М. Шрейн, «Эрика», редактору

Вид материала

Рассказ

Подобный материал:

• Л. К. В лаборатории редактора содержание: от автора замечательному редактору, редактору-художнику,, 4159.25kb.
• Доклада, 31.92kb.
• Чак Паланик. Незримые Твари, 2242.77kb.
• Методические рекомендации для медицинского прибора биорезонансной терапии "deta brt", 1596.48kb.
• Эрика Берна «люди, которые играют в игры», 72.4kb.
• Сол Беллоу. Герцог, 4565.67kb.
• Проект для студентів 2 курсу фізико-математичного факультету відділення «фізика», 44.43kb.
• Политика глобального господства: от ХХ к ХХI веку, 1553.1kb.
• Федеральная служба по гидрометеорологии и мониторингу окружающей среды, 108.66kb.
• Сэнфорд Гринбургер Ассошиэйтс и редактору Джейми Рааб из «Уорнер Букс». Без них эта, 3025.92kb.

Александр спросил:

— А вы, профессор, почему здесь? Продали англичанам секрет русской гриппозной палочки? — и добавил: — Совести у новых властей нет.

— Увы. Мне нечего вам ответить. Я работаю в больнице. Этот корпус для лагерного начальства. Здесь хорошее снабжение медикаментами. Шкаф, конечно, заперт. Я должен сначала составить список лекарств с указанием для кого и для чего они нужны, потом инспектор выдает лекарства и снова закрывает шкаф на ключ. Вообще их трое, они круглосуточно меняются. Сидят у двери, бездельники. Они подшивают мои отчеты и сдают их на проверку, наверное, светилам более высокого ранга. А тот корпус, за стеной, там в основном умирающие от туберкулеза заключенные. Им лекарства не положены. Да еще приводят рожениц из женского лагеря.

— Что? — удивился Александр.

— Советское правительство расстреливает своих партийных работников, а их семьи получают пятилетний срок. Они здесь на перевоспитании. Наверное, вы уже про это слышали. Здесь же и наши девочки от шестнадцати лет и выше. По ночам начальство вызывает их на беседы. Потом рождаются дети. Особенно усердствует некто Попов А.С., участник гражданской войны. Такой кривоногий, небольшого роста, маньяк. Только актрис ему запрещают трогать. Но начальство его ценит и смотрит на все сквозь пальцы. Он инспектирующих девочками угощает. В местных яслях треть детей от него. Ребенок никогда не узнает, какой прекрасной и юной была его мать и каким подлецом — отец. Их судьба ужасна.

Лицо Александра стало каменным, и он сказал:

— Значит Попов здесь. Мы с ним знакомы. Я намерен ему счет предъявить. Цена счета — его жизнь. У меня нож, а у него спина. Не очень хорошая, но сойдет. Метну нож метров с десяти, и ему конец.

— У вас что же с ним? — профессор удивленно смотрел на Александра — Может, не надо? Бог с ним. Господь разберется. Подумайте, вы же князь, а он — мразь.

— Нет, профессор. Я жалею, что при первой встрече позволил ему жить. Тогда еще нам было по шестнадцать. В Карельском лагере была у меня женщина, любила она меня. Попов надругался на ней. Нет, не насиловал. Но пообещал ей уничтожить и меня, и всю родню, если она добровольно не пойдет на это. Нас она спасла, хотя ее семью все равно арестовали. А она покончила с собой. Попов заслуживает смерти. Я еще о нем кое-что знаю. Это он мне сам рассказал... Преступник чуть ли не с рождения.

— Не знаю, не знаю, князь. Вы, наверное, в душе воин. Все ваши предки были военные. А я врач, обязан лечить. Подождите. Я понимаю. Месть сладка в вашем возрасте. Но вы еще так молоды. Да, молодость. Это значит уметь любить и ненавидеть... И все же воздержитесь, не подвергайте себя риску.

Ну вот, я вас частично ознакомил с тем, что здесь происходит. А для меня в лагере есть возможность заниматься исследовательской работой. Вскрываю трупы. Их тут много. Лечил я одного. Наш, дворянин, к Ленину переметнулся. Ну, теперь их всех уже и в живых нет. Новой власти свидетели не нужны. Так на чем я остановился? Ах да, он и говорит мне: «Профессор, вы умный человек. Но как вы можете верить в Бога? Много раз вы вскрывали грудную клетку человека и делали операции на сердце. Скажите, хоть один раз вы обнаружили там душу?» Я ему ответил, как обычно отвечают хирурги моего уровня: «Я, батенька, много раз делал операцию на мозге. И представьте себе, ни разу не обнаружил там ни одной мысли».

Александр от души рассмеялся. А профессор откланялся:

— Ну, не забывайте старика. Приходите под любым предлогом. Вы молодой, здоровый человек. Придумайте себе хотя бы мигрень. Но только в корпус заключенных приходите. А с художниками и скульпторами вы познакомитесь в мастерской. Здесь и театр есть. Где же выступать артистам Петербургского и Большого Московского театров, как не в нашей глухомани перед лагерным начальством в советские праздники? Впрочем, вы, я слышал, там бываете и пользуетесь успехом у актрис. Ну, дело молодое. Да, здесь не один лагерь, а целая сеть. А мы, как особо опасные, в центральном лагере. Ах, я заговорил вас, простите старика. Но позвольте, князь Александр, поинтересоваться, как вы попали в лагерь да еще, как я вижу, пожизненно.

— Я служил у генерала Дончака, после того как отец погиб. Матушка и брат во Франции. Отец почти все вывез, так что они не бедствуют. Только я, кажется, уже не смогу к ним вернуться... Обидно. Я богат. Очень богат. Но смогу ли когда-нибудь воспользоваться этим богатством?

Профессор задумчиво сказал:

— Ну, знаете, сейчас все боятся разоблачения, доносят друг на друга. Надо немного подождать. У нас есть связи на воле, а родственники новой власти и за рубеж выезжают. Появится, обязательно появится возможность сообщить вашим, что вы живы. Перемены, они всегда где-то рядом. Только вот вопрос, в худшую или в лучшую сторону...


