Geum.ru

Книге, и оказалось что-ни­будь такое, что против моего ожидания может кого-либо обидеть, то не найдется в ней по крайней мере ничего, сказанного со злым умыслом

Вид материалаЗакон
Подобный материал:
1   ...   38   39   40   41   42   43   44   45   ...   53
ГЛАВА XIX Еще одна причина, почему были забыты римские и салические законы и капитулярии


Я уже говорил о том, почему салические и римские законы и капитулярии утратили свою силу; прибавлю еще, что ши­рокое распространение доказательства посредством поединка было тому главною причиною.


Салические законы, не допускавшие этого обычая, сдела­лись как бы бесполезными и исчезли; исчезли и римские за­коны, которые также не допускали его. Все внимание устре­милось на то, чтобы дать надлежащее развитие закону о су­дебном поединке и установить юридические нормы для его практического применения. Постановления капитуляриев ока­зались не менее бесполезными. Таким образом, множество за­конов утратило свою силу, причем нельзя точно указать, когда именно это случилось; о них забыли, и мы не видим других, которые заняли бы их место.


В этих условиях народ не нуждался в писаных законах, и эти писаные законы легко приходили в забвение.


Как только происходило какое-нибудь разногласие между сторонами, постановлялось решить его поединком. Для этого не требовалось особых талантов.


Все гражданские и уголовные иски сводятся к фактам; по поводу этих фактов стороны и вступали в поединок; поедин­ком решалось не только существо дела, но и его побочные обстоятельства и частные решения, как говорит Бомануар, подтверждающий это примерами.


Я прихожу к выводу, что в начале правления третьей ди­настии вся юриспруденция сводилась к судебной процедуре и все было подчинено понятию чести. Если кто-либо не подчи­нялся судье, судья предъявлял к нему иск за оскорбление. В Бурже если кто-либо не являлся на вызов прево, то прево ему объявлял: «Я посылал за тобой, и ты пренебрег моим зо­вом; ты ответишь за это презрение ко мне», — и они вступали в поединок. Людовик Толстый отменил этот обычай.


Судебный поединок применялся в Орлеане ко всем долго­вым взысканиям. Людовик Младший постановил, что обычай этот сохраняет силу лишь в таких случаях, когда иск превы­шает 5 солидов. Но этот указ имел значение только местного закона, так как при Людовике Святом для применения этого обычая достаточно было, чтобы иск превышал 12 динариев. Бомануар слышал от одного высокопоставленного судьи, что во Франции существовал некогда дурной обычай, допускав­ший наем на определенное время заместителя, который дрался на поединке во всех делах нанимателя. Очевидно, обычай су­дебного поединка имел в это время чрезвычайно широкое рас­пространение.

ГЛАВА XX Происхождение понятия чести


В законах варваров встречаются загадочные определения. Закон фризов назначает лишь полсолида композиции в пользу побитого палкой; нет такой ничтожной раны, за которую он не назначал бы большего штрафа. Согласно салическому за­кону свободнорожденный, нанесший свободнорожденному три удара палкой, платит 3 солила; за пролитие при этом крови он подвергается такому же наказанию, как и за нанесение раны железом, и платит 15 солидов; наказание соразмеряется с величиной нанесенных ран. Закон лангобардов определял раз­личные штрафы за один, за два, за три или четыре удара. В настоящее время один удар стоит 100 тысяч.


Постановление Карла Великого, включенное в закон ланго­бардов, требует, чтобы те, кому оно разрешает поединок, дра­лись на палках. Может быть, это была уступка духовенству; а, может быть, также, что, поскольку поединок вводился в бо­лее широкое употребление, его хотели сделать менее крово­пролитным. Капитулярий Людовика Благочестивого предо­ставляет участникам на выбор палку или оружие. Впослед­ствии на палках дрались только одни крепостные.


Я вижу, как уже в то время возникают и начинают выра­батываться отдельные представления, входящие в наше поня­тие о чести. Обвинитель начинал с объявления перед судьей, что такой-то совершил такое-то действие, на что обвиняемый отвечал, что обвинитель солгал; тогда судья назначал поеди­нок. Установленное правило требовало, чтобы обличение во лжи разрешалось поединком.


