Geum.ru

М. Шрейн, «Эрика», редактору

Вид материалаРассказ
Подобный материал:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   ...   34

Война


Мне, как и тебе, дорогой читатель, не хочется расставаться с Александром Гедеминовым. Как и когда произойдет его встреча с Натали Невельской, или вовсе не произойдет, об этом мы узнаем чуть позже. А сейчас вернемся к осиротевшей в гражданскую войну дочери помещика Квиринга и к молодому барону, талантливому математику, преподавателю политехнического института, Фридриху фон Рену. Теперь он просто Фонрен.

Тонкий, интеллигентный человек, Фонрен был полной противоположностью князя Гедеминова. И по своей натуре был приспособлен исключительно к мирной жизни, к стабильной обстановке.

Как ты помнишь, читатель, он не без помощи своей сестры Лизы решился наконец сделать предложение юной и прекрасной Аделине Квиринг.

И вот, поженившись, они остались наедине, два девственных, чистых человека, смущаясь и даже стыдясь того, что должно было произойти. И когда это случилось, оба были разочарованы и пришли к единому мнению, что в этом нет ничего такого, о чем обычно окружающие шепчутся с таким восторгом. Кроме того, оба почувствовали, что это унизительно для обоих, да и Лиза могла их услышать, и в дальнейшем отношения супругов были скорее платоническими.

Фридрих, чтобы заработать побольше денег на наряды для жены и сестры, стал давать еще уроки игры на скрипке занимался репетиторством с балбесом-семиклассником, мать которого за это стирала их белье. Аделина днем училась, а вечерами продолжала работать. Лиза взяла на себя хлопоты по хозяйству, после школы она ходила за продуктами и готовила. Скоро стало ясно, что Аделина ждет ребенка. Больше всех этому радовалась Лиза.

Когда, наконец, родилась девочка, Аделина первая предложила мужу назвать ее в честь его матери Эрикой.

— Пусть снова живет ваша мама, баронесса фон Рен. Смотрите, она на нее похожа.

Лиза возразила:

— Нет, она беленькая, вся в тебя. Только глаза черные и реснички длинные и пушистые, у мамы были такие и у Фридриха.

Малышка росла здоровой и веселой. Ее серебряный смех радовал жильцов, подселенных несколько лет назад. И нянек у нее было предостаточно. Аделина продолжала учиться и уже проходила практику на кафедре хирургии, радуясь тому, что все складывается хорошо в институте и у мужа на работе. Он защитил диссертацию, пошел на повышение и в доме наконец появился некоторый достаток. Лиза и Фридрих настаивали, чтобы Аделина шила себе хорошие платья, потому что она — будущий врач-хирург. Аделина вместе с Лизой бегала по магазинам в поисках модного материала и модных туфель, да и Фридриху, при его новой должности, нужен был хороший костюм и обувь.

Еще через год Аделина уже работала хирургом в больнице. Фридрих фон Рен с гордостью наблюдал, как мужчины провожают взглядами его жену, и хотел обеспечить ее всем, чего она пожелает.

Аппетит красивой молодой женщины, как известно, велик. Аделине хотелось хорошего нижнего белья и царских — французских, екатерининских — духов, переименованных советской властью в «Красную Москву». По этому поводу муж иронизировал: «А духи-то чем провинились?»

Лиза стала невестой, она нашла себе жениха, красного командира-артеллериста, и теперь во всем подражала Адели. Лиза бы и платья ее надевала, но была намного ниже ростом. Своего жениха, Василия, из русской интеллигентной семьи, она показала сначала Аделине, а когда та одобрила ее выбор — уже брату. Потом она вышла срочно замуж: жениха направляли на службу в Северо-Кавказский округ. Там же жили его родители. Когда Лизу провожали, она расплакалась и взяла с брата и Аделины слово, что в июне они к ней приедут. Это было в феврале 1941 года.

Приближалось лето. Аделина готовилась к поездке на Кавказ, собираясь по дороге заехать к однокурснице, которая ее давно приглашала. Поэтому к июню она уже пошила себе несколько модных платьев, приготовила подарки и Лизе, и своей приятельнице и теперь ждала, когда освободится муж. Его отпуск откладывался дня на четыре. Он был ректором института. Без него там не могли обойтись. И Аделина предложила мужу:

— Мы с Эрикой поедем немного раньше. Я погощу у своей подруги. Это в 100 километрах от Лизы. Ты освобождаешься, заезжаешь за нами, и мы едем все вместе к ней. Как тебе мое предложение?

Фонрену это не очень понравилось, но он не мог перечить жене. В конце концов, что здесь такого, если жена навестит подругу? Когда еще представится случай? На следующее лето мужа Лизы могут перевести служить в другое место. И он согласился. Но в последнюю минуту Аделина стала нервничать. Муж не выдержал и сказал ей: «Если у тебя возникли какие-то предчувствия, то не езди. Сдадим билет и потом поедем вместе». Аделина стала себя успокаивать: “Что это я? Все будет хорошо”. Фридрих Фонрен еще раз поцеловал свою черноглазую дочку и вышел из вагона.

Поезд тронулся. Муж долго еще бежал вдоль перрона. «Может, пока меня не будет, с ним что-нибудь случится?» — в тревоге снова подумала Аделина.

Трехлетняя Эрика бегала по проходу и никак не хотела сидеть в купе. Наконец она устала и взобралась к матери на колени.

— Разве это твоя мама? — пошутила одна из попутчиц, пожилая женщина. — Смотри, у нее глаза синие-синие, как небо. А у тебя черные, как у газели.

— Зато у меня такие же золотые волосы, как у мамы, — возразила девочка.

— Да, — подтвердила женщина, обращаясь к Аделине.— Вы с дочкой похожи как две капли воды. Вот только глаза разные.

— Отцовские у нее глаза,— сказала Аделина, укладывая девочку спать.

— А вы кто по профессии будете? Вижу, не из простых, — продолжала женщина.

— Я врач, хирург,— ответила Аделина и добавила: — А мой муж работает в Политехническом институте. Он кандидат наук.

— Как-то не по нашему назвали вы свою дочку — Эрика. Это по-каковски?

