М. Шрейн, «Эрика», редактору

Вид материала

Рассказ

Содержание Произвол судьбы

Подобный материал:

• Л. К. В лаборатории редактора содержание: от автора замечательному редактору, редактору-художнику,, 4159.25kb.
• Доклада, 31.92kb.
• Чак Паланик. Незримые Твари, 2242.77kb.
• Методические рекомендации для медицинского прибора биорезонансной терапии "deta brt", 1596.48kb.
• Эрика Берна «люди, которые играют в игры», 72.4kb.
• Сол Беллоу. Герцог, 4565.67kb.
• Проект для студентів 2 курсу фізико-математичного факультету відділення «фізика», 44.43kb.
• Политика глобального господства: от ХХ к ХХI веку, 1553.1kb.
• Федеральная служба по гидрометеорологии и мониторингу окружающей среды, 108.66kb.
• Сэнфорд Гринбургер Ассошиэйтс и редактору Джейми Рааб из «Уорнер Букс». Без них эта, 3025.92kb.

Произвол судьбы

Аделина тоже верила, что после войны ее освободят и она наконец найдет дочь и мужа. Однажды профессор получил весточку. Писал его племянник, который был до войны работником музея, а теперь рубил уголь вместе с другими немцами на шахтах Караганды. Профессор сказал Аделине: «Здесь он упоминает о каком-то Фонрене, Фридрихе. Это случайно не ваш муж? Этот Фридрих Фонрен работал в Московском Политехническом институте. Перечисляются еще немецкие фамилии...».

Аделина побледнела и еле устояла на ногах. Радость и страх сковали ее одновременно. «Жив! Но что я скажу ему про Эрику?» — мелькнуло в голове. Она написала мужу всю правду. После этого переписка, хоть и редкая, но завязалась Они поддерживали друг друга в письмах, надеясь на лучшее. Однако амнистия не коснулась заключенных немецкой национальности.

В том далеком довоенном июне Фридрих Фонрен, проводив на вокзал жену и дочь, и оставшись один в квартире, вдруг забеспокоился. Он чувствовал: вот-вот должна была разразиться война. Никто в нее не верил, но об этом говорили все чаще. В последнее время в институте отношение к нему, как к немцу, было более чем прохладным. Заявление об отпуске, правда, подписали, и на 22 июня у него был билет на вечерний поезд. Уже на вокзале он услышал сообщение о том, что началась война и все мужчины мобилизуются на фронт. Это была катастрофа. Фридрих Фонрен не разделял оптимизма людей по поводу неприступности страны и понимал, что война эта закончится не скоро. Он сдал билет, вернулся домой, сложил вещи жены и дочери в чемодан, в другой положил скрипку, семейные фотографии и постучался к соседке, чтобы оставить у нее все это на хранение. Соседка эта обычно охотно оставалась с маленькой Эрикой. Но в этот раз Фридрих Фонрен был удивлен ее холодным отношением к себе и понял: теперь она видит в нем только врага. Подумав, соседка все же согласилась и взяла вещи. А Фонрен сложил в рюкзак продукты, теплые вещи, сапоги и отправился на сборный пункт в военкомат.

Во дворе военкомата было много народу, и по громкоговорителю объявили, где именно должны были собираться мужчины немецкой национальности. Фонрен понял все. Там уже стоял конвой.

Подкатили грузовики. Немцев срочно погрузили и повезли на вокзал. Вместо пассажирского вагона на юг ему был уготован товарный, в котором перевозили скот и который, похоже, никто никогда не мыл. Их привезли на заготовку леса. Продукты у всех кончились. Люди были размещены в каких-то временных бараках и ожидали, что их накормят, но кормить немцев никто не спешил. Охранники или не разговаривали с ними, или ругали их площадной бранью. Не приученная к физической работе московская интеллигенция падала от усталости. Но в лесу всегда можно было расставить силки, поймать дичь. Летом кормились корнями и корой деревьев, осенью — ягодами, грибами и орехами. И все же все четыре года войны молодые люди умирали от цинги и воспаления легких. А живые ждали конца войны. Но когда, наконец, наступил этот день, и Фридрих Фонрен поверил, что теперь отыщутся его жена и дочь и все они снова заживут в своей маленькой московской квартире и будут счастливы, как до войны. Немцев поместили в товарные вагоны и повезли в Азию, в шахтерский город Караганду. Кто-то грустно произнес старинную русскую пословицу: «Вот тебе, бабка, и Юрьев день». Это был крах. А ведь он столько думал о встрече, он представлял себе свою Аделину похудевшей, в плохой одежде, но такую же молодую и красивую, а рядом с ней подросшую длинноногую Эрику. Ей должно исполниться в июле семь лет. Он думал: «Она меня не узнает. Может, даже будет первые дни бояться меня, но потом привыкнет». Гадал, как встретятся они с женой, как бросятся друг к другу навстречу. Наверное, Аделина будет плакать от радости. Да и он едва ли удержится от слез.

Остановка прервала его приятные мысли о встрече с семьей. Двери вагона раскрылись, и кто-то грубо крикнул:

— Выходите, господа фашисты! Быстро строиться в шеренги.

Работать в шахте было гораздо труднее, чем на лесозаготовках. К тому же и без того маленькие хлебные пайки для немцев урезались. Шахтеры требовали справедливого распределения хлеба, а немцы должны были молчать. Их бы все равно никто не выслушал. Теперь главным для них было найти своих близких. Многие оставили родных за две, три тысячи километров отсюда, а находили совсем рядом, в Казахстане. Переписка им не запрещалась. И каждый, кто находил своих, спрашивал о знакомых. Таким образом поиски ускорялись в десятки раз. В одной бригаде с Фонреном работал Адольф Тринкверт. Он нашел своего дядю, профессора Тринкверта, в лагере и сообщил тому о своих товарищах, и о Фонрене в том числе. Именно тогда Фридрих получил письмо и узнал, что его жена Аделина отбывает срок и работает в зоне врачем. Фридрих Фонрен был поражен: почему она не в Трудовой Армии, как все немцы? Какое преступление могла совершить его Аделина, добрая и мягкая по натуре, которая даже голос ни на кого повысить не могла? И где их дочь Эрика? Он написал жене письмо, в котором не было вопросов (цензура этого бы не допустила). Он писал ей о своей любви, вспоминал тихую счастливую жизнь до войны и ждал ответа. Ответ пришел нескоро и был невеселым. Аделина написала ему всю правду, винила себя в потере дочери. Фонрен снова написал жене письмо, просил ее не казнить себя, пообещав навести среди знакомых справки о сестре и дочери. Но жить ему было все трудней. Все больше ослабевших от голода и непосильного труда не могли подняться из шахты на поверхность. Когда упал его друг Адольф Тринкверт, Фонрен потащил его медленно к клети. Ему никто не помогал. Немцев за людей не считали. Да и сам Фонрен чувствовал, что долго не протянет. На всякий случай он написал жене прощальное письмо, чтобы она не забывала, как он любил ее, и пожелал ей найти дочь и Лизу. И наступил день, когда Фридрих Фонрен действительно был не в состоянии выбраться из шахты. Его друг Адольф был в больнице и надеяться ему было больше не на кого. Он лежал обессиленный, а шахтеры переступали через него, пинали его и говорили: «Вот еще один фашист подыхает».

