Ненависть
| Вид материала | Книга |
- Айра лайне, Финляндия, 1854.92kb.
- 1. Какое из перечисленных слов имеет значение «человек, испытывающий ненависть к людям», 32.58kb.
- Лексические нормы, 42kb.
- Русский информационный центр, 616.69kb.
- Твоё Испепеляющее Дыхание рассказ, 237.04kb.
- -, 2090.38kb.
- Angela Yakovleva Тел.: + 44 20 7471 7672, 1178.8kb.
- Урок у початкових класах повинен бути насичений наочністю І практичною діяльністю над, 51.64kb.
- Компания представляет фильм артхаус линии «Кино без границ», 361.28kb.
- Тема Социология как наука, 381.35kb.
Она оглянулась и точно въ новомъ свѣтѣ увидала родной свой Петербургъ. По стѣнамъ домовъ и на отдѣльныхъ тумбахъ висѣли плакаты. Колчакъ, Юденичъ и Деникинъ были изображены въ видѣ собакъ на цѣпи. Какой-то всадникъ скакалъ на конѣ... Точно апокалилсическiй это былъ всадникъ. Все было пестро, нарядно. Пожалуй, даже красиво и все была ложь. Такъ развѣ въ этомъ государствѣ лжи можно было говорить правду?..
Она шла, шатаясь. Все таки, что-же случилось?.. Чему она удивляется? Развѣ недавно не читала она статью совѣтскаго писателя Михаила Кольцова. Читала сама, потомъ прочитала Матвѣю Трофимовичу вслухъ, каждое слово запомнила изъ этой статьи.
... «Ну что-жъ, борьба — такъ борьба. Законъ — такъ законъ», — писалъ въ «Правдѣ» Кольцовъ по поводу разстрѣла двѣнадцати человѣкъ. — «Врага, не складывающаго оружiе, врага, тихо приползающаго на брюхѣ, чтобы еще болѣе ужалить и укусить, — такого надо добить, раздавить. Его надо уничтожить, чтобы избавиться разъ навсегда»...
Добить, раздавить, уничтожить!.. Ея Матвѣя? Кроткаго и незлобиваго «Косинуса»?.. Не можетъ этого быть? Онъ врагъ?.. Онъ?!. За что?.. За что-же?..
***
Съ этимъ «за что», Ольга Петровна пришла домой, съ мыслью о страшной несправедливости и о непоправимости случившагося она повалилась на постель и лежала въ какомъ-то голодномъ полузабытьи. Никого не было въ этотъ часъ въ квартирѣ. Всѣ комнаты были заперты. Вездѣ была страшная, томящая тишина. Ольга Петровна, какъ сквозь сонъ слышала, какъ вернулась Летюхина, потомъ прибѣжали со двора дѣти Лефлеръ и бѣгали, играя, по корридору. Летюхина обрушилась на нихъ руганью.
Солнечный лучъ ненадолго заглянулъ въ ея комнату. Въ прихожей были звонки, кое-кто отпиралъ дверь своимъ ключомъ. Квартира наполнялась. Вотъ раздался длинный, одиночный звонокъ. Онъ повторился. Это къ нимъ... Рядомъ Летюхина ругалась:
— Что нѣтъ что-ли никого? Отворять имъ иродамъ? Цѣльный батальонъ живетъ, ключами не обзаведется.
Прошло еще минуты три и снова длинный звонокъ. Къ нимъ! Ольга Петровна черезъ силу встала съ постели и пошла въ прихожую.
Усталая, измученная, голодная пришла со службы Женя.
— Ну, что папа?..
— Третьяго дня отца казнили... Женя перекрестилась.
— Царство ему небесное!
Ольгѣ Петровнѣ показалось, что Женя сказала это странно равнодушно и спокойно. Женя шарила въ буфетѣ, ища чего нибудь съѣстного.
— Вотъ его передача осталась, — тихо сказала Ольга Петровна.
Женя молча стала развязьтать пакетъ. Она достала тарелки, ножи и вилки и стала дѣлить: — матери, дядѣ, Шурѣ и себѣ. Ольга Петровна снова легла на постель. Прикрывъ вѣками глаза, она сквозь рѣсницы слѣдила за дочерью. Та заправляла примусъ. Пошла на кухню за водою въ чайникъ, чай будетъ заваривать. «Его» чай... Казненнаго! Это было совсѣмъ невозможно... Дочь!.. Что-же это такое? Такая безчувственность!.. Ольгѣ Петровнѣ казалось, что она начинаетъ ненавидѣть и дочь.
— Мама, ты спишь?..
— Нѣтъ.
— Мама, покушай. Легче станетъ. Я чайку сготовила. Который день ты ничего не ѣшь. Не хорошо такъ... Мертваго не воскресишь.
— Я не могу, Женя... Ты понимаешь... Я не могу... Ольга Петровна едва сдерживала свое злобное къ дочери чувство.
— Привыкнуть, мама, надо. Это война... Хуже войны... Насъ просто выбиваютъ. Уничтожаютъ... Мы — классовый врагъ, котораго надо вытравить.
— За что?..
— За то, что носимъ воротнички, что чисто ходимъ, не развратничаемъ. За то, что смѣемъ говорить правду. За то, что вѣримъ въ Бога... Папочка убитъ. Царство ему небесное. Ему тамъ у Бога легче чѣмъ намъ. Въ нашемъ совѣтскомъ безбожномъ государствѣ радуешься смерти, а не жизни... Какая жизнь!.. Голодъ. Скука... Ничего впереди... Рабство. Самое ужасное рабство!
