Ненависть
| Вид материала | Книга |
- Айра лайне, Финляндия, 1854.92kb.
- 1. Какое из перечисленных слов имеет значение «человек, испытывающий ненависть к людям», 32.58kb.
- Лексические нормы, 42kb.
- Русский информационный центр, 616.69kb.
- Твоё Испепеляющее Дыхание рассказ, 237.04kb.
- -, 2090.38kb.
- Angela Yakovleva Тел.: + 44 20 7471 7672, 1178.8kb.
- Урок у початкових класах повинен бути насичений наочністю І практичною діяльністю над, 51.64kb.
- Компания представляет фильм артхаус линии «Кино без границ», 361.28kb.
- Тема Социология как наука, 381.35kb.
— То есть, товарищъ Малининъ, — тихо и какъ то торжественно сказалъ Володя, — вы предлагаете намъ — заговоръ?
Малининъ ничего не отвѣтилъ. Его лицо было сурово и рѣшительно.
— Ахъ, елки - палки, — воскликнулъ Драчъ. — Едрена вошь! Ты просто рехнувшiйся комиссаръ. Ты еще о Богѣ намъ скажи. Можеть ты и до этого дошелъ?..
— О Богѣ я тебѣ говорить не буду. Ты скотъ и никогда не поймешь, что такое идейный партiецъ. Ты не хочешь видѣть, что подъ покровомъ коммунизма у насъ готовится такая монархiя, какой не снилось ни Александру, ни Цезарю, ни Наполеону.
— Здорово!.. И во главѣ ея?..
— Жидъ!..
— Ну это, товарищъ, ты заливаешь... Но, какъ мнѣ все это понимать. Вѣдь я чекистъ.
— Доноси. Но отсюда живымъ не уйдешь!
— То есть, какъ это такъ, живымъ, говоришъ не уйду?
— Да, — сказалъ Малининъ и снова взялся за револьверъ.
— Оставь, — строго сказалъ Драчъ. — Брось эту игрушку. У меня не хуже твоей есть... Продолжимъ дискуссiю... Ты Троцкаго-то помнишь?.. А, помнишь?.. Тотъ тоже выправлять хотѣлъ... И вотъ и выправляетъ у чорта на куличкахъ такой-же старый и облѣзлый, какъ и ты... Партiя не для стариковъ... Да, ты револьверомъ-то не верти... Я твоей игрушки не боюсь... Обязанъ донести и донесу... По чистой совѣсти... То, что ты намъ сказалъ сейчасъ — хуже меньшевизма... А убить — попробуй!.. Я видный чекистъ и меня убить?.. Гмъ!.. Еще не родился тотъ человѣкъ, который меня да убьетъ.
— Товарищъ Гранитовъ... Что скажете вы?.. Передъ нами выборъ... Или съ нами — спасенiе Россiи и коммунизма... Спасенiе всей работы Ленина, или съ ними гибель, крушенiе всего... Смерть.
— Я не измѣнилъ и не измѣню партiи, — со злобою сказалъ Володя и тоже досталъ револьверъ.
— Брось, — строго кинулъ ему Драчъ. — Положи въ кобуръ. Не надо этого, мы его пожалѣемъ...
И въ это слово: — «пожалѣемъ» Драчъ вложилъ такую злобную иронiю, что у Володи руки и ноги похолодѣли.
***
Володя понялъ, что ихъ разговоръ дошелъ до такой точки, что они уже играли съ жизнью. Или сейчасъ ихъ обоихъ прихлопнетъ Малининъ, или имъ надо прикончить Малинина, который ихъ такъ не выпуститъ. Да, и можетъ быть у него тутъ гдѣ нибудь подлѣ припрятаны люди... Но убить виднаго комиссара?.. Это совсѣмъ не то, что донести на него. На мертваго не покажешь.
Малининъ мрачнымъ, тяжелымъ взглядомъ смотрѣлъ то на Володю, то на Драча. Онъ опять взялъ револьверъ, но взялъ его какъ то вяло и нерѣшительно.
— Ну, такъ и чортъ съ вами, — сказалъ Малининъ. Но звукъ его голоса не отвѣчалъ тому, что онъ сказалъ. Онъ былъ глухъ и невнятенъ.
