! Хотѣлъ-бы я посмотреть, хотя разъ, какіе такіе черти на свѣтѣ бываютъ?
— Благодари Бога, что никогда ихъ не видалъ, — тихо и серьезно сказала Ольга Петровна. — Не дай Богъ дожить до такого времени, когда они себя въ міру проявятъ. Вотъ Женя спросила, лучше-ли было въ наше время? Лучше не скажу... Но, пожалуй, добрѣе... Тогда мы не могли такъ жестоко поступать, какъ... какъ Володя...
Въ ея голосѣ послышались слезы. Марья Петровна обняла сестру за плечи и сказала:
— Мы всѣ всегда были вмѣстѣ. Три сестры и братъ Дима на праздники приходилъ къ намъ изъ корпуса, или изъ училища. Это потомъ уже разбросала насъ судьба по бѣлу свѣту. Да и разбросанные мы никогда одинъ другого не забываемъ.
Нѣсколько минутъ въ гостиной стояла напряженная тишина. Наконецъ, тихо сказала Ольга Петровна.
— Вотъ и сейчасъ неспокойно у меня на душѣ отъ того, что подарокъ отъ дяди Димы еще не пришелъ. Я знаю, что позабыть насъ онъ не могъ, и если нѣтъ ничего... Невольно думаешь о болѣзни... О худомъ...
— Могла транспортная контора опоздать, — сказала Шура.
— Очень уже далеко, — вздохнула Марья Петровна.
— Ну, что думать, да гадать, — точно встряхнулась Ольга Петровна, давайте ваши подарки, раскладывать будемъ подъ елкой.
Понесли большіе и маленькіе пакеты, неизмѣнно завязанные въ бѣлую бумагу, съ четкими «каллиграфическими» надписями: — «мамѣ отъ Нины», «тетѣ Олѣ — угадай отъ кого», были подарки и для Володи, но отъ Володи ничего никому не было.
Онъ былъ новый человѣкъ. Онъ этого не признавалъ. Онъ былъ — выше этого!..
***
До звѣзды въ этотъ день не ѣли. Въ полуденное время у молодежи особенно щипало въ животахъ, но за работой — раскладывали на блюдцахъ рождественскій гостинецъ — пряники, орѣхи, пастилу, мармеладъ, крупный изюмъ, сушеныя винныя ягоды, финики, яблоки и мандарины и другія сласти и надписывали, кому какая тарелка — про голодъ позабыли. Все дѣлили поровну. Никого нельзя было позабыть или обдѣлить. Тарелки готовили не только членамъ семьи, но и прислугѣ.
Въ столовой не спускали шторъ. Въ окно была видна крыша сосѣдняго флигеля. Толстымъ слоемъ, перегибаясь черезъ край, снѣгъ на ней лежалъ. Изъ трубъ шелъ бѣлый дымъ. Надъ нимъ зеленѣло темнѣющее, вечернее холодное небо.
И старые и малые — старые изъ школы, малые отъ старшихъ знали — еще-бы Матвѣй Трофимовичъ вѣдь — математикъ и астрономъ! — что никакой такой особенной «Рождественской» звѣзды не бываетъ, что всѣ звѣзды давно расписаны по координатамъ и внесены въ особый звѣздный календарь, да въ прошломъ году еше Володя со злою насмѣшкой сказалъ о разницѣ въ стиляхъ, о неточности счисленія и вообще вздорности евангелія, и тѣмъ не менѣе — Каждый по своему и потаенно отъ другихъ все таки вѣрилъ, что вотъ ему, можетъ быть, даже, ему только одному какая то таинственная звѣзда все таки явится и будетъ свѣтить на востокѣ, какъ некогда свѣтила она волхвамъ и пастухамъ.
И, когда Мура изъ столовой, окна которой были на востокъ, крикнула дрожащимъ отъ волненія голосомъ:
— Мамочка, тетя!.. Звѣзда!..
Bсѣ и старые и малые гурьбою хлынули въ столовую.
Столпились у обоихъ оконъ, украшенныхъ по низамъ дѣдушкою Морозомъ и смотрѣли на небо. На дворѣ уже легли сумерки. Снѣгъ на крышѣ казался тяжелымъ и темнымъ. Прямо надъ крышей въ темномъ сине-зеленомъ хрусталѣ тихо свѣтила одинокая звезда. Сквозь тонкую ледяную пленку, покрывшую стекла она казалась большой, расплывчатой, таинственной и особенной. Никто не хотѣлъ знать, какая это звѣзда, и, если бы сейчасъ кто-нибудь сказалъ, что это просто «вечерняя звѣзда» — Венера, или какая нибудь другая извѣстная астрономамъ звѣзда — тотъ человѣкъ сдѣлалъ-бы величайшую безтактность и на него посмотрѣли-бы съ негодованіемъ. Въ этотъ вечеръ, все равно, гдѣ, подъ какими бы то ни было широтами это было — это была cовсѣмъ особая таинственная звѣзда, никому неизвѣстная, именно та самая, что въ ту великую ночь явилась, чтобы возвѣстить людямъ Рожденіе Спасителя міра.