— Женя...
У Жени сухiе глаза горѣли страшнымъ, лютымъ огнемъ ненависти.
— Дѣдушку... Брата... Теперь и отца... Значить, можно такъ... У меня, мама, въ головѣ все перевернулось. Не убiй... Сказано! — не убiй»!.. А я вотъ до чего дошла... Да я того человѣка цѣловать стала-бы, отдалась-бы ему, послѣднею его рабою стала-бы, который ихъ убивать пойдетъ. Пора. А то насъ бьютъ, а мы молчимъ... Молчимъ... Господи!.. Геннадiй, что-же вы то тамъ заграницей? Когда же вы пойдете?.. Когда насъ всѣхъ выбьютъ?..
— Женя...
Ольга Петровна повернулась лицомъ къ стѣнѣ и затихла. Она слышала, какъ наливала чай въ чашку Женя, какъ мѣшала ложечкой сахаръ, какъ жевала хлѣбъ съ полендвицей. Она по запаху угадывала странно обострившимся обонянiемъ, что дѣлала Женя. Та дѣлала все тихо и спокойно, а Ольгѣ Петровнѣ казалось, что ея дочь громко и жадно чавкаетъ, и не могла погасить въ себѣ непрiязненное и такое новое чувство злобы и ненависти къ дочери.
Потомъ опять ея мысли вернулись къ мужу. И снова стало холодно и страшно. Казненъ!.. Въ этомъ словѣ было нѣчто болѣе страшное, чѣмъ было въ словахъ — «убитъ», «пропалъ безъ вѣсти»... Это третiй ея близкiй казненный большевиками. Третьяго дня... И она не знаетъ, какъ и гдѣ?.. И тѣла его никогда не получитъ для погребенiя. Ихъ тамъ и закапываютъ, гдѣ казнятъ. Какъ его казнили?.. Мучали раньше, или сразу?.. Безъ вещей!.. Какъ повезли?.. Куда?.. Что онъ думалъ? Вспоминалъ-ли семью?.. Зналъ-ли онъ, что его везутъ уже на казнь, или думалъ, что везутъ къ допросу? Умеръ-ли сразу?.. Въ очереди стоя она слышала, что иногда убьютъ, да не добьютъ и такъ и закапываютъ полуживого, а тотъ въ землѣ, какъ червякъ роется, а потомъ затихаеть... Третьяго дня... А вчера, то есть тогда, когда его не было, она ходила въ Торг-синъ и такъ любовно покупала ему на оставшiеся квитки провизiю. А онъ въ это время былъ мертвъ. Вдова Жильцова... Какъ сказалъ это тотъ толстомордый. Ему все ничего... Она осталась одна. Она и Женя. Вотъ и все... Въ этой залѣ..., Когда это было?.. Двадцать лѣтъ тому назадъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ теперь сидитъ Женя и жуётъ «его» провизiю у нихъ на Рождество стояла елка... Какъ все таки должна быть голодна Женя, если можеть теперь ѣсть, когда онъ казненъ. Подъ елкой лежали подарки... Кабанья голова дяди Димы... Онъ тоже убитъ... Звѣрски убитъ... Молодой Гурдинъ смотрѣлъ веселыми и счастливыми глазами на барышень. Тогда танцовали... Въ Гатчинѣ зимою у сестры Маши танцовали вальсъ... Насъ много было... Гдѣ мы?.. Тогда танцовали и плясали всѣ... Теперь тоже танцуютъ... Тогда всѣ... Теперь только правящiй классъ. Пролетарiатъ!.. Пляшетъ на крови и костяхъ казненныхъ!..
Въ ушахъ у Ольги Петровны гудѣло и сквозь этоть гулъ вдругъ звонко, пронзительно и ужасно кто-то кричалъ: — «и-и-и!!.». Можетъ быть это кричалъ кто нибудь въ эту минуту казнимый въ застѣнкѣ и она утонченнымъ своимь слухомъ слышала это... И-и-и!!. Какъ это ужасно... Это человѣка бьютъ... Слышите?.. Каждый день бьютъ... Убиваютъ, мучаютъ... На «басъ» ставятъ!.. И-и-и!.. И мiръ молчить. И Богъ молчитъ. Неужели — Бога нѣтъ ?.. И-и-и!!!
VI
Теперь Ольга Петровна жила по инерцiи. Для чего ей жить?.. Раньше у нея былъ мужъ — Матвѣй Трофимовичъ,— старый, большой ребенокъ, который ходилъ въ Эрмитажъ копировать картины и за которымъ надо было ходить. Тогда она знала, надо себя беречь для него. Если она умретъ, кто будетъ ходить за нимъ?.. Она нужна ему. Надо ходить въ очереди, получать провизiю по квитанцiямъ, полученнымъ Женей и Шурой, съ ночи занимать мѣсто въ очереди и таскать то хлѣбъ, то овощи, то воблу. Надо кипятить воду, готовить немудреный совѣтскiй обѣдъ.
Но, когда не стало Матвѣя Трофимовича, — шутка сказать, — съ нимъ она душа въ душу прожила сорокъ лѣтъ, — для чего вся эта суета?
Смыслъ жизни покинулъ ее и стала покидать ее и самая жизнь. Чуть брежжилъ свѣтъ, Ольга Петровна сходила внизъ и шла въ очередь. Потомъ прибирала комнату и когда Борисъ Николаевичъ, Женя и Шура уходили, Ольга Петровна ложилась въ постель и лежала неподвижно, ни на что не отзываясь.