— Да, мы российские немцы. Наши предки приехали в Россию еще при Екатерине Второй.

— И разговариваете по-немецки? — продолжала свои вопросы женщина.

— Не только по-немецки, но и по-русски, и по-французски. Ну, мы с вами заболтались, а другие уже, наверное, спать хотят, — сказала Аделина, пытаясь прервать разговор.

Однако с верхней полки разговор продолжили. Мужчина средних лет ехидно спросил Аделину:

— А вдруг война, так сразу на сторону немцев перебежите?

Аделина ничего не ответила. Она знала, что такие провокационные вопросы добром не кончаются. Сразу наступила тишина, и утром пожилая женщина старалась уже не разговаривать с Аделиной и тактично отделывалась от маленькой девочки, которая со вчерашнего дня считала ее своей.

Аделина все поняла и большую часть времени проводила с дочкой в коридоре, стоя у окна, любуясь пейзажем, тем более что зелень в середине июня была такая изумрудная, что хотелось просто выскочить из вагона и остаться там, среди этой красоты. Она улыбнулась при мысли о том, как сейчас прекрасно на Кавказе, куда они ехали.

Утомительная дорога подошла к концу, и 20 июня Аделина с дочерью приехали на место.

Однокурсница не пришла их встречать. Зато к ним подошел какой-то мужчина, представился дядей ее подруги. Он сказал:

— Лидии пришлось срочно уехать в Киев с ребенком. Там тяжело заболела ее мать. Это случилось, когда вы были в дороге. Но Лидочка просила меня встретить вас, привезти в дом — там все готово к вашему приезду.

Дом был небольшой, но с садом. Эрика сразу познакомилась с соседскими ребятишками и со взрослыми.

— Вы такая красавица, а дочь — просто ангелочек. Это надо же! Волосики золотые, а глаза черные. Ваш муж кавказец?

— Нет, — смеялась счастливая Аделина,— мой муж немец.

— Смотрите, далеко не ходите, такую красавицу здесь быстро украдут, — шутя говорила Аделине соседка.— Да и вас тоже.

— Не успеют, через неделю я еду к сестре мужа. Она живет недалеко отсюда. Ее муж — красный командир. Я хотела повидаться с Лидией, поболтать с ней, а у нее такая вот беда. Жалко. Но будем надеяться, что мать выздоровеет, и моя приятельница приедет погостить ко мне в Москву,— говорила Аделина и радовалась. Хорошо! Везде хорошие люди живут. Соседи напекли всего, принесли им. А Аделина, в свою очередь, угостила детвору московской карамелью. Здесь дети этого не видели.


***

Двадцать второго июня мать и дочь отсыпались после дороги, а затем пошли добывать молоко. Эрика плохо ела, и Аделине посоветовали именно козье молоко, которое для ребенка полезней, чем коровье. Когда они после полудня вернулись, что-то уже произошло в городке. Прохожие собирались небольшими группами, что-то обсуждали и быстро расходились. У дома тоже собирались соседи. Аделина весело поздоровалась, но ей никто не ответил.

«Что же случилось?» — удивилась такому отношению к себе Аделина, перебирая в мыслях свои действия и поступки. Вроде бы никого не обидела.

— Война началась с вашими немцами, — процедила сквозь зубы соседка.

Сердце у Аделины сжалось. Вот оно, предчувствие беды! Что же теперь делать? Вряд ли назад пойдут поезда. И Фридрих теперь не сможет приехать за ней. А к вечеру еще объявили, что граждане немецкой национальности должны собраться на следующее утро с самыми необходимыми вещами на площади для пешей эвакуации на Урал. Аделина пришла в ужас. Пешком с ребенком. Эрика никогда не дойдет! Мозг лихорадочно работал. В голове стучало: «В шесть утра, в шесть утра! Что же делать, куда деть ребенка? Спасти! Нужно спасти ребенка! Отвезти к сестре Фридриха! Но уже поздно. Автобус не ходит. А завтра он будет только в восемь утра, а сбор в шесть...» Аделина в отчаянье пошла на поклон к соседке. Начала с извинений и с того, что война для всех беда. Но ей вот надо идти на сбор, а девочка не выдержит пешего перехода... Соседка грубо ответила: «Конечно, я буду прятать и беречь твоего немченка, а мой внук должен будет на войне кровью за него расплачиваться».

Аделина вбежала в дом, бросилась на колени и воскликнула:

— Господи, помоги! Что мне сделать для спасения ребенка? Ей ведь только три года! — И тут пришла спасительная мысль. «Телеграмма! Послать телеграмму сестре Фридриха! У нее русская фамилия. Лизу не станут трогать. Ее мужа, наверное, уже призвали... Скорей на почту, — подгоняла себя Аделина. — если она сейчас еще не закрылась». Она схватила на руки Эрику и побежала, прижимая ее к себе и сдерживаясь, чтобы не плакать. Почта работала. Телеграмму у нее приняли. Тогда она побрела домой, ни на минуту не оставляя руки Эрики. Та ничего не понимала, ей хотелось резвиться.

Аделина не спала всю ночь, она молилась, чтобы Лиза получила телеграмму и забрала Эрику. Она плакала и смотрела на личико спящей дочери, как будто хотела наглядеться на всю жизнь. Потом целовала ее и в слезах снова и снова молила Бога защитить дочь .

Утром Аделина постелила Эрике на полу, перенесла ее спящую, налила в тазик молока, накрошила туда хлеба, привязала дочку веревкой за ногу к шифоньеру. Эрика проснулась и спросила: «Мама, ты куда?» Она встала и хотела подойти к маме, но сделала шаг, упала и увидела, что мама привязала ее к шифоньеру, чтобы уйти без нее. Эрика захныкала. Аделина бросилась к дочери, прижала ее к груди, захлебываясь слезами, стала уговаривать ее:

— Поспи, дорогая, скоро придет Лиза. Она тебя возьмет к себе. А война кончится, я тебя заберу, и мы вместе с папой поедем домой в Москву.

Она в последний раз прижала к груди ребенка, поцеловала, схватила свои вещи и, задыхаясь от слез, выбежала за дверь. Потом трясущимися руками закрыла ее ключом и положила ключ на условное место, о котором сообщила Лизе в телеграмме.