* * *

Начальник лагеря Пилипчук крикнул конвойному:

— Гедеминова ко мне, на беседу.

— Связать? — спросил конвоир.

— Кого? — удивился Пилипчук.

— Ну, этого, заключенного из мастерской, фамилию я его не выговорю.

— Дурак, — проворчал Пилипчук. — По лагерю убегать от тебя станет? Он и со связанными руками тебя прибьет, если захочет. Скажи на беседу к начальству, а сам возвращайся к своим обязанностям.

Пилипчук подошел к окну, открыл форточку, чтобы проветрить помещение, в котором стоял густой запах пота и папиросного дыма. А брезгливый князь от этого нос воротил.

Пилипчук и рад был и не рад, что князь попал на перевоспитание к нему. Рекомендации по поводу того, как именно его перевоспитывать, никто не давал. Но работал заключенный князь хорошо. О нем знали не только в главном управлении Карагандинских лагерей, но и самом государственном управлении лагерей. И даже страшно подумать, наверное, и в самом Кремле. Потому что подарочное оружие делал именно князь Гедемиов. Оружием этим, говорят, одаривают даже глав капиталистических государств. Дипломатия это называется. Как после этого разговаривать с таким заключенным? А отчет по его перевоспитанию требуют, хотя все знают, что он не признает себя гражданином страны Советов, так как получил гражданство Франции в возрасте пятнадцати лет. Но воевал на стороне белых в России, хотел восстановления монархии.

Молодой охранник шел по протоптанной в снегу тропинке на некотором расстоянии от заключенного. Поручение вызвать в управление заключенного он выполнил, но боялся: а вдруг тот не пойдет прямо к начальству, а куда-нибудь повернет — и решил проводить заключенного до дверей управления и увидел, что одновременно по другой пропинке шел в контору инспектор женской зоны Попов.

Между тем Александр Гедеминов, заметив Попова, понял, что время не остудило его желания отомстить. Они почти одновременно шагнули по скользкому крыльцу к дверям управления. Взгляд Гедеминова заставил Попова съежиться. Он услышал шепот: «Не попадайся мне на глаза, лагерная гнида, убью!» Попов полез в кобуру и, выхватив револьвер, наставил его на Гедеминова.

Конвоир увидел это и закричал:

— Эй, нельзя, — и побежал к Попову. Только на секунду заключенный Гедеминов прикрыл собой Попова и сделал шаг назад, как тот выронил револьвер и полетел с крыльца в глубокий сугроб.

Гедеминов знал, что за ним следом идет конвоир и ему нужно быть очень осторожным с Поповым. Он просто вывернул ему руку с хрустом и ударил в бок незаметно для конвоира. Когда Попов оказался в снегу, Александр повернулся к конвоиру и пожаловался:

— Он хотел меня застрелить. Начальник пьян. Но поскользнулся и упал. Ты же все видел? Вот так начальнику и доложишь. Разве можно пить на службе?

Они зашли в помещение. Конвоир снова вытянулся перед Пилипчуком:

— Разрешите доложить, я привел заключенного, но инспектор Попов выпивший и хотел его застрелить. Посмотрите сами, револьвер на ступеньках лежит, а Попов в сугробе. Пилипчук встал из-за стола и в испуге раздетый выбежал на улицу. Через некоторое время он вернулся с Поповым. Попов стонал, прихрамывал, левой рукой придерживал правую кисть и нес невесть что, будто заключенный Гедеминов угрожал ему, вырвал револьвер и столкнул с крыльца. Он был явно нетрезв, и Пилипчук это заметил. Он посадил конвоира за стол и заставил написать объяснительную. Прочел ее, отпустил Гедеминова и, потрясая этой объяснительной перед лицом Попова, кричал:

— Ты мне хотел убить мастера!

— Я хотел прибить белогвардейца, — застонал Попов.

— Мы сами знаем, что с ним делать, приговорить его к расстрелу или пусть «вечную» отбывает. Не тебе это решать. Объяснительную я положу в твое личное дело. Что-нибудь случится с Гедеминовым, предстанешь сам перед судебной «тройкой» за вредительство, и заслуги в гражданской войне тебе не помогут. Пошел вон отсюда!

— Я боюсь этого бандита. Один не пойду, он меня убьет.

— Знать насолил хорошо, иди-иди. А ты его проводи в больницу, — сказал Пилипчук конвоиру и Попову: — Пить меньше надо! Кругом бандиты тебе мерещятся.

Попов с конвоиром вышли за дверь, а Пилипчук подумал: «Черт возьми, Попов товарищ по партии, а Гедеминов князь - враг. Но уважаю я его». Поднял глаза и ему показалось, что его мысли читает с портрета Ленин. Ладно, он в гробу, хоть и вечно живой. А вот в затылок с портрета смотрит Сталин. А вдруг он догадается, о чем я подумал.


* * *


В большой художественной мастерской лагеря работало три художника, в том числе граф Петр и несколько скульпторов. Александр Гедеминов застал там и режиссера театра Остапенко и дирижера Куканова. Художники заканчивали писать декорации к пьесе островского «Бесприданница». И сегодня же необходимо было оформить сцену, потому что вечером должна была состояться премьера. Между Остапенко и Кукановым шел вечный спор о европейской и русской музыке второй половины конца Х1Х в. Остапенко был славянофил, а Куканов — западник. Остапенко, заметив, что в мастерскую зашел князь Александр, накинулся на него:

— А, князь, чего не кажите глаз в театр уже неделю?

— Хочу поблагодарить вас, за то что вы сделали для сегодняшней премьеры. Ведущий актер Гончаров по вашей милости в больнице лежит.

— А что с Гончаровым, у него не чахотка, — заинтересовался художник Савельев.

— Здесь не чахотка виновата, — проворчал Остапенко. — Князь наш ошивается в театре, актрис очаровывает. Была у него пассия, так нет, решил Анастасию у Гончарова увести. Представляете, господа, у нас генеральная репетиция, ставим отрывок из «Князя Потемкина», и вот я объявил перерыв...