У-у-у, — гудѣло въ ушахъ. — И-и-и, — кричалъ кто-то дико, пронзительно, выворачивая всю ея душу. Она теперь знала, кто это кричалъ. Это на «басъ» ставили!.. Эта били и издѣвались надъ Матвѣемъ Трофимычемъ или еще надъ кѣмъ нибудь. Это тащили на разстрѣлъ!.. Къ высшей мѣрѣ наказанiя! Это расправлялся пролетарiатъ съ классовымъ врагомъ!
Этого нельзя было вынести. Ольга Петровна тихо умирала въ такихъ мученiяхъ, какихъ еще никто не зналъ. Въ мученiяхъ сознавать эти казни, эти пытки и не быть въ состоянiи имъ помочь — казнимымъ! Шура опытнымъ глазомъ сестры милосердiя видѣла, что ея тетка умираетъ.
Спустя десять дней послѣ того, какъ узнала Ольга Петровна, о томъ, что ея мужа казнили и какъ началась эта страшная пытка, она и точно умерла, Утромъ никто не обратилъ вниманiя на то, что Ольга Петровна не пошла въ очередь, но лежала, не шевелясь въ постели.
Женя, уходя съ Шурой, сказала:
— Не забудь, мама, сегодня въ кооперативѣ морковь и картошку можно получить.
Ольга Петровна не шевельнулась. Шура сказала:
— Оставь ее, Женя. Пусть поспитъ хорошенько. Очень она эту ночь тяжело дышала и стонала. Я схожу за нее.
Онѣ ушли.
Когда вернулись имъ открыла двери не Ольга Петровна, но озлобленный и свирѣпый Мурашкинъ.
— Носить васъ чортъ, — зарычалъ онъ на нихъ. — Что у вашей старухи ноги что-ли отвалятся открыть двери.
— Мама вѣрно больна, — сказала Женя и побѣжала по корридору.
— Этого только не доставало. Еще подохнетъ, возись съ нею, — проворчалъ «завъ», пошелъ въ свою комнату и хлопнулъ дверью.
Ольга Петровна лежала на своей постели холодная и уже закоченѣвшая.
Смерть въ уплотненной квартирѣ совѣтскаго дома — явленiе страшное. Покойника некуда дѣвать — все занято.
Устроить ему катафалкъ, обставить свѣчами, читать надъ нимъ евангелiе и псалтырь, служить панихиды, какъ то полагалось по православному обряду — объ этомъ нечего было и думать.
Тѣло Ольги Петровны завернули въ простыни, связали ей полотенцами руки и ноги — всѣмъ распоряжаласъ Шура — и положили на трехъ стульяхъ въ корридорѣ у стѣны. По утрамъ возлѣ тѣла выстраивалась очередь у уборной, дѣти пугливо косились на мертвеца, взрослые ругались и казалось все это Женѣ безконечно оскорбительнымъ.
Шура съ ногъ сбилась, добиваясь гроба и погребенiя. Сунулась по сосѣдству, на проспектъ Нахимсона, бывшiй Владимiрскiй, въ похоронное отдѣленiе, но тамъ заломили такiя цѣны, что и думать нечего было хоронить. Она обѣгала похоронныя бюро — всюду оказывалось не по ихъ скромнымъ достаткамъ.
Тѣло лежало въ жаркомъ корридорѣ, и смертный духъ тлѣнiя шелъ отъ него и вызывалъ ропотъ жильцовъ. Наконецъ, похоронная агентура при больницѣ, гдѣ служила Шура, согласилась на Шурины мольбы дать гробъ на прокатъ. Раннимъ утромъ прiѣхали дроги въ одну лошадь, привезли простой сосновый гробъ, въ него уложили тѣло Ольги Петровны и отвезли на Волковское кладбище. Его сопровождали Борисъ Николаевичъ, Шура и Женя. У раскрытой могилы старый кладбищенскiй священникъ отслужилъ отпѣванiе. Женя и Шура дрожащими отъ слезъ голосами пѣли молитвы. Когда запѣли «вѣчную память», служитель привезшiй тѣло сказалъ Шурѣ: — пора вынимать».
Антонскiй неловко и неумѣло взялся за ноги, Шура и служитель за голову, они поднесли тѣло къ могилѣ и сбросили его на желтый песокъ. Служитель забралъ пустой гробъ, получилъ «на чай» и пошелъ къ дрогамъ, отвозить гробъ въ больницу.
Священникъ дочитывалъ молитвы. Тѣло Ольги Петровны жалкимъ, бѣлымъ комкомъ лежало на боку на сыромъ пескѣ. Женя, стоя на колѣняхъ, рыдала и повторяла: — «мамочка, мамочка»!..
Въ древесныхъ вѣтвяхъ чирикали птицы, священникъ бралъ пригоршни земли и, кидая ихъ на тѣло усопшей, говорилъ:
— Земля бо еси... и въ землю отъидеши... Могильщикъ лопатой сбрасывалъ землю на тѣло и когда камни падали на голову, Женя вся вздрагивала, ей казалось, что мамочкѣ больно.
Надъ могилой оставили крестъ съ жестяною дощечкой, и Антонскiй укрѣпилъ небольшой вѣночеiкъ изо мха съ бѣлыми иммортелями.