Раз человек объявил, что будет драться, он уже не мог отступить; в противном случае суд приговаривал его к штрафу. Отсюда возникло правило, что если человек дал слово, честь не позволяет взять его назад.


Дворяне дрались на конях и своим оружием, а простолю­дины— пешие и палками. Отсюда установилось понятие, что палка есть орудие оскорбления, потому что, если человека по­били палкой, с ним обошлись, как с простолюдином.


Только простолюдины дрались с открытым лицом; следова­тельно, только они могли получать удары по лицу. Пощечина сделалась оскорблением, которое необходимо было смыть кровью, потому что с человеком, получившим ее, обошлись, как с простолюдином.


Германские пароды были не менее, а даже более, чем мы, щекотливы в вопросах чести. Так, самые отдаленные родствен­ники принимали у них живейшее участие в делах по оскорбле­ниям; понятие чести лежит в основе всех их кодексов. Закон лангобардов требует, чтобы человек, побивший в сопровожде­нии своих людей другого, застигнутого им врасплох человека, с целью его опозорить или сделать смешным, платил половину той композиции, которая следовала бы с него, если б он его убил; если по тем же побуждениям он его связал, то платил три четверти этой пени.


Итак, мы можем сказать, что предки наши были чрезвы­чайно чувствительны к оскорблениям; но что оскорбления особого рода, состоящие из ударов известным орудием по известной части тела, наносимых известным образом, не были им еще известны. Все это соединялось в одном оскорблении быть побитым, и в этом случае степень оскорбления определя­лась степенью злоупотребления.

ГЛАВА XXI Другие соображения относительно вопросов чести у германцев


«У германцев, — говорит Тацит, — считалось большим по­зором оставить свой щит на поле сражения, и многие после такого несчастья лишили себя жизни». Поэтому древний сали­ческий закон определяет 15 солидов композиции в пользу человека, про которого кто-нибудь скажет с целью оскорбить его, что он бросил свой щит.


Карл Великий, делая исправления в салическом законе, установил для такого случая лишь 3 солида композиции. Нельзя, конечно, заподозрить этого государя в желании осла­бить военную дисциплину. Очевидно, что сделанное им изме­нение было вызвано изменением в способе вооружения; известно, что изменениями вида оружия были порождены мно­гие обычаи.

ГЛАВА XXII О нравах в связи с обычаем поединка


Наша связь с женщиной основана на наслаждении, до­ставляемом чувственными удовольствиями, на счастье любить и быть любимым, а также на желании нравиться женщинам, так как они превосходные судьи в некоторых вопросах, касаю­щихся личных достоинств человека. Это желание нравиться вообще и бывает причиной того ухаживания за женщиной, ко­торое далеко еще не является любовью, но представляет со­бой тонкий, легкий и постоянный любовный обман.


Смотря по обстоятельствам, различным для всякой нации и для всякого века, любовь руководится одним из названных мотивов преимущественно перед двумя другими, и я полагаю, что во времена господства у нас поединков должен был пре­обладать дух ухаживания.


Я нахожу в законе лангобардов, что, в случае если один из противников имел при себе волшебные травы, судья их отби­рал у пего и заставлял присягать, что никаких трав у него больше пет. Закон этот не мог иметь иного основания, кроме господствующего мнения; страх, который, как говорят, поро­дил так много измышлений, нашел силой воображения и эти чары. Так как на поединок противники являлись в полном вооружении, и тяжелое наступательное и оборонительное ору­жие известного закала и силы давало громадные преимуще­ства, то мнение о заколдованном оружии некоторых борцов должно было кружить головы очень многим.


Отсюда возникла идея рыцарства, полная чудес, проник­шая во все умы. В романах появились рыцари, волшебники, феи, крылатые или одаренные разумом кони, неуязвимые люди; чародеи, интересующиеся рождением знатных людей или их воспитанием; очарованные дворцы или дворцы, освобож­денные от чар, — целый новый мир в мире действительности; естественный порядок вещей остался уделом одной пошлой толпы.


