Ненависть
| Вид материала | Книга |
- Айра лайне, Финляндия, 1854.92kb.
- 1. Какое из перечисленных слов имеет значение «человек, испытывающий ненависть к людям», 32.58kb.
- Лексические нормы, 42kb.
- Русский информационный центр, 616.69kb.
- Твоё Испепеляющее Дыхание рассказ, 237.04kb.
- -, 2090.38kb.
- Angela Yakovleva Тел.: + 44 20 7471 7672, 1178.8kb.
- Урок у початкових класах повинен бути насичений наочністю І практичною діяльністю над, 51.64kb.
- Компания представляет фильм артхаус линии «Кино без границ», 361.28kb.
- Тема Социология как наука, 381.35kb.
Женѣ казалось, что этотъ странный взглядъ полуприкрытыхъ темныхъ глазъ головы, снятой съ туловища слѣдитъ за нею и точно несется съ нею вмѣстѣ съ этимъ страшнымъ трупнымъ запахомъ, отъ котораго она не могла освободиться.
Какой это былъ ни съ чѣмъ не сравнимый ужасъ!.. Какое мучительное состоянiе, никогда раньше неиспытанное, страха, отвращенiя и нечеловѣческой скорби за людей! Кажется уже закалилось въ совѣтской дѣйствительности ея сердце! Всего, всего она повидала: — убiйства, разстрѣлы, голодъ... Но этого послѣдняго ужаса она не могла перенести. Тамъ умирала ея тетка. Женя знала, что тетя Надя доживаетъ послѣднiе дни и мечтаетъ о колбасѣ... Но принести ей колбасу изъ такой убоины, изъ тѣла убитой женщины — она не могла. Она шла и точно ощущала на зубахъ вкусную вязкость свѣжаго, копченаго и соленаго мяса. Колбаса изъ Ульяны Ивановны!.. Изъ человѣческаго мяса!..
Она сама не помнила, какъ вошла въ хату. Ее поразила мертвая и холодная тишина, стоявшая въ ней. Вечеръ былъ теплый, почти знойный, а въ хатѣ казалось холодно. Чуть мигая горѣла догоравшая керосиновая лампочка. Острый красный язычекъ пламени пустилъ черную полосу копоти на узкое стекло.
— Тетя... Тетя Надя, — крикнула Женя. Молчанiе было въ хатѣ.
Женя оглядѣлась. На столѣ лежали два круглыхъ хлѣба, испченныхъ Лукерьей. Тетка сидѣла надъ ними, опустив огромную, распухшую голову на столъ...
— Тетя, что съ тобою?.. Тебѣ не хорошо, тетя?..
Женя подошла къ тетке. Ледянымъ холодомъ вѣяло отъ еще гибкаго тела. Женя приподняла его. Оно было такое что Женя безъ труда перетащила его на постель и положила на спину. У печки висѣло маленькое зеркальце. Женя поднесла его къ губамъ тетки. Никакого слѣда не было на стеклѣ... Тетя Надя уже не дышала... Женя сложила руки на груди покойницы, потомъ опустилась подлѣ нея на колѣни и тихо молилась. Но едва кончила читать молитвы, дикiй ужасъ охватилъ ее и уже не могла, не могла, не могла она ничего дѣлать... Шатаясь, страшными глазами все оглядываясь на покойницу, Женя торопливо укладывала свою котомку. Она положила туда хлѣбы, достала всѣ деньги, какiя еще оставались у нея. Все тѣло ея тряслось отъ внутренней дрожи. Она уже не владѣла собою... Бѣжать... бѣжать… бѣжать, куда глаза глядятъ. Уйдти изъ этого страшнаго царства смерти.
Женя брезгливо покосилась на тѣло тети Нади. Она заставила себя подойдти къ нему и стояла и крестилась надъ нимъ.
— Прости меня, тетя. Ты у Господа, ты все видишь!.. Прости меня!.. Не могу больше... Не могу...