На кухнѣ уже тоже примѣтили долгожданную звѣзду, и Параша разодѣтая, въ бѣломъ, крахмальномъ фартукѣ съ плойками, принесла блюдо, завернутое въ полотенце съ кутьею, и въ дверяхъ столовой торжественно провозгласила:
— Пожалуйте, господа!.. Со звѣздою!..
***
Ко всенощной, въ большую гимназическую церковь, пошли всѣ, оставивъ дома старую кухарку, давно уже не служившую у Жильцовыхъ. Она была въ богадѣльнѣ, но на праздникъ явилась къ бывшимъ своимъ господамъ. «Какъ же можно-то иначе?.. Чтобы своихъ господъ не поздравить?.. На елкѣ ихней не побывать?.. Про здоровье, про житье ихъ бытье не распросить. Bсѣ на моихъ глазахъ, почитай, что и родились... Какими махонькими ихъ знала»... Она тоже вcѣмъ привезла свои подарки. Ольгѣ Петровнѣ связала напульсники изъ шерсти, Володечькѣ и Гурію перчатки, Жене мѣшочекъ и Ванѣ шарфъ. И какъ она была довольна, когда Шура всѣ ея подарки завернула въ бѣлую бумагу, перевязала ленточками и по ея указанію надписала своимъ красивымъ почеркомъ: — «барынѣ Ольгѣ Петровнѣ отъ Авдотьи»... «Владиміру Матвѣевичу отъ кухарки Авдотьи»...
— И уже, пожалуйста, барышня, и мои подарочки подъ елку положьте, только такъ, чтобы не слишкомъ, примѣтно было, — говорила она, любуясь на ладные пакетики. Въ церкви было празднично, людно, но чинно и безъ толкотни. Впереди стройною черною колонною стали гимназисты, маленькіе впереди, болышіе сзади... Прихожане, — вcе больше родители и родственники учащихся, стали за рѣшеткой и наполнили всю церковь, заняли узкій притворъ и бывшій за нимъ физическій кабинетъ. Большой гимназическій хоръ былъ раздѣленъ на два и сталъ на обоихъ крылосахъ. Ольга и Марья Петровны стояли впереди, сейчасъ же за рѣшеткой, на почетныхъ мѣстахъ, рядомъ съ ними красивой шеренгой стали барышни, одна краше другой. И, когда вдругъ вспыхнули по всей церкви высокія люстры и хоры стали ликующими, праздничными голосами перекликаться: — «Рождество Твое, Христе Боже нашъ, возсія Miрови свѣтъ разума»... Ольга Петровна оглянулась счастливыми маслянистыми глазами на своего Матвѣя Трофимовича. Очень онъ ей показался молодымъ и красивымъ въ новомъ темно-синемъ вицъ-мундирѣ, съ орденомъ на шѣе, едва прикрытымъ рѣдкой сѣдѣющей бородою. Рядомъ высокій и статный, худощавый стоялъ Борисъ Николаевичъ въ длинномъ черномъ сюртукѣ, Ольга Петровна улыбнулась и подмигнула мужу на дочь и племянницъ. Тотъ сановито подтянулся.
«Да есть, есть что-то особенное», подумала Ольга Петровна и стала смотрѣть на барышень. — «Поймутъ-ли онѣ, запомнятъ-ли, унесутъ ли въ череду лѣтъ это священное волненіе и познаютъ-ли всю сладость вѣры». Она перекрестилась и снова стала отдаваться веселому пѣнію хора, гдѣ и голосъ ея Гурочки, казалось ей, былъ слышенъ.
Барышни стояли чинно и спокойно. Шура опустила голову. Женя подняла свою, и огни люстръ отразились звѣздными сверканіями въ ея темныхъ голубыхъ глазахъ. Прекрасной показалась она матери. Ольга Петровна опять вздохнула. Красота и талантъ, вдругъ открывшійся въ дочери, казалось, ее испугали. Сама скромная и простая она подумала: — «нелегка будетъ ей жизнь» — и еще горячѣе стала молиться.
Когда шли домой снѣгъ подъ ногами хрустѣлъ. Во многихъ домахъ уже позажигали елки и гдѣ не были опущены шторы онѣ весело горели множествомъ огней, где онѣ были за шторами — казались еще заманчивѣе, еще таинственнѣе. Въ морозномъ воздухѣ крепко пахло снѣгомъ, елочною хвоей, пахло — Рождествомъ...
***
Елку зажигали Гурочка и Ваня. Барышни стояли кругомъ и слѣдили, чтобы не было забытыхъ свѣчей. Въ ихъ ясныхъ блестящихъ глазахъ отражались елочные огоньки и играли, придавая имъ несказанную прелесть. Еще моложе, юнѣе, невиннѣе и прекраснѣе стали онѣ.