Рыцари, всегда вооруженные, в стране, полной замков, крепостей и разбойников, приобретали славу преследованием несправедливых и защитой слабых. Отсюда в наших романах опять-таки ухаживание, основанное на идее любви, соединен­ной с идеей силы и покровительства.


Так возникло ухаживание в эпоху, когда воображение создало необыкновенных людей, которые, видя добродетель, соединенную с красотой и слабостью, стали обнаруживать стремление подвергать себя ради нее опасностям и желание нравиться ей в обычных житейских отношениях.


Наши рыцарские романы поощряли это желание нравиться и развили в одной части Европы тот дух ухаживания, кото­рый, можно сказать, был мало знаком древним.


Необычайная роскошь необъятного города Рима направ­ляла мысль к представлениям о чувственных наслаждениях. Известное представление о мирной деревенской жизни у гре­ков породило описания чувств любви. Представление о рыца­рях — защитниках женской добродетели и красоты привело к идее ухаживания за женщиной.


Этот дух еще более упрочился благодаря обычаю турниров, которые, соединив права мужества и любви, придали ухажи­ванию за женщиной еще большее значение.

ГЛАВА XXIII О юридических правилах судебного поединка


Быть может небезынтересно будет взглянуть, каким обра­зом чудовищный обычай судебного поединка был подведен под определенные начала и подчинен столь своеобразному уставу судопроизводства. Человек по природе обладает рассудитель­ностью, поэтому он подчиняет правилам даже свои предрас­судки. Ничто не могло быть более противно здравому смыслу, чем судебный поединок; но раз он был принят, его применяли с соблюдением известного благоразумия.


Чтобы вполне понять юриспруденцию тех времен, необхо­димо внимательно прочесть уставы Людовика Святого, кото­рый произвел столь большие изменения в судопроизводстве. Дефонтен был современником этого государя; Бомануар писал после него; другие жили позднее. Следы древнего порядка надо, следовательно, искать в тех исправлениях, которым он был подвергнут.

ГЛАВА XXIV Правила судебного поединка


Когда в одном и том же деле являлось несколько обвини­телей, то по взаимному их соглашению ведение дела предо­ставлялось одному из них. Если же они к такому соглашению не приходили, судья, которому надлежало производить разбор дела, назначал, кому из них вести его.


Если дворянин привлекал к суду простолюдина, он должен был являться на бой пешим, с палкой и щитом; если же он являлся верхом и в дворянском вооружении, у пего отбирали лошадь и оружие, оставляли в одной рубахе, и в этом виде он должен был драться с простолюдином.


Перед поединком суд делал три громогласных объявления: одним предписывалось, чтобы удалились родственники сторон; вторым — чтобы окружающий народ не нарушал молчания; третьим воспрещалось оказание помощи одной из сторон под страхом тяжких наказаний — даже смерти, если бы один из противников был побежден вследствие такого вмешательства.


Судебные служители охраняли огороженную площадь пое­динка, и если одна из сторон предлагала мир, тщательно заме­чали положение обоих противников в эту минуту, чтобы в том случае, если примирение не состоится, поставить их в то же положение, в котором они находились раньше.


В тех случаях, когда поединок был следствием обвинения в преступлении или неправом суде, мир не мог быть заключен без согласия сеньора; если же одна из сторон была побеж­дена, мир был возможен только с разрешения графа, что соот­ветствовало нашему помилованию.


Но если преступление было уголовное и сеньор, будучи подкуплен, соглашался на мир, он платил штраф в 60 ливров и принадлежащее ему право наказания преступника перехо­дило к графу.


Далеко не каждый мог сделать или принять вызов на поеди­нок. Таким после надлежащего удостоверения дозволялось вы­ставлять за себя своего представителя. Чтобы побудить послед­него более ревностно защищать представляемую им сторону, ему отрубали кисть руки, если он оставался побежденным.