Язычекъ пламени въ лампѣ заколебался и заиграли по стѣнѣ страшныя тѣни. Копоть стала гуше. Сильнѣе завоняло керосиномъ. Лампа, начадѣвъ, погасла. Непроницаемый мракъ и холодъ смерти стали въ горницѣ. Женя торопливо перекрестилась и опрометью выскочила изъ хаты на хуторскую улицу.
Сомкнувшаяся за нею тишина была страшнѣе самаго сильнаго грома.
XVII
По хутору скользили женскiя тѣни. Гдѣ то брякнуло о дерево глиняное лукошко, звякнула жестяная посудина. Какiя-то дѣти съ плачемъ обогнали Женю. Женѣ чудились чавкающiя губы и зубы впивающiеся въ человѣческое мясо.
Она слышала женскiе, бабьи голоса:
— Ить и то — дѣтей жалко... Что-же помирать что-ли дѣтям-то?
— Пусть ребятки хотя вдосталь покушаютъ, — говорилъ кто-то за высокимъ плетневымъ заборомъ. Ему отвѣчалъ чей-то мрачный голосъ:
— Все одно, такъ-ли этакъ-ли помиратъ приходится, зачиво поганиться?
— Богъ по нуждѣ нашей проститъ.
— Нѣту вовсе Бога, коли такое на православной землѣ дѣется.
Голоса казались сонными, не людскими, точно все это снилось Женѣ.
Громадные лопухи и цѣлыя заросли крапивы стѣною стояли за плетнями брошенныхъ куреней. Когда Женя проходила мимо погоста, душенъ и мерзокъ былъ запахъ мертвечины.
Отъ уснувшаго темнаго става Женя поднялась въ степь. Теплый вѣтерокъ обласкалъ нѣжными поцѣлуями усталое, измученное горѣвшее лицо. Легче стало дышать. Въ степномъ истомномъ воздухѣ пахло зрѣлымъ сѣменемъ пшеницы и пряными духами сорныхъ травъ. Чертополохъ качался передъ нею и казалось, что это человѣкъ бѣжитъ ей навстрѣчу. Женя сѣла на землю отъ страха. Она знала, что по ночамъ крестьяне и казаки ходятъ на свои поля и тамъ ножницами рѣжутъ колосья, чтобы натереть хотя немного муки и накормить дѣтей. Она знала, что совѣтская власть въ «ударномъ порядкѣ» мобилизовала дѣтей — «пiонеровъ» и приказала имъ выслѣживать такихъ похитителей колосьевъ и доносить на нихъ. Она боялась наткнуться на такого мальчика-доносчика.
Женя прилегла на землю, но человѣкъ оставался все на томъ-же мѣстѣ и Женя поняла, что она ошиблась. Она пошла дальше. Старые башмаки терли ногу. Женя сняла ихъ. Было прiятно прикосновенiе остывающей земли къ утомленной горячей подошвѣ. Легкiй ночной воздухъ сладостно распиралъ грудь и врачевалъ сердце. Глаза привыкали къ ночной темнотѣ. Черный шляхъ вился между болѣе свѣтлыхъ полей. По небу все ярче и смѣлѣе играли звѣзды. Созвѣздiе Плеядъ казалось брошеннымъ на темный бархатъ жемчужнымъ ожерельемъ. Звѣзды Большой Медвѣдицы раскинулись на полъ неба и казались громадными. Въ небѣ была та правда, которой не стало больше на землѣ. Рѣдко пробѣжитъ черезъ дорогу сусликъ, или полевая мышь и скроется между травъ и колосьевъ.
Женѣ казалось, что она идетъ очень быстро, на дѣлѣ-же она еле тащилась, часто присаживаясь. Продолжительная голодовка и событiя послѣднихъ дней сломили ея силы. Все мерещилась мертвая голова молодой дѣвушки, ея маленькiя руки и ноги и все преслѣдовалъ душный, прѣсный запахъ мертваго тѣла. Женя садилась отдохнуть. Раза два она даже ложилась на землю и пыталась заснуть, но голодъ съѣлъ сонъ, заснуть не могла. Голова была полна думъ, соображенiй и плановъ.
