Ненависть
| Вид материала | Книга |
- Айра лайне, Финляндия, 1854.92kb.
- 1. Какое из перечисленных слов имеет значение «человек, испытывающий ненависть к людям», 32.58kb.
- Лексические нормы, 42kb.
- Русский информационный центр, 616.69kb.
- Твоё Испепеляющее Дыхание рассказ, 237.04kb.
- -, 2090.38kb.
- Angela Yakovleva Тел.: + 44 20 7471 7672, 1178.8kb.
- Урок у початкових класах повинен бути насичений наочністю І практичною діяльністю над, 51.64kb.
- Компания представляет фильм артхаус линии «Кино без границ», 361.28kb.
- Тема Социология как наука, 381.35kb.
У подъѣзда, гдѣ провѣряли билеты, узнавъ кто онѣ, ихъ провели отдѣльнымъ ходомъ.
Матросъ Красно-Балта, въ фуфайкѣ и матроскѣ, въ необычайно широкихъ шараварахъ, припомаженный, толстомордый, съ тугою, бычачьею шеею, съ распорядительскимъ краснымъ бантомъ на рукавѣ бросился къ нимъ.
— Пожалуйте, гражданки... Пѣвица Жильцова?.. Такъ вамъ въ артистическую. Сюда по лѣстницѣ.
Въ углу артистической ихъ ожидалъ пьянистъ Гольдрей, котораго Женя знала еще по консерваторiи и который ей долженъ былъ аккомпанировать. Женя подошла къ нему.
— На чемъ-же Евгенiя Матвѣевна остановились? Я вамъ говорю — главное — не стѣсняйтесь... Не смотрите, что публика такая вродѣ какъ сѣрая... Наша публика теперь вся такая. Другой гдѣ-же найдете?.. Вамъ въ программу поставили — «Коробейники» и «Кирпичики»... Исаакъ Моисеевичъ программу составляли... Но вѣдь будутъ бисы... Тутъ это всегда неизбѣжно. И публика ждетъ, что въ этихъ бисахъ вы дадите что-нибудь не пролетарское. Вы, что приготовили?..
Гольдрей развернулъ Женину папку съ нотами.
— Гм... гм... Отлично, знаете. Напримѣръ вотъ это...
— Вы думаете?..
— Ну, конечно... Глинка-то!..
— Исаакъ Моисеевичъ просилъ однако, чтобы ничего ни Глинки, ни Чайковскаго, ни Рубинштейна... Все это, сказалъ: — старый хламъ!
— Знаю-съ. Спиною къ Пушкину — лицомъ къ Есенину. Такъ вѣдь развѣ они догадаются, что вы поете?.. Новой музыки нѣтъ. Музыка, Евгенiя Матвѣевна, какъ математика — вѣчна-съ. И чувства людскiя вѣчны-съ. Можно притворяться, что ненавидишь красоту, а красота свое возьметъ, красота свое слово скажетъ. Это неизбѣжно-съ.
— Но, программа.
— Конечно, программа... Она тоже неизбѣжна... Рѣчь о достиженiяхъ пятилѣтки... Прослушаютъ холодно и cоn nоiа...*) Эквилибристы... Акробаты...
Безъ этого, нельзя, Евгенiя Матвѣевна, физкультура въ ударномъ порядкѣ... Ну, виртуозъ гармонистъ... Такъ вѣдь онъ и дѣйствительно виртуозъ. Великолѣпенъ... Ве-ли-колѣпенъ!.. Шопена играетъ.
— И доходитъ?..
— Еще и какъ... Тутъ есть настояще цѣнители. Такiе, что и Скрябина понимаютъ.
За стѣною толпа гудѣла. Потомъ наступила тишина и стала доноситься рѣчь. Точно щелкали по деревянному полу подошвами, раздавались сухiе, трескучiе звуки. Словъ за стѣною разобрать было нельзя.
Матросы понесли на сцену трапецiи и турники, серебряные и золотые шары, бутылки и кольца. Эквилибристъ въ пестромъ костюмѣ, усѣянномъ золотыми блестками вышелъ изъ уборной...
Концертъ шелъ по программѣ.
Матросъ-распорядитель вызывалъ исполнителей. — Товарищъ Жильцова, пожалуйте-съ... Вашъ номерочекъ...
Послѣ революцiи Женя еще ни разу не была въ театрѣ. Сначала боялась, потомъ не на что было купить билетъ. Отъ дѣтскихъ еще воспоминанiй объ оперѣ осталось: — масса свѣта, громадные размѣры зрительнаго зала — поднять голову вверхъ — голова закружится и, главное — запахъ. Особый театральный, волнующiй запахъ — ароматъ духовъ и пудры, надушенныхъ дамскихъ платьевъ, волосъ, мѣховъ, къ нему примѣшивался терпкiй запахъ клеевой краски декорацiй, газа и пыли сцены, все это особенно запомнилось Женѣ и съ этимъ запахомъ неразрывно было связано представленiе о театрѣ.
Здѣсь запахъ былъ совсѣмъ не театральный. Когда Женя вышла на сцену и подошла къ роялю у рампы, ей въ лицо пахнуло сырымъ и смраднымъ тепломъ. Пахло давно немытымъ человѣческимъ тѣломъ, людьми, которые спятъ, не раздѣваясь, мѣсяцами не смѣняя бѣлья, и никогда не бываютъ въ банѣ. Пахло кислою вонью сырыхъ солдатскихъ и матросскихъ шинелей, дыханiемъ голодныхъ глотокъ и къ этому точно трупному смердѣнiю примѣшивался легкiй запахъ дешевыхъ, плохихъ духовъ и грушевой помады, онъ не заглушалъ общаго удушливаго запаха, но еще усугублялъ его и дѣлалъ просто тошнотворнымъ.
Большинство публики сидѣло въ верхней одеждѣ. Боялись отдать: въ раздѣвалкахъ — сопрутъ!.. Да и холодно было сначала въ нетопленомъ залѣ.
Женя увидала передъ собою море розовыхъ лицъ. Точно желтоватый мягкiй свѣтъ струился отъ нихъ. Была все больше молодежь. Бритыя мужскiя лица сливались со свѣжими лицами дѣвушекъ и женщинъ.
У самыхъ ногъ Жени въ первомъ ряду стульевъ сидѣлъ Исаакъ Моисеевичъ и рядомъ съ нимъ высокiй, представительный, очень прилично, не по совѣтски одѣтый штатскiй, съ сухимъ красивымъ лицомъ. Женя знала, что это былъ покровитель искусствъ въ совѣтской республикѣ, видный членъ Сов-нар-кома.
Женя была одѣта соотвѣтствующимъ концерту образомъ. На ней былъ ея старый, еще тотъ, который она носила дѣвочкой, малороссiйскiй костюмъ. Она постирала его, Шура надставила юбку, подновила пестрыя вышивки, подкрасила новыми ленточками. Въ широкой темно-синей юбкѣ въ пышныхъ складкахъ, прикрытой спереди большимъ передникомъ, узорно расшитымъ пѣтушками и избушками, въ лентахъ и монисто, съ заплетенными въ косу волосами она казалась совсѣмъ юной и была прелестна.
Конечно, она очень волновалась. Краска залила ея блѣдное, исхудалое, голодное лицо и придала ему грустную миловидность. Зрительный залъ казался темнымъ пятномъ, надъ которымъ розово-желтый сiялъ свѣтъ. Но начала она увѣренно и смѣло. Пѣть приходилось такiе пустяки, что просто не хотѣлось расходовать иа нихъ свой прекрасный сильный, хорошо поставленный голосъ.
«Коробейники» прошли съ успѣхомъ. Милый Гольдрей изъ за рояля поощрительно ей подмигивалъ.
Женя запѣла модную совѣтскую пѣсню. Она нарочито взяла тономъ выше, немного крикливо это вышло, но такъ какъ и на дѣлѣ поютъ работницы.
...— На окраинѣ Одессы — города,
Я въ убогой семьѣ родилась,
Горемыка, я лѣтъ пятнадцати
На кирпичный заводъ нанялась.
Какiя-то незримыя, невидимыя, духовныя нити потянулись къ ней изъ зрительнаго зала. Эти нити точно связали ее съ толпою и въ пустыя, пошлыя слова, Женя вкладывала всю силу своей юной души.
Въ залѣ ей подпѣвлаи:
— За веселый трудъ, за кирпичики
Полюбила я этотъ заводъ...
Это Женѣ не мѣшало. Напротивъ ей казалось, что она овладѣваетъ толпой. Едва кончила — громъ рукоплесканiй, крики «бисъ», «еще», обрушились въ залѣ, Женя точно поплыла въ какомъ-то необъяснимомъ, небываломъ блаженствѣ. Наэлектризованная успѣхомъ, взволнованная она повернулась къ Гольдрею. Тотъ подалъ ей ноты. Одну секунду она колебалась.
— Вы думаете?.., — чуть слышно сказала она и посмотрѣла въ залъ.
Теперь она ясно видѣла многихъ. Она видѣла дѣвушекъ, улыбавшихся ей, громко кричавшихъ матросовъ, солдатъ и рабочихъ и она повѣрила имъ. Съ обворожительной улыбкой подошла она къ рампѣ. Исаакъ Моисеевичъ что-то шепталъ на ухо комиссару. Тотъ кивалъ головой.
Женя глазами показала Гольдрею, что она готова.