В прошлом столетии издавались законы о смертной казни за дуэль; было бы, быть может, совершенно достаточно ли­шать воина его занятия отсечением у него кисти руки, так как обыкновенно для человека нет ничего печальнее, как дожить до утраты своего звания.


Когда в случаях уголовного преступления поединок совер­шался через заместителей, тяжущиеся ставились в таком ме­сте, откуда им не было видно бойцов. Каждый из них был опоясан веревкой, которая должна была служить для него орудием казни, если его боец будет побежден.


Побежденный в поединке не всегда еще проигрывал дело. Если, например, поединком решалось какое-либо частное опре­деление, побежденный терял только то, что было предметом этого частного определения.

ГЛАВА XXV О пределах, в которых допускалось применение судебного поединка


В случаях принятия вызова по какому-нибудь маловаж­ному гражданскому иску сеньор заставлял противников от­казаться от поединка.


В случае общеизвестного факта, например, если был убит человек на рынке, на глазах толпы, не требовалось ни доказа­тельства посредством свидетелей, ни доказательства посред­ством поединка; судья выносил приговор на основании обще­известности факта.


Если на суде сеньора часто повторялись тождественные решения и таким образом обычай делался хорошо известным, сеньор, чтобы не вводить изменения в обычаях в зависи­мости от исхода поединка, отказывал сторонам в этом по­следнем.


Вызывать на поединок можно было только за себя, за члена своего рода или за своего сеньора.


Если обвиняемый был оправдан по суду, другой родствен­ник не мог требовать поединка. В противном случае дело могло бы тянуться до бесконечности:.


Если человек, за смерть которого родственники хотели мстить, оказывался в живых, о поединке не могло быть более речи, равно как и в том случае, когда вследствие установлен­ного алиби обнаруживалась невозможность самого факта.


Если убитый перед смертью объявлял невинным человека, на которого пало подозрение в убийстве, и при этом называл другого, поединок не мог иметь места; но если он при этом никого не называл, его объявление принималось за свидетель­ство прощения своему убийце, и тогда преследование вступало в силу, а дворяне в таком случае могли даже вступать между собой в войну.


Если во время этой войны один из родственников делал или принимал вызов на поединок, то право войны прекраща­лось: предполагалось, что стороны имеют намерение вести дело обыкновенным судебным порядком, и та из них, которая стала бы продолжать войну, была бы приговорена к возмещению убытков.


Итак, применение судебного поединка представляло ту вы­году, что оно могло общественную усобицу обратить в частную распрю, восстановить авторитет суда и вернуть в сферу граж­данских отношений людей, которые признавали только между­народное право.


Если, с одной стороны, бесчисленное множество разумных вещей ведется самым безрассудным образом, то, с другой сто­роны, встречаются и безрассудства, которые проводятся очень разумно.


Когда обвиняемый в преступлении неопровержимо дока­зывал, что преступление совершено самим обвинителем, то вызова на поединок не допускалось, потому что всякий пре­ступник предпочтет сомнительный исход поединка несомнен-. ному наказанию.


Поединок не применялся в делах, решаемых третейским судом или церковными судами, а равно и в спорах о вдовьей части.


«Женщина, — говорит Бомануар, — не может вступать в единоборство». Если женщина вызывала кого-нибудь на пое­динок, не называя при этом своего заместителя, вызов не при­нимался. Для этого требовалось, кроме того, полномочие со стороны ее барона, т. е. мужа; но для привлечения ее к суду такого полномочия не требовалось.


Если истец или ответчик были моложе 15 лет, поединок не разрешался; впрочем, он мог назначаться по делам мало-. летних, если опекун или заведующий имуществом малолет­него принимал на себя риск, соединенный с этой формой судо­производства.