— Ваня, вонъ, смотри, надъ орѣхомъ...
— Гурій не видишь?.. Красная подъ самой звѣздою...
— Я тебѣ говорилъ въ сто кратъ лучше было-бы пороховою нитью окрутить — въ разъ-бы зажглось.
— Стиль не тотъ, — мечтательно сказала Шура. — Именно въ этомъ и есть елка, когда она постепенно освѣщается и какъ бы оживаетъ. Есть люди, которые елку электрическими лампочками освѣщаютъ... Такъ развѣ это будетъ елка?
Всѣ лампы въ гостинной были погашены, и въ ней стоялъ теплый желтоватый свѣтъ множества елочныхъ cвѣчей. Въ этомъ чуть дрожащемъ свѣтѣ совсѣмъ по новому выглядела гостиная, стала уютнѣе и пріятнѣе. Вдругъ пахнетъ горѣлой хвоей, задымитъ бѣлымъ дымкомъ загоравшаяся вѣтка, и кто-нибудь подбѣжитъ и погаситъ ее. Bсѣ примолкли и смотрѣли на елку. Блеснетъ отъ разгорѣвшейся свѣчи золотой край бомбоньерки, станетъ виденъ сваркающій орѣхъ, притаившійся въ самой гущѣ вѣтвей и снова спрячутся, исчезнуть. Было въ этой игрѣ елочныхъ огней совсѣмъ особое очарованіе и никому не хотѣлось говорить. Но постепенно, точно ни къ кому не обращаясь, стали дѣлиться мыслями, воспоминаніями, все о ней же, о елкѣ.
— Я помню мою первую елку, — музыкальнымъ голосомъ, точно произнося мелодекламацію, сказала Женя. —-Это было на Сергіевской у дѣдушки. Онъ тогда былъ въ Петербургѣ. Мы его очень долго дожидались, онъ служилъ въ соборѣ.
И опять долго молчали.
— Я помню тоже, — сказала Шура. — Бабушка еще была жива.
— Вотъ я уже скоро и старикъ, — сказалъ Матвѣй Трофимовичъ, — а люблю таки елку. Все нѣтъ у меня времени заняться живописью какъ слѣдуетъ. Да вотъ, какъ выйду въ отставку, на пенciю, вотъ тогда уже держитесь — напишу елку, да какую — во весь ростъ!.. И дѣти кругомъ. Огоньки горятъ, А по угламъ этакій прозрачный сумракъ, въ Рембрандтовскомъ стилѣ...
— А что-же, дядя, красивая картина вышла-бы? И какъ интересно передать эту игру огоньковъ въ тѣни вѣтвей, — сказала Шура.
— Тетя, — сказала Женя, — правда, что вы одинъ разъ устроили елку прямо въ саду, не выкапывая ее?
— И зажгли? — спросилъ Ваня.
— Да, правда-же... Въ Гатчинѣ. Мы совсѣмъ молодыми были. Дѣтей никого еще не было. Очаровательная была елочка, въ нашемъ саду среди деревьевъ въ инеѣ.
— Она еще и сейчасъ цѣла, — сказалъ Борисъ Николаевичъ, — большая только стала.
Въ прихожей какъ то застенчиво робко зазвонилъ звонокъ. Параша, стоявшая съ Авдотьей у дверей сказала Ольге Петровне:
— Барыня, наврядъ-ли это Владимiръ Матвѣевич, не ихъ это звонокъ? Если чужой кто, что прикажете сказать?..
— Да кто-же чужой-то? Охъ не телеграмма-ли? Боюсь я телеграммъ.
Дверь въ прихожую притворили и всѣ примолкли, прислушиваясь, къ тому, что тамъ дѣлается. Послышался стукъ чего то тяжелаго и сдержанный мужской голосъ.
Муся на носочкахъ подошла къ двери и смотрѣла въ щелку.
— Тетя, тамъ офицеръ, или юнкеръ, — шопотомъ сказала она.
— Какія глупости ты говоришь, — тихо сказала Ольга Петровна.
Гурочка, за нимъ Ваня, прокрались къ двери.
И точно — въ прихожей Параша съ какимъ-то офицеромъ, въ пальто и фуражкѣ, распаковывали, освобождая отъ рогожъ какой-то большой деревянный ящикъ. Офицеръ вынулъ изъ ножонъ шашку и ею прорѣзывалъ рогожу по швамъ. Параша съ Авдотьей поворачивали, видимо, очень тяжелый ящикъ.
— Я думаю, что это отъ дяди Димы, — тихо сказалъ Гурочка.
— Офицеръ?.. Правда?.. Гурочка кивнулъ головой.
— Я думаю, его надо все таки пригласить, — сказала Ольга Петровна.
— Да... да, конечно, — шопотомъ сказалъ Матвѣй Трофимовичъ, — я пойду.