И точно изъ покрытаго тучами неба, на землю клубящуюся дымными туманами блеснули яркiе солнечные лучи, точно въ знойный душный день вдругъ полилъ свѣжiй, ароматный лѣтнiй дождь — раздались танцующiе звуки шаловливаго грацiознаго аккомпанимента и сейчасъ же весело и зздорно зазвучалъ свѣжiй далеко несущiй голосъ Жени.
...— Ночь весенняя дышала
Свѣтло-южною красой
Тихо Брента протекала,
Серебримая луной.. .
Отраженъ волной огнистой
Свѣтъ прозрачныхъ облаковъ
И восходитъ паръ душистый
Отъ зеленыхъ береговъ...
Отъ зеле-еныхъ береговъ...
Гдѣ была эта чудодѣйственная Брента?.. Въ какой, такой Италiи протекала она?.. Точно колдовскими какими чарами уничтожила она голодное, трупное смердѣнiе толпы и несла невѣдомые ароматы чужой, богатой, нарядной, прекрасной страны... «Догнать и перегнать»... мелькнула задорная мысль, пока Гольдрей игралъ аккомпаниментъ между куплетами. Звучно, сочно, красиво понесся снова ея голось, будя новыя, чужiя и чуждыя чувства..
...И вдали напѣвъ Торквата
Гармоническихъ октавъ...
Га-армоническихъ октавъ...
Женя кончила... Нѣсколько мгновенiй въ залѣ стояла тишина. Не то зловѣщая, не то торжественная. Женя ясно услыхала, какъ важный комиссаръ сказалъ Исааку Моисеевичу:
— Онѣ всегда неисправимы. Дворянско-помѣщичiй уклонъ... Народу нельзя показывать красоту. Красота это уже религiя. Это уже Богъ. При марксизмѣ все это просто недопустимо.
Исаакъ Моисеевичъ сидѣлъ красный и надутый, очень, видимо недовольный.
Кто-то сзади крикнулъ:
— Долой буржуёвъ...
Визжащiй, женскiй голосъ вдругъ прорѣзалъ напряженную тишину крикомъ:
— Кирпи-и-ичики!..
Исаакъ Моисеевичъ повернулся къ комиссару:
— «Кирпичики», — сказалъ онъ такъ громко, что Женя каждое его слово отчетливо слышала. — Лучшая вещь, созданная временемъ. Въ ней ярко чувствуется ритмъ заводской жизни. Это настоящая пролетарская музыка, безъ всякаго уклона.
И строго, тономъ приказанiя крикнулъ Женѣ:
— «Кирпичики»!..
Женя послушно поклонилась и сквозь невидимыя слезы запѣла пронзительнымъ голосомъ:
— Кажду ноченьку мы встрѣчалися
Гдѣ кирпичъ образуетъ проходъ...
Вотъ за это за все, за кирпичики
Полюбила я этотъ заводъ...
Надъ заломъ дружно неслось:
— Вотъ за это за все, за кирпичики
Полюбила я этотъ заводъ...
***
Къ концу второго отдѣленiя въ зрительномъ залѣ стало еще душнѣе и отвратительною вонью несло изъ зала отъ голодной, усталой, разопрѣвшей толпы. Народный комиссаръ уѣхалъ и на его мѣстѣ развязно сидѣлъ Нартовъ и въ подчеркнуто свободномъ, «товарищескомъ» тонѣ говорилъ съ Исаакомъ Моисеевичемъ. Въ заднихъ рядахъ курили, что было строго запрещено. Кое гдѣ дѣвицы сидѣли на колѣняхъ у своихъ кавалеровъ. Въ проходѣ раздавались пьяные крики. Кого-то выводили.
---------------------------------------------------стояло: — «Гр. Жильцова. Декламацiя».
Жена знала, что, когда стали спиной къ Пушкину и лицомъ къ Демьяну Бѣдному и Есенину — искать стиховъ у старыхъ классиковъ — а сколько и какихъ прекрасныхъ — она знала — нельзя. Она обожглась на Глинкѣ въ первомъ отдѣленiи, но она не образумилась. Ей совѣтовали сказать куплеты про Чемберлена, или красноармейскую частушку про Чанъ-Кай-Шена:
— Чанъ-Кай-Ши сидитъ на пушкѣ,
А мы его по макушкѣ —
Бацъ... бацъ... бацъ...
Это было въ духѣ публики и должно было произвести фуроръ, это кромѣ того соотвѣтствовало и политическому моменту, но Женя не сдавалась.
«Догнать и перегнать» толпу!
Женя знала, что совѣтская власть къ поэтамъ футуристамъ относится благосклонно. Гумилева она разстрѣляла, но скорѣе изъ административнаго усердiя, чѣмъ по убѣжденiю. Стихи-же Блока, Волошина, Анны Ахматовой среди мо-лодыхъ Вуз-овцевъ были въ большомъ ходу. Они почитались модными и отвѣчали духу времени. Въ нихъ порою слышалось то дерзновенiе, которое почиталось молодежью превыше всего. Часто въ нихъ было два смысла — бери любой, какой тебѣ больше по вкусу. Иногда звучала и тонкая насмѣшка надъ религiей и родиной, что забронировывало ихъ отъ придирокъ не въ мѣру усердныхъ большевицкихъ цензоровъ.
Женя подняла голубые глаза выше толпы, чтобы не видѣть лицъ и сказала:
— «Святая Русь», стихотворенiе Максимилiана Волошина.
Грудной голосъ былъ низокъ и звучалъ съ тѣмъ прiятнымъ надрывомъ, съ какимъ читали стихи лучшiя русскiя драматическiя актрисы. Въ немъ отразилась школа Савиной, Стрепетовой, Комиссаржевской, Читау, Ведринской...
Женя была увѣрена въ себѣ. Казалось самый звукъ ея голоса долженъ былъ растворить двери сердецъ слушателей, дойдти до ихъ Русскаго нутра.
— Святая!.. Гмъ... Къ растудыкиной матери всѣхъ святыхъ, — раздался чей-то мрачный, пьяный басъ.
Истерическiй женскiй голосъ поддержалъ его.
— Нонче святыхъ болѣ нѣтъ! Нечего народъ зря морочить!
— И никакихъ Максимилiановъ... Товарища Волошина! — крикнулъ, прикладывая руку рупоромъ ко рту, молодой человѣкъ въ черной толстовкѣ.
Начало не предвѣщало ничего хорошаго, но Женю точно понесло. Она стойко выдержала возгласы съ мѣстъ и начала спокойно, сильнымъ, глубокимъ, далеко несущимъ голосомъ:
— «Суздаль да Москва не для тебя-ли
По удѣламъ земли собирали,
Да тугую съ золотомъ суму? —
Въ рундукахъ приданое копили
И тебя невѣстою растили
Въ росписномъ, да тѣсномъ терему?..
Въ залѣ установилнсь какая-то зловѣщая, настороженная тишина. Какъ видно ожидали «другого смысла».
Женя очень волновалась. Ея голосъ дрожалъ и съ силою, любовью, страстью и горечью страшнаго презрѣнiя она бросала въ толпу заключительныя строки стихотворенiя:
— Я-ль въ тебя посмѣю бросить камень,
Осужу-ль страстной и буйный пламень?..
Въ грязь лицомъ тебѣ-ль не поклонюсь...
Слѣдъ босой ноги благословляя —
Ты — бездомная, гулящая, хмѣльная,
Во Христѣ юродивая Русь!..
Громъ рукоплесканiй раздался по залу. «Дошло», — подумала Женя. Да!.. Дошло, но какъ?..
— Поклонись проклятая буржуазiя, личикомъ умытымъ въ грязь, — отчетливо сказалъ кто то во второмъ ряду и сейчасъ же раздались неистовые крики:
— Это такъ!.. такъ!..
— Въ Бога!.. Въ мать!.. въ мать!..
— Сволочи, скажутъ тож-жа. Мало ихъ душили!..
— Бездомная!.. Поживи по нашему, не наживешь тогда дома!..
— Русь!.. Забыть надо-ть самое слово это подлое!..
— Въ мать!.. мать!.. мать!..
***
Женя не помнила, какъ сошла она со сцены. Товарищъ Нартовъ велъ ее подъ руку и говорилъ ей:
— Э-ехъ, гражданочка, Чанъ-Кай-Ши на пушкѣ куда доходчивѣе бы вышло...
Исаакъ Моисеевичъ въ артистической съ кислой гримасой благодарилъ «за доставленное удовольствiе». Кто-то, должно быть, это была Шура, надѣлъ на Женю ея старенькую кофточку на ватѣ и закуталъ голову шерстянымъ платкомъ.
Изящный, въ своемъ родѣ (каррикатура, — подумала про него Шура) матросъ и красноармеецъ провожали дѣвушекъ до улицы. Красноармеецъ несъ какiе-то кулечки и пакеты — народная плата артисткѣ за выступленiе: — мука, сахаръ, сало, чай и другiе припасы.
Матросъ позвалъ извощика.
Стояла промозглая ноябрьская ночь. За прошлые дни много нападало снѣга, и онъ лежалъ большими сугробами, тяжелый, рыхлый и грязный. Санки остановились у подъѣзда. Матросъ отстегнулъ рваную сырую полость.