— Так им и надо,— мстительно добавлял кто-нибудь.

Адольфа выписали из лазарета, и он сразу же пошел искать друга. Ему сказали: «Он не вышел на поверхность». Ошеломленный этим известием, Адольф пошел в контору шахты, где обычно вывешивались списки умерших, и действительно нашел среди них фамилию Фонрена. Кто-то, проходя мимо, сказал: «Конец барону». В этот же вечер Адольф написал дяде грустное письмо, описав покойного как прекрасного, чистого душой человека, и попросил от его имени утешить молодую вдову.


* * *

Буфетчица Даша, гром-баба и матерщинница, уже два дня не видела черноглазого немца Федю, как по-русски здесь называли Фридриха Фонрена. Вообще-то ей было наплевать на тех немцев, которые оставались в шахте. У нее был свой интерес. Мертвый обнаруживался только утром на перекличке. Таким образом вечерние пайки оставались в ее распоряжении, и Даша ими спекулировала. Но не обнаружив «черненького Федю», она спросила о нем. Ей ответили, что он в списке умерших. Но тут подошел ее знакомый и сказал:

— Может, и не умер. Но уже дня два в шахте валяется.

И Даша попросила:

— Послушай, подними мне наверх этого немца, если еще жив. Я дам тебе за это две лишних пайки хлеба.

— Три, — поторговался знакомый.

Даша согласилась, и тогда он спросил:

А зачем тебе этот немец?

— Что же мне одной вековать или всегда вашей подстилкой быть? Замуж за него пойду. Мужа на фронте убило. Вот пусть этот немец отвечает за того немца, который моего убил. А в штанах хоть у русских, хоть у прусских все одно.

Таким образом Фонрен получил второй шанс на жизнь и оказался в лазарете. К своему удивлению он узнал, что обязан жизнью женщине, поведение которой вызывало в нем просто отвращение. И еще больше удивился, когда Даша навестила его в лазарете и принесла ему не только хлеба, но и невиданные им уже почти пять лет продукты: молоко и мясо. Он растрогался до слез и сказал:

— Простите меня, Даша, я о вас всегда плохо думал. Вы спасли мне жизнь. Спасибо вам.

— Да чего уж там... Называй меня, Федя, на «ты», — сказала, смутившись, Даша и пообещала: — Я к тебе еще приду.


* * *

Аделина приуныла. Муж больше не писал. Она не могла понять причины. А в зону теперь прибывало много новых «изменников и врагов народа». Однажды по дороге в больницу она заметила, что с ней кто-то раскланялся. Она узнала князя. «Как же его фамилия?» — лихорадочно вспоминала она, но не вспомнила. И впредь, каждый раз, когда они встречались, он снимал свою тюремную кепку и наклонял красивую стриженную голову. «Молчит, как глухонемой», — удивлялась Аделина. — И чего это он оказывает мне знаки внимания? — И вдруг вспомнила свой первый день в лагере. Кто-то за нее тогда вступился. «Может, это он?», — подумала она.

Через неделю приехало высокое начальство и с ними боевой генерал. Кто-то вспомнил про довоенные турниры. Нашли лошадей. Князя обрядили, как и прежде, в форму белогвардейского генерала, а соперником вызвался Попов, который вернулся к месту довоенной службы в лагерь.

— До смерти! До смерти драться! — кричало выпившее начальство, все бывшие фронтовики, оглядываясь на генерала.

— Видишь, князь, они крови хотят, — ехидно сказал Попов. — Твоей крови. Сейчас я тебе это устрою.

Турнир начался на лошадях. Аделина сидела на своей скамейке, как и в прошлый раз, с запасом медикаментов и ждала. Игра, но вдруг кто-то кого-то нечаянно поранит.

Попов корчил рожи и говорил Гедеминову:

— Ну, держись белогвардейская сволочь! Уклонился от штрафной роты. Отсиживался в зоне, пока мы для тебя победу добывали,— и размахивал саблей.

Нельзя сказать, что Гедеминов не видел восхищенного взгляда Адели, но он все же ответил Попову:

— Мы наслышаны, как ты воевал за спинами других и как просто за их подвиги и смерть награды получал.

Скаля белые ровные зубы, он набросился на Попова и с удовольствием сшиб его с коня. Они схватились пешие. Гедеминов дрался играючи, чтобы продлить спектакль. Но в своей ненависти к Попову еле сдерживался, чтобы не убить его.

— Конечно, я всю войну не сидел на лошади, — стал оправдываться Попов.

— А я так спал на лошади, пока ты тушенку солдатскую пожирал да своих же молодых ребят убивал, расстреливал, гад! Все про тебя знаю! Я за них сейчас расплачусь с тобой, и еще за свою женщину, ты знаешь, о ком я говорю.

И Попов испугался. Хмель вылетел у него из головы, и в этот момент Гедеминов легко подрезал его. Попов упал как подкошенный. Аделина не спешила ему на помощь.

— Все! Останавливаем драку! Товарищ генерал приказал остановить! — закричал кто-то из свиты генерала. — Эй! Князь старорежимный, тебя товарищ генерал зовет. Подойди! — И Аделине. — Доктор, что сидишь? Не видишь, ранили начальника? Иди помощь оказывай, — и отошел.

Не торопясь, Адель встала со скамьи, взяла свою сумку и тут увидела направляющегося к ней «генерала». Она встретилась с его горячими карими глазами, и душа ее дрогнула.

К Гедеминову подошел человек в погонах капитана:

— Пойдем, князь, вино пить за Победу. За нашу Победу, а не за твою. А этого в больницу быстро! — И затем Попову: — Молодец, хорошо дрался, повысим в чине.

Начальник лагеря подошел к генералу и доложил:

— Вон, товарищ генерал, тот самый заключенный, князь Гедеминов, о котором я вам говорил.

Но Гедеминов, не спеша, подошел к Адели, поклонился ей, глаза их снова встретились. И снова она отвела взгляд в сторону. Но тут вспомнила о раненом Попове и неохотно пошла оказывать ему помощь.

Генерал оглядел с ног до головы князя и сказал, улыбаясь:

— Как вам, Гедеминов, все-таки к лицу форма царского генерала. Я в гражданскую был еще подростком, не воевал, но предстань вы тогда передо мной... Грозный у вас вид. Что же,— повернулся генерал к начальнику лагеря.— Пойду сразу в мастерскую князя. Посмотрю на его изделия. Так ли они хороши, как вы мне говорили.

— А когда же к столу? — спросил начальник.