Некоторое время до нее еще доносился плач дочери, разрывая ей сердце. Она побежала бегом, потому что опаздывала.


* * *

Немцев набралось двадцать три человека, взрослых мужчин среди них уже не было. Старики, дети малые да женщины, среди них две беременные.

У Аделины с собой было немного вещей: только лучшие платья и туфли. Остальное должен был привезти муж. Она припудрила нос и заплаканные глаза, надежда ее не оставляла. А вдруг оставят здесь? Подошла к молодому военному в форме НКВД и сказала, что она — врач из Москвы, приехала только на несколько дней, что должна быстро вернуться, чтобы работать в госпитале.

— Там сейчас тоже нужны врачи, — пыталась она его убедить, пуская в ход свою обворожительную улыбку, и показала ему свои документы.

Молодой энкаведешник на минуту опешил. Приказ о выселении и отправлении этапом касался местных немцев. И он не знал, как быть.

— Разве вы тоже немка? — удивился он, улыбаясь ей в ответ.

— В чем дело, сынок? — сурово спросил пожилой командир, старший по званию.

— Да тут врачиха из Москвы, немка. Может, ее отправить назад поездом? Ей же раненых лечить надо, — ответил сын.

— Каких раненых?! Ты соображаешь, что говоришь? Она же нарочно просится назад, чтобы сбежать. Что она здесь делала? Догадайся!

Молодой охранник удивленно молчал. Он не догадывался. Тогда отец поучительно сказал:

— Знала она, что война будет. Вот и перебралась из Москвы им навстречу. Шпионка эта стерва. Такие красивые всегда шпионки. А бумаги ее липовые. Но ничего. Получен приказ гнать их пешком. Будут идти, пока мы не устанем. А кто не будет успевать, есть приказ расстреливать. Никто никого носить на руках не будет. А эту, может, и связать придется. Молодая и прыткая. Еще улизнет. Документы забери у нее.

Молодому охраннику Аделина приглянулась. Он заступился за нее:

— Да не сбежит. Заставлю рядом идти — и пойдет.

— Ну смотри,— согласился отец.

Между тем к старшему все подходили и подходили женщины с детьми и забрасывали его вопросами. Он сурово крикнул:

— Отставить вопросы, граждане немцы! Вы теперь вне закона до конца войны и, может быть, до конца жизни. Марш вперед и без разговоров в строю. Там впереди нас ждут другие колонны. Будем в пути соединяться.

По пути народу прибавлялось. Многие плакали. Аделина даже плакать не могла. Она поняла, что если будет постоянно думать, что Лиза не приехала и не забрала Эрику, то ее, Аделины, надолго не хватит. Надо верить, надо верить в Бога, уговаривала она себя, шла молча и молилась.

Молодой охранник не отпускал ее от себя и даже пытался заговаривать с ней. Только однажды, чтобы не разозлить его, она призналась, что ребенок остался дома взаперти один. Она должна была хоть кому-то сказать это.

— Да кто-нибудь зайдет в дом или услышит плач и придет. Окно-то хоть открытым оставила?

Аделина вспомнила, что действительно не закрывала окна, и немного успокоилась. Да, Эрика будет плакать. По ночам там тихо и все слышно далеко. Придет кто-нибудь. Не звери же. Пусть сдадут в детский приют. Только не в этой колонне...

Охранник будто подслушал ее мысли и сказал:

— А здесь она не дойдет, нам не велели никого жалеть. Вы теперь враги народа. Но про тебя я не говорю. Не повезло тебе.

— И ты тоже будешь стрелять в женщин и детей? — удивилась Аделина.

— Ну, я может и не буду, а у отца рука твердая. Он в гражданскую еще рубил всех подряд. И он на это дело злой, не то что я. Он всегда говорил, что я слюнтяй. Да ты не бойся. Я тебя в обиду не дам. На, пожуй хлеба, а то только неделю идем, а у тебя уже синяки под глазами. Я тебе потом тушенку дам. На, ешь. Слушай! Сколько тебе лет, восемнадцать?

— Нет, двадцать два, — грустно ответила Аделина.

Пока охранник оглядывал колонну, незаметно отломила половинку хлеба, сунула его в руки молодой беременной женщине и велела ей держаться рядом. Та с жадностью стала есть хлеб, прячась от других.

Сзади колонны раздалось несколько выстрелов. Аделина вздрогнула. Охранник успокоил ее:

— Да не боись. Я тебя не выдам. Нравишься ты мне, хоть и немка. А что, баба и есть баба. Все нации одинаковые.

По колонне прошел шепот: «Убили роженицу и больного старика, они отстали». Аделина не верила услышанному: «Неужели я не сплю?» — спрашивала она себя. Подошел старший охранник. Сын тихо процедил сквозь зубы:

— Это ты убил беспомощных старика и бабу?

— Нет, охранник из тюрьмы. Он и там этим занимался. — И разозлившись, он прикрикнул на сына. — Ты слюни не распускай. Война идет, ты еще пороху не нюхал.

А потом посмотрел на Аделину и все понял.

— Не разводи шуры-муры и прочую любовь. Эта, небось, из недобитых, дворянских кровей. Я же вижу. Ты с ними запросто. Дело свое сделал и спокойно, налегке дальше иди. Ладно, я тебе мешать не буду.

Сыну стало, по-видимому, стыдно за слова отца, и он тихо сказал ему:

— Уйди, я прошу тебя.

Отец молча пошел проверять колонну.

Пришел жаркий июль. Люди валились от усталости. Сделали привал у речки. Разрешили разойтись и помыться, постирать кому что надо. Аделина обошла людей и велела запастись корнем солодки, который рос на берегу в изобилии, чтобы не умереть с голоду.

— Кроме сухарей ничего не есть,— сказала она им,— и временно не пить никакой воды, пока чистая не появится.

В это время отец стал звать сына к костру, откуда вкусно пахло тушенкой.

— Степка! — кричал он.— Долго тебя еще ждать?!

Степан вприпрыжку побежал к костру и угодил в густо поросшую травой яму. Закричал.

— Что ты тут лежишь? — подошел отец.