— Пожалуйте, товарищъ Жильцова. Извозецъ, естественно, неважный, да какъ-нибудь доплыветъ до вашего порта. Товарищъ Сергѣевъ, положьте кулечки гражданочкамъ подъ ножки... Ну спасибо большое за пѣнiе... За стихи тоже особое... Разуважили братву... Съ коммунистическимъ!..
Онъ пожалъ руки Женѣ и Шурѣ.
— Ну, гражданинъ, трогай!.. Нашпаривай!.. На Кабинетскую къ Николаевской. Да не вывали часомъ душечекъ...
Всю дорогу Женя молчала, отвернувшись отъ двоюродной сестры. Слезы и рыданiя тяжелымъ клубкомъ стояли въ горлѣ, и Женя съ трудомъ ихъ сдерживала. Шура приписывала молчанiе сестры ея волненiю и, — чуткая, — не мѣшала ей разговоромъ и распросами.
Когда подъѣхали къ воротамъ, Женя побѣжала черезъ дворъ и, ничего не отвѣчая на вопросы отворившей ей дверь матери, помчалась черезъ корридоръ въ свою комнату и бросилась на постель лицомъ въ подушки.
— Что съ Женей?.. — спросила Ольга Пехровна, когда появилась Шура, нагруженная кульками и свертками. — Что случилось?..
— Ничего не случилось, Напротивъ все сошло прекрасно и Женя отлично декламировала и пѣла. Успѣхъ чрезвычайный... Да вотъ видишь, тетя, и матерьяльный даже успѣхъ, — показала Шура на кульки... Но, конечно, нервы должны были быть страшно напряжены... Ну и голодала она послѣднее время. На голодный то желудокъ такiя потрясенiя... Я пройду къ ней, а вы, тетя, посмотрите-ка ея добычу. Мнѣ кажется тутъ даже и чай есть.
— Боже ты мой!.. Такъ я сейчасъ и заварю... Старикамъ моимъ снесу. Сколько годовъ чая то мы и не видали.
Шура прошла къ Женѣ. Та лежала на постели въ помятомъ платьѣ и дергалась отъ рыданiй.
— Женюха, что съ тобою, моя милая?..
Женя приподнялась съ подушекъ, схватила руку Шуры и, прижимаясь къ ней мокрымъ отъ слезъ лицомъ, всхлипывая, какъ ребенокъ, стала отрывисто, сквозь слезы говорить:
— Шура... Ты меня теперь презираешь?.. Ненавидишь?.. скажи?..
— Да что съ тобою, Женя...
— Скажешь... Продалась... Бисеръ метала... За кулекъ муки Россiю имъ предала... Красоту... Глинку... Имъ, свиньямъ... Такой жемчугъ... На-те, смѣйтесь... Издѣвайтесь... Все свое святое, имъ выложила. Вѣдь это-же подлость!.. Я теперь и себя ненавижу... И ихъ всѣхъ... Думала ихъ прельстить... Кровью захлёстанныхъ... Подлая я сама съ ними стала.
Въ столовой звякнулъ чайникъ, загремѣла посуда. Ольга Петровна наставляла примусъ.
— Господи!.. До чего людей довели!.. Мамочка... За щепотку чая... За ласковое слово... Кого?.. Шура!.. Чье ласковое слово?.. Матроса съ «Авроры»... Который насъ всѣхъ убилъ и принизилъ...
— Женя... Да постой, глупая... Помолчи... Да ничего такого не было... Напротивъ, отлично... И то, что ты спѣла имъ, повѣрь, оставитъ какой-то слѣдъ...
— Нѣтъ, что ужъ утѣшать меня. Не маленькая, сама понимаю... Неужели и ты, Шура, за горсть муки?.. Горсть муки? Это-же воспитанiе голодомъ. Какъ звѣрей дрессируютъ... Покорны мы очень стали... А они издѣваются надъ нами.
Женя притягивала къ себѣ Шуру и цѣловала ее, потомъ отталкивала и долгимъ пронзительнымъ взглядомъ смотрѣла въ глаза двоюродной сестры, точно пыталась вывѣдать, что у той на душѣ, что она думаетъ и какъ смотритъ на нее.
— Нѣтъ... Чувствую... Ты, Шура, не можешь теперь не презирать меня. Господи!.. А, если-бы онъ-то!.. Геннадiй, все это увидалъ, что-бы онъ-то про меня сказалъ!..
Ольга Петровна пришла звать пить чай... Чай! Это былъ настоящiй чай!.. Не мифъ, не сказка, а чай на яву...
— Женя, встань, милая, пригладься и выйди... Не хорошо такъ огорчать мать, а о томъ, что было, мы послѣ поговоримъ, когда ты успокоишься. Увѣряю тебя, что никто тебя ни презирать, ни осуждать за то, что ты сдѣлала не можетъ и не будетъ...
— Ну, ладно, — махнула рукого Женя и стала приводить себя въ порядокъ.
Ольга Петровна за столомъ сидѣла. Примусъ подлѣ уютно ворчалъ. Бѣлый паръ струился изъ чайника. У Ольги Петровны былъ довольный и счастливый видъ.
— Ну, спасибо, Женечка. Въ накладку пью... Только сегодня... Для такого случая... И имъ снесла въ накладку. Вѣдь сколько лѣтъ такъ не пили... Прости.
Женя тяжелыми, шалыми глазами, горящими отъ недавнихъ слезъ посмотрѣла на мать и вдругъ пронзительно громко запѣла на всю квартиру:
— За веселый тотъ шумъ, за кирпичики,
Полюбила я этотъ заводъ!..
И захохотала и забилась въ истерическомъ припадкѣ.
XXII
На другой день утромъ, когда Женя и Шура уже ушли на службу, а Ольга Петровна съ Матвѣемъ Трофимовичемъ и Борисомъ Николаевичемъ въ столовой пили чай, совсѣмъ неожиданно, прiѣхалъ изъ Москвы ея отецъ — протопопъ Петръ.
Онъ вошелъ за Ольгой Петровной, отворявшей ему двери и принявшей отъ него немудрый его багажъ, небольшой свертокъ, завернутый въ клеенку и окрученный веревкой и сказалъ, какъ обычно:
— Миръ вамъ!..
Зятья поцѣловались съ тестемъ.
Сталъ точно еще выше и худѣе отецъ Петръ. И точно годы его не брали. Ему было за семьдесятъ, а все былъ онъ юношески строенъ и прямъ, какъ пальма. Въ темно-лиловой старой шелковой рясѣ, тщательно подшитой и подштопанной въ протертыхъ мѣстахъ, съ большимъ уже не золотымъ, но деревяннымъ наперснымъ крестомъ на груди, онъ былъ очень красивъ и представителенъ со своими густыми, темными въ сильной просѣди волосами, длинными волнами покрывавшими его плечи. Онъ сѣлъ за столъ и принялъ изъ рукъ дочери стаканъ съ чаемъ.
— Ого!.. Да, настоящiй!.. Вотъ, какъ вы тутъ въ Питерѣ пируете... Я три года такого не видалъ. У самого патрiарха такого не было.
Сѣдая борода лежала красивыми завитками на груди. Худое лицо было блѣдно и изможденно. Большiе синiе глаза, такiе, какiе были у всѣхъ его дочерей и внучекъ горѣли неукротимымъ блескомъ.
— Откуда достали?.. Только коммунисты такой и имѣютъ.
— Женя вчера получила за свое пѣнiе у красноармейцевъ и матросовъ въ концертѣ.
— Подвизается... Цѣнный подарокъ... Мы студентами были... Въ наше время артисткамъ цвѣты подносили... Бриллiанты и золото. Теперь мука и сало — цѣннѣйшiе дары стали... Квартира за вами осталась?..
— Осталась пока за нами. У насъ еще не учитывали жилплощади. Говорятъ, что у насъ не такъ тѣсно, какъ въ Москвѣ.
— Очень у насъ, Оля, тѣсно стало... Тѣсно, скучено и скучно... Жизни прежней Московской нѣтъ. Всѣ спѣшатъ куда-то... Точно гонитъ ихъ кто... А послѣ кончины патрiарха такъ и послѣдней смертной тоской на городъ повѣяло.
— Вы, батюшка, надолго къ намъ?
— Меня перевели совсѣмъ сюда. Патрiархъ хлопоталъ, чтобы въ Кiевъ меня. «Подкормиться тебѣ надобно», — говорилъ онъ мнѣ. И архiерею писалъ, чтобы въ Кiевъ, да у насъ нынѣ не патрiархъ, а Чека... Вотъ и послали меня сюда соборнымъ протоiереемъ... Списался... Я радъ... Съ вами хотя повидаться удалось. Завтра буду предстоять предь Господомъ во храмѣ.
— Вы, батюшка, у насъ и остановитесь. Я вамъ Гурочкину комнату приготовлю.
— Спасибо. Сегодня, если позволишь, устрой. Надо отдохнуть съ дороги и съ мыслями собраться... Мысли все у меня... Ну потомъ узнаете... Горами двигать... Коли Господь, сподобить. Не все же звѣри... Что твои?.. Машины?..
— Писала вамъ... Отъ Гурiя пятый годъ молчанiе. Какъ узнаешь?.. Говорятъ всѣ погибли... Которые остались, заграницу подались, тоже не на сладкое житье... Гдѣ онъ?.. Я въ поминанiе за упокой вписала. О Володѣ и говорить не хочется. Слыхала — у нихъ !.. Хуже смерти. Прости меня, Господи. Ваню въ третьемъ году разстрѣляли... Маша, какъ умерла, Мура ушла съ комиссаромъ. Нина пошла въ деревню и только мы о ней и слыхали. Вотъ что отъ насъ осталось... Можетъ быть, батюшка, Гурiй то и живъ, да вѣдь не напишетъ...