— А я буду с князем, в его мастерской, день Победы отмечать. Заодно удостоверюсь, что ему заключение пошло на пользу и он изменил свое мировоззрение. Так сказать, два генерала посидят наедине,— пошутил Прозоров, и все громко засмеялись.

— Ну Гедеминов, не подведи, — на ухо прошептал ему начальник лагеря и — генералу: — Сейчас распоряжусь. Все в мастерскую доставят.

Пока накрывали на стол, Прозоров ходил по обширной мастерской и, остановившись у камина, сказал Гедеминову:

— По барски устроились в зоне, князь.

— Так это для высокого начальства вроде вас. Все же приходят сюда. А зимой хорошо у камина посидеть с бокалом вина, — сказал Гедеминов таким притворным тоном, что Прозоров от души рассмеялся:

— Ну и хитер же ты князь! — перешел он на «ты», пригласил Гедеминова к столу и предложил тост: — Что ж, выпьем за Победу.

Гедеминов посмотрел на грудь генерала, обвешанную орденами и сказал:

— Я выпью за вас. Здесь мне редко приходится видеть мужественных людей.

— Нет, давайте выпьем за Отечество,— предложил Прозоров.

— А у меня и Отечества нет,— вздохнул Гедеминов.

— Что же, родная земля тебе не Родина? Ну, разочаровал ты меня, князь.

— Родина для меня — это исчезнувшая Великая Российская Империя. А ее нет.

— Я не хочу вступать в полемику. Давайте же выпьем и поедим, что Бог послал. Да и не перевоспитывать я пришел вас, а наслышан был, хотелось познакомиться.

Они выпили, и тут Прозоров тихо сказал:

— Признаться, я всегда боялся оказаться на вашем месте и, наверное, сломался бы... Ах, князь, вы, похоже, единственный на моем пути человек, с которым я могу быть откровенным, не ожидая предательства. Даже не могу думать, как вы, но сделаю все, от меня зависящее, чтобы вызволить вас из неволи, но и вы мне помогите. Хотя бы притворитесь, что признали советский строй. Выйдите на волю... Мне сказали, вас женщины любят, так кому, как не вам, на воле их любить?

Гедеминов засмеялся и ответил:

— Конечно люблю, кто же их не любит? Но вы генерал уже пьяны. Однако существует разница между военной хитростью и предательством. Один раз смирюсь с существованием Советской власти, второй — и вот я уже себя потерял. — Он, встал, пошатываясь, взял свою саблю. — Сам изготовил, — протянул он ее двумя руками Прозорову. — Примите за мужество. На рукоятке наш фамильный герб, — и вынул саблю из ножен.

Прозоров встал, принял саблю, осмотрел ее и сказал с восхищением:

— Прекрасная работа!

Покидая мастерскую и садясь в машину, Прозоров бросил начальнику лагеря:

— Молодец. Хорошо работаешь. Даже князя перевоспитал. Надо выпускать. Пиши рапорт на мое имя на его освобождение. А тебя я предоставлю к награде.


* * *

Попов потерял много крови, но сквозь стоны не переставал материться в адрес Гедеминова. Он грозился на куски разрезать князя при первой возможности, как только нога заживет. Кричал что-то о тех, кто допустил, чтобы героя, участника двух войн, у всех на глазах рубил саблей какой-то белогвардеец, и грозился донести начальству. Но когда немного успокоился, обратил наконец внимание на Аделину:

— А! Ты, врачиха, красивая. Лечи меня хорошо. Смотри, чтобы я хромым не остался.

Вмешался профессор.

— Хромым вы останетесь, надо думать о том, чтобы ногу не отняли, — сказал он, не подавая виду, как он доволен.

— Что?! — взбесился Попов.— Да я вас, вредителей, в подвале сгною! С фронта вернулся — ни одного ранения, а тут они собираются у меня ногу отнять. Да я вас расстреляю.

— Успокойтесь! Если будете волноваться, начнется гангрена и распространится моментально по всему телу, тогда конец! — спокойно сказал профессор.— Сейчас медсестра сделает укол, и вы поспите. А там видно будет.

Дежурство Аделины было ночное. Больные спали, и она невольно вспомнила поединок. Перед глазами все стоял заключенный в форме генерала, и она подумала: «Вот ведь какая мания в вещах! В лагерной одежде я не обратила бы на него внимания. Но как он дрался этот князь! Только зачем он так посмотрел на меня? А может, у него просто такой взгляд? И зачем я вообще думаю о нем, когда где-то далеко мой ребенок с Лизой страдает без семьи. Где-то муж...» И Адель вернулась мыслями к действительности. Ее снова напугало внимание Попова. И она впервые подумала о Гедеминове как о сильном мужчине.

На следующий день профессор сказал:

— Я вас временно рекомендовал в больницу другой зоны, месяца на два. Подальше от Попова. Мне не хочется с вами расставаться, но я боюсь, Попов будет вас добиваться.

Теперь перевязки делать Попову профессор присылал медсестру Наталью, которая часто кашляла. И однажды Попов спросил его: «А где вы прячете от меня врачиху? Почему здесь все время эта чахоточная медсестра? Ты мне доставишь сюда докторшу. Может, мне ее приятней видеть, чем эту глисту».

Он выздоравливал и добился возвращения Аделины. Встретил ее улыбаясь:

— Говорят ты баронесса?

— Нет, я не баронесса. Баронов после революции у нас нет, — спокойно ответила Аделина.

— Может, и нет. Но ты-то есть: какие глазки, губки, какая кожа! Дворянская кровь. Меня не проведешь. И походка от этого у вас гордая выработалась. Ну да ладно. Пусть я хромой буду. Зато у меня теперь два дела есть. Одно — с князем расквитаться, а другое — тобой, моя пташка, заняться. Ах, ты сладкая…

В это время зашел старый профессор. Он слышал разговор и предупредил:

— Если князя тронете или хоть волос с его головы упадет — сами знаете, что вам будет. Так что укротите свой пыл. Ну разве что кто-нибудь снова турнир захочет увидеть... Ваша жизнь ничего не стоит. А князю все простят за его золотые руки. Ему все равно пожизненный срок отбывать. Вам его опасаться надо, а не угрожать ему. И не советую приставать к моему доктору.

— А тебе, старому хрычу, надо заступаться за него, да? А что если я доложу, куда надо, что ты меня, фронтовика, нарочно калекой сделал, из вредительства? Тогда сразу под расстрел пойдешь. Чего замолчал? Иди. Мне с врачихой приятно говорить,— ухмыльнулся Попов.

Но профессор ответил:

— Здесь я руковожу. А ее вызывают освидетельстовать смерть людей.

— Людей, — передразнил Попов. — Неужто вы люди? Покойники. Это я разрешаю вам жить.