Въ тотъ же мигъ Драчъ ловкимъ движенiемъ очутился за столомъ, позади Малинина и схватилъ того за руки у кистей. Онъ потащилъ его на середину комнаты и повалилъ на коверъ. Малининъ сопротивлялся и старался повернуть револьверъ на Драча и поставить кнопку его на «огонь». Драчъ въ свою очередь направлялъ руку Малинина съ револьверомъ къ виску Малинина.
Володя растерянно топтался подлѣ, ничего не предпринимая.
— Гранитовъ, да навались, чортъ, на него. Ишь жилистый такой, дьяволъ!.. Кусается стерва!.. Дави его, сволочь, на храпъ! Не бей, слѣдовъ чтобы никакихъ... Дави!.. Души!.. Вотъ такъ!.. Ага, помягчѣлъ... Старый чортъ!
Драчъ задыхался отъ напряженiя. Наконецъ, ему удалось приставить револьверъ Малилина къ виску и повернуть кнопку. Онъ нажалъ на спусковой крючокъ.
Негромко, какъ хлопушка ударилъ выстрѣлъ. Живое тѣло задергалось подъ Володей, сидѣвшемъ верхомъ на Малининѣ и задрыгала судорожно лѣвая нога. Темный сгустокъ крови съ бѣлымъ мозгомъ вылетѣлъ на коверъ. Глаза Малинина выпучились изъ орбитъ и потомъ медленно закрылись.
Все было кончено. Драчъ, державшiй руку Малинина отпустилъ ее и поднялся съ ковра.
— Ну, слѣзай, теперь, — сказалъ онъ отдуваясь. —Ступай къ машинкѣ. Садись и пиши, что я тебѣ буду диктовать.
Володя послушно слѣзъ съ убитаго и подошелъ къ столику съ пишущей машинкой. Драчъ подошелъ къ нему и зажегъ надъ нимъ стѣнную лампочку.
— Пиши: — «въ смерти моей никого не винить. Совершилъ растрату довѣренныхъ мнѣ денегъ»...
— Растрату?.., — съ удивленiемъ спросилъ Володя и, прекративъ стучать на машинкѣ, повернулся къ Драчу.
— Ну, да, братокъ, растрату! Чему ты удивляешься?.. Отчего другого могь застрѣлиться такой правовѣрный партiецъ, какимъ былъ Малининъ?.. Стучи. Медлить намъ нельзя... «совершилъ растрату и не считая себя болѣе соотвѣтствуюшимъ темпу строительства нашей Великой республики ухожу изъ жизни»... Все... Ловко пущено?.. А?.. Елки-палки!.. Ну, давай, мнѣ листокъ. Я подмахну за него. Что?.. подпись неразборчива? Еще-бы!, когда такая эмоцiя у него тогда была. Осторожнѣе, братокъ, не наступи въ кровь. Это было бы хужѣе всего... Теперь поищемъ ключа отъ денежнаго шкафа.
Драчъ былъ поразительно спокоенъ, но торопился ужасно. Володя понималъ, какъ ни глухо раздался выстрѣлъ въ комиссарскомъ кабинетѣ, онъ могъ быть услышанъ въ дальнихъ комнатахъ и даже на самой набережной, гдѣ такъ тиха и безмолвна была теплая лѣтняя ночь.
Драчъ подошелъ къ Малинину и обыскалъ карманы. Но ключа тамъ не нашелъ.
— Посмотри на шеѣ. Онъ старый крестьянинъ и навѣрно когда то носилъ крестъ на гайтанѣ, — сказалъ Володя.
Драчъ осторожно разстегнулъ кафтанъ и запустилъ руку на грудь убитаго.
— А, шерстистый чортъ, — сказалъ онъ. — Такъ и есть, будто ключики.
Володя подалъ ножъ Драчу.
— Разрѣжь, — сказалъ онъ брезгливо, — что возишься.
— Какъ можно рѣзать?.. Надо обратно надѣть. Чтобы, а ни-ни! Никто и не догадался, кто снималъ, онъ самъ или кто другой. Придержи голову, а то въ крови бы не запачкать? Володя сталъ на колѣни надъ убитымъ и держалъ голову, пока Драчъ осторожно стягивалъ съ шеи ремешокъ.