— И что же, — насторожился Савельев.

— А то: Гедеминов пошел в оркестровую яму и заказал музыкантам, чтобы они играни «Старое танго». Поднимается на сцену в лагерной одежде, подходит к группе актеров, которые еще из роли не вышли, они, естественно, в костюмах... Гончаров — Потемкин-Таврический, в красном камзоле, башмаки золотые, рукава в кружевах, рядом Анастасия — Дашкова. Занавес открыт, начальство в зале сидит, а тут неуместно звучит танго, Гедеминов выводит Анастасию на середину сцены и танцует с ней, да так, что начальство начинает аплодировать.

В мастерской тоже раздался дружный смех.

— А дальше-то что было, — торопил Савельев.

— А дальше финал. Он перегибает ее в танце чуть ли не до пола и при всех целует. Какая женщина устоит перед таким нахалом. Оставила Анастасия Гончарова и ушла к Гедеминову. Гончаров в отместку в присутствии почти всех актеров взялся пародировать Гедеминова. Все смеялись, а в проеме двери стоял, в своей излюбленной позе, скрестив руки на груди, наш Сашенька. Нет, чтобы Гончарова на дуэль вызвать. Шпаги в театре имеются. При первой возможности выдернул из-под Гончарова стул. Тот упал и два ребра сломал.

— Много чести — фигляра на дуэль вызывать. Гончаров промахнулся и сел мимо стула, это ли не смешно. Он же любит смеяться над другими, — отрезал Александр.

— Сел мимо стула и при этом весь поломался?

— Когда у мужчины такой длинный язык, то он садясь должен хотя бы рукой придерживать стул. И если уж ваш Гончаров — актер и любит рядиться в одежды моих предков, то не мешало бы ему и их манерам овладеть, чтобы не оказаться при дамах в смешном положении.

Остапенко проворчал:

— Пользуетесь расположением начальства, вот и позволяете себе. А мне в «Бесприданнице» пришлось отдать роль Паратова этому меланхолику Васину. Элина Покровская недовольна. И вообще, все не так. И Покровскую, такую прекрасную актрису, скоро в другой лагерь переведут.

Остапенко повернулся к Александру и, сделав жест, сказал:

— Ну, приглашаю вас, Гедеминов, на премьеру. Что-то вы давно у нас не были. Не любите наш театр? Или Покровская Вас не устраивает уже?

И поскольку Александр не отвечал, Остапенко продолжал ворчать в его адрес:

— Торчит за кулисами, актрис караулит, — встал, осмотрел готовые декорации и собрался уходить.

— Подождите меня, вместе пойдем, — предложил Куканов.

В мастерской было тепло, и выходить в лютый холод им не хотелось, но идти надо было. Их ждал лагерный цензор. Уж он-то точно знал, в какой манере нужно играть «Бесприданницу» Островского.

Они шли молча бок о бок, зарываясь носом в воротники старых стегонок. Через некоторое время их догнал Савельев:

— Посмотрю, как расположить декорации, прежде чем рабочие сцены зайдут за ними, — объяснил он метрам.

Оставшись наедине с князем Александром, граф Петр дорисовал красное знамя на своем полотне, и заговорил по-французски:

— Завтра у новой власти праздник — день рождения Красной Армии. Вот «это» будет украшать стены клуба.

Александр тоже отвечал ему по-французски:

— Что ж, вы не по своей воле выполняете подобные работы. Я тоже изготавливаю подарочное оружие красным маршалам. Правда, меня греет мысль, что мои работы их переживут. Большевики сейчас, как пауки в банке, пожирают друг друга. Граф, мы с вами никогда об этом не говорили, где вы воевали в гражданскую?

— Да, мне было семнадцать и воевал я на деникинском фронте. По правде сказать, боялся погибнуть в бою. Но долг перед Отечеством был выше страха. А сейчас мне нужна только свобода. Я бы на княжне Мари женился. Вы не находите, что мы подходим друг другу?

— Даст Бог, граф, ваши мечты осуществятся. Вы мне как-то сказали, что после Пажеского корпуса готовились к статской службе. А моя мечта была стать полководцем. Нет, я вовсе не хотел быть вторым Суворовым или Кутузовым, но может немножечко завидовал Александру Македонскому, хотел стать современным полководцем, как Скобелев, и вернуться с победой на белом коне. Да разве это не подвиг, провести солдат через три пустыни живыми и одержать такую победу!?

Да, у нас, старшекурсников, в Пажеском корпусе ходила по рукам книга полкового врача Скобелева, фамилию его я запамятовал. Чтобы выполнить свою миссию, Скобелев отказался от армейского интенданта и помощи тыла. Он потратил все свое состояние на закупку верблюдов, провизии и воды для солдат. На каждом новом переходе солдат ждали верблюды, свежее мясо и вода. Хивинский хан никак не ожидал с той стороны опасности. Сытые, отдохнувшие солдаты легко одолели противника. Видите, граф, разницу между победой Скобелева и Кутузова. Скобелев умножил земли России, а Кутузов бесконечно отступал в глубь страны, разрушая после себя все, чтобы враг сам застрял в снегах. А каково было голодному люду восстанавливать страну. Грош цена такой победе. Я еще ребенком это понял, но родился я поздно, к сожалению, в год смерти Скобелева.

— А вы не находите в своем характере сходства с ним?

— И в чем же оно?

— Вы так же смелы и хитры и такой же любитель женщин, как Скобелев, и характер у вас демонический, способный как на зло, так и на добро. Может речь идет о переселении душ, а? Впрочем, оставайтесь самим собой.

Переменив тему разговора, граф Петр вздохнул и сказал:

— Если бы был какой-нибудь способ вдруг переместиться в Европу…

— Так и будет, только не вдруг, — утешил его Александр.

— Может и дату назовете, вы же провидец.

— Дату не назову, просто знаю: так и будет, но не скоро. А пока я еще не пришел со своей гражданской войны, — Александр перешел на французский. — Был сейчас в управлении, встретил Попова, если бы не конвоир, шедший следом за мной, я бы его на месте прикончил. А пока пусть живет. — И уже на русском добавил: — А вы граф, идете на премьеру?