— Не напишетъ... Подвести боится. Въ Москвѣ Архаровыхъ сынъ черезъ посольство связь съ родными установилъ... Писалъ имъ... Доллары посылалъ... Ну донесли, какъ это у насъ теперь водится. Старика Архарова, семьдесятъ лѣтъ ему, — разстрѣляли... Мать сослали въ Соловки. Люди сказывали — померла старуха въ дорогѣ.
— Да за что-же..., — возмутился Антонскiй.
— У насъ это очень строго. Отецъ бѣлогвардейца... За не донесенiе, обманъ совѣтской власти и шпiонажъ... Сокрытiе иностранной валюты... Получи письмо съ заграничной маркой, или пошли письмо заграницу того и гляди притянуть... Что, почему, кому? — вотъ и шпiонажъ. Да... Житейское море воздвизаемое!.. Порастерялись всѣ. За Димитрiя, Ивана, за Марью мою кротчайшую молюсь ежечасно — да помянетъ ихъ Господь во Царствiи своемъ... Тихонъ, слыхаль отъ Надежды, — живъ. Въ горахъ кавказскихъ скитается, звѣриную жизнь ведетъ. А мы?.. Кротость ягненка... Да не лучше иной разъ волкъ ягненка? И не достойнѣе въ другой разъ злоба и ненависть, чѣмъ любовь и всепрощенiе? Бывъ въ сослуженiи съ покойнымъ патрiархомъ Тихономъ не разъ мы о семъ предметѣ со страстями препирались. Онъ съ кротостью и смиренiемъ, а я съ Туберозовскимъ *) пламеннымъ наскокомъ.
— Ну и что-же патрiархъ?.., — спросилъ Антонскiй.
— Святой человѣкъ... Только мы съ нимъ по разному святость понимали, У меня святые — Георгiй Побѣдоносецъ, Александръ Невскiй, Патрiархъ Гермогенъ, святая Ольга — Твоя, дочушка милая, святая покровительница, святый Сергiй Радонежскiй съ Монахами Пересвѣтомъ и Ослябей — у него — тихiе подвижники... священно-мученики... Молчальники...
— Нелегкое положенiе его было, — сказала Ольга Петровна.
— Кто споритъ? Прямо трагическое положенiе. Помню весну 1923-го года. Выпустили тогда святѣйшаго изъ тюрьмы, прiѣхалъ онъ къ себѣ. Горенки у него низкiя, крошечныя, самъ онъ худенькiй, маленькiй, въ чемъ душа-то держится... А вѣдь онъ — патрiархъ всея Россiи!.. Онъ, что папа Римскiй на Западѣ, то онъ на Востокѣ... Отъ Финскихъ хладныхъ скалъ до пламенной Колходы, отъ потрясеннаго Кремля до стѣнъ недвижнаго Китая — онъ!.. Патрiархъ Т и х о н ъ ! ! . Его слово и подвизались бы самые Ангелы за Господа Своего.. А онъ?.. Вотъ онъ... Вижу его... Вечеръ... Заря Московская догораетъ и послѣднiе алые лучи играютъ на окладѣ иконъ... Онъ изъ Чека прiѣхалъ послѣ допроса... Мы ожидали его съ превеликимъ волненiемъ... Благословилъ насъ. Я и спрашиваю съ дерзновенiемъ: — «ваше святѣйшество... ну, что?.. Какъ?..». А онъ благостно такъ и съ тонкой что-ли насмѣшкой надъ самимъ собою отвѣчаетъ: — «головку обѣщали срубить».
— Батюшка, и точно такъ, — сказала Ольга Петровна, — каждую минуту смерть его ожидала...
— Ангеломъ своимъ заповѣсть о тебѣ, да никогда преткнеши ногу твою... На аспида и василиска наступиши и попереши главу льва и змiя!.. Точно смерть... Нѣтъ... Никогда они не пошли бы на его смерть. Имъ ими убитый, или замученный патрiархъ былъ много страшнѣе живого, или такъ благостно въ Бозѣ почившаго. Они и похороны ему такiя устроили и народа допустили уймы, чтобы видѣли, какъ онъ умеръ... Мнѣ разсказывали, что Ленинъ про него сказалъ: — «мы изъ него второго патрiарха Гермогена дѣлать не будемъ»... Они прежде всего — богоборцы... Крупская — жена Ленина, читала о воспитанiи дѣтей. Она-же у насъ педагогъ!.. «Тема дѣтской книги» — говорила она, — «должна быть значима, должна давать извѣстную зарядку ненависти къ буржуазiи, къ классовому врагу, должна будить активность... Въ нашихъ дѣтяхъ должны быть мiровоззрѣнiе и мораль коммунистическiя. Мелкособственническая и торгашеская мораль намъ ни къ чему. Мы должны вытравлять всякiя религiозныя вѣрованiя. Чертобѣсину» — это она такъ христiанскую религiю назвала — «надо разъ навсегда уничтожить!.. Буржуазная» — понимай: — христiанская — «мораль насквозь лицемѣрна, а мораль коммунистическая вытекаетъ изъ потребностей коллективнаго труда, коллективной жизни и борьбы за лучшее будущее всѣхъ трудящихся»... У нея — активность, коммунистическая мораль ненависти, вытравленiе религiи... Борьба!.. Ну и побѣда потому. Они такъ готовятъ съ самыхъ раннихъ лѣтъ. У нас противъ нихъ — Господь, и побѣда должна быть Господнихъ силъ надъ темными силами дiавола... Патрiархъ на борьбу не пошелъ. Онъ пошелъ на сдачу врагамъ Церкви. Онъ поклонился.
— Боялся что-ли?.., — спросилъ Матвѣй Трофимовичъ|
— За себя?.. Нѣтъ!.. Ручаюсь... За себя ничуть не боялся... Онъ и на плаху пошелъ-бы смиренно, съ крестнымъ знаменiемъ, какъ истинный христiанскiй мученикъ... Но не какъ подвижникъ... Не было въ немъ подвига, было лишь смиренное подвижничество... Не скажите мнѣ, что словами играю. Истинно такъ... Онъ боялся за церковь. Въ первый годъ большевизма, въ январѣ 1919-го года, — онъ анаѳему большевикамъ провозгласилъ, а потомъ... Какъ стали большевики церкви закрывать, архiереевъ и священниковъ разстрѣливать и ссылать — устрашился... Пошелъ на поклонъ... И овладѣла тогда имъ Чека. Устроили «Живую церковь», въ православiе внесли расколъ. Разрѣшили вдовымъ священникамъ вступать во второй бракъ, каноны порушили, допустили женатыхъ священниковъ къ епископству и, какъ подхвачено это было нѣкоторыми честолюбцами съ радостнымъ усердiемъ! — ну и палъ тогда духомъ патрiархъ. Всѣ исподличались... Не стало и между духовенствомъ честныхъ людей... Ну и пропадай тогда все... Рѣшилъ: — надо церковь спасать... Его-ли слабыми руками было это дѣлать? Точно забылъ, что сказалъ Христосъ: — «Созижду Церковь мою и врата адовы не одолѣютъ ю»... Забылъ, что Господь не въ рукотворенныхъ храмахъ живетъ, но небо, престолъ и земля подножiе ногъ Его!.. Забылъ, что Церковь Божiя внутрь есть, а не наружу... Пошелъ бороться за внѣшнее — и себя измучилъ и людей ввелъ въ соблазнъ... Усумнился въ силѣ Господней...
— Батюшка... Такъ-ли?.. Сколько храмовъ закрыли... Обратили въ музеи безбожiя и склады... Сколько уничтожили духовныхъ лицъ.
— Что изъ того?.. Оставшiеся храмы переполнены… Люди стоятъ на площадяхъ, чтобы услышать молитву и Слово Божiе...
— А не думаете вы, — сказалъ Антонскiй, — что храмы переполнены не потому, что вѣрующихъ стало больше, но потому, что храмовъ стало слишкомъ мало.
— Слыхалъ я и такiе толки. Скажу: — неправда!.. Архiереевъ и священниковъ ссылаютъ на сѣверъ на тяжелыя работы, гдѣ ихъ ожидаетъ смерть — а мiряне каждую службу подаютъ записки о здравiи заключенныхъ пастырей и молятся за нихъ. Возвращаемые изъ ссылки, или тюрьмы священнослужители обременены излiянiями благодарности, любви и всякаго почитанiя — это-ли не показатель силы вѣры?.. Чека злобствуетъ... Въ Полтавѣ восемнадцать монаховъ было посажено на колъ, а потомъ сожжено, чего и въ Нероновы времена не видали... Въ Екатеринославѣ священниковъ распинали и побивали камнями... Терроръ ужасающей волной прокатился вслѣдъ за приходомъ большевиковъ къ власти — но передъ самою церковью были они безсильны. Меньше народа ходитъ въ церковь?.. Да, меньше... безусловно — меньше... Совѣтскiе служащiе боятся явно исповѣдывать вѣру... Церквей мало... Замученные, усталые, раздѣтые и разутые люди не могутъ далеко ходить... И всё таки идутъ... Большевики знали: — «поражу пастыря и разсѣются овцы»... Вотъ и пошли они ядовитымъ походомъ на патрiарха, а теперь идутъ на митрополита Сергiя... Митрополитъ Сергiй думаетъ подчиненiемъ имъ перехитрить ихъ. Нѣтъ!.. Бѣса не перехитришь!.. Онъ посильнѣе тебя... Борись съ бѣсомъ, уничтожай его, а не лукавь съ нимъ... Апостолъ Павелъ въ посланiи къ Коринфянамъ пишетъ; — «не преклоняйтесь подъ чужое ярмо съ невѣрными»... «Какое общенiе праведности съ беззаконными?»... «Что общаго у свѣта съ тьмою?.. Какое согласiе между Христомъ и Велiаромъ?.. Или какое соучастiе вѣрнаго съ невѣрнымъ?»... *)
— Значитъ у нихъ никому служить нельзя... Саботажъ полный, — тихо проговорилъ Антонскiй.