— Да что-то с ногой. Встать больно.

Отец испугался. — Смотри, подумают: членовредительство, и расстеляют тебя. Время суровое. Может, вывихнул? Дай потяну.

— Ой! — взвыл сын.— Врачиху позови.

— Врачиха! — закричал отец, и за ним все повторили:

— Врачиху зовут, врачиху.

— Что же сделают с ней? — тревожились люди, пока по рядам не пронеслось: «Ногу молодой охранник повредил».

Аделина подошла, осмотрела ногу и сказала:

— Открытый перелом. Его в больницу надо.

— Какую больницу? — закричал отец.— Сама лечить будешь. Не вылечишь — застрелю самолично.

Аделина наложила шину.

— Ничего, — успокаивал сына отец, — костыли тебе смастерю замечательные. А пока нести будут. В больницу нельзя. Отстанешь от меня, вылечат — и сразу на фронт попадешь. Ты рохля. Тебя сразу убьют. Чтоб выжить, надо зверем быть. У нас, слава Богу, своя врачиха есть. А когда на место придем, сдадим немцев, скажем, что гонялся за беглыми. Они ногу повредили тебе. Еще и орден дадут. Но в больницу сейчас нельзя. И чего это кости у тебя такие слабые? И в детстве всегда болел,— продолжал ворчать отец.

Но Аделина сказала:

— Опасно ему в дороге. Может быть заражение крови и столбняк.

— На то ты и врач. Вот и лечи, чтобы не было заражения.

— Чтобы лечить, нужны лекарства, я должна укол ему сделать, — сказала она в надежде, что по дороге отец Степана раздобудет лекарство в какой-нибудь аптеке.

— Придем в населенный пункт, поведу тебя в больницу или аптеку, возьмешь все, что надо, но сына мне спаси. Тогда и сама жить останешься.

Ночевать в село не заходили. Но охранник нашел дом аптекаря и велел тому открыть аптеку. Аделина искала нужные лекарства, шприцы и укладывала их в сумку. Нашла лекарства от дизентерии, бинты, брала все, что попадалось под руку, вплоть до витаминов. Набила до отказа еще одну сумку ватой. Возвратившись назад, прокипятила на костре шприцы и обколола Степану ногу. Он перестал стонать, успокоился, и она отошла от него. Но Степан крикнул ей:

— Эй, Аделина! Шинель возьмите. А то земля уже холодная. Еще простудитесь. Кто тогда меня лечить будет?

Отец кинул ей шинель. Небо было чистым и звездным, и Аделина просто валилась от усталости, но спать не могла. Так и стояла в глазах привязанная к шифоньеру, как козленок, плачущая маленькая дочка. Она достала снотворное из припасов и проглотила сразу две таблетки. Скоро небо и звезды закружились в хороводе, и она провалилась в глубокий сон.

На рассвете ее разбудил старый охранник: — Ну-ка, иди посмотри парня, пока не двинулись вперед. Кажись, у него температура.

Аделина поставила Степану градусник. Температура была нормальная. Нога была в том же состоянии. Когда отец успокоился и ушел, она сказала:

— Я рядом с носилками пойду. А сейчас пойду знакомых навещу. Ты не переживай.

— Приходи быстрей, — попросил Степан.

Аделина уже несколько недель шла босиком по дорожной мягкой и теплой пыли. Но все равно с непривычки разбила ноги в кровь. Единственные дорожные туфли давно порвались. В сумке за спиной лежали две пары красивых туфель на высоких каблучках, тонкое нижнее белье, шелковые чулки и модные платья, какие носили только в столице. Все это Аделина берегла до прихода на место. Война войной, со всеми ее тяготами и страхом за будущее, но начальство — мужчины. И она думала: «Оденусь получше, понравлюсь, помягче со мной поступят. Определят куда-нибудь в больницу. Врачи всегда нужны. Боже мой! Хотелось нарядами перед подругой похвалиться, а выходит, моя одежда и внешность должны мне помочь выжить, выжить ради ребенка. Сколько продлится война? Месяцев шесть? Когда нас отпустят по домам? Похоже, дела на фронте неважные. Все хуже обращаются с немецкими женщинами в колонне”.

Степан посмотрел на ее сбитые ноги и сказал: — У тебя для твоего роста ножка маленькая. А то обула бы мои ботинки. Я буду рад. Все равно меня несут. А обмотками, как портянками, ступню обмотай, тогда они тебе как раз будут.

Аделина взяла ботинки и на первой же остановке постирала обмотки, высушила их, помыла ноги, обмоталась ими и пошла по дороге в ботинках сорок второго размера.

На привале она оставила Степана и пошла к людям.

Нашла беременную женщину и сунула ей в руку флакончик с витаминами.

— Я не дойду, меня расстреляют, и я не узнаю, что такое быть матерью, а мой ребенок не увидит света, — пожаловалась та в отчаянии и страхе Аделине.

Аделина пыталась успокоить ее:

— Держись, милая, держись. Надо надеяться! Извини, я должна к другим идти.

У одной из женщин на руках от голода умирал младенец. Ему уже нельзя было помочь. Другая, как упала, так и лежала в бреду. Аделина оглянулась вокруг. Бледные, голодные дети и умирающие старики.

«Как им помочь? — лихорадочно думала Аделина. — Попросить еды для них у Степана? Он, кажется, влюбился в меня». Она быстро раздала женщинам таблетки от дизентерии и детям по несколько витаминов. Люди скучились вокруг нее. Совсем рядом гортанным голосом закричал охранник: «Не собираться вместе! Стрелять буду!» Все тут же попадали на землю, и только Аделина осталась растерянно стоять. Охранник закричал на нее с акцентом: “Что стоиш, шпионский сволош. Иды, больной лэчи. Тэбя потом застрелю. Живы пока”.

Еще через день пришли на какую-то железнодорожную станцию. Их погрузили в товарные вагоны и закрыли, ничего не объяснив.

Аделина ехала в вагоне для охраны. Она могла выходить на остановках, но другие вагоны в течение трех дней никто не открывал. только потом из них вынесли умерших, разрешили людям набрать воды, и снова поехали.