— Нет. Загляну на час, и сразу уйду. Княжне Мари, как простой санитарке в больнице, нет приглашения на спектакль. Там будут только передовики производств, а без нее мне в клубе неинтересно.


***

В лагерь, в женскую зону, доставили арестованную, знаменитую народную певицу Бесланову. Она ходила по территории, как на экскурсии, и беспрепятственно прошла в мужскую зону. Охрана ее не останавливала. Все были счастливы увидеть певицу «живьем». Они восхищались ее исполнением народных песен: «Ну своя в доску!»

Сначала Бесланова пошла в клинику для служащих, нашла профессора Тринкверта и пробыла там минут сорок. А после направилась в клуб, поднялась на сцену к актерам, с которыми была знакома до ареста. Начальник лагеря прошел вслед за ней на сцену и сказал ей: «Завтра приезжает руководство из центра, так что, Наина Владимировна, порепетируйте, будете петь».

Бесланова посмотрела на него, усмехнулась и ответила: «Птичка в клетке не поет» — и прошла в зрительный зал. Начальство расположилось рядом по обе стороны от певицы. Бесланова удивленно посмотрела на них и спросила:

— Я что, и здесь арестована?

Растягивая рот в улыбке, начальник сказал:

— Ну что вы? Нам приятно сидеть рядом с вами! Как видите, в лагере вы свободны. Вас здесь все любят.

— Хорошо живете, гражданин начальник. Билеты не покупаете, все даром вам,— упрекнула его Бесланова, пропустив мимо ушей признание во всеобщей любви лагерного персонала.

— Да. А актеры, а актрисы какие! Сегодня показывают «Бесприданницу». Вы когда-нибудь смотрели ее?

Бесланова передразнила его:

— Смотрели, смотрели! Но вот так, чтобы в зале было пятнадцать человек, никогда. Даже пьесу Островского арестовали...

— Если надо и самого Островского арестуют. А людей много будет. Завтра персонал всех лагерей приезжает. А сегодня играют для заключенных, чтобы форму не потерять.

Бесланова ответила:

— Опоздали с арестом Островского, умер он. — Повернулась назад и узнала генетика академика Бавилова. Рядом с ним сидел молодой человек лет тридцати с небольшим, с суровым лицом военного. Они беседовали. Оба были одеты как заключенные.

— Что там? — тоже повернулся начальник. — Ах, эти! Один Бавилов, наш заведующий клубом. Мало ли что он был академик на воле. Лучшей работы для него здесь нет. У него в клубе кабинет. Что-то придумывает там. А второй, князь-левша, ну умелец. Мы разрешаем ему ходить в клуб на спектакли. Пользы от него много. Крупное начальство его ценит. Вы, например, погостите в лагере годков пять и выйдете на свободу, а ему здесь жить до конца дней. Вот и дают ему волю в неволе! — И начальник снова засмеялся.

Бесланова повернулась к нему и спросила:

— Чему радуетесь? Тому, что талантливые люди должны реализовать себя за колючей проволокой? И отодвинулись бы Вы от меня, одежда ваша дурно пахнет.

— Да чо ж дурно? Одежда как одежда. Одеколона нам здесь не положено, не выдают. Скоро привыкните к нашему запаху... Поначалу все брезгливые, — обиделся начальник.

Но Бесланова его уже не слушала. Ее интересовало, о чем могут говорить в лагере знаменитый академик и князь. Она напрягла свой острый слух, и до ее ушей донесся вопрос академика молодому человеку: «Какой же выход из создавшейся ситуации?» И ответ: «Вам важно знать мое мнение? Вообще-то, я почитатель гегелевской философии. Как и он, чту историю с ее закономерностями. Не скажу, что мне это по сердцу. Однако по мне, так Гегель прав в той части, где говорит: “Человек игрушка в руках внешних исторических сил фатализма”. Но и при этих обстоятельствах я отношу себя к людям занятым поисками действенных решений в тупиковых ситуациях, не имеющих на первый взгляд выхода».

Академик отвечал:

— Вы молоды, у вас все впереди ... Я все-таки пойду в свой кабинет, устал. А вы останетесь на премьеру? Или ко мне загляните?

— Нет, не останусь. Сейчас пригонят людей из бараков, душно будет в зале. Пойду за кулисы, меня там заждались. А потом зайду к вам.

Бесланова проводила их взглядом и подумала: «Какой приятный баритон у этого князя. Должно быть, он неплохо поет. А Бавилов плохо выглядит, болен старик. Но кому какое дело до старого академика».


* * *

Между тем красавица Элина Покровская, занятая в «Бесприданнице» Островского в главной роли, была в состоянии раздражения и никак не могла сосредоточиться на роли. Уже неделю она не видела у себя в уборной князя Александра, поэтому нервничала и срывала зло на других. Ее приятельница Вероника, сказала ей:

— Он к тебе больше не вернется.

— Не каркай раньше времени и не радуйся, — ответила ей Элина. — К тебе-то он точно не придет.

Но Вероника не унималась:

— Как знать? А сейчас он точно на другую глаз положил. Ты ему надоела. Не ты первая и не ты последняя. Ему не нравятся нервные особы.

Вероника подошла к занавесу и посмотрела в традиционную дырочку в зрительный зал, а затем повернулась к Элине:

— Точно. Он пришел на спектакль из-за Беслановой. Не веришь, посмотри.

— Конечно, он променяет меня на этот старый деревенский валенок,— засмеялась Элина. И с надеждой спросила: — Он пришел?

Но Вероника продолжала:

— А что? Надо-ж ему узнать бабу и такого сорта. А вдруг ему нравится, как Бесланова поет. Чем она хуже тебя? Конечно не молодая, не красавица. Но голос!

— Как она поет? Это может вызвать ностальгию по Родине только за рубежом. Как-то в Париже при мне Федор Иванович сказал: «Слушаю российское радио, как воет эта русская баба Бесланова. Так бы и полетел в Россию, бросился бы в рожь...» Что-то там еще говорил. Все мы... Дура я дура! Тоска по Родине у меня была в Париже... Поверила, что можно вернуться. А меня за белые ручки — и в лагерь...