Профессор ничего не ответил. Вечером он сел писать рапорт начальству, что герой войны Попов А. С. нуждается в санаторном лечении раненой ноги, и вручил рапорт Попову. Тому понравилось. Теперь он числился раненным на фронте. Бумагу эту хоть куда подать можно. Это придает вес. «Пожалуй, и карьеру легче сделать будет, — думал он. — А что? Наград много, а теперь еще и ранение. Кто спросит, где был ранен? — и сам же себе отвечал: — Никто, а значит на фронте». А доктор? Куда она денется от меня?

План профессора удался. Попов уехал в саноторий.

Месяца через два, через третьих лиц, Аделина получила радостное известие. Соседка Лизы писала: «Лиза действительно в начале войны привезла маленькую девочку, которую звали Эрика». Но потом написала, что муж Лизы пропал без вести, а ее с ребенком выслали. Куда — никто не знает. В квартире уже живут другие люди. Теперь, по крайней мере, Аделина знала, что дочь, не умерла в пустой квартире, и что Лиза успела ее забрать. Эта мысль ее немного успокоила.

Профессор предположил:

— Вернее всего, искать их надо на Урале, в Сибири, Казахстане или на Алтае. Туда немцев выселяли. Ищи их сразу по двум фамилиям: по своей и по русской, которую носила золовка.

И Аделина мечтала, как в первую годовщину Победы ее обязательно амнистируют и она отыщет Эрику.


***

Был хмурый осенний день, с утра зарядил мелкий противный дождь. Аделина пришла на работу, увидела, что старый профессор чем-то очень расстроен.

— Что-нибудь случилось? — С тревогой в голосе спросила она.

Старый профессор подошел к Аделине, прижал ее к себе и с болью сказал:

— Крепитесь, милая. У меня для вас печальное известие, ваш муж умер. Простите, что я сообщаю вам эту горестную весть. Вот письмо от племянника.

Аделина побледнела, и ноги у нее подкосились. Профессор вовремя подхватил ее. Эта простая человеческая ласка, не виданная уже пять лет, вызвала у нее такую бурю слез, что с ней сделалась истерика. Профессор насильно влил ей в рот валерьянку, но она не могла успокоиться. И тогда на свой риск он дал ей дозу снотворного. Спать на работе заключенным не полагалось.Но он положил Аделину на больничную кровать, а когда пришел проверяющий, просто сказал: «Доктор без памяти. Муж у нее умер».

Проверяющий подошел к спящей и ударил ее по щеке. Голова мотнулась, но Аделина не могла проснуться.

— Если не отойдет, составишь акт и в морг мне на подпись дашь. Узнаю, кто письма заключенным передает — накажу, — сказал проверяющий и ушел.

После этого всякая переписка прекратилась.

Уже вечером, разбитая и опустошенная, Аделина возвращалась в барак. Кто-то встал на ее пути. Она равнодушно подняла голову. Это был князь Гедеминов.

— Примите мои искренние соболезнования и дай вам Бог силы, — сказал он ей тихо.

— Спасибо, — хотела сказать Аделина, но язык не повиновался ей, и она лишь молча кивнула.

Говорят, горе не уходит никуда. Просто с ним свыкаешься, или оно отодвигается на задний план, уступая место новому. После санаторного лечения, прихрамывая, вернулся свежий, сытый и веселый Попов. Аделина впала в панику:

— Что же мне теперь делать? — спросила она профессора.

Тот успокоил ее:

— Подождите, не волнуйтесь. Я пойду к начальнику. Коль он у меня лечится, то и помочь должен. Вопрос только в том, что нам веры нет. Мы немцы — враги народа. А Попов — фронтовик, герой войны. Но не отчаивайтесь. У вас здесь защитник кроме меня есть. Я ему скажу.

Профессор ушел, но вскоре вернулся мрачнее прежнего. Начальника перевели на повышение. А новый, как и Попов, руководил штрафными ротами. Теперь Попову море по колено. Ничем его не возьмешь. И профессор сказал Аделине:

— Не знаю, чем вам помочь. Вот ведь когда красота не в радость. Ах, если бы князь помог! Но он сам заключенный. Там навезли девчонок с бывших оккупированных территорий. Им инкриминируют связь с фашистами. Одну при мне допрашивали. Разбитная девица! Говорит следователю в глаза: «Да мне двенадцать лет было, когда вы драпали с территории Украины. И что? И меня, и всех моих подруг вы изнасиловали, чтобы немцам не достались. А что немцы — не мужчины? Нам политика не нужна. Это вы воюете. Где ты видел армии женщин, которые войной идут друг на друга? Не видел? И не увидишь. Только мне было наплевать, немец он или нет. Голый он со мной спал, без погон. Ласковый был, культурный. Не то, что тот вонючий и грязный солдат, который меня ребенком изнасиловал. Немец и консервы, и шоколад приносил. Да наша семья без него не выжила б! Вот и суди меня, следователь. А может, любовь закрутим? Только вымойся сначала. Я к культуре привыкла».

Аделина внимательно слушала профессора, пытаясь извлечь из его слова хоть какую-то пользу для себя. А профессор продолжал:

— Другая, совсем еще ребенок, лет шестнадцати, рассказывала: «Мамка уже все свезла на рынок. Все на хлеб меняла. Офицер у нас на квартире жил — молодой, лет двадцати двух. Уходит он на службу рано и приходит поздно. А в доме все меньше и меньше вещей, пока уже ничего не осталось. Мамка говорит: «Делать нечего, надо жить. Поменяю швейную машинку на хлеб». Мы ее уже на санки поставили, чтобы везти на рынок, а тут вдруг наш постоялец пришел в обед домой. За какими-то бумагами. Увидел он машинку на санях, схватил ее и в дом несет. Только повторяет: «Зингер! Зингер! Их бин Зингер!» Оказалось это его фамильная машинка, зингеровская. Она нам еще от бабушки досталась. Мама ему показывает: мол, кушать нечего — и выносит машинку на улицу. Он у нее опять забирает и в свою комнату заносит. А потом ушел на службу и вернулся с целым портфелем продуктов. Вынес нам машинку и показывает матери на нас, девчонок, мол, шей им платья. Мне уже четырнадцать исполнилось. Он мне и раньше нравился. Но все думала: немец же. А теперь посмотрела и вижу: он красивый! Целый год он кормил нас. Не сразу, но я потянулась к нему. Смотрел он на меня ласково. А когда поцеловались первый раз, я опьянела от счастья. Любила я его, а вы его убили», — и девчонка разревелась. Ну, как ее успокаивали, понятно: «Нас теперь любить будешь».

— Какой кошмар! — отозвалась Аделина.

— Да,— продолжал профессор,— Там много таких юных. Скоро рожать начнут, а дальше — кто знает. Так что, дорогая вы моя, им сейчас не до вас. Что касается вашей дочери — думаю, она найдется.

— Да, но письма теперь не пропускают, — чуть не плача сказала Аделина.