Когда она выскочила отъ тетки, она бѣжала «куда глаза глядятъ». Но теперь въ ночной тишинѣ въ безлюдiи степи она начала думать, что-же все таки ей дѣлать?
Вернуться въ Ленинградъ?.. Нѣтъ это не то... Въ Петербургъ она вернулась-бы... Въ Ленинградъ?.. Тамъ тоже — разсказывали ей на службѣ, — иногда на рынкѣ китайцы продавали блѣдно-розовое мясо, будто телятину — и люди говорили, что это мясо казненныхъ... Называли его въ Ленинградѣ — «китайскимъ»...
Онѣ жили съ Шурой, благодаря посылкамъ изъ заграницы, изъ Парижа, отъ какой-то неизвѣстной имъ, таинственной «мадемуазелль Соланжъ»... Женя все это время была твердо убѣждена, что эта мадемуазелль Соланжъ — ея Геннадiй.
У нихъ, — обломковъ стараго быта, вымирающаго буржуазнаго класса, все не исчезла мечта о томъ, что заграницей есть какая-то «бѣлая армiя» и что иностранцы готовятъ «интервенцiю». Писалось объ этомъ и въ совѣтскихъ газетахъ.
Согнувшисъ, свернувшись въ комочекъ Женя въ степи сидѣла, такая одинокая, дошедшая до отчаянiя. Въ этомъ ея одиночествѣ такъ хотѣлось найдти хотя-бы какую нибудь опору, кого-то, кто бы подумалъ о нихъ, позаботился, пожалѣлъ ихъ, совѣтскихъ рабовъ... Услужливая память подсказывала содержанiе послѣднихъ статей въ «Ленинградской Правдѣ» и черные заголовки грязнаго шрифта точно снова были передъ глазами. «Твердолобые призываютъ Германiю и Польшу сговориться за счетъ С.С.С.Р.», — Женя знала, что подъ именемъ «твердолобыхъ» фигурировали Муссолини и англичане. Она читала еще объ «антисовѣтской провокацiи гитлеровцевъ»... И она, какъ многiе въ совѣтской республикѣ вѣрила, что заграницей шла работа противъ большевиковъ и ей, какъ и всѣмъ затравленнымъ, изголодавшимся и замученнымъ въ совѣтскомъ союзѣ было все равно кто освободитъ ихъ отъ коммунистическаго ужаса — Антанта, нѣмцы, японцы, все равно какою цѣною, лишь бы прекратили, уничтожили эту власть, издѣвающуюся надъ здравымъ смысломъ, истребляющую миллiоны людей. Голодъ и людоѣдство, классовая борьба и ненависть должны быть уничтожены въ мiрѣ.
Такъ казалось...
Посылки шли изъ Парижа — значитъ Геннадiй былъ въ Парижѣ. Вотъ и поѣдетъ она въ Парижъ и тамъ, наконецъ, найдетъ его. Это и будетъ окончанiе ея романа , о которомъ она столько разъ мечтала и разсказывала Шурѣ. Какой-то онъ и какою онъ найдетъ ее? А вдругъ и она пухнетъ отъ голода и станетъ такою, какъ тетя Надя, похожею на большеголоваго целулоидоваго человѣка... Она провела пальцами до лицу. Скулы, тонкая кожа туго обтягивала, щеки ввалились. Лицо пока не распухло.
Гдѣ-то недалеко первые кочета пропѣли. Значитъ и станцiя — вотъ она, совсѣмъ близко. Женя встала и пошла дальше.
Свѣтлѣющая съ каждымъ мигомъ тонкая дымка тумана стлалась надъ степью и надъ нею совсѣмъ рукой подать горѣлъ одинокiй фонарь.
Ей все стало ясно — къ Геннадiю, въ Парижъ!..