— Да тише ты! — испугалась Вероника.— Услышат наш с тобой разговор, отправят работать на завод или свиней выращивать. Скажи спасибо, что Советская власть искусство ценит. Нам с тобой еще три года на этой сцене надо выдержать...

Элина отодвинула занавес, заглянула в зал и отпрянула назад.

— Князь Александр с академиком Бавиловым в зале сидит! — сказала испуганно она. — Он каждый раз, когда женщина ему надоедает, идет к нему философствовать. Мне это уже говорили. Он меня бросил! — На глаза Элины навернулись слезы. Она обратились к Веронике. — Прошу тебя не в службу, а в дружбу, сходи к нему в антракте, записку передай. Ну пожалуйста! — умоляюще посмотрела она на приятельницу.

— Нет! — категорически ответила Вероника.— Еще что придумала! Сама разбирайся с ним,— и снова посмотрела в зал.

— Точно! С академиком сидит. Слушай, Элина, они уходят...

— Ненавижу его! — совсем расстроилась Элина.— Какой он напористый, страстный, когда ему нужно завоевать женщину! А когда надоест, равнодушный, неприступный! Так бы и убила! Ну любил же! Дон Жуан несчастный!

Вероника остановила ее:

— Возьми себя в руки, через пять минут начало. Подумаешь, бросил. Вон Валерка-балерун неравнодушен к тебе. Одна не останешься.

— Да что ты понимаешь, только злорадствуешь?! Я люблю князя Александра! — На глаза Элине навернулись слезы, но заиграла музыка, и обе актрисы вынуждены были уйти со сцены. И тут они увидели князя Александра.


* * *

Однажды к Александру Гедеминову в мастерскую в сопровождении трех охранников и начальника лагеря пришел вместе с женой сам начальник Областного управления. Маленькие глазки высокого начальника зашарили по стенам мастерской.

— Ну вот, здесь самое место бывшему князю,— сказал он ехидно, но без злости.

— Почему бывшему? — удивился Гедеминов — Я и сейчас князь и после смерти им останусь. Жизни лишить меня можно, а титула — нет.— Александр мельком взглянул на жену начальника и тут же перевел взгляд на одного из охранников. — Чего стоишь, разинув рот, подай даме стул.

Охранник метнулся за стулом. Начальник управления одобрил:

— Правильно, князь. А то когда еще их воспитаем по отношению к женщинам.

Но жена его не села, а отвернулась к окну. Александру чудилось что-то знакомое в ее слегка вздернутом носике и немного раскосых глазах. «Из наших, — подумал он. — Кажется, и она меня узнала. Как же ее угораздило выйти замуж за этого дебила? Что она в нем, кроме ремней, нашла?»

Начальник уже давно говорил, как бы сам с собой, не спрашивая согласия хозяина мастерской, но и не приказывая. Наконец сказал главное:

— Нужно шашку и ножны изготовить. Материалы доставим, золото, серебро, все, что надо для оформления рукоятки.

— Я могу и не одну сделать. Нужны заготовки из хорошей стали. Работа эта кропотливая, творческая, требует много сил и хорошего настроя. В перерывах я должен заниматься спортом, ослаб я, — врал Александр, торгуясь.

Начальник лагеря испугался: не слишком ли вольно разговаривает заключенный и предупредил:

— Ты, Гедеминов, говори да не заговаривайся. Не забывай, где ты и кто перед тобой стоит.

— Я же говорю о полезном для всех отдыхе, — оправдывался Александр, — Вот здесь есть театр. Но это в помещении. А можно устраивать и на улице театрализованные представления для гражданина высокого начальника, — кивнул головой в его сторону Александр. — Вот я, например, люблю лошадей. Умею хорошо драться любым холодным оружием. Я обучу этому делу человек восемь заключенных. И вот, как гладиаторы в древнем Риме давали представления, так и мы сможем. Например, четверо заключенных будут представлять красноармейцев, а четверо — белых офицеров. Я, естественно, буду генералом.

— Почему же генералом? — удивился высокий гость

— Так ведь я в возрасте генерала. Мне уже 33 года — так сказать, возраст Христа.

— Ну-ну, — опять прикрикнул на него начальник лагеря, — никакого Христа нет!

— Простите меня, я же не о вас, я о себе говорю, — остановил его Александр.

Высокий начальник сказал:

— Ну, продолжай, князь. Значит, вы, восемь конников, вооруженные до зубов, будете представление нам ставить, а мы на трибуне — ждать, когда вы нас порубите в капусту?

— Да нет же, нет. Куда нам из лагеря деться? Кругом вышки и пулеметы. Можете и на трибуне пулемет поставить. Это всего-навсего спектакль, для вашего и нашего развлечения. Ну, хотите, нас будет только двое?

— Ладно, интересно. Мы подумаем. А пока мерку сними. Мне сапоги сошьешь, а жене всякую модельную обувь. Посмотрим на твою работу, потом поговорим, — сказал «высокий» гость и махнул рукой куда-то назад. Тут же появился из-за спины солдат с большим свертком и вынул сапоги. — Вот с этих пошьешь мне. Только лучше.

Александр едва сдержал улыбку. Собственный пост начальнику казался таким высоким, что он не мог унизиться до того, чтобы разрешить снять мерку со своей начальственной ноги. «Что делает стремительный взлет холопа в начальники?» — подумал он.

— Ну, а с ноги вашей жены я мерку сниму. Ножки у женщин нежные. Не то обувь натирать будет. Она и два шага не пройдет, — сказал Александр, не глядя на жену начальника, и тут вспомнил, кто она, и был потрясен... Да что же это делается!? Это была Тата, княжна Невельская, его ровесница.

— Ну, хорошо, — встал гость со стула. — Вас обеспечат всем, чем надо. Составьте письменное заявление, а мы пока пройдем по территории лагеря. А ты, — он обратился к жене — снимай здесь мерки, опиши ему фасон, в общем, сама знаешь, — и уже охранникам: — Вы, двое, с ней останетесь.