— Постой, это я должна сдѣлать... Хозяйка...
— Какъ знаешь.
Ольга Петровна посмотрѣла на цвѣтникъ барышень. Ей вдругъ стало страшно. Ея щеки покрылись румянцемъ волненія. «Офицеръ?.. Кто его знаетъ, какой онъ?.. Все таки — офицеръ... Не пошлетъ-же къ нимъ дядя Дима кого-нибудь?..».
Торопливыми шагами пошла она въ прихожую. Офицеръ продолжалъ орудовать шашкой. Онъ освободилъ уже отъ рогожъ ящикъ и теперь, просунувъ лезвее подъ верхнія доски, отдиралъ его крышку.
— Простите, — сказалъ онъ, выпрямляясь и держа шашку въ рукѣ — Имѣю отъ штабсъ-капитана Тегиляева приказъ вскрыть у васъ этотъ ящикъ и содержимое подъ елку положить. Да, кажется, припоздалъ маленько. Елку у васъ зажгли уже.
— Дмитрій Петровичъ Тегиляевъ мой родной братъ, — сказала, улыбаясь, Ольга Петровна. — Онъ опять что нибудь для насъ придумалъ, чтобы побаловать насъ? Пожалуйте къ намъ. Будьте намъ гостемъ.
Офицеръ еще осанистѣе выпрямился и представился:
— Сотникъ Гурдинъ.
— Вы изъ Пржевальска?..
— Почти что. Мой полкъ стоитъ въ Джаркентѣ. А сейчасъ я вотъ уже скоро годъ въ командировкѣ, въ Петербургѣ.
— Такъ пожалуйте-же къ намъ, — протягивая руку Гурдину, сказала Ольга Петровна.
Офицеръ положилъ шашку на деревянный табуретъ, снялъ фуражку и почтительно поцѣловалъ руку Ольгѣ Петровнѣ.
— Благодарствую, — сказалъ онъ. — Дмитрій Петровичъ писалъ — только передать и сейчасъ-же уйти.
Лукавыя искорки загорѣлись въ глазахъ Гурдина. Онъ не сказалъ, что въ письмѣ еще написано было: — «лучше даже и не входи... Такъ въ щелочку на елочку посмотри. А то, братъ казакъ, мои племянницы бѣдовыя дѣвицы. Не дай Богъ влюбишься, потеряешь въ Питерѣ казачье свое сердце»...
Эти «бѣдовыя дѣвицы» казалось ощущались за дверями прихожей.
Ольга Петровна смутилась еще больше.
— Нѣтъ уже пожалуйста, — какъ то строго и настойчиво сказала она. — Нельзя-же такъ и уйти. Братъ разсердится. Мы васъ, какъ родного просимъ.
Она прямо въ лицо посмотрела офицеру. Очень хорошъ!.. Румяное отъ мороза и возни съ ящикомъ лицо было круглое и въ мѣру полное. Черные волосы были припомажены на проборъ. Сѣрые глаза смотрѣли смѣло и зорко. Хитрый, должно-быть, казакъ... И опять испугалась за барышень. Очень показались ей хороши маленькіе усики, точно кисточки легкія надъ верхней губою. Но, испугавшись, она еще рѣшительнѣе сказала:
— Нѣтъ... нѣтъ. Никакъ это невозможно. Елочку нашу поглядите. У васъ, поди, никого и близкаго здѣсь нѣтъ.
— Да никого и нѣтъ, — простодушно сказалъ офицеръ.
— Ну вотъ и пожалуйте.
— Что-же, вынимать что-ли? — сказала Параша, развертывавшая бумагу. — Страсти то какія! И гдѣ это такого звѣрюгу Дмитрій Петровичъ только достали?
— Позвольте я самъ. Тамъ еще внизу ящички лежатъ для барышень.
Изъ вороха бумагъ, древесныхъ стружекъ и опилокъ показалось чучело громадной головы кабана, укрѣпленной на дубовомъ щитѣ. Желтоватые клыки торчали кверху, при свѣтѣ лампы стеклянные глаза злобно поблескивали,
Офицеръ передалъ чучело кабана Параше и сказалъ:
— Только крѣпче держите, въ ней полтора пуда вѣcа.
— Господи!.. Какое страшилище, — повторила Параша, обѣими руками принимая чучело.
Гурдинъ порылся въ соломѣ, досталъ изъ нея два длинныхъ ящичка, завернутыхъ въ тонкую китайскую бумагу и подалъ ихъ Ольгѣ Петровнѣ:
— Это, — сказалъ онъ, — Дмитрій Петровичъ просилъ передать его старшимъ племянницамъ. Это перья бѣлой цапли, то, что называется «эспри», тоже его охоты.
— Ну, а теперь, прошу васъ, — сказала Ольга Петровна.
Двери точно сами собою распахнулись. Впереди всѣхъ пошла въ залъ Параша съ кабаньею головой, за нею Ольга Петровна и Гурдинъ.