Профессор продолжал:

— Вы же видите, лагерное руководство все время меняется, и этого «цензора» уберут. Война закончилась. Наступают другие времена... — и, желая подать Аделине хоть какую-то надежду, добавил: — Надо верить. Вы не в самом худшем положении. На территории Украины немцы были три года. Конечно, и детей родилось много. Так вот, после освобождения женщин этих в Сибирь, в лагеря угнали, а детей их — в детские дома, под чужими именами. Вот так-то. И у всех палачей ведь нормальные человеческие лица...

Профессор замолчал. Аделина тоже молчала.


* * *

Прошла зима и снова наступила весна. Писем Аделине так и не было. Казалось, что и Попов забыл о ней. Но как только она успокоилась, за ней пришел конвоир и повел ее в кабинет к Попову. Тот сидел пьяный, перед ним лежало ее личное дело. Он ткнул пальцем в бумаги.

— Вот здесь все на тебя, Фонрен. И переписка, и что говоришь, и с кем — все здесь. Муж, значит, в прошлом году умер. Ну, одним немцем меньше стало. Дочку ищешь. Хорошо, я тебе помогу. Хочешь найти дочь? Учти, все в моей власти. Я тебя не забыл. Вот наметил тебя... Я настырный. Садись и пей. А я уже много выпил. Голова у меня болит. Садись, садись! Или мне самому тебя посадить? Ах, я забыл, ты давно сидишь, с начала войны,— рассмеялся он собственной шутке.

Аделина обреченно села на стул.

— Ты думаешь, я дурак, и все так думают. А почему? Да потому, что один гад меня на фронте прикладом огрел по голове. А я его тут же пристрелил. Нельзя мне пить. Болит голова и не помню, что делаю. Из санатория вот быстро выписали. Говорят, я там кого-то... А я ничего не помню. Может, даже убил... А что мне будет за это? Я участник двух войн, нервный, а гадов много.

Попов налил себе снова, и Аделина спокойно, как врач больному, сказала:

— Вам нужно поспать — вы выпили лишнее.

Он хрипло рассмеялся:

— Иди ко мне. Я мужчина хоть куда. Вместе и поспим, здесь на диване. Можешь здесь любую бабу спросить. Все довольны. Хочешь знать, сколько у меня их было? На фронте счет потерял. А здесь помню. Я давно тебя хочу.

Попов сильно шатаясь, подошел к двери, с трудом запер ее и ключ положил в карман.

— Сейчас будем траур по твоему мужу отмечать. Садись, пей! — придвинул он ей стакан водки.

Аделина лихорадочно искала выход и решила: «Пусть пьет».

— Сначала сами выпейте, а мне водой надо запить с непривычки,— сказала она, надеясь, что после этого стакана водки он уже свалится. — Налейте себе полный и мне тоже, — сделала она вид, что согласилась.

Аделина встала, наполнила стакан водой, поставила его на стол, подождала, когда Попов выпьет и переставила стаканы. Потом выпила воду. Глотнув водки из другого стакана совершенно естественно закашлялась.

— Ты что, не пьешь, не воруешь спирт в клинике? — спросил Попов заплетающимся языком. — Ну, давай, иди ко мне, пока еще себя помню, — схватил он за руку Аделину. Но рука тут же ослабла. Попов что-то еще бормотал, потом голова его упала на стол и через минуту он захрапел. Тогда она вытащила у него из кармана ключ и, едва дыша от страха, пошла открывать дверь кабинета. Повернула ключ, быстро села на место. Посидела немного, потом смело подошла к двери и позвала охранника: — Идите сюда! Вашему начальнику нужна помощь. Видите, он фронтовик и у него контузия. Его нужно положить на диван, он и отойдет.

Не имела Аделина право говорить, что начальник пьян. Охранник посмотрел на Попова и крикнул ей:

— Ну, чего встала?! Марш в барак! Когда надо, позовет.

Не успела она заснуть, как за ней пришли. Кому-то помощь понадобилась. Ее снова повели в кабинет Попова, тот спал за столом. К своему удивлению она увидела знакомого охранника с разбитой головой. «Он меня убил. Он меня убил», — шептал тот бескровными губами.

— Чего он сказал, врачиха? — спросил тот, который ее привел.

— Маму звал, — соврала Аделина и добавила: — Наверное, головой ударился нечаянно в темноте обо что-то.

— Вот-вот. Если что, подтвердишь. Ну что, умер? — нагнулся охранник над сослуживцем.

— Да. Нужно его отнести в бокс. Позовите кого-нибудь.

На следующий день Попов пришел к профессору посоветоваться, что делать.

— Вот после контузии выпью — и себя не помню, все какие-то кошмары. Что делать?

— Не пить, — сказал профессор. — Это белая горячка.

— Вчера мне показалось, что я разговаривал с вашей врачихой. А потом ничего не помню больше. Говорят, охранник наш ударился в темноте о телеграфный столб. Правда это? — спросил он у Аделины.

— Правда. Сильно ударился. Не повезло бедняге.

— Что-нибудь говорил перед смертью? — настороженно поинтересовался Попов.

— Да. Маму вспоминал, — снова спокойно соврала Аделина.

Попов еще немного постоял и сказал, уходя: «Наверное, правда надо завязывать с выпивкой. А то ничего не помню...»

Когда он ушел, Аделина, вздохнув, сказала:

— Я у него вчера ключ украла из кармана. Думала, умру от страха. — И вдруг вспомнила про медсестру Красину и спросила: — А где наша медсестра? Почему ее не видно? Как мое дежурство, так ее нет. Где она, профессор?

— Туберкулез у нее, — горестно вздохнул Профессор. — Лекарств для заключенных нет. Мы с Вами здесь, чтобы смерть заключенных констатировать, да лечить персонал лагеря.

Аделина пошла в другое крыло больницы для заключенных, чтобы навестить медсестру. Она вдруг вспомнила, что у той ребенок в детском доме. Но за своей бедой она как-то была невнимательна к другим, и ей стало стыдно. Она нашла ее в самой свободной палате у окна. В палате было еще шесть женщин. Аделина села на кровать к Наталье. Та печально улыбнулась:

— Я давно жду вас, доктор. Не знаю, могу ли я вас просить.

— Конечно, просите, — ласково сказала Аделина.— Просите, что хотите. Все, что в моих силах, сделаю.

— В детском доме у меня сын Валерий. Вот все данные на него. Мужа расстреляли... Я скоро умру... Мальчик пропадет. Он жизни не знает. Пообещайте мне, если выйдете отсюда, что возьмете его к себе. Я знаю, вы добрый человек, вы не обидите его. Вы даже лицом на меня похожи. Только глаза у вас ярче, а у меня просто голубые. Вам доверяю самое дорогое, что у меня есть.

— Ну не надо так. Не отчаивайтесь, все еще будет хорошо. Еще вырастите его. Сколько ему лет сейчас? — Аделина гладила ее руку и утешала.

— Три года. А мне еще семь лет сидеть... Но, кажется, Господь меня раньше возьмет. Так обещаете? Я слышала, что Вы дочку потеряли? Она найдется. Умирающие все знают. У вас все будет хорошо. Не забудьте то, о чем я вас прошу, — ее глаза наполнились слезами.