Через неделю людей выгрузили из вагонов в степи. Аделина обнаружила в колонне много незнакомых людей, а многих прежних не нашла, в том числе маленьких детей и ее знакомую беременную женщину. И она подумала: «Если бы я взяла Эрику с собой, нас бы тоже уже не было в живых».


* * *

Прошло два месяца. От голода и нестерпимой жары колонна, в которую все время вливались другие депортированные, на глазах таяла. Хоронили прямо в ямах у дороги, разравнивая глинистую землю. Аделину, как врача не приглашали освидетельствовать мертвых, и она была уверена, что хотя некоторые из них еще дышат, их хоронят вместе с мертвыми. Она шла рядом с носилками, которые по очереди несли солдаты охраны. От них и от Степана шел густой запах мужского пота. Ее начинало подташнивать. Да и самой ей безумно хотелось вымыться. Наконец, не выдержав, на очередной остановке она сказала Степану:

— Пусть солдаты принесут колодезную воду, выкупают тебя и сами помоются, а то запах идет нехороший.

— Нет! — испугался парень. — Я не буду при тебе раздеваться.

Аделина уже чувствовала свою власть над ним и спросила:

— А я? Ты подумал обо мне? Не могу я, врач, неделями не мыться. Ты хочешь, чтобы мое тело покрылось болячками? Смотри, какая у меня нежная кожа! — она завернула рукав.

— Я еще не видел такой белой кожи! — проговорил пораженный Степан

— Ну вот, я не привыкла грязной ходить. Я тоже не привыкла раздеваться при всех, буду мыться прямо в платье: жара такая, что быстро обсохну.

Аделина повернулась к Степану спиной и, запрокинув голову, тряхнула густыми золотистыми волосами, освобождая их от заколки. Степан разинул рот. Она увидела, что к нему идет отец, и отошла в сторону.

Через некоторое время Степан и солдаты уже мылись в кустах, шумно обливаясь холодной колодезной водой. Потом развесили свою одежду по кустам и, оставшись в одном исподнем, с интересом наблюдали, как «врачиха» моется прямо в платье.

— Что стоишь, как вкопанный, — сказала она ближайшему солдату, — лей воду на голову.

Солдат послушно взял алюминиевую кружку и стал поливать:

— Ледяная же вода, — посочувствовал он.

— Ничего, сейчас согреюсь, — довольная ответила Аделина.

Степан уже ждал ее, чистый, переодетый: — Если бы не война, я бы не побоялся, что ты немка и взял бы тебя замуж. Пошла бы?

— Так война же, — уклончиво и грустно ответила Аделина. — Спроси отца, когда придем на место. Мне нужно будет привести себя в порядок. Не могу же я, врач, предстать перед начальством в этой одежде и в твоих ботинках. Кстати, они пришли в негодность. Я уже давно подошву подвязываю. А иногда снова хожу босиком. Ты не заметил?

— Заметил. Я думал, тебе так удобней. Может, мозоли натерла. А за солдатские ботинки не переживай: отец мне новые выдаст, так что в других пойдешь.

Прошел еще месяц. Степан сначала ходил на костылях, потом с палочкой, а то ехал на подводе, которую взяли в каком-то селе. Аделину он сажал рядом, объясняя отцу: «Чтобы не сбежала».

Аделина подчинялась с удовольствием, но в то же время ей было стыдно перед изнеможенными женщинами и детьми, которые шли пешком. Она уговорила Степана попросить отца разрешить слабым время от времени присаживаться на подводу. Выслушав сына, отец заматерился: «Нашел кого жалеть — фашистов поганых».

Тогда Аделина сошла с подводы и пошла вместе со всеми.

Иногда Степан шел, прихрамывая, рядом с ней, хотя отец не разрешал напрягать ногу.

Однажды утром Степан с грустью в голосе сказал ей:

— Ну вот, сейчас и расстанемся. Увижу ли когда тебя еще?

— Как?! Уже? — удивилась Аделина. Она стала лихорадочно думать, как бы ей ухитриться привести себя в порядок: помыться, переодеться и переобуться.— Скажи отцу, чтобы сделал последний привал. Перед начальством в таком виде появляться нельзя. И мне принеси, пожалуйста, пару ведер воды.

Расчет Аделины оказался верным: отец Степана согласился с доводами сына. И теперь, вымывшись и надев тонкое белье, она выбрала из своих вещей лучшее платье. Легкий крепдешин охватил ее точеную фигурку, шелковый чулок ласково скользнул по ноге и сердце сжалось от тоскливой мысли: не для пыльной степи эти вещи! И новые модные туфельки, которые она вынула из сумки, должны были бы стучать каблучками по чистым тротуарам столицы, а не по грязной проселочной дороге. Внезапно из сумки что-то упало к ее ногам. Она наклонилась и с удивлением обнаружила в траве флакончик своих любимых французских духов. «Очевидно, я положила их машинально, когда в спешке собирала вещи», — догадалась она и снова с болью вспомнила о дочери. Но была еще надежда, что Бог услышал ее молитвы и не оставил ребенка.

Зашли в село. Здесь уже другие солдаты сгоняли немецкую колонну в строй. В этих краях еще не видали такой нарядной столичной девушки, от которой исходил волшебный, ни на что не похожий аромат. Солдаты обходили ее стороной, полагая, что к прибывшему этапу она не имеет никакого отношения.

— Живых много привел? — спросил отца Степана энкаведешник с петлицами майора, который оказался его знакомым еще с гражданской войны.

— Да, десятую часть. Остальные попередохли в дороге,— отвечал тот.

Старый охранник боялся, что сына уличат в связи с немкой. Для начала он велел подойти сыну. Тот стал, опершись на палку.

— Вот, немец удирал, а сын догнал его. И в драке тот колом ногу парню переломил. Немца сын застрелил, а сам пострадал. Но в госпиталь не захотел пойти. Через месяц здоров будет, не время по госпиталям отлеживаться.

— Ладно, отдыхайте. Я это отмечу в рапорте, — пообещал майор.

Степан подошел к отцу.

— Отец, сделай что-нибудь, чтобы Аделине полегче работу дали. Я так понял, их здесь оставляют в колхозе работать? Она же слабая. Отец, я люблю ее, — сказал умоляюще сын.