Въ праздничномъ, золотистомъ, точно таинственномъ свѣтѣ елочныхъ огней Гурдинъ прежде всего увидалъ двухь барышень въ свѣтло-кремовыхъ платьяхъ, одну повыше, блондинку, съ голубымъ бантомъ на поясѣ, другую шатенку, съ розовымъ, потомъ замѣтилъ еще двухъ дѣвочекъ гимназистокъ, въ форменныхъ коричневыхъ платьяхъ, еще было два гимназиста и изъ за стола съ дивана навстрѣчу ему поднялись два пожилыхъ человѣка и высокая красивая дама.
— Это вотъ старшая моя, — сказала Ольга Петровна, показывая на красивую шатенку, — Евгенія Матвѣевна.
«Евгенѣя Mатвѣевна», — кажется, ее первый разъ такъ офиціально назвали, точно загорѣлась, вся запунцовѣла отъ непонятнаго смущенiя и нагнулась въ церемонномъ книксенѣ, изученномъ въ гимназическомъ танцъ-классѣ. Гурдинъ тоже какъ будто очень смутился и растерялся, но къ нему подошелъ высокій человѣкъ въ черномъ сюртукѣ и овладѣлъ гостемъ.
— Что долго и церемонно такъ представлять, — сказалъ онъ, беря Гурдина подъ локоть, — это моя Шура, прелестный мой дружокъ, а то мои младшія... Жена моя, а это, простите, ваше имя и отчество?..
— Геннадій Петровичъ.
— Такъ то, батюшка мой, Геннадій Петровичъ. Хорошо вы къ намъ попали въ наше женское царство. И въ какой прекрасный праздникъ!.. Гдѣ-же вы такого рѣдкаго звѣря ухлопали?.. Какъ давній преподаватель естественныхъ наукъ могу увѣрить васъ — рѣдчайшій по величинѣ и красотѣ экземпляръ.
— Это дядя Дима убилъ, или вы? — краснѣя, ломающимся отъ смущенія голосомъ спросилъ Гурдина Гурочка.
— Можно сказать — оба вмѣсте. Моя пуля ему въ заднюю ногу попала — бѣгъ его задержала, а Дмитрий Петровичъ въ шею потрафилъ въ самое то мѣсто, гдѣ край доски.
— Удивительно сдѣлано чучело — сказалъ Антонскій, — неужели это въ Туркестанѣ работали?
— Это дѣлалъ нашъ дѣлопроизводитель по хозяйственной части. Онъ когда-то сопровождалъ самого Пржевальскаго въ его путешествіяхъ и дѣлалъ для него чучела.
— Удивительная работа. Хотя-бы и въ столичный музей. Садитесь къ столу. Кушайте елочныя сласти. Такъ уже, говорятъ, полагается на елкѣ.
Борисъ Николаевичъ пододвинулъ Гурдину свою тарелку съ пряниками и мандаринами.
***
Только Шура замѣтила, какъ смутилась Женя, когда ее знакомили съ офицеромъ и какъ точно всмотрѣлся въ лицо дѣвушки тотъ и тоже сильно смутился. И Шура искала случая спросить что-то у своей двоюродной сестры.
Елочныя свѣчи догорали. То тутъ, то тамъ взвивался голубоватой ленточкой сладко пахнущій дымокъ. Въ гостиной темнѣе становилось.
— Вотъ теперь и наступаетъ самое время страшные разсказы разсказывать, — сказалъ Антонскѣй. — Ну-ка, молодежь, кто, что знаетъ? Выкладывай свои знанія изъ чемодановъ своего ума...
— Только надо, дядя, такѣе, — строго сказалъ Гурочка, — чтобы — непридуманные, а чтобы и взаправду такъ и было. Дядя, ужъ вы, пожалуйста, и разскажите. Вы всегда что-нибудь знаете.
Ольга Петровна хотѣли пустить электричество.
— Мама... Не зажигай огня!.. Не разгоняй мечты! продекламировала нѣжнымъ голосомъ Женя.
Въ наступившей темнотѣ Шура неслышными шагами подошла къ Женѣ и взяла ее за руку.
— Женя, — чуть слышно сказала она, газами показывая на Гурдина, — это?... фіалки?..
Женя молча кивнула головою. Въ надвинувшемся сумракѣ Шура разсмотрѣла: — какъ-то вдругъ очень поxорошѣла ея двоюродная сестра. Точно теплый вѣтерокъ раннимъ утромъ дунулъ на розовый бутонъ, брызнуло на него яркими лучами солнце — и онъ раскрылся въ очаровательную юную розу. Нѣжные лепестки полураскрылись и несказанно красиво блеститъ внутри капля алмазной росы. Такимъ алмазомъ вдругъ заблистала набѣжавшая на синеву глазъ Жени слеза волненія и счастья.