— Я все сделаю, чтобы вашему сыну было хорошо, — пообещала Аделина Наталье и, посидев еще немного, пошла советоваться с профессором, как все-таки можно спасти медсестру. Аделина предложила профессору лечить ее уриной — за неимением лекарств, но профессор ответил ей:

— Слишком поздно. У нее долгое время все протекало в скрытой форме. Разве так определишь, когда все плохо одеты и кашляют.— Он внимательно посмотрел на Аделину.— У меня есть идея! Как этот подлец станет к вам приставать, скажите ему, что у вас туберкулез, и я ему это скажу. Он побоится заразиться.

— Да, я воспользуюсь вашим советом. Но, по-моему, он от меня отстал, даже не помнит, была я у него или нет.

— Да, жаль медсестру, — возвращаясь к прерванному разговору, сказал профессор, Впрочем, и я долго не проживу. Своих стал во сне видеть. Все зовут... Мне 67 лет. И не стыдно им меня здесь держать только за то, что я немец. Аделина, когда выйдете на волю, держитесь князя Гедеминова и его друзей. Почему я это говорю? Да потому, что вы можете им полностью доверять, но говорить с ними только по-немецки или по-французски. На воле за вами всегда будет кто-нибудь шпионить, чтобы донести и награду заслужить,— и, помолчав, добавил: — А знаете, князь, вас обожает. Он преклоняется перед вами. Вы не замечали?

Аделина удивленно подняла брови.

— Ах, простите старика. Я болтлив и бестактен. У вас слишком много проблем. Но когда все закончится, вспомните старика добрым словом. На воле вам не разрешат быть врачом. Придется где-нибудь на фабрике или на заводе работать. Но не забывайте, что вы врач и всегда должны прийти на помощь людям, когда им это будет нужно.

— Да как же я смогу помочь, не имея прав?

— Найдете способ. Сердце подскажет. Вы у меня многому научились, особенно в хирургии. А теперь вам пора в барак идти. А то опоздаете и в карцер попадаете за нарушение дисциплины. До свидания, голубушка.

Аделине стало жаль старика. Она поняла: ему не хотелось оставаться одному.

— Можно, я вас обниму, Альберт Петрович? — впервые назвала Аделина профессора по имени и отчеству и, обняв старика, прижалась к нему и поцеловала в щеку.


* * *

Прошла Вторая мировая война и наступило первое послевоенное лето. О княжне Невельской Александр Гедеминов вспоминал только в связи с тем, что она растит его сына, которому, по его подсчетам, исполнилось семь лет. Сердце князя прочно заняла прекрасная Адель. Так называл он про себя молодого врача Аделину Фонрен, совсем недавно овдовевшую. Уважая ее чувства и печаль, связанную с гибелью мужа, он держался от нее подальше, надеясь на время, которое лечит любые, в том числе и сердечные раны. Но в один из июньских дней на него впервые нашла несвойственная ему хандра и он удивился: «Что это?» Его охватила легкая тревога, предвестник надвигающейся беды. «Да, — признался он себе, — к сожалению, я обладаю даром ясновидения. И с кем-то из моих близких произошла беда. Но с кем? С матушкой? С братом? Может, с маленьким сыном? Вот они и все, мои дорогие близкие. Да! Еще Адель! Но она здесь, рядом, в больнице работает. И с ней пока все хорошо. Да хорошо ли? Сколько дней я ее не видел? И здесь, в лагере, нельзя быть ни в чем уверенным», — думал Гедеминов и решил попозже сходить к профессору Тринкверту и справиться об Адели.

Он сидел, не зажигая огня, когда вдруг громко постучали в дверь. И Гедеминов понял: так требовательно может стучаться в дверь только несчастье.

— Открыто, — сказал он упавшим голосом.

Вошла княжна Мари. Гедеминов зажег свет. На мгновенье ему показалось, что беда пронеслась мимо. Но тревожное лицо княжны говорило об обратном. И он понял: что-то случилось с Адель, и сразу спросил княжну:

— Она жива!?

— Жива. Вам записка от профессора. — протянула княжна Гедеминову записку. Профессор писал: «Жизнь Аделины в опасности. К моему прибытию контролера не должно быть у моей двери. Как-нибудь откройте сейф с лекарствами. Нужны перевязочные материалы. Придется делать операцию, если еще не поздно. Поспешите!»

— Пьяный Попов в доктора Фонрен выстрелил, — сказала княжна.

— Она жива? — снова дрогнувшим голосом переспросил Гедеминов.

— Жива, скорей! Бегите! Я поспешу за вами.

Гедеминов схватил со стола нож и побежал в сторону больницы. Быстрым шагом прошел по коридору к двери профессора. У него уже созрел план. Он мог одной рукой прикончить охранника, но ему нужно было замешать в это дело Попова и самому нигде не засветиться.

Сонный и, как всегда, пьяный, дежурный контролер проворчал: «Его там нет». Гедеминов осмотрелся, а дальше всё произошло в считанные мгновения. Контролер и охнуть не успел, как ушёл в мир иной. А голова его и руки уже лежали в привычной позе спящего за столом человека. Ключ от сейфа был уже в руке Гедеминова. В следующую секунду он достал ветошь из кармана, завернул в неё нож и, толкнув плечом дверь, оказался в кабинете. Там он также быстро открыл сейф и достал оттуда необходимые медикаменты, вату, бинты. В коридоре раздались шаги. Он встал за дверь, готовый бороться до конца. Вошла княжна Мари.

— Жива, — сообщила она взволнованно.

Гедеминов облегченно вздохнул.

— Закрывайте сейф и быстро надевайте халат, маску и шапочку. Так профессор велел.

Гедеминов замкнул сейф и положил ключ в карман. Княжна задернула занавески. Она готовила инструменты, как заправская медсестра.

— Ах! Стол приготовить, — засуетилась она.

Бледный и решительный, Гедеминов ждал. Пришел профессор с двумя охранниками. Они несли его Адель.

— Встаньте у двери, никого не пускайте и ни с кем не разговаривайте, — приказал профессор охранникам.

Охранники не узнали Гедеминова в халате, маске и шапочке.

— Мы понимаем, докторша хорошая. А он ее застрелил. Он сумасшедший, этот Попов, — со страхом сказал один из охранников. Они положили раненую на стол и вышли за дверь.

«Хорошо хоть больничный корпус полупустой», — подумал Гедеминов, с тревогой наблюдая перемены на лице любимой.

Профессор уже командовал:

— Князь, разрежьте на ней одежду. Быстро! Режьте, бросайте все в угол. Княжна, простыни чистые в шкафу на полке. Стелите. Накрывайте. Наркоз, скальпель... Князь, следите за пульсом.