— Ладно, — пообещал отец и пошел к начальству. — Эту девушку надо осторожно допросить, — показал он на Аделину. — А вообще лучше не оставлять на воле. Нельзя ей верить. Она москвичка. Почему она оказалась на Кавказе накануне войны? Значит, к немцам стремилась навстречу, к своим. Знала, что война начнется. Вот сами и подумайте. А я поехал в областную комендатуру. Там мне должны новое задание дать. Степан, садись. Со мной поедешь.

— Так ее оставят здесь? — с надеждой спросил отца Степан.

— Конечно, ты же видел. Легкую работу дадут ей. Может, и врачихой оставят работать. А теперь садись в машину.

Степан вздохнул, отыскивая глазами Аделину. Машина тронулась с места по пыльной дороге. Он с тоской смотрел назад, туда, где оставалась его любовь.


* * *

Аделину посадили в легковую машину. С ней сели два солдата. Начальник НКВД с двумя петлицами что-то написал, подал бумагу одному из них и сказал:

— В управление лагеря ее. Там разберутся. Вслед ей неодобрительно смотрели люди из колонны.

Ехали с час. Аделину завели в какое-то помещение, оставили у двери. Дежурный прочитал привезенную бумагу, посмотрел на нее и занес бумагу в кабинет. Сесть ей никто не предложил. Пришли еще двое в синей форме работников НКВД и женщина. Все зашли в кабинет. Потом ввели Аделину. Два солдата стали рядом с ней. Она все еще гадала, в какую больницу определят на работу — городскую или поселковую. На нее посыпались вопросы, отрывистые, жесткие. Все трое дружно обвиняли ее в шпионаже. Один из них тряс бумагой, которую привез сопровождающий. Аделина поняла, что все оправдания бессмысленны. Им хочется, очень хочется, чтобы она оказалась шпионкой. Один из них, казалось, симпатизировал ей и подсказывал:

— Признайся. А то ведь расстреляют, не посмотрят, что молодая и красивая.

— В подвал бы ее, — сказал самый старший, — живо бы призналась. Да война идет, рабочие руки нужны... Сколько лет присудим? Двадцать пять хватит?

Аделина, как в страшном сне, слышала спор о своей судьбе. Отрывки разговора били по нервам: двадцать пять, пятнадцать, наконец тринадцать.

— Потом можно будет прибавить, — заступился за нее все тот же энкаведешник.

Секретарь-машинистка отпечатала какую-то бумагу, все трое на ней расписались, поставили печать, и Аделину, уже на другой машине, повезли в центральный лагерь Карлага Долинку.

На вопросы начальника лагеря Аделина отвечала сбивчиво. Он чувствовал — она что-то не договаривает. Это было сразу видно. Аделина же избегала упоминать о муже, его сестре и дочери, чтобы их тоже не арестовали. Только сказала: «Муж в Москве остался». Она была подавлена и плохо понимала происходящее. Срок в 13 лет — это было чудовищно.

Аделину определили на работу врачом в детские ясли.

— Откуда в зоне грудные дети?! — удивилась она вслух.

— Меньше надо спрашивать, — сказала тихо одна из нянь.

— Ваша фамилия Фонрен? — подошла к ней воспитательница детских яслей.

— Да, — ответила Аделина.

— А вот женщина, няня, которая сейчас с вами разговаривала, она ведь тоже за шпионаж здесь.

— А я не шпионка и ни с кем не разговаривала, — испугалась Аделина.

— Да не бойтесь. Я не доношу ни на кого. Я просто хочу сказать, что она жена председателя ВЦИКА, да, того самого, — кивнула воспитательница, когда Аделина удивленно подняла брови. Потому что портрет этого самого председателя она видела на обложках многих журналов. И в кинотеатре, перед показом фильма, обязательно показывали киножурнал «Новости», и этот председатель неизменно стоял рядом со Сталиным.

— Мне неудобно, я простая женщина, у меня пять классов образования, а работаю воспитательницей. А она няня. Горшки выносит. У нее высшее образование, и она три языка знает, — скороговоркой продолжала воспитательница. — Я свободная, а она заключенная. За вас я не смогу работать. Потому что вы врач. А вы ведь совсем девочка. Когда я вас увидела, подумала, что вам нет и шестнадцати. А оказалось уже — двадцать два.

И в свою очередь Аделина решила получить ответ на мучающий ее вопрос: «А дети здесь чьи?».. Воспитательница оглянулась по сторонам и быстрым шепотом проговорила:

— По ночам молодых да смазливых вызывают. Да ты ведь тоже вон какая... Глядишь, и твой ребеночек здесь будет. И потом больше его не увидишь... Вот такое горюшко...

Аделина сразу вспомнила про Эрику, и слезы навернулись на ее глаза.

— А что делать? — продолжала уже громче воспитательница.— Откажешься угодить начальству — хуже будет. Здесь особенно один баб любит. Всех перебрал. Аборты не делают. А как не родить, если оно само рождается? Старайся ему не попадаться на глаза. Мой хоть калека с гражданской, поэтому тут. А этот гад, молодой и здоровый, и не на фронте. Как начальство приедет, так он подсовывает им девочек. А ты, правда, за шпионаж сидишь здесь? Да не бойся, я никому не скажу.

— Даже мужу?

— Вот те крест. Никто не узнает.

И Аделина не выдержала. Она рассказала доброй женщине только самую малость, но уже от этого ей стало легче.

— Да как же ты ребенка потеряла? В суматохе?

— В суматохе. И муж где, тоже не знаю.

— А он тоже немецкой национальности?

— Конечно.