Потомъ втроемъ шли къ стоянкѣ трамвая и всѣ трое молчали.
Совѣтская дѣйствительность какъ то особенно придавила ихъ въ этотъ день похоронъ.
***
Пришла бѣда — растворяй ворота! Черезъ два дня Шура и Женя, возвращавшiяся одновременно и раньше Антонскаго, застали его дома. Онъ былъ въ ужасномъ состоянiи. Его уволили со службы по доносу, что онъ свойственникъ разстрѣляннаго Жильцова и былъ вмѣстѣ съ нимъ въ Эрмитажѣ, когда туда прiѣзжали интуристы.
— Ты понимаешь, Шура, — говорилъ свистящимъ шопотомъ Борисъ Николаевичъ, — если меня заберутъ — я не переживу этого. Мнѣ восемьдесятъ лѣтъ скоро. Я не могу, чтобы на меня кричали... Не перенесу побоевъ... Я вотъ... вероналъ приму...
— Да что ты, папа... Что съ тобой милый папа... Ну кто тебя, моего родного старика, тронетъ?..
— Я не переживу, не переживу, — шепталъ Борисъ Николаевичъ и у него выходило: — «не перешиву».
Страшно было оставлять старика одного, но нельзя было бросать службу, теперь кругомъ шли увольненiя, и такъ легко могли разсчитать Шуру, какъ «классоваго врага». Служба все таки какъ то кормила, давала квитанцiи на обѣды и на покупки въ кооперативныхъ лавкахъ. Безъ нея пришлось-бы обращаться къ «частнику», а на это никакихъ средствъ не хватило-бы. Да и надо было кому-нибудь ходить въ очереди. Для Шуры и Жени началась настоящая каторга.
Но прошло три дня, никто не приходилъ, и Антонскiй какъ будто немного успокоился. Онъ даже взялся ходить въ лавки. На четвертый день, подъ вечеръ, когда, какъ муравейникъ кишѣла жизнью квартира, въ нее позвонили особымъ непрерывнымъ звонкомъ. Никто изъ жильцовъ никогда не посмѣлъ-бы такъ звонить, и самъ Мурашкинъ побѣжалъ отворять. Въ квартиру пришли управдомъ и съ нимъ чекистъ и два милицейскихъ.
Управдомъ приказалъ вести чекиста къ гражданину Антонскому. Имѣлся ордеръ на его арестъ.
Ни Шуры, ни Жени не было дома. Антонскiй былъ одинъ. Какъ только раздался непрерывный звонокъ — все стало ясно Борису Николаевичу. Онъ первымъ высунулъ голову за дверь и сталъ прислушиваться. Потомъ шмыгнулъ неслышно въ комнату и зарылся въ одѣяло.
Когда предшествуемые гражданиномъ Мурашкинымъ и управдомомъ чекистъ и милицейскiе вошли въ комнату Жильцовыхъ и прошли на мужскую ея половину — они нашли Антонскаго неподвижно лежащимъ на постели. Онъ не шелохнулся на грозный окрикъ и на толчки. Когда сдернули съ него одѣяло, увидали блѣдное и спокойное лицо. Глаза были плотно замкнуты. Сначала показалось, что онъ просто крѣпко спитъ. Рука, за которуго взялся чекистъ была еще теплая и гибкая, но гражданинъ Антонскiй уже не подлежалъ человѣческому суду совѣтовъ.
Онъ предсталъ на Божiй судъ.
VII
На звонокъ Жени, ей отворила Шура. Она, однако, не впустила свою двоюродную сестру въ квартиру, но, взявь ее за руку вывела обратно на лѣстницу.
— Ты не очень устала?.. Можешь пойдти со мною немного?
Женя молча кивнула головою.
По Соцiалистической, бывшей — Ивановской, — онѣ вышли на улицу Марата, бывшую Николаевскую и свернули направо. На широкой улицѣ было безлюдно и тихо. Вдали у Дѣтско-сельскаго вокзала протяжно и уныло, по вечернему свистѣлъ паровозъ. По Звенигородской везли полосовое желѣзо и оно звенѣло тревожно и безпокойно. Гдѣ то сзади прогудѣлъ автомобиль и скрылся за угломъ... Невдалекѣ у углового дома, гдѣ густо разрослись тополя, на панель легла печальная, вечерняя, прозрачная тѣнь.
Сестры шли рука съ рукой, какъ онѣ привыкли ходить съ дѣтства. Ихъ старые башмаки стучали въ тактъ.
— Что еще случилось? — спросила Женя.
— Цѣлый скандалъ. Сейчасъ явился ко мнѣ Мурашкинъ, едва-ли не пьяный. Сообщилъ постановленiе квартирнаго комитета. Всю нашу залу — то есть нашу и Летюхинскую половины отдаютъ Омзинымъ, а мы вмѣстѣ съ Летюхиной должны вселиться въ ихъ комнату.
— Подлѣ уборной!.. Тамъ такая невыносимая вонь!.. И все слышно... По утрамъ и вечерамъ очереди... Что-же это такое?.. Жить съ Летюхиной?.. Шура, кажется, скоро будетъ и у меня такой часъ, когда и я скажу: — «нѣтъ, не могу больше!».
— Я понимаю тебя, Женя. Потому то и вызвала тебя… Я хочу совсѣмъ бросить квартиру. Мебель продать... Омзины готовы ее взять. Конечно, за безцѣнокъ.
— За что-же Омзинымъ такое счастье привалило?