***
На узловой станцiи, куда Женя добралась только къ вечеру — было полно народа. Въ душномъ, запакощенномъ залѣ лежали на полу, сидѣли и слонялись безъ дѣла сотни людей съ незатѣйливыми котомками, корзинами и увязками. Вся Россiя, казалось, пришла въ движенiе и стала подобна стакану съ шипучимъ виномъ, взбаломученнымъ мутовкою. Какъ въ немъ вверхъ и внизъ ходятъ маленькiе серебряные пузырьки — такъ по всей Россiи одни туда, другiе обратно ѣхали, сновали потерявшiе голову люди. Голодъ ихъ гналъ. Одни въ деревняхъ надѣялись найдти пропитанiе, другiе бѣжали изъ вымиравшей отъ голода деревни въ городъ, надѣясь тамъ получить работу, «мѣсто» и спасительный «паекъ». Одни видѣли свое спасенiе въ хлѣбѣ, зрѣющемъ на поляхъ, на нивахъ, въ сѣроватыхъ колосьяхъ ржи и въ золотѣ зрѣющей пшеницы, въ картофелѣ, который — вотъ онъ!.. — лежитъ въ рыхлой землѣ, въ яблокахъ, виноградѣ, капустѣ, огурцахъ, другимъ, уже познавшимъ, что въ деревнѣ все принадлежитъ правительству, партiи, коммунистамъ, утоленiе голода мерещилось въ разноцвѣтныхъ квитанцiяхъ, въ длинныхъ очередяхъ передъ продовольственными складами и въ казенномъ даровомъ хлѣбѣ общественныхъ гигантскихъ пекарень. И каждый зналъ, что все это ложь и обманъ, но никто не хотѣлъ въ этомъ признаться, ибо признаться въ этомъ — значило признать и неизбѣжность своей смерти отъ голода.
Въ буфетѣ Женя напилась чего-то въ родѣ чая и закусила Лукерьинымъ хлѣбомъ. Она подошла къ росписанiю, висѣвшему на стѣнѣ, въ проходѣ у кассы и первое, что она увидала на немъ, была лиловатая надпись оттиснутая вѣроятно гуттаперчевымъ штемпелемъ, на поляхъ росписанiя:
«Коммунизмъ умретъ — Россiя не умретъ...» .
Будто изъ другого какого-то мiра, мiра свободнаго и не затравленнаго, смѣлаго и гордаго кто-то подалъ знакъ и вдохнулъ въ сердце вѣру и бодрость.
Россiя не умретъ!..
Русскiе могутъ быть убиты, замучены, разстрѣляны, побиты голодомъ, — но Россiя не умретъ!..
Съ какимъ-то новымъ чувствомъ вѣры въ свое избавленiе Женя разсмотрѣла свой дальнѣйшiй маршрутъ. Она все придумала. Она сойдетъ, не доѣзжая до пограничной станцiи, и пойдетъ одна, ни у кого, ничего не спрашивая — на западъ... Лѣсами, буераками, ночью, таясь, какъ робкiй звѣрь, зорько высматривая посты пограничной стражи.
Господь ей поможетъ...
— Коммунизмъ умретъ — Россiя не умретъ!..
Спокойно, какъ право имѣющая, ока взяла билетъ въ «твердомъ» вагонѣ и стала ожидать поѣзда.
Всю дорогу — она ѣхала трое сутокъ, — Женя была спокойна и молчалива. Ужасы осталась позади, въ прошломъ. О нихъ, о прошломъ она не думала. Прошлое былъ жуткiй кошмаръ — впереди пробужденiе и цѣль жизни — розыски Геннадiя.
На послѣдней передъ границей станцiи она увѣренно сошла и, чтобы не возбуждать ничьего подозрѣнiя, ни кого, ни о чемъ не распрашивая пошла прямо по дорогѣ черезъ пристанцiонное мѣстечко.