Послѣдняя свѣчка въ самомъ низу елки, последнѣю ее зажгли, послѣднею она и догорѣла — погасла, и въ залѣ стало темно. Только въ щели двери столовой пробивался свѣтъ. Тамъ накрывали ужинать. Въ углу кто-то невидимый щелкалъ щипцами для орѣховъ и съ легким звономъ на блюдце падала скорлупа. Вдругъ сильнѣе пахнуло мандаринами — Марья Петровна чистила свой за столомъ.
— Дядя Боря, уже пожалуйста, мы ждемъ. — просил Гурочка.
— Дядя Боря, — приставалъ Ваня.
— Папа, непремѣнно, — раздался тоненькій Нининъ голосокъ отъ самой елки.
— Ну что-же — vox populi — vox Dei... *) — сказалъ Матвѣй Трофимовичъ. — Приходится, Борисъ Николаевичъ, идти молодежи на расправу.
— Только, ради Бога, не сочинять, — сказалъ Гурочка.
— Да что-же?.. Я не отказываюсь... Такъ вотъ... Было мнѣ тогда лѣтъ двѣнадцать. Ту зиму я проводилъ въ именіи моихъ родныхъ въ Псковской губерніи. Какъ полагается и у насъ была елка. Ну, понаѣхали сосѣди. Изъ города прiѣхали гимназисты, барышни, дѣвочки. Весело было. Мы танцовали, пѣли, играли въ разныя игры и очень что-то долго засидѣлись подъ елкой. Погасли давно огни. Стало темно, на деревнѣ стихли голоса и лай собакъ, какъ то взгрустнулось и вотъ тогда пошли тѣ страшные разговоры о таинственномъ и непонятномъ, о колдовствѣ, о вурдалакахъ, о колдунахъ, о чертяхъ, о привидѣніяхъ. Тогда у насъ было много этого таинственнаго, хоть отбавляй, это теперь все изучено, все извѣстно, все отрицается. Тогда мы ничего не отрицали и очень многаго побаивались. Тогда у насъ и привидѣнія водились, теперь они что-то перевелись, какъ перевелись, скажемъ, бѣлые слоны и зубры. Мы знали, что въ деревенской церкви на погостѣ стоялъ покойникъ. И покойникъ этотъ былъ не совсѣмъ обыкновенный. Это былъ деревенскій кузнецъ, черный и страшный мужикъ, про котораго говорили, что онъ съ самимъ нечистымъ водится, что онъ, когда-то былъ конокрадомъ, занимался душегубствомъ, словомъ — покойникъ былъ такой, что молчать про него въ эти часы мы не могли. Каждый изъ насъ еще такъ недавно зачитывался «Віемъ» и «Страшною местью» Гоголя и потому, когда заговорили о томъ, какой страшный покойникъ лежитъ въ гробу въ церкви еще неотпѣтый, всѣ пришли въ волненіе и волна страха пронеслась по темной залѣ, гдѣ такъ-же, какъ и у насъ теперь стояла догорѣвшая елка. Дѣвочки ахали и вскрикивали, молодые люди бодрились и подкручивали несуществующіе усы. Былъ среди насъ одинъ гимназистъ. Лѣтъ шестнадцать, должно быть, ему было. Звали его Ердановъ. Онъ былъ то, что тогда называли: — «нигилистъ». Ни во что не вѣрилъ, огорашивалъ насъ презрѣніемъ ко всему и своимъ невѣріемъ и насмѣшкою надъ самою вѣрою въ Бога. И сталъ онъ смѣяться надъ нашими страхами. — «Вздоръ», — говоритъ, — «и никакихъ испанцевъ!.. Какой тамъ покойникъ! Пять пудовъ тухлаго мяса — вотъ и весь вашъ покойникъ. Бояться его — какая чепуха!.. Никакой чистой тамъ или нечистой силы нѣтъ. Церковь — пустой сарай съ иконами. Лампады горятъ. А святости, или тамъ страха никакого нѣтъ, хоть тамъ было-бы двадцать, хоть сто покойниковъ!». Кто-то изъ насъ возьми и скажи ему: — «такъ то оно такъ, Ердановъ, однако, ты со всею своею храбростью, со всѣмъ своимъ невѣріемъ и пренебреженіемъ ко всему святому и таинственному не пойдешь въ нашу церковь вотъ сейчасъ». — «Кто?», — говоритъ Ердановъ. — «Я-то? Да почему нѣтъ?» — и засмѣялся нехорошимъ искусственнымъ такимъ смѣхомъ. — «А вотъ не пойдешь?». — «Пойду»... Тутъ наши барышни разъахались. — «Скажите, какой отчаянный». — «Да нѣть это невозможно, я-бы кажется жизни рѣшилась, а не пошла-бы теперь въ церковь»... — «Ужасъ какой». — «Господа, не пускайте его»... Ердановъ совсѣмъ взвинтился. Надѣлъ пальто и шапку, повязалъ шею шерстянымъ шарфомъ. — «Иду», — говорить. — «Одинъ?». — «Ну, натурально, что безъ нянюшки...». — «А чѣмъ ты докажешь, что действительно ты будешь въ церкви, гдѣ покойникъ?». — «Вы», — говрить, — «мой ножъ знаете?» ... А былъ у него и вѣрно всѣмъ намъ известный перочинный ножъ о пяти лезвеяхъ, въ роговой оправѣ, коричневой въ белыхъ пупырышках.— Такъ вотъ я этотъ мой ножъ въ край гроба покойника и воткну, вы потомъ придете и провѣрите». Барышни опять хоромъ: — «Какъ это можно!.. Человѣкъ ума рѣшился!.. Какой отчаянный». Ердановъ еще разъ показалъ намъ свой ножъ и быстро вышелъ изъ дома. Какъ разъ въ это время часы на церковной колокольнѣ стали бить двѣнадцать...