— Омзинъ поступаетъ въ военную академiю и ему дается добавочная жилплощадь. Мы должны уступить.
— Да развѣ онъ офицеръ?..
— У нихъ развѣ что разберешь... Принесъ документы. Потребовалъ Мурашкина, пили они вмѣстѣ. Завъ кричалъ, Летюхина визжала. Ужасъ, что было. Я дежурная была и мыла въ корридорѣ полы.
— Какъ хочешь, Шура, но я не могу больше... Какъ дядя... Вероналъ... Чего-же еще ждать дальше? Чтобы прямо на улицу выбросили?..
— Я тебя такъ отлично понимаю, Женя. И вотъ что я хочу тебѣ предложить. Поѣзжай къ тетѣ Надѣ на хуторъ.
— Ну, хорошо. А ты?.. Что-же ты будешь дѣлать?
— Постой... На хуторъ... Помнишь, какое тамъ всегда было довольство и всего изобилiе. Не можетъ быть, чтобы все такъ таки и пропало.
— Тетя Надя писала — у нихъ теперь колхозъ.
— Но тетя Надя осталась единоличникомъ. Ты ей поможешь въ хозяйствѣ. Опять за рукодѣлье примешься. Мы еще поживемъ, родная Женичка.
— Такъ... А ты?..
— Я могу устроиться въ общежитiи сестеръ милосердiя при госпиталѣ. Тамъ есть хорошiя сестры. И тоже... «классовые враги».
— Какой, Шура все это ужасъ. И никто не бунтуетъ! Насъ всегда учили — бунтуютъ голодные... Голодные!.. Помнишь у Леонида Андреева «Царь Голодъ»... Нѣтъ уже какой тамъ царь?.. Рабъ... Нѣтъ, голодные молчатъ, повинуются и тихо вымираютъ... Бунтуютъ сытые...
— Можетъ быть, ты права. Народъ съ жиру бѣсится. А, когда жира нѣтъ, съ чего ему и бѣситься?
— Голодному возстать?.. Да, какъ-же!.. У голоднаго одна мысль — хлѣба!.. Большевики то это прекрасно учитываютъ — они искусственно устраиваютъ голодъ. Вотъ и мы!.. Мурашкинъ сказалъ... Кто такое Мурашкинъ?.. мальчишка, необразованный... и подлый... насквозь подлый!.. И мы... Старыя... Хвосты поджали... Слушаюсь... Что прикажете, гражданинъ Мурашкинъ?..
— А что ты сдѣлаешь? Я ходила къ управ-дому. Говоритъ — ихъ право.
— Да, знаю. Ихъ право. Законъ давить, притѣснять несчастныхъ старыхъ женщинъ!.. Мы вѣдь уже старыя!.. Старыя дѣвы!.. Старухи!.. А гдѣ-же, когда была наша молодость?.. Наши выѣзды?.. Балы?.. — Женя захохотала такимъ страннымъ хохотомъ, что Шурѣ стало страшно.
— У меня-же, Шурочка, еще и женихъ есть!.. Въ Па-ри-жѣ!.. Вотъ такъ фруктъ: — въ Парижѣ!.. Подарки шлетъ!.. Муку, сахаръ и масло... Это вмѣсто цвѣтовъ и конфетъ... Жени-ихъ... И какъ я ему благодарна... Какъ жарко за него молюсь... Но, Шура, во сколько разъ было-бы лучше, если-бы онъ самъ явился сюда... Какъ это?.. На бѣломъ конѣ?.. Нѣтъ... На конѣ не современно. На аэропланѣ и съ гранатой въ рукахъ. И ихъ всѣхъ... Къ чертямъ!.. Къ чертямъ!.. Къ самимъ чертямъ!.. Черти къ чертямъ...
— Да, Женя. Конечно, все это такъ. А все таки, какъ ты находишь мой планъ?..
— Поѣду, — со слезами на глазахъ сказала Женя. — Съ тобою только мнѣ уже очень трудно разстаться. Какъ ты одна то будешь... Вѣдь мы съ тобой душа въ душу жили... Почти, какъ родныя...
— Тамъ будетъ тетя Надя.
— Знаю... Не то... Съ тобою у меня все. Всѣ секреты... Весь мой романъ... Фiалки!.. и ты одна знаешь, что я вѣрна... «А если ты ужъ въ небѣ — я тамъ тебя найду»!.. Вотъ все не плакала, а теперь слезами, кажется, изойду. Грустно... нѣтъ не то... А гнусно и паршиво... паршиво... Паршиво... Мурашкинъ прогналъ!.. Подумаешь, какой императоръ! Ну, не смотри на меня. Пройдетъ!.. Идемъ домой продавать академику Омзину наши фамильныя вещи!.. Дѣдушкинъ комодъ краснаго дерева... За кило хлѣба... О, какъ я ихъ всѣхъ ненавижу, ненавижу толстомордыхъ красноармейцевъ!..
— Ну ужъ, какiе толстомордые... Заморыши... Вырожденцы... Вымираетъ, гнiетъ и вырождается Русь.
— Ну, идемъ... Прошло...
Женя круто повернула назадъ и пошла, увлекая Шуру къ дому.
Уже темнѣло. По улицѣ длинной вереницей фонари вспыхнули. Небо точно утонуло во мракѣ. Теплый iюльскiй вѣтеръ дулъ имъ навстрѣчу. Печальными казались темныя окна домовъ. Точно вымеръ городъ.