— Гляди... И крестъ, подлецъ, носилъ. Вотъ онъ какой былъ партiецъ!.. Хорошаго жука мы съ тобою прихлопнули!
Ключей было три, но Драчъ сразу сообразилъ, что замысловатый ключикъ съ бронзовой головкой и долженъ быть отъ несгораемаго шкафа. Онъ не ошибся. Ключъ ловко вошелъ въ маленькое отверстiе, прикрытое откидной мѣдной дощечкой, легко повернулся съ легкимъ мелодичнымъ звономъ, и тяжелая тройная дверь мягко и неслышно открылась.
— Ну, принимай и прячь въ карманы. Ого!.. Тутъ и валюта есть!.. Такъ награждается умъ, смѣлость и вѣрность совѣтской власти.
Драчъ вынулъ нѣсколько пачекъ червонцевъ, одну пачку длинныхъ долларовыхъ бумажекъ и двѣ пачки нѣмецкихъ марокъ.
— Есть немного и золота. Возьмемъ и его, — сказалъ онъ.
— Все — партiйное, — тихо, съ упрекомъ, сказалъ Володя.
— Ахъ, елки-палки!.. Дѣйствительно?.. Такъ ты пойми, братокъ, чго это не мы беремъ. Это онъ взялъ и растратилъ тамъ на какую ни есть любушку... Онъ, говорили мнѣ, съ балетной жилъ. Погоди мы и ее арестуемъ и пришьемь къ этому дѣлу.
Драчъ тщательно закрылъ шкафъ и пошелъ надѣвать гайтанъ съ ключами на шею мертвеца. Володя съ отвращенiемъ, но безъ всякаго страха помогалъ ему.
— Воняеть какъ, — сказалъ онъ.
— Да, человѣческая кровь не розами пахнетъ, — сказалъ Драчъ. — А чисто обработали. Очень даже чисто. — Онъ не безъ профессiональной гордости окинулъ взглядомъ убитаго имъ Малинина. — Револьверъ въ рукѣ у самоубiйцы. Правда, палецъ не на гашеткѣ. Лужа крови не тронута. И какое спокойствiе на лицѣ... И крестикъ на груди... Крестикъ!.. Есть оть чего застрѣлиться. Ну, вынимай штепселя, гаси огни.
— Драчъ, а скажи мнѣ... Ну для чего намъ все это надо было дѣлать? Отняли-бы револьверъ и донесли. Тотъ же конецъ. Онъ, поди, не отперся-бы отъ своихъ словъ... Помнишь Далекихъ?..
— Послѣ... Послѣ все скажу... Эхъ, товарищъ, быль партiецъ!.. Въ какихъ, какихъ бояхъ ни участвовалъ. Какую кровь лилъ!.. А теперь!.. Тьфу!.. Растратчикъ!!. Елки-палки!.. Едрёна вошь!..
Комната погрузилась въ темноту. Володя и Драчъ вышли изъ нея, плотно заперли дверь и по темной лѣстницѣ спустились внизъ. Они ощупью отъискали свои пальто и фуражки и вышли на набережную.
— Въ Европейскую, — небрежно кинулъ шофферу Драчъ, глубоко усаживаясь на мягкiя подушки автомобиля.
IX
Европейская гостинница была предоставлена для прiема иностранцевъ и очень высоко поставленныхъ партiйцевъ. Въ ней все было, какъ въ Европѣ, какъ въ капиталистическихъ странахъ. Все было не по большевицки. Величественный швейцаръ и подлѣ рослые, сильные и ловкiе переодѣтые чекисты, въ ресторанѣ толстый метръ-д-отель, помнившiй иныя времена, лакеи съ голодными глазами и худыми лицами, но во фракахъ, хорошiя скатерти на столахъ, уютомъ отзывающiя лампочки подъ абажурами, фарфоровая посуда и хрусталь. Цвѣты... Много свѣта... Оркестръ джазъ-бандъ, красивыя женшины, доступныя для всѣхъ, имѣющихъ иностранную валюту, пѣвучее танго и всегда какая нибудь танцующая пара — развлекающiйся въ Ленинградѣ иностранный дипломатъ, или купецъ и совѣтская жрица любви изъ голодныхъ «классовыхъ враговъ». Здѣсь торговали на золото и валюту и презрительно отбрасывали совѣтскiе червонцы.