— Говоритъ апостолъ Павелъ: — «выйдите изъ среды ихъ и отдѣлитесь, говоритъ Господь, и не прикасайтесь къ нечистому, и Я прiиму васъ»... *))
— Саботировать... Бороться... Вредительствовать... Но тогда погибнешь?..
— И Господь прiиметъ васъ, — съ неукротимою вѣрою, съ пламенною силою воскликнулъ отецъ Петръ и всталъ изъ-за стола.
Вечеромъ передъ всенощной, какъ бывало давно-давно сидѣлъ въ тихихъ сумеркахъ зимняго дня отецъ Петръ за старымъ разстроеннымъ роялемъ. Ольга Петровна стояла сзади него и вмѣсто сестеръ ея стали ея дочь и племянница. Вѣрнымъ голосомъ въ холодный сумракъ нетопленнаго зала бросалъ отецъ Петръ святыя слова:
— Величитъ душа моя Господа и возрадовахся духъ мой о Бозѣ Спасе моемъ.
И какъ и раньше въ тѣ старыя времена дружно принимало отъ него родственное трiо. Голосъ Жени выдѣлялся и велъ остальные голоса за собою.
— Честнѣйшую херувимъ и славнѣйшую безъ сравненiя серафимъ...
Пусто было въ гостинной. Не было ни филодендроновъ, ни фикусовъ, не было амариллисовъ и не было часовъ между окнами. Часы давно обмѣняли на муку и на старомъ облѣзломъ постаментѣ ихъ стояла безобразная закопченная печка «буржуйка».
Женя просила дѣдушку исповѣдать ее, чтобы завтра за обѣдней прiобщиться святыхъ Таинъ.
Женя наблюдала за дѣдушкой. Какъ перемѣнили его эти годы лишенiй, страданiй и борьбы! Какъ удивительно проникновенно онъ пѣлъ, какъ смотрѣлъ куда то вдаль, точно не грязныя, давно не перемѣненныя обои были передъ нимъ, но будто и точно видѣлъ онъ херувимовъ и серафимовъ и Божiю Матерь во всей Ея славѣ. Въ Гурочкиной комнатѣ было темно. На письменномъ столѣ Гурочки горѣла одинокая тонкая восковая свѣчка и какимъ-то таинственнымъ призрачнымъ свѣтомъ озаряла раскрытое Евангелiе и темный деревянный крестъ. Надъ ними склонился отецъ Петръ. И будто сiянiе шло отъ его сѣдѣющихъ волосъ и точно огни горѣли въ его потемнѣвшихъ глазахъ.
Женя не узнавала дѣдушки. Точно нѣкiй Духъ стоялъ передъ столомъ и склонился къ ней, слушая ея жаркую исповѣдь. Несвязно и сбиваясь говорила Женя о томъ, какъ въ ея сердцѣ любовь и прощенiе къ людямъ смѣнялись ненавистью и злобою и какъ стала она и себя презирать и ненавидѣть послѣ вчерашняго.
— И какъ-же мнѣ быть, когда должна я, должна служить съ ними, чтобы кормить папу и маму, а не могу я иначе, какъ съ ненавистью ко всѣмъ моимъ начальникамъ и старшимъ.
И странныя слова усльшала она изъ сумрака угла комнаты, гдѣ чуть поблескивали серебряныя нити старой епитрахили и откуда свѣтились огни неукротимыхъ глазъ:
— Ненавидь гонящихъ Христа! Разбирайся въ своих товарищахъ по несчастью служить сынамъ дiавола и помогай тѣмъ, кто, какъ и ты справедливою ненавистью пылаетъ къ нимъ... Съ вами пребудетъ Христосъ и дастъ вамъ силу побѣдить антихриста со всей его ратью, со всѣми его силами страшными, злобными. Вчерашнее твое?.. Не грѣхъ, не ошибка... Сотни издѣвались надъ тобою, а другiя унесли въ сердцѣ своемъ тихую отраду прiобщиться къ красотѣ, отъ Бога данной. Вѣруй въ Бога! Ему молись, Его призывай и Онъ спасетъ тебя!..
ХХШ
Отецъ Петръ служилъ обѣдню въ старинномъ соборѣ Растреллiевской постройки на «площади коммунаровъ». Какъ большинство старыхъ Петербургскихъ церквей, построенныхъ въ прошломъ и позапрошломъ вѣкѣ, когда не жалѣли мѣста, когда просторенъ былъ Петербургъ, соборъ этотъ стоялъ въ глубинѣ, въ сторонѣ отъ улицы, на площади и былъ окруженъ довольно большимъ садомъ высокихъ голыхъ березъ. Отецъ Петръ подходилъ къ нему по широкой аллеѣ, по каменнымъ плитамъ и, когда увидалъ всю его стройную каменную громаду, купола въ золотомъ узорѣ — ощутилъ нѣкiй душевный миръ.
Прекрасенъ былъ зимнiй день. Вчерашняго кислаго коричневаго тумана, какъ не бывало. Высокое блѣдно-голубое небо было расцвѣчено перламутровымъ узоромъ нѣжныхъ розовыхъ облаковъ-барашковъ. Солнце слѣпило глаза и сверкало на высокихъ снѣжныхъ кучахъ, наваленныхъ въ саду. Съ моря свѣжiй вѣтеръ задувалъ и несъ въ городъ бодрящiй запахъ воды. Воробьи носились съ куста на кустъ и весело чирикали.
Было воскресенье, но колокола нигдѣ не звонили. Колокольный звонъ былъ запрещенъ въ совѣтской республикѣ. Въ ней не было и воскресенiй, была «пятидневка» и дни отдыха не совпадали съ воскресными днями. На главныхъ улицахъ, какъ и всегда была сутолока куда-то спѣшащихъ оборванныхъ, голодныхъ людей, у продовольственныхъ лавокъ, у кооперативныхъ магазиновъ стояли длинныя очереди, въ нихъ хмуро топтались голодные, озлобленные люди, и была надъ городомъ страшная тишина какой-то придавленности и непревзойденной скуки. Иногда проносился по ухабистой улицѣ автомобиль какого-нибудь «начальства», колеса буксовали на снѣгу, автомобиль рипѣлъ и гремѣлъ, испуская черныя струи бензиноваго перегара и оставляя за собою по снѣгу темный слѣдъ.
Все это дорогой замѣчалъ отецъ Петръ. «Словъ нѣтъ», — думалъ онъ — «сумѣли они своего достигнуть... Выгнали людей изъ домовъ, изъ семьи на улицу. «Обобществили» народъ. Всѣхъ «оработили». Каждаго обротали и на каждаго надѣли хомутъ, Дѣлъ навалили. Стой въ очереди за пропитанiемъ, несись на другой конецъ города за справкой, за квитанцiей, за заборной книжкой, мчись на лекцiю, на собранiе, на прогулку, на экскурсiю... Стройся, слушай, что тебѣ говорятъ коммунисты и молчи!.. молчи!!. молчи!!! Рабы!».
Церковь была биткомъ набита народомъ. И въ оградѣ стояла толпа. Невидимыми путями распространился слухъ, что служить будетъ старый протоiерей отецъ Петръ, сослужительствовавшiй самому патрiарху Тихону и что вѣроятно онъ что-нибудь скажетъ. Проповѣди, не одобренныя Чекою, были запрещены въ совѣтскомъ союзѣ. Но отца Тегиляева помнили старики и знали, какъ онъ умѣетъ служить и какъ онъ бывало сильно и краснорѣчиво говорилъ.
Изъ малыхъ вратъ, прiоткрытыхъ служкой, отецъ Петръ посмотрѣлъ на прихожанъ. Все больше — старики и старухи. Въ храмѣ было свѣтло. Прозрачные лучи сквозь большiя многостекольныя окна низали храмъ косыми полосами, упадали на позолоту, на прекрасную роспись иконъ Елизаветинскихъ временъ. За этими полосами тутъ, тамъ покажется въ розовой дымкѣ молодое лицо. Копна волосъ на темени, сжатыя надъ переносицей брови узкiе глаза. Знакомый суровый видъ совѣтскаго молодняка. Вуз-овцы въ косыхъ рубашкахъ. Красноармеецъ въ сѣрой шинели. Черная куртка чекиста. Малиновые четыреугольники петлицъ. Сурово нахмуренное лицо. Что они?.. Зачѣмъ?.. И опять старики съ лысыми и сѣдыми трясушимися головами, старухи въ шляпкахъ «довоеннаго времени», въ длинныхъ платьяхъ, отъ грязи и снѣга подобранныхъ потертыми старыми резиновыми «пажами».