— Срок у тебя большой. Но ничего. Здесь все по профессии работают. Девчонку твою, наверное, найдут и в детский дом сдадут. Когда она вырастет, ты ей нужна будешь. Плохо без матери. А вот по территории зоны будешь ходить — платок на глаза натягивай и глаз не поднимай. Красивые они у тебя. Я такого цвета и не видела. Как сирень. Покажу тебе того следователя. Он среднего роста, коренастый и ноги немного выгнутые, потому как в гражданскую с лошади не слезал. И сейчас саблей все машет. А здесь за забором, в мужской зоне, срок отбывает уже двадцать лет один князь — левша, молодой еще. Ох и красивые вещи делает, говорят. И кресла из красного дерева, и всякое оружие красивое. Приезжает начальство из Москвы, но сейчас, правда, реже, а раньше так часто приезжали, заказы ему на сабли с гравировкой делать. Его в шестнадцать или двадцать посадили. А потом сюда перевели. Он в армии Дончака воевал. Адъютантом, что ли. Ну, всех, конечно, расстреляли, а мальчишка вроде как убежал. Кто-то заступился за него. Потом нашли... А может, другая история. Запутаешься здесь. Только одно нехорошо, князь этот бабник. Всех артисток перебрал. Да они сами ему на шею вешаются. А что ему, любят — и ладно. Он хорошо здесь живет. У него отдельная мастерская. Только что не на воле. Что я еще хотела сказать, — воспитательница потерла рукой лоб, — Ах да! Вот этот самый князь с саблей на лошади такое выделывает, прямо спектакль. Красивый он. Грех не полюбоваться им. Говорят, самому царю родственник был. Ну так вот, из конюшни берут лошадей и перед начальством показывают эти... турниры. Он, значит, за белых и кто-нибудь еще из заключенных — за красных. И всегда князь побеждает. Конечно, ему не разрешили бы, если бы был не нужен. А так прощают ему победу. А как раз перед самой войной приехало начальство и, конечно, все концерты им. А они выпили и кричат: «Галдиатора давай!»

— Гладиатора?! — удивилась Аделина.

— Да. Правильно, гладиатора. Но я не знаю, что это за слово. Это значит, опять нашему красавцу жизнью рисковать. Сначала на лошади, а если сшибет или поранит «красного», то пешим опять драться. Ну, победил он, как всегда. А теперь война. Нет театров. Артистки из зоны на фронт попросились. Там выступать хотят. Будут их под конвоем возить. И турниры тоже кончились. А князь сидит и работает. Оружие подарочное военным делает, для их награды. Может, даже самому Сталину. Нужный человек в зоне. Потому и дали ему пожизненно.

Получив нечаянно так много информации, Аделина задумалась: почему же все эти люди здесь сидят? Не является ли все это ошибкой в отношении их, так же, как и в ее случае? Но все было настолько запутанно, что, как ни ломай голову, все равно понять что-то было невозможно. Да еще война...

Когда мобилизовали на фронт мужчин-врачей, Аделине пришлось вместе с другими врачами и фельдшерами работать и в мужской зоне, и в женской. Но чаще выезжала под конвоем в другие лагеря констатировать смерть умерших.

В мужской зоне она познакомилась с пожилым профессором Тринквертом. Теперь ей было у кого практиковаться. Она думала: «Кончится же когда-нибудь этот кошмарный сон! Год практики после института — это слишком мало для врача-хирурга».


* * *

Маленькая Эрика проплакала весь день. Глядя на дверь, она ждала маму, но мама все не приходила. К вечеру она услышала, как замурлыкала рядом кошка. Кошка влезла в открытое окно, подошла к тазику с молоком и стала лакать. Эрика решила присоединиться, но пить, как это делала кошка, было неудобно. Тогда она стала брать ручками хлеб из тазика и есть. Так они вместе поели, и кошка улеглась с ней рядом. Эрика снова заплакала. Надвигалась ночь, становилось страшно. Она громко звала: «Мама! Мама!» Эрика устала плакать, обняла кошку и заснула.

На следующий день девочка проснулась то того, что кто-то трогал ее за ножку. Незнакомая, совсем молодая тетя молча плакала и развязывала веревку. Эрика тоже заплакала. «Я хочу к маме», — сказала она по-немецки, но тетя ответила ей по-русски:

— Я Лиза. Эрика, ты не помнишь меня? Не говори, малышка, по-немецки, не то услышат.

— Я хочу к маме,— сказала Эрика по-русски, когда Лиза взяла ее на руки.

— Давай перестанем плакать. Сейчас я тебя выкупаю, переодену, и мы поедем ко мне. А когда кончится война, мама с папой приедут к нам и заберут тебя,— успокаивала она девочку..

— А когда кончится война?

— Скоро маленькая, скоро. Давай пойдем, а то я тебя не донесу.

В автобусе Эрика сидела на коленях у Лизы, а та шептала ей на ушко: — Молчи, ничего не говори, нельзя.

Из окна автобуса был такой прекрасный вид. Эрика оглядывалась на других пассажиров и удивлялась: почему они все хмурые и не смотрят в окно.

Лиза вошла с Эрикой в подъезд большого дома, открыла ключом дверь и тут же стала искать деньги.

— Надо нам скорей с тобой в магазин. Мы накупим тебе всего, а то все раскупят, а у тебя нет ни осенних, ни зимних вещей. В Москве у вас теперь все заберут. Бедный мой брат! Что теперь с ним будет? — приговаривала Лиза, бегая по комнате.

Она снова взяла Эрику за руку и повела в магазин. Не меряя, прикладывала к Эрике вещи и покупала все подряд:

— Это на вырост, и еще это, и это. Эти ботиночки, и эти туфельки, и чулочки. Ах, куклы еще!

Продавщица удивилась:

— О, как Вы много накупили! Наверное, ваш муж начальник. Много зарабатывает? Где он сейчас?

— Военный мой муж,— отвечала Лиза,— он на фронте.

— Ох, как там тяжело сейчас. Отступают наши. У меня тоже и муж, и брат на фронте. Проклятые немцы!

Лиза замолчала. Она сложила покупки, и они пошли домой. В почтовом ящике что-то белело. Лиза кинулась к ящику — там оказалось казенное письмо. Ее обязывали срочно явиться в НКВД. Она побледнела: «Дознались, что я немка. У меня же фамилия русская, ах, да! По имени, — говорила она вслух — или соседи донесли уже».

Лиза с трудом вставила ключ в замочную скважину. Она не знала, что делать с Эрикой. Оставить в квартире одну? А вдруг ее, Лизу, заберут сразу. Она решила взять Эрику с собой, но опять предупредила ее, что нужно говорить только по-русски.