Вот, по-моему, те случаи,, когда поединок допускался для крепостного: он мог вступать в единоборство с другим крепо­стным, со свободным и даже с дворянином, если его вызы­вали; но если он сам вызывал дворянина, последний мог от­казаться от поединка, даже сеньор крепостного имел право отозвать его из суда. Крепостной мог на основании грамоты сеньора или на основании обычая вступать в поединок со всяким свободным человеком, « церковь настаивала на этом праве для своих крепостных, усматривая в нем знак особого к себе почтения.

ГЛАВА XXVI О судебном поединке между одной из сторон и одним из свидетелей


Бомануар говорит, что если тяжущийся усматривал опас­ность в показании свидетеля, то мог отвести следующего свидетеля, объявив судьям, что противная сторона поставила ложного свидетеля и клеветника; если свидетель хотел про­должить спор, то делал вызов. Этим устранялся вопрос о су­дебном расследовании, потому что если свидетель терпел пора­жение, это служило доказательством того, что сторона поста­вила ложного свидетеля, и она считалась проигравшей.


Не следовало допускать второго свидетеля до присяги, по­тому что он дал бы свое показание, и дело было бы решено показанием двух свидетелей; если же был остановлен второй свидетель, показание первого становилось бесполезным.


После того как второй свидетель отвергался, сторона не могла уже представлять других свидетелей и проигрывала; ко если не было вызова на поединок, можно было представ­лять других свидетелей.


Бомануар говорит, что свидетель, прежде чем дать показа­ние, мог сказать своей стороне: «Я не хочу ни драться из-за вашей ссоры, ни судиться из-за моей; но если вы согласны защищать меня, то я охотно скажу правду». Тогда тяжущийся должен был драться за своего свидетеля, и хотя ему не отсе­кали руку в случае победы противника, свидетель его отвер­гался.


Я полагаю, что порядок этот представлял собой видоизме­нение древнего обычая, и основываюсь на том, что обычай вызова на поединок свидетелей мы находим в баварском и бургундском законодательствах без каких-либо ограничений.


Я уже говорил о постановлении Гундобада, против кото­рого так сильно восставали Агобард и св. Авит. «Если обви­няемый, — говорит этот государь, — представляет свидетелей, готовых показать под присягой, что он не совершил престу­пления, обвинитель может вызвать на поединок одного из свидетелей; ибо справедливо, чтобы тот, кто вызвался дать присягу и объявил, что знает правду, не отказывался постоять за нее на поединке». Таким образом, этот король не допускал со стороны свидетелей никаких отговорок, которые позволяли бы им уклониться от поединка.

ГЛАВА XXVII О судебном поединке между одной из сторон и одним из пэров сеньора. Апелляция на неправое решение


Так как решение дела поединком было по природе своей решением окончательным, несовместимым с новым пригово­ром и судебным преследованием, то апелляция в смысле, уста­новленном римским и каноническим законодательствами, т. е. обращение к суду высшей инстанции за пересмотром поста­новления низшей, была во Франции неизвестна.


Воинственная нация, руководствовавшаяся единственно правилами чести, не знала этих форм судопроизводства; сле­дуя неизменно одному и тому же духу, она и против судей при­нимала те самые меры, какими располагала против сторон.


Апелляция у этого народа состояла в вызове на единобор­ство оружием, чтобы решить дело кровью, а не в приглаше­нии на чернильную брань, с которой познакомились лишь впо­следствии.


Потому-то Людовик Святой творит в своих Установле­ниях, что апелляция есть измена и беззаконие, а Бомануар — что человек, прежде чем обвинять своего сеньора в каком-либо посягательстве на него, должен был заявить ему, что покидает его феод, и уже потом вызвать его на суд сеньора-сюзерена и предложить ему поединок. Таким же образом и сеньор должен был отказаться от своих прав на вассала, если вызывал его на суд графа.


Апелляция на неправое решение своего сеньора была рав­носильна утверждению, что его решение лживо и злонаме­ренно; но обращение к нему с такими словами было, так ска­зать, преступлением <и изменой со стороны вассала.


Поэтому вместо апелляции на неправое решение сеньора, который учреждал и ведал суд, апеллировали на решение пэров, которые этот суд составляли. Этим устранялось обвине­ние в измене, ибо истец наносил оскорбление лишь своим пэрам, которым всегда мог дать удовлетворение.