Отцы и матери разстрѣлянныхъ, замученныхъ дѣтей, «классовый врагъ», умирающiе отъ голода «лишенцы», лишенные права на трудъ и хлѣбъ, тихо вымирающая старая Императорская Россiя.
Имъ-ли скажетъ онъ свои сокровенныя мысли, имъ-ли проповѣдуетъ подлиннаго Христа?.. Не имъ... Они и такъ знаютъ Христа и горячо въ Него вѣруютъ. Они Его не забыли... О нихъ его усердная молитва... Вотъ какая гора записокъ лежитъ на деревянномъ подносѣ — и все — «за упокой»!.. Вымираетъ, выбивается, разстрѣливается, замучивается въ чекистскихъ подвалахъ старая Россiя. Слезы давно выплаканы. Сердца ожесточены голодомъ и терроромъ... Имъ осталась еще молитва. Да и та на половину запрещена... Онъ скажетъ свое огневое слово вотъ тѣмъ, кто смотритъ съ нескрываемымъ любопытствомъ и презрѣнiемъ на золото украшенiй, на ободранныя иконы, кто прислушивается съ насмѣшливой улыбкой къ тому, что читаетъ на крылосѣ чтецъ.
Отецъ Петръ отошелъ отъ малыхъ вратъ.
Четко и ясно читалъ псаломщикъ. Любительскiй хоръ, устанавливался на крылосѣ. Пришла Ольга Петровна съ Женей и Шурой. Она сговаривается съ остальными пѣвчими. Она знаетъ, какъ любитъ ея отецъ, чтобы пѣли. Чуть слышно, въ полголоса, подъ сурдинку напѣваютъ, даютъ тонъ. Точно въ оркестрѣ настраиваютъ инструменты.
Послѣднее слово проскомидiи отдалось эхомъ въ высокомъ, свѣтломъ куполѣ. Въ наступивщей тишинѣ мѣрно звякаютъ кольца кадила передъ иконостасомъ и поскрипываютъ сапоги отца дiакона. Медленно и торжественно открываетъ Царскiя врата отецъ Петръ и благоговѣйно произноситъ возгласъ.
— Аминь, — отвѣчаетъ хоръ, и дивными, звенящими голосами разносится къ самому куполу его аккордъ.
«Хорошо спѣли», — думаетъ отецъ Петръ. Рокочущимъ басомъ дiаконъ говоритъ ектенiю. Служба идетъ чинно и мѣрно. Точно и нѣтъ никакой совѣтской антихристовой власти. Ни выкриковъ, ни театральныхъ, драматическихъ прiемовъ, введенныхъ «обновленцами», у кого невѣрующiй Александръ Введенскiй, прозванный въ народѣ «митрополитомъ Содомскимъ и Гоморрскимъ» поощрялъ обращенiе молитвы въ храмѣ въ нѣкiй кощунственный театръ.
Умилителъно нѣжно пропѣли «Херувимскую», которую вела за собою несказанно прекраснымъ голосомъ Женя, и вотъ уже вступило тихое, внятное, четкое «Вѣрую». Отецъ Петръ совсѣмъ ушелъ въ служенiе. Три старухи и Женя прiобщались святыхъ Даровъ, Ясно и проникновенно читалъ отецъ Петръ стоя съ чашей у алтаря передъ-причастныя молитвы и Женя звонкимъ голоскомъ повторяла за нимъ и пришепетывая лепетали старухи. Послѣ причастiя радостенъ и свѣтелъ былъ точно пронизанный солнцемъ выкрикъ стройнаго хора:
— Видѣхомъ свѣтъ истинный, прiяхомъ Духа Небеснаго, обрѣтохомъ вѣру истинную, нераздѣльнѣй Троицѣ покланяемся: — Та бо насъ спасла есть.
Конецъ службы. Сзади у ящика церковнаго старосты — движенiе. «Шапочный разборъ».
Отецъ Петръ неслышными шагами вышелъ на амвонъ и сталъ передъ Царскими вратами. Въ рукахъ онъ держалъ старинный Петровскiй крестъ. Голубые глаза отца Петра сiяли необычнымъ свѣтомъ. Худое, изможденное лицо было прекрасно.
Шорохомъ пронеслось по церкви: — «проповѣдь... Господи!.. Вѣдь запрещено... Или не знаеть?.. Предупредить его?.. Да какъ»...
Заднiе подались впередъ. Пѣвчiе вышли изъ глубины крылоса ближе къ амвону. Ярко свѣтятъ солнечные лучи на позолоту храма, играютъ на крестѣ, свѣтлымъ нимбомъ озаряютъ сѣдѣющую голову священника.
Вздыхаютъ старики и старухи. Вызывающе смотритъ молоднякъ.
Въ густую, затаенную, внимающую тишину входятъ ясно, отчетливымъ голосомъ сказанныя простыя слова:
— Во Имя Отца и Сына и Святого Духа...
***
— Апостолъ Павелъ въ посланiи къ Римлянамъ пишетъ: — «всяка душа да будетъ покорна высшимъ властямъ; ибо нѣтъ власти не отъ Бога, существующiя-же власти отъ Бога установлены. Посему противящiйся власти противится Божiю установленiю; а противящiеся сами навлекутъ на себя осужденiе. Ибо начальствующiе страшны не для добрыхъ дѣлъ, но для злыхъ. Хочешь-ли не бояться власти?.. Дѣлай добро и получишь похвалу отъ нея; ибо начальникъ есть Божiй слуга, тебѣ на добро. Если-же дѣлаешь зло, бойся, ибо онъ не напрасно носитъ мечъ; онъ Божiй слуга, отмститель въ наказанiе дѣлающему злое. И потому надобно повиноваться не только изъ страха наказанiя, но и по совѣсти»... *)
Сказавъ это отецъ Петръ замолчалъ на мгновенiе. Женя и Шура, съ ужасомъ смотрѣли на дѣдушку. Имъ вспоминался Ангелъ Господень, какъ Онъ описанъ евангелистомъ Матѳеемъ: — «видъ его былъ какъ молнiя и одежда его бѣла, какъ снѣгъ».
Свѣтлый подрясникъ и точно блисталъ въ солнечномъ лучѣ, какъ снѣгъ. Молнiи сверкали изъ глазъ и все лицо было строго и непреклонно.
Отецъ Петръ продолжалъ:
— Этими словами апостола Павла думаютъ прикрыть свое преступное заблужденiе тѣ, кто принялъ совѣтскую власть коммунистовъ, какъ власть отъ Бога намъ посланную. Надо знать времена! Апостолъ Павелъ писалъ это посланiе Римлянамъ. Римляне заблуждались, но они имѣли боговъ. У нихъ была своя строго продуманная религiя многобожiя. Они создали свою мораль и они отстаивали своихъ боговъ. Они не понимали христiанъ и они преслѣдовали ихъ потому, что думали, что христiане не вѣрятъ въ Бога. Они говорили христiанамъ: — «поклонись нашимъ богамъ и мы отпустимъ тебя»... Тогдашнiе христiане въ большинствѣ были евреи, а Римляне знали, кто такое евреи вообще... Апостолъ Павелъ, писалъ Титу, что евреи непокорны, пустословы и обманщики. Римляне и гнали обрѣзанныхъ, какъ непокорныхъ, пустослововъ и обманщиковъ. Римляне установили у себя законы, благотворные для добрыхъ дѣлъ и эти-то законы призывалъ апостолъ Павелъ исполнять.
— Что-же мы видимъ теперь?.. У насъ власть не только не знающая Бога, отрицающая Его, но власть борющаяся съ Богомъ, стремящаяся уничтожить Бога въ сердцахъ людей. Мы, вѣрующiе, стоимъ на одномъ концѣ браннаго поля — они, большевики, на другомъ. И между нами ничего другого не можетъ быть, кромѣ самой ожесточенной борьбы. Большевики говорятъ: — «мы боремся за душу человѣка, чтобы вытравить ее, насмѣшкой, издѣвательствомъ, прямымъ преслѣдованiемъ уничтожить въ ней вѣру въ Бога». Что-же будемъ молчать на это?.. Ссылаться на апостола Павла?.. Никакъ!..
— Начальствующiе страшны для злыхъ дѣлъ… Но, если начальствующiе сами покровительствуютъ злымъ дѣламъ, отъ Бога-ли они поставлены?.. Декретами нашего правительства всѣ заповѣди Господни нарушены и изврашены... Со страхомъ наказанiя, жестокой кары входите вы въ храмъ и далеко не увѣрены благополучно-ли вы выйдете изъ него... Гдѣ благостный перезвонъ колоколовъ, гдѣ наши великiе благовѣсты, возвѣщавшiе и старому и немощному о томъ, что идетъ служба въ церквяхъ?.. Все это запрещено. Гдѣ почитанiе родителей и семья, произрастающая въ мирѣ и любви? Злые безпризорные бродятъ по улицамъ, какъ стаи голодныхъ волковъ и вы сторонитесь, страшно сказать Русскихъ дѣтей! Горы дѣтскихъ сиротскихъ труповъ валяются по подваламъ безъ погребенiя!.. Сравню-ли я такое: наше правительство, такую нашу власть съ Римскими властями и скажу-ли что эта власть отъ Бога постановлена?... А что, если это не Господня власть, но дiавольская сила антихриста поставила намъ всѣхъ этихъ комиссаровъ и коммунистовъ? Господь учитъ нась — «не укради» — а вамъ говорятъ: — «грабь награбленное»... Господь заповѣдалъ намъ: — «не убiй» — смрадомъ мертвечины множества невинно разстрѣлянныхъ людей пропитанъ самый воздухъ нашего союза... «Не прелюбы сотвори» и — браки на сутки и несчастныя брошенныя женщины, обращенныя въ рабство!.. «Не сотвори себѣ кумира» — каменные и бронзовые истуканы стоятъ по всѣмъ городамъ и въ самой Москвѣ высится мавзолей, къ которому водятъ принудительно на поклонъ народныя толпы!..