Яркiй свѣть слѣпилъ глаза. Сонно, пѣвуче и точно въ носъ пѣлъ сладкую пѣснь саксофонъ оркестра. За столиками сидѣли чекисты, совѣтскiе сановники, иностранцы. Здѣсь забывался голодный Ленинградъ, мерзнущiя зимою, мокнущiя подъ дождями лѣтомъ очереди полураздѣтыхъ людей у продовольственныхъ лавокъ и суета орабоченнаго люда, здѣсь было точно въ старомъ довоенномъ Петербургѣ. Драчъ выбралъ столикъ въ углу, откуда былъ виденъ весь нарядный залъ. Лакей подлетѣлъ къ нему съ лакейскимъ шикомъ и склонился передъ виднымъ чекистомъ.
— Какъ изволите, на валюту, или на червонцы, — тихо и почтительно спросилъ онъ.
— На валюту, гражданинъ, на валюту, — потягиваясь, сказалъ Драчъ, и вынулъ изъ кармана стодолларовуго бумажку.
— Что прикажете-съ?..
— Подай намъ, гражданинъ, прежде всего, водочки.. ну и тамъ свѣжей икорки... баночку... балычка... Ушицу изъ волжскихъ стерлядей.
— Съ разстегайчиками, позволите?..
— Съ разстегайчиками, естественно. Ну тамъ, что у васъ такого имѣется...
— Пулярду, особенно рекомендую... Очень хороша у насъ сегодня пулярда...
— Ладно, давай пулярду...
Заказъ былъ сдѣланъ, лакей исчезъ и подъ музыку оркестра Драчъ сталъ тихо говорить Володѣ.
— Ты спросилъ меня, почему я предпочелъ этотъ способъ, а не иной... Ну, донесли-бы... Такъ еще вопросъ, выпустилъ-ли бы онъ насъ раньше. Да онъ и самъ съ усами... Оговорить насъ могъ... Сложная и хитрая исторiя... Поднялось-бы дѣло... Хотя и притушили-бы его и замолчали, а все пошли-бы слушки, смотри еще въ иностранную, или еще того хужѣе въ эмигрантскую печать попало-бы. О, будь она трижды проклята! Стали-бы шептаться — въ партiйной верхушкѣ склока!.. Верхи колеблются. Верхи измѣняютъ марксизму. Между коммунистами есть разочаровавшiеся. Елки-палки!.. Ну, что хорошаго? Повѣрь, Сталинъ это очень пойметъ и оцѣнитъ. Да и ты, Гранитовъ... Гранитъ!.. Ты долженъ понимать нашъ подлинно гранитный поступокъ.
— Да, можетъ быть.
— Помнишь Фрунзе?.. Того, кто побѣдилъ Врангеля?.. Тоже, какъ и этотъ. Ахъ, елки-палки!.. Онъ изъ рабочихъ.. И тоже инженеръ... Заколебался. Наши сразу замѣтили... И... Пожалуйте, вамъ надо полѣчиться... Операцiю сдѣлать. Врачи говорятъ, нельзя операцiю, у него сердце плохое, да онъ и совершенно здоровъ. Ну... Молчать, не разсуждать! Положили на операцiонный столъ — маску на лицо... Мнѣ говорили, какъ онъ сладко пѣлъ, подъ маской-то... Жалобно такъ: — «ледъ прошелъ и Волга вскрылась, я дѣвченочка влюбилась»... Это Фрунзе-то!.. Желѣзный Фрунзе!.. Запоешь, какъ тебя здороваго врачи по всѣмъ правиламъ науки оперировать будутъ. Ну и померъ по всѣмъ правиламъ науки... Что ты думаешь?.. Торжественныя красныя похороны! Сожженiе тѣла въ крематорiи и прахъ въ урнѣ въ кремлевской стѣнѣ! Здравствуйте, пожалуйста — «Военная Академiя имени Фрунзе!!.» . Ахъ, елки-палки — умѣетъ цѣнить заслуги совѣтская власть... Цинизмъ и безпринципность — великая вещь. Ну, и ложь, конечно... Такъ и этого... Малинина... Конечно — растрата... За это по головкѣ не гладятъ... Но, кто изъ нашихъ верховъ не растратчикъ, кто не пользуется народными миллiонами?.. Ну и онъ... Это ему простится за прошлыя услуги передъ революцiей... Притянемъ его балетную дѣвчонку... Будто это она виновата... Его подтолкнула, а онъ, — слабъ человѣкъ, — и подался... Ее въ Соловки, а ему — жертвѣ — красныя похороны. Тоже какую-нибудь академiю наречемъ «Малининской». Красная урна съ прахомъ и въ кремлевскую стѣну рядомъ съ Фрунзе... Ахъ, елки-палки, не чувствуешь, какъ это у меня по наитiю генiально просто вышло...