Никто не помнил, сколько времени длилась операция. Когда извлекли пулю, профессор облегченно вздохнул:

— Все. Опасность миновала, будет жить. Да, а что же делать дальше? Вот что, пусть пока полежит здесь, а как стемнеет, скажем охранникам отнести ее в свободную палату корпуса для заключенных, накроем ее сверху марлей, будто она умерла. Так это будет выглядеть для начальства. Да, а как же сейф? Где вы взяли ключи? — спросил он Гедеминова.

— Согрешил я снова, убил охранника, — ответил со вздохом тот. — Мог бы просто на время отключить. Но по-другому нельзя было. Еще хорошо, что стол у него плотно закрыт с трех сторон, а то бы кровь уже разлилась по всему полу. Однако нужно было сделать все так, как будто убил его Попов. Значит так, Попов пришел ко мне и взял у меня со стола сапожный нож. Кстати, где он сейчас?

— Я пойду узнаю, — профессор вымыл руки и ушел.

Княжна вышла в коридор следить, чтобы никто не зашел в кабинет. Она смотрела на мертвого охранника. Он, казалось, действительно задремал за столом. И Мари со страхом ждала, что будет дальше, и боялась теперь уже за князя Александра, за профессора и за себя тоже.

Гедеминов с тревогой всматривался в изменения на любимом лице. Капли пота на лбу выдавали ее состояние. Он промокнул лоб любимой женщины, которая оказалась так близко от него, слабая и беззащитная. Он стоял над ней, сам как раненый зверь. За дверью раздались шаги. Лицо его окаменело, губы сжались. Профессор вошел, увидел напряжение князя и успокоил:

— Это я.

— И где эта скотина?

— Спит пьяный у себя в кабинете. Подписал я ему акт о смерти Аделины Фонрен от туберкулеза, еще раньше, как он и приказал. А ее я в подвале нашел. Эти ребята, что за дверью, показали, куда ее отволокли. Ребята хорошие, фронтовики. И Попова они ненавидят.

— Значит, он спит. Отлично, иначе ему пришлось бы уснуть навсегда.

Прямо в халате вышел за дверь, приказав охранникам: «Вы оба пойдете за мной».

В кармане у него был спирт и бинты. Нож, завернутый в ветошь, он нес в руке.

Была вечерняя поверка, и управление пустовало. Охрану Гедеминов оставил в коридоре.

Попов пьяный спал за столом. Гедеминову очень хотелось сразу же разделаться с ним. Но он понимал, что расследование осложнит жизнь многим, и Аделине в том числе. Поэтому он тщательно вытер рукоятку ножа и вложил его в руки Попову, так чтобы наверняка остались отпечатки его пальцев. Затем налил в стакан спирт, приложил к стакану пальцы Попова. Стакан со спиртом оставил на столе. Протер ключ, сунул его в карман Попову, а в другой — бинт, чтобы часть его выглядывала из кармана. Затем вышел и увел за собой охранников в клинику. Под прикрытием темноты они унесли на носилках Аделину в другой корпус и положили в пустую палату. Княжна Мари осталась дежурить у ее кровати.

Гедеминов сказал охранникам:

— Если Попов узнает, что доктор жива, он вас расстреляет. И никто ему не помешает. Отнесли вы ее в подвал, как он сказал?

— Отнесли, — хором подтвердили солдаты. — А больше ничего не слышали. Разве что раньше выстрелы до этого в кабинете. И доктор раненая, а может, убитая. Мы делали все, как начальник говорил.

— Может, вас скоро демобилизуют и вы домой уедете. Так что будьте осторожней.

— Позвоните, пожалуйста, в Управление и скажите, что убит контролер. Не бойтесь, делайте, как я говорю. Мне это ничем не грозит, — сказал он профессору.

Гедеминов пошел к себе в мастерскую и лег в постель, ожидая вызова к начальнику. Все случилось быстро, как он и рассчитывал. За ним пришли. Он оделся и пошел вслед за конвойными.

— Что случилось? — спросил он.

— Не велено разговаривать, — ответили конвойные.

— Гедеминов, ты был у профессора? — спросил начальник.

— Вообще был, вчера. У меня мигрень. Голова болит. А работать надо, — спокойно ответил Гедеминов.

— А сегодня был? — снова спросил начальник.

— Нет, сегодня не был. Он только из окна поздоровался со мной, когда я проходил мимо. Там еще стоял начальник, Попов, рядом с контролером. Они курили. А ведь в больнице курить запрещено. Но гражданин Попов все-таки большой начальник. Он фронтовик, контуженный, может, ему надо курить... — разговорился князь.

— У вас все ножи сапожные на месте?

— Ножи?

— Да.

— Гражданин Попов приходил ко мне, ну, немного навеселе. Один нож ему понравился. Ручка красивая у этого ножа. Ну, взял и взял. Вы же знаете, я еще сделаю. Пусть ему подарок будет.

— А когда он приходил?

— Да часов в пять вечера. Он выпить хотел. Спрашивал, нет ли у меня бутылочки вина. Надо ему было. Голова болела. А у меня ничего не было. Тогда он сказал «Поищу спирт». И ушел. Наверно, в больницу, куда же еще. Действительно, если болит голова...

— Быстро к Попову! — крикнул начальник караульному.— Привести сюда!

Караульный вернулся.

— Попов спит у себя в кабинете пьяный. Посмотрите сами.

Все, в том числе и Гедеминов, зашли в кабинет Попова. Тот действительно спал. Рядом лежал нож с пятнами крови на лезвии и зазубринах.

— Да нет, нож не потерялся, — сказал Гедеминов голосом примерного заключенного. И потянулся за ножом, как будто хотел его взять. Но услышал окрик начальника: «Не трогать ничего руками! А вы, Гедеминов, идите к себе. Вызовем, когда надо будет».

Уходя, Гедеминов демонстративно уставился на карман Попова, откуда выглядывал бинт. Он вышел, не закрыв до конца двери, и, стоя в коридоре, услышал из кабинета: «Посмотрите, товарищ начальник, что у него на столе. В стакане спирт».

— Попова в арестантскую! Запереть до утра. Нож и стакан на экспертизу! А это что? Акт о смерти доктора Фонрен? Когда же это она умерла? Я ее вчера еще видел. «Скоротечный туберкулез», — прочитал он диагноз профессора Тринкверта. — Жаль. Молодая была и красивая.

— И доктор хороший, — добавил кто-то.

Гедеминов кошкой метнулся от двери по коридору и шмыгнул во двор Управления. Там он спокойно повернул к больнице, и они вместе с профессором обсудили дальнейшие действия.

Когда профессора вызвали в управление, тот сказал усталым голосом:

— Гражданин начальник, Попов вызвал меня в кабинет. Здесь уже лежал акт о смерти доктора Фонрен. Он велел мне его подписать. Я подписал и спросил: «Где тело?» Он ответил: «В морг отнесли». Я любил эту молодую женщину, как дочь. Завтра похороны ее еще с двумя умершими от туберкулеза.