Августовскiй вечеръ былъ мягокъ и тепелъ. За мѣстечкомъ былъ большой сосновый лѣсъ. Высокiе оголенные стволы горѣли на солнцѣ бронзовой фольгой. Съ широкаго шоссе Женя свернула на западъ по маленькому лѣсному проселку. Сосны вершинами задумчиво шумѣли и напоминалъ ихъ тихiй дремотный говоръ — шумъ моря, говоръ другихъ лѣсовъ, лѣсовъ ея дѣтства — Петергофа, Гатчины, Петербурга.
Лѣсъ становился глуше и уже былъ проселокъ. Было похоже на то, что онъ никуда и не выйдетъ — упрется въ какую нибудь дѣляну съ порубленнымъ лѣсомъ и полѣнницами дровъ. И тамъ и кончится...
Тихая спустилась ночь. Стало страшно. Женя безсильно опустилась на землю подъ большою елью и, какъ испуганный звѣрь, забилась подъ ея широкiя, колючiя, ароматныя вѣтви. Она закрыла глаза. Дремотно, задумчиво лѣсъ шумѣлъ вершинами. Муравьи щекотали ноги. Женя не то спала, не то была въ какамъ-то забытьѣ. Она чувствовала родной запахъ еловой хвои, смолы и лѣса и вспоминала Рождественскiя елки. Какъ давно она ихъ не видала! Горѣли парафиновыя свѣчи и пахло ...лѣсомъ... Дѣдушка подошелъ къ роялю, мама, тетя Маша и тетя Надя стали сзади него. Какiя онѣ здоровыя, полныя, крупныя, красивыя, голубоглазыя съ румянцемъ во всю щеку!.. Она и Шура тогда сидѣли на диванѣ. Дѣдушка далъ тонъ и запѣлъ нѣжнымъ голосомъ:
— Величить душа моя Господа и возрадовахся духъ мой о Бозѣ Спасе Моемъ...
И три голоса, — и какъ красиво!.. отвѣтили ему:
— Честнѣйшую херувимъ и славнѣйшую безъ сравненiя серафимъ...
Такъ это было несказанно прекрасно!..
Женя открыла глаза. Тихо, по ночному, шумѣлъ лѣсъ и, казалось, что въ небѣ, надъ вершинами, тамъ, гдѣ вдругъ засiяли таинственными огоньками звѣзды, незримый, прекрасный хоръ продолжалъ:
— Безъ истлѣнiя Бога Слова рождшую, сущую Богородицу Тя величаемъ...
Да вѣдь они всѣ умерли... Они и точно на небѣ... Дѣдушку убили на паперти храма, а мама и обѣ тети умерли отъ страданiя и голода. Это только снилось... Женя встала и вылѣзла изъ подъ елки.
Идти... Идти... Все равно куда, только идти. Она опять закрыла глаза. Все стало тихо. Точно и лѣса не было. И такъ продолжалось долго-ли, коротко-ли Женя не могла сознать. Наконецъ, встряхнулась и очнулась отъ дремоты совершенно.
***
Уродливымъ, кривобокимъ, китайскимъ фонаремъ, напоеннымъ серебряной свѣтящейся влагой надъ лѣсомъ висѣла поздняя луна. Все перемѣнилось въ лѣсу. Свѣтлыя пятна заиграли, черныя тѣни легли между ними. Все было красиво, непонятно, неестественно и жутко. Женя слѣдила за колдовскою игрою серебрянаго свѣта и черныхъ тѣней. Медленно работала усталая голова. Луна взошла... Гдѣ?.. Тамъ... Спускается куда?.. Туда... Тамъ западъ. Скоро день... Надо идти, идти.. Ид-ти... ти... ти... ти!..
Женя лѣса не боялась. Кто знаетъ, что такое большевики — тотъ ничего не боится. Лѣсъ не разстрѣляетъ... Лѣсъ не убьетъ, не порѣжетъ на мясо, не станетъ варить, коптить, солить, пригоговлять колбасы.
На хуторѣ было страшнѣе...