Когда затих шум шагов, дама повернулась к охранникам:

— Здесь — это значит ждать снаружи.

Охрана испуганно выскочила за дверь. Жену начальника они боялись не меньше, чем его самого.

— Здравствуйте, князь,— тихо сказала Невельская.

— Здравствуйте, княжна, или как вас теперь... Здравствуйте, Натали.

Она, казалось, готова была броситься ему на шею:

— Князь Александр,— шепотом, со слезами на глазах сказала Натали, — какая ужасная судьба досталась вам!!

— Нет, я не жалуюсь. Это вам досталась ужасная судьба. Мне горько говорить об этом. Но как это произошло! Почему вы не уехали за границу?

— Мы лишились всего. Отец погиб. Мама дошла до того, что торговала петрушкой на рынке, потом заболела туберкулезом и умерла. Я, почти ребенок, оказалась беспризорницей. Вместе с другими, из наших, воровать пошла — поймали. Он меня освободил, а потом женился. А что было делать? Снова в тюрьму идти? Теперь вроде опять княжна, нет — княгиня. Жена крупного начальника, — говорила с сарказмом Невельская, пока Александр обмерял ей ножки.

— Какие мягкие у вас руки, — удивилась Натали и продолжала: — Впрочем, и он, и я, мы тоже боимся оказаться в лагере. Это может случиться в любое время. Надо следить за словами. Он, правда, больше матерных слов знает, чем цензурных. Только и это не поможет.

Александр вздохнул:

— Эталон человека вырабатывается столетиями. А превратить человека в навоз времени много не надо. Обувайтесь. Мы с вами подзадержались. Не то заподозрит ваш муж неладное.

— Что вы! Он себя мнит пупом земли и неотразимым красавцем. Впрочем, я не работаю и торчу у зеркала, где и наблюдаю приятное мне лицо — свое собственное. А на мужа лишний раз и не смотрю. Он и так на седьмом небе, что женат на княжне. Впрочем, женат он на мне третьим браком. Естественно, не венчаны. У него не может быть детей. Но он верит, что я ему рожу. Князь, я еще приду, и мы наговоримся. Скажу мужу, что буду у старого профессора лечиться от бесплодия. Ну, прощайте пока, — и с улыбкой добавила: — Действительно, князь Александр, у вас волшебные пальцы. вам бы хирургом быть. Вы что, вправду хотите на саблях сражаться? Не надо! Это опасно,— умоляюще посмотрела она на князя Александра.

Александр засмеялся и успокоил ее:

— Нет. Это не опасно. Я подберу людей. Мы в бычьи пузыри крови наберем из столовой и спрячем за пазуху. Одна имитация, специально для начальства. Мне так хочется проехаться на лошади и хоть на время забыть, что я в неволе. А территория лагеря — почти как территория Франции. Вы уж в этом деле мне помогите. У меня кровь кипит. Мне нужен конь и сабля. Тогда я хоть частично почувствую волю.

— Хорошо. Я все сделаю: и еды, и вина принесу в следующий раз. Но вы, князь, особо не рискуйте, чтобы вас нечаянно не покалечили. До свидания.

Запах ее духов еще долго волновал Александра. Он едва дождался вечера, пошел в театр и направился сразу в гримерную к маленькой балерине Сонечке. Он давно ловил на себе ее страстные взгляды.

— Зачем, зачем вы пришли?! — радостно-испуганно выговорила Сонечка.

Он поклонился подошел ближе и тихо сказал:

— Я немедленно оставлю вас, когда вы этого пожелаете, Соня. Прогоните меня или располагайте мной по вашему усмотрению.

Сонечка поднялась со стула и теперь стояла, опираясь левой рукой на спинку, прижимая правую руку к тревожно забившемуся сердцу, и сказала:

— Нет, не уходите! Нет, уходите! После спектакля. Да, после спектакля придете. Я ждала вас, но сейчас уходите. Я буду сегодня для вас танцевать.

Александр снова поклонился и вышел. Его охватило радостное волнение. Через полчаса Соня не танцевала, а летала. Партнер не успевал за ней. Александр любовался из зала искусством маленькой балерины и думал: «Ее-то за что арестовали? Но до чего привлекательна!» Он поймал себя на мысли, что снова увлекся. «Вот уж действительно нескладная моя судьба. В восемнадцать уже вроде вел семейный образ жизни, а в тридцать три, когда бы действительно надо завести семью, я в неволе и бегаю за каждой юбкой», — так думал князь, сидя в зале и наблюдая, как Сонечка летает по сцене.


* * *

Лагерное начальство подобрело к Александру Гедеминову и выполнило все его условия. Он понял — это старается для него Натали. Теперь днем он работал в мастерской, а вечерами объезжал лошадей. То в одном конце лагеря, то в другом видели его на вздыбленном коне, готовым опрокинуться, подмять под себя дерзкого всадника.

Соня ревновала его сначала к прошлым его подружкам, потом подозревала новых, гадая, какая из заключенных актрис могла его украсть у нее. Потому что князь Александр перестал бывать у нее. Когда же Соня увидела своего возлюбленного на бешеном жеребце, она бросилась к своему Сашеньке, желая ему излить свой восторг. Он едва успел отвернуть жеребца в сторону.

«Вот почему он не появляется в клубе!», — радостно подумала Соня, и у нее на сердце стало легко, ни к кому ревновать его не надо.

В мастерской Александр поставил точильный, фрезерный и токарный станки. А начальник лагеря про себя удивлялся: «Другие работают из-под палки, а этот сам на работу напрашивается. Вот и пойми людей. “Ваньку-встаньку” ростом с себя поставил в мастерской и лупит его кулаками, ногами, а то и ребром ладони, и не лень. “Встанька”, набитый опилками и обтянутый дерматином, падает и резко отлетает в любую сторону, а князь то уклоняется, то нападает. Чудак. Ну да ладно. Ему эти чудачества можно простить, и к актрисам пусть ходит. Чего же ему без бабы быть, если уж пожизненный срок отбывать. Вот и начальнику Управления лагерями угодил, шашку изготовил, сапоги пошил на славу, жене его тоже... Однако она часто к нему приезжает. Жадность, что ли одолевает?» — думал начальник.