Страшная, придавленная, послѣдняя тишина, какая бываетъ въ судѣ въ ожиданiи вынесенiя смертнаго приговора стояла въ храмѣ. Звенящимъ металломъ благовѣста неслись прихожанамъ въ самыя ихъ сердца волнующiя, вдохновенныя слова протоiерея Петра. Во дни апостоловъ только и бывало такое пламенное краснорѣчiе. Люди стояли, низко опустивъ головы. Казалось, если-бы могли они, какъ птицы вобрать головы въ шеи, спрятать ихъ подъ крылья, они сделали-бы такъ. Ноги свинцомъ налились. И выйдти уже не смѣли и боялись даже вздохнуть: — самый вздохъ могъ быть истолкованъ, какъ сочувствiе.
Молодежь съ узкими лбами и глазами, напряженно смотрящими не опускала головъ. Она, казалось, ожидала, чѣмъ кончитъ этотъ дерзновенно смѣлый попъ.
— Говоритъ писанiе про дiавола: — ложь есть и отецъ лжи. Какимъ густымъ туманомъ лжи окутаны вы, весь народъ, всѣ прiѣзжiе, скажу прямо — весь мiръ! Не было никогда въ мiрѣ такой лжи. Вамъ объявили пятилѣтку. Строятъ громадные заводы, говорятъ объ индустрiализацiи страны. На послѣднiе гроши нищаго, голоднаго народа строятъ при помощи иностранцевъ всевозможные гиганты — Днѣпро-строи, Кузнецк-строи, Ангаро-строи, Волхов-строи... Безумцы и наглые обманщики! Они забыли, что «аще не Господь созиждетъ зданiе — всуе трудяйся зиждущiе»... Всуе!.. Понапрасну тяжелыя, каторжныя работы строющихъ. Понапрасну громадныя затраты на машины и оборудованiе. Кому нужна электрофикацiя въ такихъ размѣрахъ, какiе можетъ дать Днѣпрострой?.. Кого будутъ освѣщать, какiя машины приводить въ движенiе въ Прибайкальской тундрѣ... И такъ все, что ни дѣлаетъ дiавольская, лживая власть. Пыль въ глаза пускаютъ... Яко ложь есть и отецъ лжи!.. Шайка фанатиковъ?.. Нѣтъ стая бѣсовъ владѣетъ вами... Имъ-ли буду призывать я повиноваться словами апостола Павла?..
Отецъ Петръ до этого мѣста говорилъ ровно и спококно. Его голосъ не подымался, но вдругъ съ силою, неожиданною отъ его стараго, казалось, немощнаго тѣла онъ возгласилъ:
— Никогда!.., — отецъ Петръ высоко поднялъ крестъ надъ головою. — Никогда нельзя къ нашей власти примѣнять посланiе апостола Павла. И, если-бы нынѣ писалъ вамъ апостолъ Павелъ, писалъ вамъ, гражданамъ не Римской, но совѣтской республики — онъ призывалъ-бы васъ не къ покорности, но къ бунту... Къ бунту!.. къ возстанiю!.. къ противоборству во всемъ... Ибо наши начальствующiе страшны для добрыхъ дѣлъ... Ибо они носятъ мечъ напрасно — для покровительства всему злому, развратному и скверному...
Отецъ Петръ сдѣлалъ крошечную паузу и сказалъ сильно и проникновенно.
— Головку срубятъ?..
На мгновенiе онъ опустилъ свою красивую голову, но сейчасъ-же высоко и гордо поднялъ ее.
— Какая польза человѣку, если онъ прiобрѣтетъ мiръ, а душѣ своей повредитъ?.. Мiръ ненавидѣлъ Христа за то, что Христосъ свидѣтельствовалъ о немъ, что дѣла его злы... Пусть и меня возненавидитъ. Но скажу, и паки и паки повторю: — злы дѣла совѣтскiя и ведутъ къ нашей погибели... А убьютъ?.. Сколькихъ убили?.. Говоритъ Христосъ: — «не бойтесь убивающихъ тѣло, души-же не могущихъ убить»!.. Аминь.
***
Когда, какъ всегда это дѣлаютъ священники, отецъ Петръ, въ полголоса читая молитвы, прибиралъ жертвеннiкъ, къ нему подошелъ какой-то молодой человѣкъ, не изъ служащихъ при храмѣ, но постороннiй, и прошепталъ на ухо отцу Петру:
— Батюшка... Не уходите... Скройтесь... Тутъ подвалъ есть. Чекисты ждутъ убить васъ.
Ничто не дрогнуло въ лицѣ отца Петра, Онъ продолжалъ спокойно и благоговѣйно укладывать священные предметы въ углу жертвенника и накрылъ ихъ чистымъ полотномъ. Потомъ съ молитвою снялъ епитрахиль, прошелъ в ризницу, надѣлъ рясу и потертую съ мѣховымъ воротникомъ шубу. Обыкновенно отецъ дiаконъ, причетникъ, или кто нибудь изъ хора помогали священнику и подавали ему одѣтьтся. Въ такiя минуты обмѣнивались впечатлѣнiями о службѣ, о количествѣ прихожанъ, и уже, конечно, о проповѣди.. А о такой проповѣди, казалось-бы, какъ не поговорить?.. Но сейчасъ почти никого не было. Старый дiаконъ стоялъ въ углу алтаря и былъ, какъ пришибленный. Полная тишина была въ алтарѣ и храмѣ, изъ котораго выходили прихожане.
— Прощайте, отецъ дiаконъ. Не осудите во грѣхахъ моихъ!
Дiаконъ молча поклонился.
Держа шапку въ рукѣ, въ распахнутой шубѣ, съ ясно виднымъ деревяннымъ крестомъ на груди, высоко неся голову, спокойной, твердой походкой пошелъ отецъ Петръ по ковровой дорожкѣ къ выходу. Въ храмѣ мало оставалось народа, и тѣ, кто задержался еще у выхода, увидѣвъ отца Петра шарахнулись отъ него въ сторону, широко очищая ему дорогу.
Отецъ Петръ вышелъ на паперть.
Вся обширная площадъ передъ храмомъ, скверъ въ этомъ мѣстѣ раздавшiйся въ стороны были густо покрыты народною толпою. Народъ стоялъ молча, точно ожидая чего-то. Въ синемъ небѣ четокъ былъ кружевной черный узоръ голыхъ вѣтвей высокихъ березъ и тополей. На карнизѣ надъ входомъ гулькали на солнцѣ голуби и чирикали въ верхнихъ вѣткахъ воробьи. Гдѣ-то одинъ разъ каркнула ворона. И было что-то мертвящее, кладбищенское въ молчаливомъ ожиданiи толпы. Такъ ожидаютъ на похоронахъ выноса изъ церкви гроба.
Какъ только отецъ Петръ показался наружу, стоявшiе сбоку дверей какiе то молодые люди бросились на него и крѣпко схватили за руки. Ихъ было человѣкъ семь, восемь, въ рабочихъ каскеткахъ и чекистовъ въ кожаныхъ шапкахъ.
Гробовая тишина нарушена была ѣдкими, злобными ругательствами:
— А гадъ паршивый!.. Контру разводить будешь!
— Завелъ бузу, старый поганецъ!..
— Ишь оратель какой выискался!..
— Не отъ Бога совѣтская власть?.. Ищи своего Бога. Идѣ онъ есть такой!!.. Смотрите, граждане, какъ Богъ защититъ своего поклонника.
— Въ бога!.. въ мать!.. въ матъ!!. мать!!!
— Бей его въ дымъ и кровь!..
— Старикашка зловредный!
Подъ эти крики отецъ Петръ успѣлъ оглядѣть толпу. Человѣкъ восемьсотъ стояло кругомъ. Конечно, больше старики и старухи, но были и молодые. Старые съ жуткимъ страхомъ, слезящимися глазами, качая головами, смотрѣли на священника, схваченнаго чекистами. Кое кто обнажилъ головы. Молодые, кто съ удивленiемъ, кто съ любопытствомъ, кто равнодушно смотрѣли на все, что происходило. Никто не тронулся съ мѣста, хотя казалось — навались толпа на чекистовъ и рабочихъ и во мгновенiе ока смяли-бы схватившихъ отца Петра и освободили-бы священника. Но никто не сдвинулся съ мѣста, никто ничего не сказалъ, и нѣмая, недвижная толпа стояла, какъ черная декорацiя.
Сзади раздался выстрѣлъ. Всѣ знали, что это былъ нарочный «провокаторскiй» выстрѣлъ. Кто могъ тогда стрѣлять, кромѣ чекистовъ?.. У кого въ тѣ дни могло быть оружiе?.. Испуганные голуби съ трепыханiемъ крыльевъ пестрого стаею взмыли надъ храмомъ.