Обвинение пэров в неправом решении подвергало тяжуще­гося немалым опасностям. Если он ждал постановления и произнесения приговора, ему приходилось выходить на поеди­нок со всеми пэрами, которые обязывались решить дело по справедливости; если он высказывал недовольство раньше, чем все судьи произносили свое мнение, ему приходилось драться с теми из них, которые были одного мнения. Чтоб избегнуть этой опасности, он обращался к сеньору с прось­бой приказать, чтобы каждый пэр произносил громко свое мнение, и как только один из них его высказывал, то, прежде чем второй успевал сделать то же, тяжущийся объявлял его лжецом, злонамеренным и клеветником. В таком случае ему приходилось драться только с одним этим судьей.


Дефонтен предлагал, чтобы прежде обжалования непра­вого решения давали высказать свое мнение трем судьям; но он не говорит, чтобы следовало выходить со всеми тремя на поединок, и еще того менее — о случаях, в которых приходи­лось бы драться со всеми, кто объявлял, что они одного с ними мнения. Различия эти происходят оттого, что в то время не существовало обычаев вполне тождественных. Бома­нуар говорит о том, что происходило в Клермонском графстве, а Дефонтен — о том, каких порядков держались в Вермандуа.


Когда один из пэров или держателей феодов объявлял, что готов защищать приговор, судья требовал формального вы­зова и, кроме того, брал с жалобщика обеспечение в том, что он не откажется от своей апелляции; но с пэра обеспечения не бралось, так как он был человеком сеньора и обязан был или защищать приговор, или уплатить сеньору 60 ливров штрафа.


Если жалобщик не мог доказать несправедливости при­говора, то платил сеньору 60 ливров штрафа и по стольку же пэру, против которого апеллировал, и каждому из пэров, от­крыто согласившихся с приговором.


Человек, арестованный по сильному подозрению в престу­плении, за которое полагалась смертная казнь, и затем под­вергшийся осуждению, не мог обжаловать неправого решения, потому что это делалось бы всегда с целью продлить жизнь или покончить дело миром.


Если кто-либо утверждал, что приговор суда был лживым и злонамеренным, и не вызывался доказать это, т. е. выйти па поединок, то за произнесение этих непристойных слов его приговаривали к уплате штрафа в 10 солидов, если он был дворянин, и в 5 солидов, если он был простолюдин.


Судей или пэров, побежденных на поединке, не подвергали смертной казни и не отсекали им членов; жалобщик же нака­зывался смертью, если дело было уголовного характера.


Этот способ обвинения феодалов в неправом решении имел целью устранить от обвинения самого сеньора. Когда сеньор не имел пэров или имел их в недостаточном числе, он мог на свой счёт пригласить пэров сеньора-сюзерена. Но эти пэры не были обязаны чинить суд, они могли объявить, что при­были только для подачи совета. Если в этом особом случае сеньор сам чинил суд и произносил решение, то он же должен был и принимать вызов по обвинению в неправом суде.


Если сеньор был так беден, что не мог пригласить пэров от своего сюзерена» или пренебрегал этим правом, или же сюзерен ему их не давал, то так как он не мог судить один и никто не обязан был являться перед судом, который не мог выносить решений, дела поступали в суд сюзерена.


Я полагаю, что это было одной из главных причин отделе­ния суда от феода, откуда образовалось впоследствии пра­вило французских юристов: одно дело феод, другое — суд. Так как было бесчисленное множество феодалов, которые, не имея подвластных им людей, не могли отправлять суда, то все дела поступали в суд их сюзерена. Таким образом, они потеряли право суда, потому что не имели ни возможности, ни желания пользоваться им.