Между тем Натали Невельская действительно зачастила в мастерскую Александра. Всякий раз она привозила с собой хорошо упакованные пакеты с коньяком и продуктами. Они обедали, пили вино и разговаривали. Говорила в основном Натали, а Александр слушал, вдыхая дурманящий аромат ее духов. Натали его возбуждала. Она была замужем, и это удерживало его. Он старался подавить в себе чувство, которое просыпалось в нем.

Натали вдруг поднялась, подошла к нему и обняла со спины:

— Сашенька, я уже пьяная, да и твоя близость кружит мне голову. Я хочу, чтобы ты наставил рога моему мужу.

Александр убрал ее руки и встал. Слова ее обрушились на него холодным душем. Тепло как пришло, так и ушло. Он сказал ей:

— Твое предложение меня не устраивает. Ты мне нравишься, я не скрываю этого, но делить в постели даму с бараном — извини.

Затем он перешел на вы и голос его стал холодным и строгим:

— Вам пора уезжать, Натали.

— Прости, Сашенька, я сказала совсем не то, что хотела. Ну, прости меня. Я хочу ребенка от тебя. Можешь ты меня понять? — умоляюще прошептала она.

— Это невозможно, Натали! — холодно ответил он.

— Почему же? Даю тебе слово, я не лягу с ним в постель, пока не забеременею от тебя. Я скажу, что мне профессор запретил это на время лечения. А когда я забеременею — мы расстанемся. Я тебе обещаю. Подумай, может, ты не выйдешь на волю, и у тебя никогда не будет сына. Пожалуйста, Саша!

— И нашего ребенка будет растить этот дебил, ваш муж? — голос Александра звучал жестко. — Натали, уезжайте!

— Хорошо, я уеду. Но я вернусь. Ты не можешь отказать мне. Это мой последний шанс. Мне уже 33 года. Саша, от кого же мне родить? Мы ведь с тобой одного происхождения. И я люблю тебя! Ни у тебя, ни у меня не будет детей?!

После ухода Натали Александр Гедеминов, оставшись один, задумался. Вчера Соня предлагала ему тайно обвенчаться, и ему расхотелось ее видеть. Он попрощался с мечтой о свободе и жил одним днем. Соня была для него красивой игрушкой, не больше. Кроме того, он сделал неприятное открытие — у маленьких женщин мужской характер. А ему нужна была слабая женщина.

Натали все-таки уговорила Александра и теперь приходила к нему каждую ночь. У них завязался бурный роман. Он смеялся:

— Ты сумасшедшая, я ведь и отдыхать должен. У меня работы много.

Натали же, млея от его ласк, шутила:

— Наслышана про тебя. Актрисы говорили: тебе сноса нет. Вот и я убедилась. Господи! Как я люблю тебя, Сашенька! Я никогда не пожалею, что пришла к тебе. Мне бы забеременеть, мне бы сына родить от тебя. Или даже дочку, память будет. Твоя кровинка!

— А мне как быть? Знать, что где-то растет мой ребенок и никогда его не увидеть?

— Не знаю, Сашенька. Давай об этом пока не думать. Пусть это будет плод нашей жаркой любви.

Натали была ненасытна. Так прошло два месяца, и она пришла к Александру проститься. Загадочная улыбка промелькнула на ее лице. «Она забеременела», — догадался Александр и вопросительно взглянул на нее.

— Да, — подтвердила Натали, — дальше тянуть нельзя. Для мужа он должен родиться семимесячным, его ребенком. Я люблю тебя и всегда буду любить. Но ребенок должен жить хорошо. Надеюсь, что муж получит повышение, и надеюсь, что останусь вдовой. Эти большевики пришли навсегда. Тебя держать здесь будут вечно. Каково будет узнать нашему ребенку, что его настоящий отец — князь, «враг народа». Прощай, Сашенька. Буду молиться за тебя. Дай тебе Бог освободиться быстрей, найти себе хорошую подругу и жениться. Не ищи встречи с моим ребенком. Дай слово чести. Это моя воля и мой секрет.

— Обещаю. Прощай, Натали, — сказал грустно Александр.

Она бросилась ему на шею, целуя лицо, голову, руки и в слезах выбежала за дверь.


* * *

Конец февраля 1939 года выдался в южной Сибири и морозным, и вьюжным. Лагерные бараки засыпало снегом по самые крыши.

Почти каждое утро солдаты охраны откапывали один из бараков, потом уже заключенные разгребали снег у дверей других.

Фабрики, заводы, животноводческие фермы многочисленных лагерей ждали заключенных, мужчин и женщин. Холод, голод и тяжелый труд должны были повлиять на их мировоззрение, убедить их в том, что Советская власть — лучшая из властей и что она пришла навсегда. Но как читатель уже знает, творческим работникам были определенные послабления.

Давал ли себе самому расслабиться наш вечный узник князь Гедеминов?

Еще два года назад, прибыв в этот лагерь, он изучил «розу ветров» и сделал в своей мастерской с подветренной стороны, под самым потолком, большую форточку.

В это утро, услышав по громкоговорителю сигнал подъема, он вскочил с постели и стал энергично делать свои ежедневные упражнения.

Разогревшись как следует, Александр взял лопату, выбросил ее через форточку, подтянулся и выпрыгнул на улицу — обнаженный по пояс и босиком. Здесь, на снегу, он продолжал делать свои странные упражнения, не обращая внимания на пробегающих мимо него в казарму замерших солдат охраны. Они кричали ему по очереди:

— Ты что, сумасшедший!? Околеешь и свободы не увидишь!

— Ты тово?! Мороз сегодня 38 градусов!

— Эй, ты! Через трубу вылез? Дверь твоя снегом засыпана!

И один солдат спросил другого, стуча от холода зубами:

— Чего он здесь, а не в бараке живет?

— А кто его знает? Говорят опасный, князь какой-то, отдельно жить должен. И работа у него особая, — посиневшими губами ответил ему товарищ. И оба побежали дальше.