VIII
Володя въ тѣ самые дни, когда былъ разстрѣлянъ его отецъ и отъ тоски и голода умерла его мать прiѣхалъ съ Драчемъ изъ служебной командировки. Съ тѣхъ поръ, какъ iюльскимъ вечеромъ 1914-го года онъ ушелъ съ Пулковской дачи, онъ, вотъ уже почти девятнадцать лѣтъ, ничего не слыхалъ о своихъ, не думалъ и не вспоминалъ о нихъ. Новая жизнь захватила его.
Коммунистическая работа — инструктированiе отдѣловъ въ провинцiи, наведенiе порядка въ насаждаемыхъ колхозахъ, обобществленiе всего имущества и орабоченiе всѣхь гражданъ, борьба на религiозномъ фронтѣ — дѣла было уйма, дѣла отвѣтственнаго, серьезнаго и труднаго. Онъ говорилъ, поучалъ — Драчъ дѣйствовалъ, Непремѣнный членъ конференцiи по аэрофикацiи, членъ совѣщанiя редакторовъ фабрично-заводскихъ газетъ, организаторъ перво-майскихъ комиссiй, предводитель бригадъ молодняка, посылаемыхъ для наведенiя порядка въ разныхъ совѣтскихъ учрежденiяхъ — онъ объѣздилъ за эти годы всю совѣтскую республику, былъ на Днѣпро-строѣ, былъ въ Сибири и на Дальнемъ Востокѣ, вездѣ исправляя плановую работу и выпрямляя «право-лѣвацкiй» уклонъ.
Сейчасъ они прибыли въ Ленинградъ по вызову товарища Малинина. Старый партiецъ — Малининъ — тоже за эти девятнадцать лѣтъ далеко шагнулъ впередъ по коммунистической iерархической лѣстницѣ. Политическiй комиссаръ при красно знаменныхъ армiяхъ — онъ былъ подъ Царицынымъ въ 1919-мъ году, когда сражались съ Деникинымъ и подавалъ тамъ мудрые совѣты Сталину и Ворошилову, онъ съ Фрунзе побѣждалъ Врангеля въ Крыму, и съ Тухачевскимъ сражался противъ поляковъ. Теперь, членъ рев-воен-совѣта, кавалеръ орденовъ Ленина, Краснаго Знамени и Красной Звѣзды, онъ занималъ видное мѣсто въ комиссiи по механизацiи армiи.
— Размѣнять меня на прошлое, — говаривалъ онъ въ кругу своихъ подчиненныхъ, бывшихъ царскихъ генераловъ и полковниковъ, «спецовъ» при рев-воен-совѣтѣ, — пожалуй буду въ родѣ какъ инженерный, полный генералъ со звѣздами и лентой.
Впрочемъ, военную, красноармейскую форму онъ почти никогда не носилъ, ходилъ, какъ всѣ совѣтскiе сановники, въ толстовкѣ чернаго сукна, въ шараварахъ и высокихъ сапогахъ, въ черномъ штатскомъ длинномъ пальто и рабочей кепкѣ.
Онъ жилъ въ реквизированномъ барскомъ особнякѣ, на набережной Невы и, обыкновенно, лѣстница, прихожая и прiемная были полны рослыми чекистами его охраны, секретарями, юркими молодыми людьми, слѣдившими, чтобы никто постороннiй не могъ пробраться къ важному комиссару.
Въ тотъ позднiй вечернiй часъ, когда было назначено Володѣ и Драчу прiѣхать къ Малинину — въ особнякѣ было темно, и на звонокъ у наружнаго подъѣзда, къ большому удивленiю Драча, знавшаго комиссарскiе порядки, имъ отвориль самъ Малининъ.
Володя съ трудомъ узналъ въ старикѣ, одѣтомъ въ какой-то полу-длинный, мягкiй кафтанъ, отворившемъ имъ двери суроваго и непреклоннаго Малинина. Старому партiйцу было теперь за шестьдесятъ. Сѣдые волосы остались только на вискахъ и вокругъ шеи, они торчали точно перья у птицы, непослушные гребенкѣ. Маленькая сѣдая бородка и жесткiе стриженные усы надъ сухою лиловою губою придавали Малинину еще болѣе старый видъ. Лицо было въ глубокихъ морщинахъ и было темно-шафрановаго цвѣта, виски ввалились и посинѣли.
Малининъ показалъ вошедшимъ на вѣшалку, чтобы они повѣсили сами пальто и шапки и потомъ повелъ ихъ по лѣстницѣ во второй этажъ. Все это дѣлалось молча и въ полной тишинѣ и было похоже на то, что Малининъ боялся, что шофферъ автомобиля, на которомъ прiѣхали Володя и Драчъ и милицейскiй наружной охраны услышатъ его голосъ. Все такъ-же молча и точно таинственно они прошли въ глубь квартиры, Малининъ ввелъ гостей въ свой кабинетъ, тщательно заперъ двери, пустилъ свѣтъ и только тогда внимательно посмотрѣлъ на своихъ старыхъ товарищей.
— Побѣлѣ-ѣлъ..., — сказалъ онъ, глядя на сѣдые волосы Драча. — Ну да и всѣ мы тутъ... Старая гвардiя... Износились... Устали... Ахъ, какъ устали... И разочаровались...
Онъ протянулъ гостямъ раскрытый портъсигаръ.