Все судьи, участвовавшие в вынесении приговора, должны были присутствовать и при его объявлении, чтобы в случае если тяжущийся, желая обжаловать решение, обратился к ним с вопросом: согласны ли они с вынесенным решением, они могли ответить утвердительно, «ибо, — говорит Дефон-тен, — таково требование вежливости и законности, не допу­скающих ни уклонения от ответа, ни отсрочки». Я полагаю, что по этим же побуждениям возник до сих пор сохранив­шийся в Англии обычай, требующий единогласного мнения присяжных для вынесения смертного приговора.


Приходилось, следовательно, объявить свое согласие с мне­нием большинства. Если же происходило разделение голосов, приговор выносился в случае преступления в пользу обвиняе­мого, в случае преследования за долги — в пользу должника, в делах о наследстве—в пользу ответчика.


Пэр, говорит Дефонтен, не имел права отказываться су­дить, если их будет всего четверо или пока они не будут все налицо, или пока не присоединятся к ним мудрейшие из них. Это было бы то же, как если бы он сказал во время битвы, что не станет помогать своему сеньору, потому что тот имеет при себе лишь часть своих людей. Но сеньор, конечно, должен был поддержать честь своего суда и привлекать в него самых доблестных и разумных из своих людей. Я привожу это место, чтобы показать, что обязанностью вассала было драться и су­дить, причем обязанность эта была такого рода, что судить значило драться.


Сеньор, который судился в собственном суде со своим вас­салом и проиграл дело, мог обжаловать неправое решение одного из своих людей. Но ввиду того почтения, которым вас­сал обязан был сеньору в силу данной присяги в верности, и благосклонного отношения, которым сеньор обязан был своему вассалу в силу принятия этой присяги, допускалось следую­щее различие: сеньор или говорил вообще, что приговор был лживым и несправедливым, или же обвинял непосредственно своего вассала в преступном нарушении долга. В первом слу­чае он оскорблял собственный суд и в некотором роде самого себя, а потому и не мог требовать поединка; во втором — он мог его требовать, потому что посягал на честь своего вассала, причем в интересах общественного спокойствия; тот из них, который был побежден, лишался жизни и имущества.


Это различие, необходимое в настоящем особом случае, было распространено и на другие случаи. Бомануар говорит, что если жалующийся на неправое решение обращался к од­ному из держателей феодов с личным обвинением, дело раз­решалось поединком; но если он отвергал только приговор, то спор решался поединком или судом по выбору пэра, к кото­рому обращена была апелляция. Но так как в эпоху Бома­нуара господствовало стремление к ограничению судебного поединка и в то же время предоставленная пэру свобода отстаивать или не отстаивать приговор поединком противоре­чила установленным понятиям о чести и об обязанностях вас­сала защищать суд сеньора, то я и полагаю, что приведенное у Бомануара различие было новой формой судопроизводства у французов.


Я не говорю, что все обжалования неправого решения окан­чивались поединком. С этой формой апелляции произошло то же, что и со всеми другими. Я уже указывал в главе XXV на исключения, когда суд сюзерена решал, быть или не быть поединку.


Постановления королевского суда не подлежали обжало­ванию; король не имел себе равного, и никто не мог обращаться к нему с вызовом; не было никого выше его, и никто не мог обжаловать его решения.


Этот основной закон, необходимый как закон политический, ограничивал так же, как гражданский закон, злоупотребления судебной практики тех времен. Когда сеньор опасался апелля­ции на решение своего суда или узнавал, что ее готовятся предъявить, то, если это было против интересов правосудия, он мог просить о присылке к нему людей из королевского суда, приговор которых не подлежал апелляции. Так, Дефон­тен говорит, что король Филипп послал весь свой совет в суд корбийского аббата для решения одного дела.


Если сеньор не мог иметь королевских судей, он еще мог перенести свой суд в суд короля, если только он зависел непо­средственно от короля; если же между ними находились ешь посредствующие сеньоры, он обращался к своему сеньору-сюзерену и, переходя от сеньора к сеньору, достигал короля.


Итак, хотя в те времена не существовало ни на практике, ни даже в идее апелляции в современном смысле, можно было тем не менее обращаться к правосудию короля, ибо король всегда был источником, из которого исходили все реки, и океа­ном, в который они возвращались.