— Да, вѣрно... Вотъ смотрю я на тебя, Драчъ, и удивляюсь... И безъ образованiя ты, а какъ много болѣе меня горазда твоя голова на выдумки. Почему это?.. Вѣдь и я не плохой партiецъ...
— Происхожденiе... Я пролетарiй, ты...
— Молчи!.. молчи!!. Забудь, какъ и я забылъ...
— Ну, ладно... Не буду... Посмотри кругомъ, какой блескъ жизни... Вонъ тамъ сидятъ двѣ... Поди: — графини, княгини... Бывшiя!.. Ха-ха!!. Я люблю брать отсюда женщинъ... Прелестницы... И знаешь, въ моментъ самаго-то экстаза — взглянешь въ эти чудные, томные глаза, а тамъ вмѣсто любви-то — ненависть!.. Ненависть! Да какая!.. Ахъ, елки-палки!.. Это-же страсть!.. Это — эффектъ!..
Драчъ подозвалъ лакея и показалъ ему на женщинъ, сидѣвшихъ въ другомъ углу столовой. Одна — брюнетка съ короткими блестящими волосами, по мужски остриженными, въ платьѣ съ декольте во всю спину, съ худымъ, тонкимъ станомъ, узкая, точно змѣя, другая — блондинка, или, можетъ быть, съ обезцвѣченными водородомъ волосами, съ подщипанными бровями, въ мѣру полная, съ широкими плечами и едва прикрытою платьемъ грудью.
Лакей подошелъ приглашать ихъ.
— Послѣ завтра, намъ, братокъ, — какъ то меланхолично сказалъ Драчъ, — на югъ ѣхать... На Кубань, на Донъ... Не угомонятся никакъ казаки. Вредительствуютъ въ колхозахъ... Поднимается народъ.
— Возстанiе?..
— Куда имъ, сопатымъ, возстанiе... Оружiя нѣтъ... Вождей попредавали, порастеряли... Да и мы! — это, братокъ, не при царизмѣ... Нѣтъ, просто — вредительство.. .Ну и тамъ — партизаны... Бандиты... Ахъ, елки-палки, тамъ таки поработать придется... А это, гляди, если не иностранки... Это-же шикъ!.. Это же можно въ ударномъ порядкѣ!.. Это-же кр-р-расота!.. А мы съ валютой... Повеселимся передъ поѣздкой... А?!. Еще и какъ повеселимся!.. Ну, да и тамъ не безъ дѣвочекъ!..
Женщины, улыбаясь, подходили къ чекистамъ. Тѣ встали, освобождая имъ мѣсто. Лакей несъ стулья.
— Двѣ бутылки шампанскаго и еще икры, — командовалъ Драчъ, обѣ руки протагивая навстрѣчу брюнеткѣ.
X
Въ женскомъ отдѣленiи «жесткаго» вагона поѣзда, шедшаго въ Москву было полно, и Женя едва могла въ него протиснуться. Она была одѣта по крестьянски — съ башмаками на голую ногу, съ котомкой съ провизiей себѣ и тетѣ Надѣ за плечами на полотенцахъ, какъ въ старину носили богомолки. Въ отдѣленiи сидѣли такiя же женщины, — не разберешь, крестьянки или городскiя, всѣ везли съ собою свои заботы и тревоги, всѣ ѣхали куда-то, зачѣмъ-то въ надеждѣ гдѣ-то, что-то получить, найдти гдѣ-то въ другомъ мѣстѣ лучшую жизнь. Ночью спали, хрипя, сопя, захлебываясь, наваливаясь другь на друга и толкаясь. Женя благословляла судьбу, что ей удалось протиснуться къ окну. Какая была кругомъ нудная вонь..