Въ комнатѣ было свѣтло и Володя разсматривалъ обстановку комиссарскаго кабинета. Малининъ сидѣлъ за большимъ письменнымъ столомъ, гостей усадилъ въ старинныя ошарпанныя кресла съ протертой обивкой; съ боку стоялъ небольшой столикъ съ пишущей машинкой, въ углу высокiй несгораемый шкафъ. Малининъ зажегъ небольшую лампочку съ синимъ стекляннымъ абажуромъ, стоявшую на столѣ и попросилъ Драча выключить висячую лампу. Въ кабинетѣ стало сумрачно, но уюта не прибавилось. Углы комнаты потонули въ тѣни. Отъ того, что письменный приборъ на столѣ былъ сборный, что какъ то небрежно и неаккуратно были положены бумаги, что въ книжномъ шкафу противъ стола со стеклянными дверцами почти не было книгъ, а были навалены какiя то растрепанныя брошюры и старыя газеты, въ кабинетѣ было точно въ покинутомъ домѣ, откуда уѣхали хозяева. Впрочемъ это было почти повсюду въ квартирахъ партiйцевъ, занимавшихъ чужое, разорявшихъ это чужое и ничего «своего» въ нихъ не вносившихъ.
Молча закурили папиросы. Володя прислушался. Чуть былъ слышенъ мѣрный плескъ волнъ на Невѣ, да на каминѣ, на мраморной доскѣ какъ то торопливо и безпокойно тикали большiе бронзовые часы.
— Я пригласилъ васъ, товарищи, — началъ тихимъ голосомъ Малининъ, — чтобы сообщить вамъ о томъ, что явилось плодами моихъ глубокихъ размышленiй въ эти годы. Вы были первыми моими учениками. Васъ я первых пригласилъ и принялъ въ мою ячейку, васъ связалъ кровью съ партiей и васъ посвятилъ въ тайны марксизма.
Казалось, что Малинину трудно было говорить. Онъ сдѣлалъ нѣсколько длинныхъ затяжекъ, выпустилъ дымъ и, окутавшись имъ продолжалъ:
— Самъ я крестьянинъ... Моя мать въ селѣ и посейчасъ понемногу хозяйствуетъ, а ей за восемьдесятъ лѣтъ... По образованiю я инженеръ, въ свое время я окончилъ Технологическiй Институтъ и законы механики мнѣ хорошо извѣстны. Механика — это жизнь. Нарушить законы механики — значитъ нарушить самую жизнь. Это ведетъ къ смерти. Къ гибели. Такъ вотъ... Я замѣчаю, что наша правящая партiя за послѣднее время, а, можетъ быть, это было и всегда, только слишкомъ занятый, увлеченный пафосомъ революцiи, я этого не замѣчалъ, наша правящая партiя нарушаетъ законы механики... Отъ этого чѣмъ дальше, тѣмъ больше мы, а съ нами и государство, нами управляемое, отходить отъ жизни. Мы заблужались... Коммунизмъ — это не жизнь, но противное жизни... Коммунизмъ — это смерть... Ибо онъ противъ законовъ механики. Просто говоря коммунизмъ — утопiя...
— Что ты хочешь этимъ сказать?.., — сказалъ Драчъ и внимательно и остро посмотрѣлъ въ глаза Малинину. Тотъ стойко выдержалъ его взглядъ.
— Я хочу сказать, товарищи, что одинъ лоскутъ человѣческой кожи, выкроенный изъ живого человѣка сталъ для меня дороже всѣхъ революцiй.
— Вотъ ка-акъ, — протянулъ Драчъ, — поздно, товарищъ, ты это надумалъ. Что-же ты не думалъ объ этомъ, когда былъ подъ Царицынымъ, или когда шелъ на Кiевъ? Тамъ не лоскуты драли съ живыхъ людей, а цѣликомъ сдирали съ нихъ шкуры.
— Знаю... Каюсь... Но тогда былъ пафосъ... А потомъ — водка... кокаинъ... женщины... Совѣсть была придушена. Некогда было одуматься. Совѣсть спала.
— Теперь она у тебя проснулась?.. Въ тебѣ совѣсть?. Та-акъ... Товарищъ комиссаръ... Въ тебѣ просто правый уклонъ...
— Я хотѣлъ-бы, товарищи, чтобы вы выслушали меня до конца... Мы говоримъ о мирѣ... О мирѣ!.. О счастьи народовъ!.. Обманъ!.. Ложь!.. Мы готовимъ самую многочисленную армiю въ мiрѣ. Нашъ все-воен-обучъ забираетъ въ свои сѣти всѣхъ рабочихъ и крестьянъ и не только мужчинъ, но и женщинъ. У насъ уже готово нѣсколько десятковъ миллiоновъ вооруженныхъ людей. Нѣмцы и американцы намъ создали такiе заводы, гдѣ мы самостоятельно готовимъ танки, бомбовозные аэропланы, сотни тысячъ аэроплановъ! Наша красная армiя — наша гордость... Мы имперьялисты, но никакъ не коммунисты. У насъ всѣ думы о войнѣ... Мы первые въ мiрѣ поняли, что при хорошемъ воздушномъ флотѣ не нужно вовсе морского флота, ибо онъ не въ состоянiи бороться противъ аэроплановъ. Мы поняли, что сухопутныя армiи съ ихъ артиллерiей, конницей и пѣхотой, только развиваютъ побѣду, которую даетъ воздушный флотъ. И мы его готовимъ. Для чего?..
— Для обороны совѣтскаго союза, которому со всѣхъ сторонъ угрожаютъ капиталистическiя государства.