Стоявшiй сбоку отца Петра здоровый чекистъ съ размаху чѣмъ-то тяжелымъ, зажатымъ въ кулакѣ ударилъ отца Петра по виску. Темная кровь хлынула и гранатовыми каплями повисла на бородѣ. Второй страшный ударъ свалилъ съ ногъ отца Петра. Тотъ осѣлъ на камни ступеней. Безсильно свѣсилась голова, но сейчасъ-же и приполнялась и толпа увидѣла одинъ громадный, наполовину выбитый изъ орбиты глазъ. Онъ болѣзненно дернулся, пошевелился и, точно кого-то разъискивая въ толпѣ, медленно обвелъ народъ незабываемымъ ужаснымъ взгядомъ.
Восемь человѣкъ возились надъ лежащимъ священникомъ, били его, топтали ногами, изрыгая страшныя, неслыханныя богохульственныя проклятiя.
Толпа продолжала молча и неподвижно стоять. Человѣкъ, въ распахнутой на груди кожаной курткѣ, потрясая въ рукѣ револьверомъ дико, въ какомъ-то восторгѣ кричалъ. Шапка свалилась съ его головы. Вихрастые черные волосы колтуномъ на макушкѣ торчали. Узкiе глаза были, какъ у пьянаго.
— Граждане!.. Коммунизмъ вамъ принесъ свободу!.. Вотъ такiе васъ смущаютъ!.. Власть народа умѣетъ охранить васъ отъ нихъ!.. Враги они!
Стоявшiй сбоку чекистъ, большой нескладный парень въ длинной красноармейской шинели и въ шапкѣ треухомъ, съ помятыми полями сказалъ не то съ жалостью, не то съ презрѣнiемъ:
— Скопырнулся зловредный оратель.
— Трепыхается еще... Не подохъ!..
— Они культъ-то этотъ!.. Людоѣды крѣпкiе!..
За толпою раздались звонки пожарныхъ саней. Должно быть кѣмъ нибудь вызванные пожарные прiѣхали за убитымъ. Толпа молча разступилась, пропуская ихъ черезъ скверъ. Тѣло отца Петра сбросили въ сани и рысью повезли черезъ толпу. Милицейскiй солдатъ стоялъ надъ тѣломъ. Сѣдая голова отца Петра съ окровавленной бородой подпрыгивала на ухабахъ и казалось голубой глазъ все продолжалъ ворочаться, съ презрѣнiемъ и недоумѣнiемъ осматривая православныхъ, стоявшихъ на церковномъ дворѣ.
XXIV
— Да что вы, гражданка... Да нѣшто это возможно?.. Развѣ не видите?.. Не знаете, какiе это люди?..
Три женщины схватили Ольгу Петровну и не пускали ее черезъ толпу. Та билась въ ихъ рукахъ и, заливаясь слезами, говорила:
— Да поймите, гражданки... Это-же отецъ... Мой отецъ..
— Бога побойтесь, гражданка... Молчите... Не услыхалъ-бы кто на грѣхъ... Не побѣжалъ-бы къ нимъ... Не донесъ...
— Они-же убьютъ его…
— Очень даже просто, что и убьютъ... Ничего не подѣлаете... Ихъ теперь власть... Народная!..
— Сами чай, видите, сколько народа стоитъ, никто съ мѣста не сдвинется, такъ что-же вы-то одна подѣлаете... И себя только погубите и имъ лучше съ того не станетъ.
— Мама, оставь, — нагнувшись къ матери, бившейся въ рукахъ державшихъ ее женщинъ сказала Женя.
— Тетя... Что-же мы можемъ дѣлать?..
Женя и Шура опустились на колѣни подлѣ Ольги Петровны и цѣловали ея руки.
— Мама... Намъ только молиться... Молиться!.. Господь мученическую кончину посылаетъ дѣдушкѣ!.. Святой нашъ дѣдушка...
— Да не кричите вы ради самого Господа... Вѣдь кругомъ народъ... Кто его знаетъ, что за люди... Сами на себѣ бѣду накликаютъ...
Когда сани промчались въ комиссарiатъ, Ольгу Петровну отпустили и она побѣжала съ Женей и Шурой за санями.
Но въ комиссарiатѣ уже не оказалось тѣла отца Петра. Ольгѣ Петровнѣ сказали, что его отвезли вѣроятно въ Чрезвычайку на Гороховую.
Все пѣшкомъ, — голодныя, — онѣ съ утра не ѣли, три женщины пошли въ Чрезвычайную комиссiю.
Яркiй солнечный день радостно сiялъ надъ городомъ. Бѣлы были снѣга въ Александровскомъ саду у Адмиралтейства. Отъ Невы несло крѣпкимъ морозомъ и свѣжестью. Но ни Ольга Петровна, ни дѣвушки ничего не замѣчали. Страшныя, черныя мысли полонили ихъ.
Въ канцелярiи Чрезвычайной комиссiи Ольгу Петровну долго допрашивали. Ее задержали часа на четыре, потомъ допрашивали Женю и Шуру, дѣвушекъ послѣ допроса отпустили, Ольгу же Петровну продержали до позднихъ сумерекъ и, наконецъ, дали ей ярлыкъ къ завѣдующему учетомъ тѣлъ казненныхъ, на выдачу ей трупа гражданина Петра Тегиляева.
Уже совсѣмъ ночью добралась Ольга Петровна до этого страшнаго завѣдующаго. Сторожъ, къ которому она обратилась съ запиской, сказалъ, что надо доложить самому Зав-у.
— И-и, родная!.. Сколько ихъ тутъ проходитъ... Развѣ кого упомнишь?.. Иной день двѣсти и поболѣе разстрѣлянныхъ бываетъ... Какъ на Ленина, помните, покушенiе то было такъ народа въ тотъ день положили безъ счета и молодыхъ и старыхъ. Извѣстно — народная власть — не Царская... Милости отъ нея не жди.
Завѣдующiй, лѣтъ тридцати хмурый мужчина интеллигентнаго вида, красноносый и, похоже, что нѣсколько и пьяный, просмотрѣлъ записку и холодно сказалъ:
— Къ глубочайшему моему сожалѣнiю, уважаемая гражданка, тѣла протоiерея Петра Тегиляева выдать вамъ не могу.
— Позвольте... Но, почему?.. Въ запискѣ сказано... Я столько хлопотала... Это-же изъ самой Чрезвычайной комиссiи.
— Точно, многоуважаемая гражданка, все написано такъ, что я даже прямо обязанъ вамъ выдать для погребенiя тѣло гражданина Тегиляева... Но я не могу этого сдѣлать по той простой причинѣ, что у меня этого тѣла уже нѣтъ...
— Куда-же оно дѣвалось?..
— Привезшiе тѣло чекисты мнѣ сказали, что въ предупрежденiе открытiя новыхъ мощей... Какъ смерть послѣдовала при совсѣмъ особыхъ обстоятельствахъ... ну религiозные предразсудки въ народѣ не совсѣмъ еще вытравлены... И тоже, какъ это у насъ и раньше въ голодный 1921-й годъ практиковалось... Тѣло передано китайцамъ, порублено ими и еще днемъ отвезено въ Зоологическiй садъ на кормленiе звѣрямъ... Мучениковъ въ совѣтской республикѣ быть не должно... Не должно-съ!..
Нѣсколько долгихъ и очень тяжелыхъ мгновенiй Ольга Петровна молча стояла противъ завѣдующаго учетомъ тѣлъ. Взглядъ ея былъ пронзителенъ и полонъ глубокаго горя.
— Та-акъ, — наконецъ, тихо и странно спокойно сказала она. — По всему видно — вы человѣкъ образованный... Такъ вотъ... Вы вѣроятно знаете, что Римскiе императоры отдавали въ циркѣ христiанъ на растерзанiе хищнымъ звѣрямъ. Тѣла мучениковъ бывали пожраны... Это, однако, не помѣшало церкви признать ихъ великомучениками и установить почитанiе ихъ...
Съ громаднымъ изумленiемъ завѣдующiй смотрѣлъ на Ольгу Петровну. Онъ даже всталъ передъ нею и, низко кланяясь, сказалъ въ какомъ-то раздумьи:
— Уважаемая гражданка, — голосъ его звучалъ торжественно, — вы правы, вы совершенно правы!.. Совѣтская власть, оказывается, маленькую промашку сдѣлала... Ваше счастье, что никто нашего разговора здѣсь не слышитъ... Можете идти-съ!.. Я ничѣмъ вамъ помочь не могу-съ! Записывайте великомученика Петра въ ваши святцы...
Ольга Петровна повернулась и, шатаясь отъ слабости, давясь отъ слезъ, вышла изъ конторы.
Она совсѣмъ не помнила, какъ вернулась домой.
***
Съ этого дня страшная, жуткая тишина, тишина смертнаго часа установилась въ домѣ Жильцовыхъ. Послѣдняя тоска вошла въ него. Жизнь стала обреченная. Голодъ, холодъ, суета совѣтской жизни обступили ихъ и вытравили всѣ интересы. Была одна дума — какъ бы поѣсть... И эта дума была у всѣхъ. Никто не думалъ сопротивляться. Никто ни во что больше не вѣрилъ и ни на что не надѣялся.
Страшное царство Сатаны наступило на Святой Руси...