Въ прихожей рѣзко и громко позвонили. Въ томъ напряженіи, въ какомъ всѣ были, всѣ вздрогнули. Мура вскрикнула: — «ахъ!».
— Будетъ тебѣ, Борисъ Николаевичъ — сказала Марья Петровна.
— Это наверно Владиміръ Матвѣевичъ вернувшись, — сказала стоявшая у дверей и слушавшая разсказъ Антонскаго Параша и пошла отворять дверь.
— Какая досада!... — сказалъ Гурій... На самомъ интересномъ мѣстѣ!
Ольга Петровна изъ столовой прошла въ гостиную и направилась къ прихожей встрѣтить сына.
По прихожей, потомъ по коридору раздались твердые и быстрые шаги и громко хлопнула дверь.
— И къ намъ не пожелалъ зайти, — съ тяжелымъ вздохомъ сказала Ольга Петровна.
— Тетя, я пройду къ нему, — вставая, сказала Шура. — Это и точно становится невозможнымъ. Мама, можно?..
Не дожидаясь отвѣта матери Шура быстрыми и легкими шагами вышла изъ зала.
— Дядя, что-же дальше?
— Папа, такъ нельзя, началъ, такъ уже и досказывай. Что-же Ердановъ? У меня сердце за него бьется, — сказала Мура.
— Дальше?.. А вотъ слушайте, запомінайте и соображайте. Есть-ли нѣчто, чего намъ при всемъ нашемъ великомъ и пытливомъ умѣ не дано знать или, какъ думалъ Ердановъ, ничего нѣтъ?.. Ердановъ вышелъ. Мы подождали минутъ пять. Но уже спокойно сидѣть въ комнатѣ не могли. Насъ потянуло за нимъ. Мы стали одѣваться и поодиночкѣ выходить на улицу. Церковь въ ночной темнотѣ выдѣлялась среди низкихъ деревенскихъ избъ. Чуть свѣтились ея большія высокія окна съ рѣшетками. Робко, съ остановками, все время прислушиваясь, мы шли къ ней. Дверь была полуоткрыта. Толпой, держась другь за друга мы подошли и кто-то нѣсмело окликнулъ: — «Ердановъ!». Эхо гулко отозвалось изъ церкви. Мы заглянули туда. На катафалкѣ не было гроба... Покойникъ лежалъ на полу на комъ-то — мы не сомнѣвались, что на Ердановѣ и точно впился въ него.
— Что-же случилось? — дрогнувшимъ голосомъ спросилъ Гурочка.
— Мы перепугались, вразсыпную бросились отъ церкви, потомъ собрались и пошли къ старшимъ, сознались во всемъ и сказали о томъ ужасѣ, который мы увидали въ церкви. Теперь пошли съ народомъ, съ священникомъ, съ фонарями. И точно Ердановъ оказался на полу. Покойникъ лежалъ на немъ, по другую сторону, лежалъ пустой гробъ. Bъ край гроба былъ воткнутъ ножъ и этимъ ножомъ, какъ потомъ разсмотрѣли Ердановъ накрѣпко прихватилъ свой шарфъ. Значитъ, когда торопясь и въ волненіи Ердановъ хотѣлъ уходить — шарфъ его и держитъ. Онъ вѣроятно въ смертельномъ испугѣ метнулся бѣжать, не понимая въ чемъ дѣло и опрокинулъ гробъ и вывалилъ покойника на себя.
— Что-же Ердановъ? — спросила Женя.
— Ердановъ умеръ отъ разрыва сердца. На третій день Рождества мы его хоронили.
— Эта исторія напоминаетъ мнѣ, — сказалъ Гурдинъ — нѣчто подобное, что я слышалъ отъ моего покойнаго отца. Въ одномъ изъ военныхъ училищъ умеръ, не помню уже кто, не то инспекторъ классовъ, не то начальникъ училища, генералъ Ламновскій, отличавшійся строгостью и имѣвшій длинный носъ. Юнкера ночью держали караулъ у гроба... Тамъ такъ же дерзкая шутка одного изъ часовыхъ весьма плачевно для него окончилась...