Поутру разобрались, развязали кошёлки, подоставали кто, что имѣлъ и стали закусывать. Пошелъ разговоръ — все о томъ-же — о хлѣбѣ.
— Я, гражданочка, ѣхала сюда изъ деревни, сказывали въ Ленинградѣ можно достать хлѣба... А вонъ оно, какъ вышло... И пуда не набрала... А мнѣ старика, дѣтей кормить, сама восемь...
— Ужъ-ли въ деревнѣ, да и безъ хлѣбушки?
— И-и, гражданочка, да рази нонѣ тая деревня... Что было, забрали въ кол-хозы, да и тамъ безъ пути... Скотину, какая была, поубивали, сдавать имъ не хотѣли... Обидно было ужъ очень, растили, растили, какихъ трудовъ, сколькихъ заботъ она намъ стоила, а сдавать?.. За что?..
— У насъ, гражданка, и собакъ пожрали и кошекъ, Ничего живого не осталось. Мертвая нынѣ деревня...
— Какъ еще и живемъ-то?
— Хлѣба никакъ нѣту...
— Какой и былъ — весь позабрали... Заграницу, слышь, везутъ, и тамъ люди съ голоду дохнутъ...
— Какъ-же такъ безъ хлѣба-то?..
Передъ Москвой однѣ жещины вышли, но сейчасъ-же на ихъ мѣсто понасѣли другiя. Повсюду на станцiяхъ толпами стоялъ народъ. Точно все еще продолжаласъ революцiонная сумятица.
Чѣмъ ближе былъ югъ — хлѣбный югъ — житница не только Россiи, но и всей Европы — тѣмъ острѣе былъ разговоръ о хлѣбѣ, объ общей нуждѣ и голодѣ. Вмѣстѣ съ южнымъ, насыщеннымъ малороссiйскими словами говоромъ пришли и разсказы объ ужасахъ, о которыхъ Женя и не подозрѣвала. Народъ сталъ дерзче, озлобленнѣй. Сѣли какiя-то три старухи съ худыми изможденными лицами, въ тяжелыхъ платкахъ на головахъ съ глазами, въ которыхъ застылъ непередаваемый ужасъ. Вагонный проводникъ хотѣлъ высадить какую-то молодую казачку, сѣвшую безъ билета.
Та взъѣлась на него.
— Ты, что, сапливый чортъ, за руку-то берешь... Что я тебѣ это позволила?
— Нельзя, гражданка, чтобы безъ билета. Съ насъ за это тоже взыскивають. Все одно на станцiи чекисту сдамъ — хужѣе будетъ.
— А вотъ и сдай!.. Я и тебѣ и чакисту твоему рожу то во какъ обломаю!.. Гражданка!.. Слово какое придумалъ?.. Я табѣ не гражданка. Зан-у-уда!.. Присталъ босякъ чубатой!
— Оставьте, гражданка... Нечего бузу разводить.
— Да!.. Бузу!.. Отцовской крови напился — моей захотѣлъ... Сказала: — отчепись!..
Все отдѣленiе было переполнено бабами и всѣ равно враждебно смотрѣли на проводника. Тотъ ушелъ, пожимая плечами.
— Съ ими какъ-же иначе-то, — сказала казачка, усаживаясь подлѣ Жени едва не на колѣни той. — Въ станицѣ люди съ голоду мрутъ, ей Богу, а они съ билетами ихъ чортовыми лѣзуть. Я батянѣ мѣшокъ сухарей у тетки достала — везу, а онъ придиратца. Бѣльмы на меня вылупилъ, что котъ на сало... Поди камунистъ! Сапливой чортъ!
— А что, мамаша, въ станицѣ то нюжли безо хлѣба...