Шершавые папоротники били по голымъ ногамъ, можжевельникъ цѣплялся за юбку, башмаки скользили по сухой хвоѣ.
Узкая заросшая тропинка. На западъ... Стало легче идти. Впереди свѣтлѣло, лѣсъ кончался... Куда-то она выходила?.. Опушка...
Женя остановилась. Широкая долина мягко опускалась куда-то. Надъ нею стѣною лѣсъ стоялъ. Тутъ было свѣтлѣе. Влѣво и, казалось, очень далеко желтымъ пятномъ низко свѣтился костеръ. Должно быть тамъ былъ красноармейскiй постъ. Кругомъ была мёртвая предъутренняя тишина. Лѣсъ затихъ. Песчаная щека оврага густо поросла верескомъ. Тутъ и тамъ маленькiя торчали елки, да точно часовые стояли стройныя и тонкiя «королевскiя свѣчи». Въ предъутреннемъ сумракѣ краски слиняли и все было сѣро. Едва различимы были предметы. Тропинка спускалась черезъ верескъ и шла мимо елокъ.
Внизу — ручей. Двѣ доски перекинуты черезъ него. Женя напилась свѣжей воды и умылась.
Стало какъ то легче и спокойнѣе на душѣ, но какъ слабо было ея тѣло. Она съ трудомъ могла подняться съ колѣнъ и страшно было подуматъ, что надо идти, идти, опять идти въ неизвѣстность. Противоположный бортъ лощины замѣтно свѣтлѣлъ. Сзади наступалъ разсвѣтъ, значитъ, она не ошиблась — она шла на западъ.
По доскамъ Женя перешла черезъ ручей. Тамъ былъ скошенный лугъ. На широкихъ рамахъ сушилось сѣно. Манило залѣзть подъ такую раму и отдаться бездумнаму, безпечному сну. Казалось, что, если теперь заснуть то и не проснешься. Женя пошла по тропинкѣ и почти сейчасъ-же вышла на пыльный полевой проселокъ. На краю лошины, у самой дороги возвышалось высокое Распятiе. Шагахъ въ пяти отъ распятiя былъ небольшой, насыпной, уже почти совсѣмъ осѣвшiй старый могильный холмъ, и на немъ покосившiйся деревянный крестъ, сбитый изъ сосновыхъ досокъ. Тропинка шла мимо могилы, и Женя увидала доску, привинченную къ кресту и на ней надпись, тщательно выжженную, должно быть раскаленнымъ гвоздемъ.
Сверху большими славянскими буквами было выведено:
«Воины благочестивые славою и честiю вѣнчанные » .
Пониже кудреватою прописью съ замысловатыми завитками было написано:
«Здѣсь покоятся тѣла: — Сибирскаго Казачьяго полка, сотника Геннадiя Гурдина, урядника Сергѣя Запѣвалова и казаковъ: — Павла Стогнiева и Иннокентiя Аржановскова, убитыхъ въ конной атакѣ на Германцевъ сентября 12-го, 1914-го года... Упокой, Господи души рабовъ Твоихъ»...
Женя прочла и нѣсколько разъ перечла эту надпись. Не доходила она какъ-то до ея сознанiя.
«Убитый... Значитъ, и тутъ были — убитые... Они преслѣдовали ее вмѣстѣ съ голодомъ. Мiръ съуживался, мiръ точно замыкался вокругъ нея тѣснымъ кольцомъ, и въ этомъ кольцѣ уже никого не оставалось, для кого жить... Зачѣмь теперь жить?.. Послѣдняя глава ея романа глядѣла на нее съ этого креста.
И вдругъ — все поняла. Геннадiя не было... Парижа не было... Но, кто-же тогда была — мадемуазелль Соланжъ?.. Не все ли равно — кто?..