Александр закончил делать зарядку, взял лопату, очистил дверной проем, зашел и занялся другими процедурами. Он не знал отчего, но настроение его улучшалось с каждой минутой. На него надвигалось ощущение чего-то праздничного.

Унаследованное от отца обостренное шестое чувство говорило ему — надо ждать хорошей вести. Но аналитический ум твердил: «Ты не можешь надеяться на амнистию. А на весточку от матушки из Парижа и подавно».

Пора было идти на склад за материалами. Александр оделся и пошел, как всегда мимо больничного корпуса.

Было еще темно. Но окна больницы освещали двор. Там стоял трактор и легковая автомашина. Он подумал: «Крупное начальство через сугробы с помощью трактора добиралось сюда. Никак срочная операция кому-то понадобилась». У машины плясал на морозе водитель. Двое солдат хлопали ладонями у двери. Гедеминов хотел было уже пройти мимо, но тут вышла с ведром молодая княжна Мари, закутанная до глаз в тонкий лагерный платок. Он, приподняв шапку, слегка поклонился ей. Княжна подошла ближе, отодвинула платок и сказала:

— Князь Александр, вы хоть бы уши у шапки опустили, мороз жуткий.

Он улыбнулся ей и спросил:

— Кому это из руководства срочно понадобился наш профессор?

— Да как же, жену привез начальник управления. Профессор Тринкверт только что операцию сделал ей, кесарево сечение. И мать и ребенок живы и здоровы. Хороший мальчик. Но вы идите. У меня уже руки замерзли.

«Вот она радость! Натали мне сына родила!» — подумал Александр и, еще раз раскланявшись с княжной, поспешил на склад, с единственной мыслью увидеть вечером сына.

Возвращаясь назад в мастерскую, он всю дорогу думал, чтобы такое оставить о себе на память сыну. А когда вошел, сразу же увидел на столе кусочек казенного серебра, оставшийся у него от отделки уздечки для коня. Машинально он взвесил серебро на ладони и решил, что на медальку с копеечную монету его хватит. А уж выгравировать на медальке свой герб ему не трудно. Как всегда, когда он был увлечен работой, ему было не до еды. А из начальства в этот день никто его, слава Богу, не навещал. «Отмечают рождение сына руководства», — усмехаясь, думал Александр.

Тщательно зачистив медальку, он зажег настольную лампу, вооружился лупой и принялся за гравировку. К вечеру работа была закончена. Он проделал дырочку в медальке, прокипятил отрезок сапожной дратвы, высушил и для дезинфекции натер шнурок оставшейся серебряной пылью. И поскольку до вечера было время, он взял лупу побольше и на обратной стороне очень мелкими буквами привычно начертил решеточку, написал название города и поставил число. Простому глазу прочесть это было невозможно.


* * *

Охранник больницы ужинал обычно после семи вечера. В это-то время Александр и пришел к профессору Тринкверту. Он поздоровался с ним, тщательно помыл руки с мылом и надел халат.

Профессор смотрел на князя, не понимая зачем он так тщательно моет руки. А Александр думал: «Я дал слово чести не разглашать тайну Натали. Но я хочу увидеть своего сына...»

Профессор сам заговорил:

— Странная эта Невельская, жена главного. Ребенок нормальный, я бы сказал, замечательный. Но почему-то попросила меня еще до операции сказать мужу, что сын у него семимесячным родился. Да и не лечилась она у меня от бесплодия. Или спала днем, или читала. А вечером куда-то уходила. Начальник благодарил меня, он счастлив. Говорит, что другие жены детей ему не рожали. А я так думаю, что он глуп. Вряд ли Невельская от него родила. Вот интересно, к кому из лагерного начальства она по ночам бегала? Неужели наши дворянки до того дожили...

Стоя спиной к профессору, Александр сказал:

— Простите меня, профессор, что перебиваю Вас, у меня мало времени. Скоро вернется охранник. Принесите мне, пожалуйста, ребенка, минут на десять. Я хочу его видеть.

Профессор медленно встал из-за стола и, глядя в спину молодому князю, тихо проговорил:

— Так это... Это к вам она бегала!? Я несказанно рад сообщить вам, князь Александр, что у вас замечательный сын! Уж Невельская за ним на воле хорошенько присмотрит. Поздравляю вас!

Поскольку Гедеминов не отвечал, профессор поспешно направился к выходу.

Через минуты три он вернулся с ребенком, отдал его князю Александру и, понимая, что тому хочется остаться с сыном наедине, вышел за дверь.

Малыш закряхтел и открыл глаза. Александр Гедеминов нашел в сыне сходство с собой. «Похож», — радостно подумал он, прижав к груди теплый комочек. Потом положил его на стол, слегка распеленал, достал из носового платка медальку с семейным гербом и со словами «Помни об отце» повесил на шею ребенку. Потом перекрестил сына, поцеловал, и тут вошел профессор, легонько постучав в дверь.

— Охранник возвращается. Дайте мне малыша, — сказал он и поспешно унес ребенка, а потом так же быстро вернулся назад. Поскольку князь Александр молчал, он спросил его: — Так что же все-таки передать Невельской?

— Ничего, — твердо сказал Гедеминов. — Я ей слово дал, что без ее согласия никто, в том числе и сын, не узнает нашей с ней тайны. Но если я выйду на волю...

— Что ж, — мягко сказал профессор. — Как говорит пословица, «Время — честный человек». Оно все расставит на свои места. И дай вам Бог, князь, рано или поздно обрести своего сына. А я, как вы понимаете, тайны вашей не выдам.

Через месяц кончились метели, солнце засветило ярче. И в середине марта начальник управления увозил Натали с ребенком. Его перевели работать в Москву за 2000 километров от лагеря.

Чтобы развеяться от грустных мыслей, вечером князь Александр пошел в клуб. Он знал, что привезли новых актрис, которые обычно поначалу терялись в лагере и плакали. Ему непременно хотелось одну из них утешить и хоть на время скрасить ей лагерную жизнь, да и свою тоже.