— А то какъ?.. Едва до весны дотянули. А тутъ подавай сѣм-фондъ засыпать... Ну да! какъ-же!.. Засыпали табѣ чорта съ два... Кто и засыпалъ, а кто и нѣтъ... Вишь ты, какъ нонѣ обернулось, казаковъ, значитъ, и вовсе нѣтъ, а есть кулаки, середняки, врядители!.. Ну и отобрали отъ нихъ хлѣбъ... Красная армiя понаѣхала, мордастые, хлѣбъ и забрали... По десять человѣкъ въ день, а когда и болѣ въ станицѣ то съ голода мрётъ... И не прибираютъ... Провоняла насквозь станица... Имъ что, и горюшка мало. Трахтуровъ понавезли, комбайновъ, а управлять, какъ, кому до этого дѣло. Поломали все за милую душу... Трахтуры-то эти самые... Колхозный секторъ съ грѣхомъ пополамъ засѣяли — да и то больше лебеда повырасла... Лѣтомъ-то поля отъ васильковъ синiя и хлѣба за ими не видатъ вовсе...
Въ отдѣленiе, хотя и было оно «женское», сѣли какiе-то казаки и твердо и убѣжденно они говорили:
— Хлѣба!.. Ты намъ хлѣба подай! Безъ хлѣба, какъ проживешь?..
— Вы, — бабочка, хучь сухарей понабрали, а у насъ на хуторѣ съ прошлаго года ни сухарей, ни хлѣба и не видали.
Поѣздъ отстукивалъ по рельсамъ, внизу что-то звенѣло и шипѣло, за окнами тянулась погорѣвшая, не паханная степь, поросшая сорными травами. Усталая, изголодавшаяся Женя, прислонившись къ стѣнѣ, дремала и сквозь дремоту все слышала:
— Хлѣба!.. хлѣба!!. хлѣба!!!
— Нѣту теперь хлѣба нигдѣ...
— И куда задѣвался, кто его знаетъ?..
— Отобрали... Прод-налогъ собирали...
— Заграницу везутъ хлѣбецъ та... Агличановъ кормить, хрянцузовъ, нѣмцевъ, а свои подыхай!
— Хлѣба!.. хлѣба!!. хлѣба!!!
И чудилось Женѣ, что и колеса стучали по стыкамъ рельсовъ и пѣли все ту-же страшную пѣсню голода:
— Хлѣба!.. хлѣба!!. хлѣба!!!
***
Солнце пекло невыносимо, и Женѣ казалось, что никогда не дойдетъ она до хутора, Босыя ноги то тонули въ мягкой, какъ пудра, темной пыли, то жгла ихъ раскаленная, покрытая солонцоватымъ сизымъ налетомъ, потрескавшаяся, твердая, какъ камень земля. Кругомъ были поля. Золотистую, наливавшуюся колосомъ пшеницу пробивала сѣровато-сизая лебеда и синь васильковъ. Точно нарочно кто-то засѣивалъ сорными травами безконечныя поля. Вдали длинная череда бабъ и мужиковъ въ ручную косила хлѣбъ. Объѣздчикъ на немудрящей, худой лошаденкѣ, на высокомъ сѣдлѣ въ бѣлой пропотѣлой рубахѣ дремалъ, склонившись къ лукѣ. Косили медленно, неохотно, съ прохладцей. Точно все это было нѣчто давно прошедшее, точно крѣпостное право вернулось въ Россiю, и въ степи шло отбыванiе тяжелой барщины. И, какъ насмѣшка надъ этимъ каторжнымъ трудомъ, у самой дороги стоялъ давно заброшенный тракторъ. Темный и заржавѣлый онъ заросъ кругомъ крапивой, чертополохомъ и лопухами, и высился, какъ нѣкое чудовище.