Шатаясь Женя пошла къ Распятiю. На высокомъ темномъ крестѣ — изображенiе Христа, сдѣланное изъ гипса и грубо покрашенное. Первые лучи солнца упали на скорбное лицо въ терновомъ вѣнцѣ и освѣтили рубиновыя капли крови на щекахъ. Необыкновенно красивымъ, умилительно чистымъ показался Женѣ ликъ Спасителя. Женя упала передъ нимъ на колѣни. У подножiя креста лежали увядшiе цвѣты. Точно сквозь сонную пелену Женя увидала увядшiй сѣрый букетъ фiалокъ. Такъ необыкновеннымъ показалось ей появлекiе здѣсь фiалокъ... Ея фiалокъ.. Подлѣ могилы того, кому она ихъ когда-то дала. Сердце ея наполнилось умиленiемъ. Въ тихой молитвѣ опустилась она у подножiя Распятiя.
— Да будетъ Воля Твоя!.. Воля Твоя!.. Во всемъ!.. Она упала головою въ букетъ, и онъ разсыпался въ прахъ. Душный запахъ пыли и сѣна ударилъ въ лицо и на мгновенiе вернулъ сознанiе Женѣ. Она прошептала:
— А если ты ужъ въ небѣ — я тамъ тебя найду... Тамъ... те-бя... най-ду...
Точно не она это говорила, а несся чей-то чужой далекiй, далекiй голосъ.
Полулежа у креста Женя выпрямила усталыя ноги, руки упали вдоль тѣла, голова поникла на грудь. Лицо постепенно становилось спокойнымъ и строгимъ. Темная тѣнь потянулась отъ длинныхъ рѣсницъ. Она уже ничего не видѣла, но еще слышала, какъ точно не здѣсь, а въ какомъ-то далекомъ, иномъ мiрѣ раздался топотъ конскихъ ногъ, кто-то спрыгнулъ съ лошади.
Незнакомый голосъ сказалъ:
— Rеquiеm аеtеrnаm!..
Больше уже ничего не было. Не было и самой Жени. Только тѣло ея мирно покоилось подлѣ Распятiя, подлѣ могилы того, кому она обѣщала быть вѣрной до гроба. Ея романъ былъ оконченъ.
***
Польскiй офицеръ слѣзъ съ лошади и бросилъ поводья вѣстовому. Нѣсколько мгновенiй онъ стоялъ пораженный суровой красотой умершей у Распятiя женщины. Потомъ медленно снялъ широкую фуражку съ окованнымъ козырькомъ и перекрестился по католически:
— Rеquiеm аеtеrnаm..., — тихо сказалъ онъ и сталъ отдавать солдатамъ патруля приказанiя объ уборкѣ покойницы.
ХVШ
Прошло нѣсколько часовъ и то самое солнце которое утреннимъ, робкимъ, не грѣющимъ свѣтомъ озарило мертвую дѣвушку въ старомъ, изорванномъ платьѣ, точно уснувшую у подножiя польскаго деревенскаго Распятiя, передвинулось далеко на западъ, прошло въ другiя страны и опять несмѣлыми первыми лучами, прорвавшимися изъ-за горъ освѣтило богатое, прекрасное Распятiе, стоявшее у шоссе, на склонѣ горы. Высокiй, блестящiй, полированный крестъ, выточенный изъ чернаго камня «апатита» поднимался надъ скалами. Распятый Христосъ былъ изображенъ изъ золотой бронзы и сверкалъ въ лучахъ солнца.
Жители французской Оверни поставили отъ своего усердiя это драгоцѣнное Распятiе, какъ святыню, охранявшую маленькiй городокъ, утонувшiй подъ горами въ глубокой лощинѣ.
Внизу глухо шумѣла бурливая рѣчка Дордонь. Тамъ все было полно ночнымъ сумракомъ, передразсвѣтнымъ туманомъ. Тамъ все еще спало крѣпкимъ передъутреннимъ сномъ.
Вершины горъ съ каждымъ мгновенiемъ становились яснѣе. Зеленыя ели густыхъ лѣсовъ, луга и скалы, стада пестрыхъ коровъ четко рисовались въ прозрачной ясности горнаго воздуха. Торжественная тишина была въ горахъ. Какъ прекрасная декорацiя стояли лѣсныя горы и казалась нарисованной серебряная лента падавшаго съ горъ прямымь лезвеемъ водопада.