Малининъ засмѣялся. Страшна была улыбка его стараго изможденнаго пороками лица.
— Никто намъ не угрожаетъ. Я членъ рев-воен-совѣта и знаю лучше, чѣмъ кто нибудь другой, что не намъ угрожаютъ, но мы готовимъ непрерывную вѣчную войну. Страшнымъ, стальнымъ утюгомъ смерти мы, большевики, готовимся пройдти по всей Европѣ, по всему мiру, чтобы уничтожить все свободное, все живое и такимъ же голодомъ, какой мы насадили у себя, терроромъ и казнями уничтожить всѣ свободныя государства и обратить ихъ въ рабовъ... Поняли? Даешь Германiю!.. Даешь Францiю!.. Даешь Англiю, весь мiръ даешь!.. Поняли меня? У насъ шовинизмъ, но не нацiоиальный, не Русскiй шовинизмъ, но самый страшный шовинизiмъ, какой только можетъ быть на землѣ, шовинизмъ третьяго интернацiонала.
— Ну что-же если даже и такъ. Не такъ это и плохо.
— Нашъ коммунизмъ выродился. Онъ пошелъ противь жизни. Если уничтожить все сильное, все живое и дающее жизнь, что-же останется?.. Смерть!..
— Товарищъ, ты заблуждаешься. Вспомни уроки Ленина. Правда, при насильственномъ насажденiи въ обществѣ соцiализма мы неизбѣжно должны сметать съ лица земли все то, что намъ оказываетъ сопротивленiе. Мы объявили войну буржуазiи и мы ее уничтожили. Мы объявили войну кулаку — и мы его уничтожаемъ... Да, совершенно вѣрно — это мы организовали голодъ на Украинѣ, на Дону, на Кубани и по Волгѣ, но это потому, что какъ-же иначе было намь сломить тѣ жизне-стойкiе, крѣпкiе элементы, которые намъ постоянно оказывали самое злостное сопротивленiе? Тамъ слишкомъ крѣпокъ былъ бытъ и намъ иначе его нельзя было сломить, какъ не начисто уничтоживъ самихъ жителей.
— Да, да... Это-то и есть нарушенiе законовъ механики. Коммунизмъ унитожаетъ все свободное, свободолюбивое и сильное. Слабое и безвольное онъ обращаетъ въ рабовъ. Мы идемъ не впередъ къ новой и свѣтлой жизни, но назадъ къ феодальнымъ временамъ, къ крѣпостному праву и самой густой и непроглядной тьмѣ. Эта тьма уже охватила нашъ совѣтскiй союзъ, очередь за другими государствами. Мы стремимся добиться ихъ разоруженiя, Усыпить ихъ своимъ миролюбiемъ и тогда... Слушайте... Основнымъ стержнемъ замышляемой нами непрерывной войны съ кольцомъ буржуазныхъ государствъ, насъ окружающихъ является стремленiе превратить войну совѣтскаго союза, какъ государства, въ войну гражданскую между всемiрнымъ пролетарiатамъ и мiровой буржуазiей. Вотъ тотъ планъ войны, который я самъ вырабатывалъ... Поняли? Уничтожить прежде всего христiанство, уничтожить культуру, въ чемъ бы она ни проявлялась, развить для этого красное, коммунистическое движенiе въ глубокомъ тылу непрiятельскихъ государствъ. Пока мнѣ казалось, что это просто утопiя, я не обращалъ на это вниманiя, но теперь я вижу, что въ самой западной Европѣ идутъ на это, что тамъ готовятся сдаться намъ, что нашей страшной лжи вѣрятъ... Тогда вдругъ точно что мнѣ открылось, я понялъ весь ужасъ всего этого и рѣшилъ бороться.
— Бороться?.., — строго сказалъ Драчъ. — Съ кѣмъ?
— Гранитовъ, я обрашаюсь къ вамъ. Вы болѣе молодой, вы поймете меня. Я не иду ни противъ партiйцевъ, ни противъ партiи, но я считаю долгомъ своимъ предостеречь партiю отъ того пагубнаго имперьялистическаго пути на который она становится. Мы должны требовать пересмотра нашей политики, мы должны требовать прекращенiя вооруженiй, военизацiи населенiя, прекращенiя вымариванiя населенiя голодомъ, словомъ новаго на этотъ разъ не экономическаго НЭП-а, но НЭП-а политическаго. Я увѣренъ, что, будь живъ Ленинъ, онъ понялъ-бы меня. Вѣдь мы сами себя губимъ. И мы губимъ идею соцiализма, мы губимъ коммунизмъ. Вы мои первые и вы должны и въ этой новой борьбѣ, на которую я васъ зову, быть со мною.
— Ты, Малининъ, отъ старости рехнулся. Ты, однако, все таки понимаешь, чѣмъ все это пахнетъ. Это уже не уклонъ — это настоящая «контра», — вставая, сказалъ Драчъ и потянулся къ револьверу, висѣвшему у него на поясѣ.
Малининъ быстрымъ движенiемъ выдвинулъ ящикъ стола и досталъ оттуда браунингъ.
— Не безпокойся, — холодно сказалъ онъ. — Меня этимъ не запугаешь. Имѣю свой не хуже твоего. Значитъ, кончено. Но попробуй только донести на меня. Живымъ отсюда не уйдешь... Мнѣ все равно, Я знаю, послѣ всего того, что я вамъ, какъ своимъ подлиннымъ