Женя хорошо дорогу знала. Хуторъ стоялъ въ балкѣ внизу и издали была видна только верхушка церковной колокольни. Когда опускаться къ хутору по пути была сонная рѣчушка, даревянный мостъ съ хлипкими темными апалубками настила и жидкими перилами изъ корявой орѣшины, за мостомъ сбоку былъ хуторской ставъ, обросшiй вербами и тополями — раинами. Сколько шума, птичьяго и дѣтскаго крика всегда слышала въ былые наѣзды Женя ка этомъ пруду. Обыкновенно здѣсь прiостанавливали лошадей и по растоптанному скотомъ спуску съѣзжали къ водѣ напоить ихъ. Бричка тогда дремотно стояла по оси въ водѣ, а Женя смотрѣла на шумное и безпокойкое царство стоящаго въ зеленой рамѣ, отражающаго голубое небо чистаго става. Ѣдкимъ сѣрнымъ запахомъ отъ испаренiй разъѣзженнаго чернозема пахло, горечью дышала поломанная, раздавленная колесами верба и тиной несло отъ пруда. Сѣрыя утки плыли съ озабоченнымъ кряканьемъ. Гуси шли въ перевалку къ водѣ и, увидѣвъ купающихся дѣтей, степенная гусыня вдругъ присѣдала на лапахъ и, вытянувъ шею и раскрывъ оранжевый клювъ, со злымъ шипѣнiемъ провожала выводокъ молодыхъ пушистыхъ гусятъ. Въ сторонѣ, на песчаной отмели, было пестрое пятно снятыхъ рубахъ и розовыя тѣла ребятишекъ. Визгъ и крики, уханье. Плещетъ, разсыпаясь въ серебро, вода выхлопываемая ладонями. Кто-то, тяжело дыша, плыветъ саженками черезъ прудъ. Надъ водою вихрастый затылокъ чернѣетъ, смуглая спина змѣей вьется, и ближе, и ближе доплываетъ казаченокъ къ бѣлымъ прекраснымъ водянымъ лилiямъ. Чей-то бабiй голосъ звонко летитъ ему въ догонку:
— Митька!.. Митька!.. Аспидъ!.. Утонешь!.. Ишь озорной какой!..
Голая казачка стоитъ спиною къ Женѣ. Русые волосы накрыли спину, а бѣлыя ноги съ розовыми пятками стройны какъ колонны.
Лошади, наконецъ, напились. Теткинъ работникъ разобралъ вожжи, осторожно поворачиваетъ бричку изъ пруда. Колеса журчатъ по водѣ и обода ихъ, какъ кованное серебро.. Лошади тяжело вздыхаютъ, точно отдуваются послѣ питья.
— Ну, ай-да-те, милыя!..
И карьеромъ по хуторской улицѣ къ дому тети Нади мчится лихая тройка. Такъ уже полагалось послѣ водопоя согрѣть лошадей и потомъ съ ямщицкимъ шикомъ пронестись черезъ хуторъ на глазахъ у людей.
Теперь Женя остановилась у пруда. Могильная тишина на немъ ее поразила. Не плавало по голубому простору ни гусей, ни утокъ. Зеленымъ бархатомъ покрывала прудъ никѣмъ и ничѣмъ не тревожимая ряска. Лопухи, крапива и пышныя сорныя травы стѣною стояли по берегу. Холодомъ могилы вѣяло отъ такого веселаго, шумнаго и живого нѣкогда става.
Женя пошла дальше. Хуторъ млѣлъ отъ жары подъ полуденными лучами солнца. Казалось, все живое куда-то попряталось. Нигдѣ не забрехала собака, нигдѣ не кудахтали куры. Мертвымъ видѣнiемъ открывались улицы, образованныя казачьими куренями. Охваченная полуденнымъ дымкомъ раскаленная земля трепетала миражами. Женя шла по знакомымъ улицамъ и не узнавала хутора. Большинство хать стояло съ запертыми дверями и забитыми досками окнами. Ушли что-ли куда казаки, или... умерли?.. Плетни были повалены, и за ними были дворы, поросшiе полынью, лопушникомъ, крапивой и чертополохомъ. Изъ гущизны сорныхъ растенiй тутъ и тамъ гордо поднималась стройная въ сѣдомъ пуху мальва, покрытая нѣжными, розовыми цвѣтами. Вездѣ была тишина. И чудится это Женѣ или и точно такъ — смертнымъ духомъ мертваго тѣла несетъ отъ хутора.
Она издали увидала большой домъ тети Нади съ высокимъ крыльцомъ подъ желѣзной крышей. Коричневая облупившаяся давно некрашенная крыша возвышалась надъ густо разросшимися кустами сирени. За плетнями виднѣлись амбары. Ихъ желѣзныя некрашенныя крыши горѣли на солнце нестерпимымъ блескомъ. Уличка повернула — показались ворота куреня, надъ ними на двухъ высокихъ дрючкахъ была распялена полоса краснаго кумача. Солнце съѣло его первоначальный цвѣтъ и онъ сталъ бѣлесо-розовымъ, мѣстами полоса была продырявлена, сморщена и запылена. По ней большими черными печатными буквами было выведено:
—