— Разскажите!
— Непремѣнно разскажите!
— Это было давно... Я плохо помню... Отецъ мнѣ разсказывалъ... да чуть-ли это гдѣ-то было напечатано. Это было еще когда! Въ восьмидесятыхъ годахъ...
— Въ наше время, — сказалъ Антонскій.
— Разскажите!.. разскажите!.. разскажите!..
— Боюсь, сумѣю-ли? Вспомню-ли всѣ подробности?..
И не чинясь, просто и ясно Гурдинъ началъ разсказывать.
X
Володя вернулся домой въ необычайномъ волненіи и возбужденіи. Особенный и страшный для него этотъ день былъ. Недѣли двѣ тому назадъ по порученію партіи Володя на большомъ и нелегальномъ собраніи рабочихъ громаднаго машиностроительнаго завода говорилъ о Kарлѣ Марксѣ, о борьбѣ съ капиталомъ и о необходимости для рабчихъ быть готовыми къ выступленіямъ и забастовкамъ. Собраніе это было разогнано полиціей. Какъ сейчасъ бывшую, вспоминалъ Володя во всѣхъ подробностяхъ эту напряженную зимнюю декабрьскую ночь. Когда онъ протискался черезъ ожидавшую его толпу и неловко взобрался на площадку паровоза, стоявшаго въ углу мастерской — море головъ было подъ нимъ.
Сквозь большіе, круглые, стеклянные, матовые шары электрическихъ фонарей яркiй лился свѣтъ въ громадный кирпичный сарай со стеклянной крышей паровозной мастерской. Подъемные краны, маховыя колеса, вальки передачъ, широкiе ремни, громадными удавами висѣвшіе надъ головами, устья печей, кучи шлака, желѣзныхъ стружекъ, кусковъ чугуна, — все громоздкое, необычное своими формами, неуютное, какое то «апокалипсическое», прямолинейное, дерзновенное, машинное и потому не человѣческое, и подъ всѣми этими машинными гигантами люди, люди, люди, казавшіеся крошечными мурашами, ничтожною пылью. Толпа гомонила, придвигаясь къ паровозу, на которомъ стоялъ Володя. Надъ головою сипѣли фонари. Вся эта необычность обстановки взвинчивала Володю, и онъ чувствовалъ, что сумѣетъ сказать то, что нужно и скажетъ съ такою силою, что сами его товарищи удивятся.
Подъ Володей, у паровозныхъ колесъ и у тендера, на скамьяхъ усѣлись: предсѣдатель исполнительнаго комитета партіи — Малининъ, члены — Гуммель, Балабонинъ и Крылатовъ, и у самыхъ ногъ Володи сѣлъ на подножкъ паровозной площадки — молодой Драчъ, рабочій, коммунистъ который ввелъ Володю въ партію.
Въ толпѣ Володя сейчасъ же увидѣлъ старика Далекихъ, члена партіи съ самаго основанія ея, разумнаго и крѣпкаго человѣка, необычайно талантливаго рабочаго, мастера, который давно могъ бы стать инженеромъ, если-бы не періодическіе запои, выбивавшіе его изъ колеи жизни. Далекихъ, одинъ изъ немногихъ партійцевъ носившій бороду, съ умиленіемъ и какою то покорностью смотрѣлъ на Володю. За нимъ сталъ его цехъ, — все молодые рабочіе, въ примятыхъ, сбитыхъ на затылокъ картузахъ съ слюнявыми кручонками въ зубахъ, съ наглою усмѣшкою на бритыхъ губахъ.
Власть слова. Сила и могущество партійнаго ученія — все это капля за каплею наливали сердце Володи гордостью. На мгновеніе задумался — и голова закружилась отъ сладкаго восторга. Кто онъ?.. Студентъ третьяго курса, на плохомъ счету, забросившій занятія, не знающій жизни, ничего не умѣющій делать «интеллигентъ», не понимающій назначенія этихъ самыхъ машинъ, въ сущности кромѣ своего Карла Маркса ничего не знающій — онъ становится учителемъ и вождемъ всей этой многотысячной толпы, создавшей и построившей и эту мастерскую и эти машины и тотъ паровозъ, на которомъ стоить Володя и на которомъ онъ чувствуетъ себя дѣйствительнымъ вождемъ. Партія!!! Теплымъ токомъ наполнялись жилы Володи, когда онъ думал о томъ, что ему дала партiя! Все это люди, которые по его слову пойдутъ на что угодно — на преступленіе и смерть, на измѣну и низость, или на величайшій подвигъ любви къ Родинѣ и къ ближнему... Смотря по тому, кто поведетъ.
Володя не замѣтилъ, какъ тишина стала въ мастерской. Толпа установилась, утряслась и ждала