Искусно заторможенный новенькiй, мощный Пёжо съ низкимъ кожанымъ «капотомъ» свѣтло-оливковаго цвѣта мягко остановился подлѣ Распятiя. Широкая дверь, ярко блеснувъ на солнцѣ стекломъ, открылась и на шоссе выпрыгнулъ человѣкъ лѣтъ тридцати пяти, въ мягкой сѣрой шляпѣ на сильно посѣдѣвшихъ волосахъ. Онъ помогъ выдти изъ автомобиля высокой стройной женщинѣ. Женщина была démоdéе, въ шляпѣ съ широкимъ изгибомъ капризнаго рисунка полей съ маленькой вуалькой на длинныхъ не стриженныхъ волосахъ, въ бѣлой блузкѣ и бѣлой съ черными широкими полосами юбкѣ. Женщина была не подкрашена, съ ненакрашенными губами и ногтями, съ густыми неподщипанными бровями и потому была она особенно прелестна. Она быстро подошла къ Распятiю и преклонила передъ нимъ колѣни. Нѣсколько мгновенiй она стояла такъ въ молитвенномъ созерцанiи. Ея спутникъ снялъ шляпу и тихо стоялъ позади нея.
Женщина встала съ колѣнъ и быстро повернулась къ своему спутнику. На лицѣ ея былъ восторгъ.
— Я молилась за васъ, мосье Гури... За вашу Родину — Россiю... Вы знаете — Святой Отецъ предписалъ во всѣхъ церквяхъ возносить моленiя о Россiи...
— Я это знаю, мадемуазелль Соланжъ. Я читалъ это въ газетахъ. Мы, Русскiе, безконечно благодарны Святому Отцу.
Дивное таинство рожденiя дня совершалось въ глубокой долинѣ. Туманъ таялъ, и пестрое крышами домовъ и нарядными отелями мѣстечко появлялось внизу, какъ изящная, нарядная игрушка.
— Мосье Гури... Вы такъ и не отвѣтили мнѣ почему вы въ эту поѣздку такъ печальны и грустны? Васъ точно не радуетъ тотъ прiемъ, который вамъ оказалъ мой отецъ? Васъ не трогаютъ красоты Оверни... Мнѣ кажется...
Она замолчала и съ трогательною любовью внимательно вглядѣлась въ худощавое, загорѣлое, мужественное лицо Гурiя.
— Нѣтъ... Нѣтъ, мадемуазелль... Ради Бога, не подумайте чего нибудь... Вашъ отецъ и вы слишкомъ добры ко мнѣ... Я не хотѣлъ вамъ говорить... Не хотѣлъ своими мрачными предположенiями омрачать вашей поѣздки, которой вы такъ радовались...
— Вы знаете, какъ мнѣ все интересно, что касается васъ, какъ я за это время вошла въ вашу жизнь... Какъ я…
Она опять не договорила.
— Дѣло въ томъ, мадемуазелль, что вотъ уже вторая продовольственная посылка, которую я посылаю моимъ сестрѣ и кузинѣ возвращается обратно за нерозыскомъ адресата.
— Что-же вы думаете?..
— Я боюсь, что въ этой ужасной странѣ и онѣ... погибли... Я вамъ разсказалъ, мадемуазелль, всю исторiю моего дѣтства, я познакомилъ васъ со всей нашею и такою многочисленною, нѣкогда, семьею, жившею весело, счастливо и беззаботно, въ христiанской любви и помощи другъ другу. Теперь, значитъ, изъ всей нашей большой и дружной семьи остались только я, да братъ мой Володя, который служитъ у нихъ... Я ненавижу его... Вы можете понять, что такое значитъ: — ненавидѣть своего брата...
— Ужасно.
— Но какъ быть иначе?.. Онъ