Лиза оставила ребенка в приемной, где сидел строгий военный и велела молчать и ждать.

Следователь начал без предисловий: — Ваш муж пропал без вести. Что вы о нем знаете? Вы знаете, где он и что бывает за укрывательство дезертира по закону военного времени?

— Но он ушел на войну,— чуть не плача от страха сказала Лиза. — Я его больше не видела.

— А вы кто по национальности, эстонка?

— Я немка.

— Ну тем более. Завтра, рано утром,— он посмотрел на часы,— в шесть часов с вещами быть на станции. Дети есть? Да какие дети? — проворчал он, оглядев совсем юную Лизу.

— У меня дочь брата. Ей три года. Мы поедем поездом или пешком пойдем? — в страхе спросила она.

На вопрос военный не ответил, но сказал: — Идите и не вздумайте опоздать. Мы семьи дезертиров выселяем, а вы к тому же еще и немка.

Лиза выскочила из кабинета, взяла напуганную Эрику за руку и пошла быстро назад, собирать вещи. «Может, ребенка сдать в детский приют?» — мелькнуло у нее в голове. Она лихорадочно собирала вещи. Во все детские клала записки: «Эрика Фонрен, 3 года, родилась в Москве. Отец Фридрих — преподаватель политехнического института, мать Аделина — врач-хирург» Потом стала на осенних и зимних вещах Эрики пришивать лоскутки с вышитыми на них наспех именем и фамилией. Собрала свои вещи в мужнин рюкзак, а вещи девочки упаковала в узел.

— Эрика, я пойду в магазин, нам надо много еды в дорогу. Я не могу тебя сейчас с собой взять. Смотри, я тебя закрою на задвижку, ты легко откроешь ее, если захочешь выйти, только никуда не уходи. А то я вернусь, а тебя не будет, и я стану плакать. Не уйдешь?

— Нет, я буду тебя ждать, только не привязывай меня, — заплакала Эрика.

— Конечно, не буду. Если постучат, говори: «Лиза ушла в магазин». Только по-русски говори. Поняла? — спросила Лиза.

— Поняла, — сказала Эрика и залезла на диван.

Она задремала, когда громко застучали в дверь. Эрика обрадовалась, что вернулась Лиза. «Кто там?» — спросила она по-немецки. «Открывайте!» — крикнул какой-то дядя. Тогда Эрика вспомнила, что надо говорить по-русски, и сказала: «А Лиза ушла в магазин. Она скоро придет».

— А ты можешь нам открыть? — послышалось за дверью.

— Могу, — ответила Эрика, встала на стул и отодвинула задвижку.

Тут же вошли странные дяди. Ее чуть не сшибли со стула. Один из них успел ее подхватить и поставил на пол.

— Где твой папа? — спросил он Эрику.

— Папа дома,— ответила Эрика

— Где он? — кинулся другой в комнаты.

— А мама где? — спросил опять дядя.

Эрика заплакала: «Мама ушла».

В открытые двери вошла Лиза.

— Здесь никого нет, — сказал один военный другому.

— Ищи, ребенок не умеет врать. В шкафах смотри, — ответил старший. — А вот и хозяйка. Говори, где мужа прячешь?

— Мой муж — красный командир. Он на фронте, — дрожащим голосом сказала Лиза.

— Врешь! Ребенок сказал, что он дома. Говори, где прячешь, или пристрелю.

— Да она говорила про своего папу. Это ребенок моего брата. Он в Москве. У нас нет еще детей. Мы недавно поженились. — Лиза не на шутку испугалась.

— Так твой брат немец? Ребенок по-немецки говорил.

— Она и по-русски может.

— Значит, ты тоже немка? Хорошая семейка, — они стали выкидывать из шкафов вещи и раскидывать бумаги.

— Скажите, что вы ищете? — спросила Лиза, прижимая к себе испуганную Эрику.

— Не твоего ума дело. Ладно, оружие в доме есть? — спросил старший.

— Муж взял с собой. Но я не знаю. Ищите, может, наган в столе?

Военные ничего не нашли. Уходя, сказали: «Пусть твой муж не прячется. Все равно найдем и расстреляем». Лиза от страха за мужа тихо заплакала, утирая слезы, чтобы не видела Эрика.

Вечером она с Эрикой пошла к соседке и сказала:

— Меня выселяют, велят быть на станции в шесть утра. Муж без вести пропал. Не мог он дезертировать.

— Да, конечно, не мог. Мы его с детства знаем. Или в плен попал, или где землей засыпало. А ты, Лиза, была у его родителей?

— Нет, они меня теперь не признают. Я же немка, — вздохнула Лиза.

— Конечно, — согласилась соседка и спросила: — А это чей ребенок?

— Да, — спохватилась Лиза.— Это Эрика, дочь моего брата. Он еще в Москве. Ее мать, забрали как немку. Запомните или дайте я напишу здесь на стене несколько слов для брата. Можно?

— Теперь все можно. Пиши за вешалкой, чтобы чужие не видели.

Лиза написала, четко выводя буквы: «Аделина, Фридрих, меня выселяют. Куда — не знаю. Мой Василий пропал без вести. Эрика со мной. Я люблю вас. Лиза». Она благодарно взглянула на соседку.

— Спасибо, Валя, что не отвернулась от меня. Давай простимся. Рано утром я уезжаю.

— В котором часу? — спросила соседка.

— В шесть там быть, на станции.

— Так я провожу. Что ты с ребенком сможешь унести? Я тебе дам свой большой чемодан. И примус не забудь, керосин, и посуду. Мой Валера поможет. Успеет до школы. Кто знает, как устроитесь на новом месте. Может, придется еще менять вещи на хлеб. Мы проводим, не беспокойся. И напиши нам, если сможешь.

— Спасибо,— растрогалась Лиза.

Утром Лиза будила ребенка. Сонная, Эрика улыбнулась, не открывая глаз, протянула руки и сказала «Мама».

— Нет, Эрика, это я, Лиза. Вставай. Нам надо идти.

— Куда? К маме? А где мама? Почему она не пришла?

— Мама далеко, одевайся, маленькая. Поедем ее искать, — пыталась Лиза успокоить сонную девочку.