— Скажите, профессор, а Попов часто приходил к контролерам за выпивкой? — перебил профессора начальник.

— Часто. Но я хотел сказать вам о другом. Мой кабинет открыт и сейф с лекарствами тоже. Кто бы это мог сделать? Исчез спирт.

— Эй, там! — крикнул начальник. — Проверить карманы у Попова. Принесите все ключи, какие найдете.

Принесли связку и еще один ключ.

— Вот этот — от сейфа,— сказал профессор.

— Вы уверены? — спросил начальник.

— Контролер при мне сотни раз этим ключом пользовался, когда требовались лекарства. Можно проверить.

— Ладно, профессор. Идите.

Между тем, оставшись в кабинете профессора, Гедеминов взял завернутые в скатерть лекарства, спирт и бинты, даже витамины и, конечно же, йод и вылез через окно. Там он присел за кустом. Лагерь спал. Где-то далеко перекликались часовые. Крадучись, он пошел к себе в мастерскую, отодвинул незаметную доску в стене, спрятал лекарства и тюремную одежду Аделины. Он думал: «Опасности для ее жизни нет. За ней ночью присмотрит профессор. А днем я ее навещу. А сейчас мне надо быть на месте. Как Попов отрезвеет, за мной пришлют».

Но сон не шел. Он думал о любимой и хотел быть рядом с ней. Впервые ему было так больно, как будто он сам был ранен в грудь.


* * *

Профессора попросили обследовать Попова. Он осмотрел и сделал заключение: гражданину Попову пить нельзя. Он контужен на фронте и не может контролировать свои действия.

Напуганный до смерти, еще не совсем очнувшийся, Попов принял это как поддержку профессора и благодарно посмотрел на него. И тогда профессор предложил поместить Попова на излечение в областную неврологическую клинику и добавил:

— Как фронтовику ему уделят должное внимание. Тишина и покой и невозможность употребления спиртного. А затем его можно поместить на реабилитацию в какой-нибудь военный санаторий, и он вполне излечится.

— Ну что ж, профессор, пишите направление, отвезем его утром, — согласился начальник.

До Попова, наконец, дошло, что его увозят в психиатрическую клинику. Ему только что дали прочитать все свидетельские показания, и он был поражен. «Неужели из-за этой докторши подсадил меня князек?» — скрипел он зубами.

Утром, будто по делу, Гедеминов пошел в Управление. На самом деле он хотел посмотреть, как увозят Попова. Тот крикнул ему из машины:

— Я тебя, князек, еще достану. Я понял. Ты был влюблен в докторшу, а я ее пристрелил.

— Кого он пристрелил? — спросил начальник.

— Говорит, докторшу, — ответил Гедеминов. — Только при чем здесь я?

— Да в бреду он, — сказал конвоир. — Они, сумасшедшие, всегда на первый взгляд, вроде нормальные. Я с фронта одного сопровождал. Такой же был. Говорил все подряд. Думал, что он не он, а кто-то другой.

— Заткнись! — заорал на него Попов и снова с ненавистью посмотрел в сторону Гедеминова. — Я тебе это никогда не прощу!

Сейф заполнили новыми лекарствами. У двери кабинета профессора Тринкверта уселся непьющий контролер в юбке, и Гедеминов уже не мог так свободно посещать профессора. Разве только в другом корпусе, куда он приходил на прием лечить несуществующую мигрень. Зато он теперь часто навещал свою Адель, как он ее называл про себя, и подолгу сидел рядом с ней. Все то, что доставалось ему от щедрот начальства за работу, нес он сюда. Он любил ее, но не знал, как сказать ей об этом. Кажется, она и так догадывалась и часто краснела под его взглядом. Ей было уже известно, что князь рисковал ради нее жизнью.

— А ведь вас похоронили, — сказал ей однажды Гедеминов. — Профессор даже отписал письмо своему племяннику, где сообщил, что вы скончались от скоротечного туберкулеза. Так было нужно, чтобы и Попов поверил, что вас нет в живых: письмо обязательно попадет в руки начальства. Нет-нет, не волнуйтесь, Попова отправили в психиатрическую клинику. В лагерь он больше не вернется. Теперь профессор решает вопрос, как воскресить вас. Вы в настоящее время медсестра и болеете туберкулезом. А под вашим именем похоронили Наталью Красину. Выздоравливайте, остальное профессор берет на себя и больше ни о чем не беспокойтесь, я всегда буду рядом.

Адель впервые благодарно улыбнулась ему. И Гедеминов увидел, как засияли ее глаза на худеньком личике.


* * *

Если судьба хочет что-то изменить в жизни человека, она использует уйму комбинаций. И вовлекает в это не только того, кто ей нужен, но и множество других лиц. Фридрих Фонрен вышел из лазарета и не нашел в конторе многих своих знакомых, и в том числе Адольфа или Ади, как он его называл.

Фонрену сказали, что многих перевели на строительство новых шахт. Он написал письмо жене, что жив и здоров, и стал ждать ответа.

Прошел месяц, второй, подходил к концу третий, а писем все не было.

А каптерщица была бабой любопытной. В свободное время она разворачивала свернутые треугольником письма и читала нехитрую переписку шахтеров с их родными. Когда Фонрен в очередной раз пришел справиться о письме, она сунула ему в руку письмо Адольфу от дяди и с сочувствием сказала: «Прочти».

— Чужие письма читать неприлично, — ответил он, но письмо взял, подумав: — узнаю где Ади, и передам.

— Там про твою жену,— грустно сказала каптерщица.

Фонрен, почуяв беду, похолодел. Он вышел на улицу, зашел за угол и там вскрыл письмо. Профессор Тринкверт сообщал своему племяннику, что от скоротечного туберкулеза скончалась Аделина Фонрен и теперь души мужа и жены наверняка встретятся на небесах.

Вне себя от горя, Фонрен пошел, не разбирая дороги, ничего не видя перед собой. Он побрел в сторону терриконов, где не было людей, и взвыл от горя. Он не хотел жить и, как все оставшиеся в живых, чувствовал себя виноватым перед женой, так рано ушедшей из жизни, за то, что недостаточно ценил свое сокровище, мало говорил ей о любви, мало внимания уделял. Все казалось им, что Лиза выйдет замуж, они останутся одни — и тогда уже раскрепостятся и будут любить друг друга, не стесняясь никого.

Черная ночь надвигалась на Фридриха Фонрена. Он думал: «Попрошусь опять в шахту, там и умру», — Но сквозь тучи сверкнула маленькая звездочка, и он вспомнил о дочери, о сестре и понял: надо жить дальше, даже без дорогой Аделины, ради дочери. И Фонрен побрел в свой барак.

Даше уже сообщили эту новость, и она пошла искать Федю, чтобы утешить.

— Ну вот, немец твой свободен, — сказала ей одна из баб.

Даша неожиданно возмутилась:

— И чего вы, бабы, всегда радуетесь их горю? Разве наши немцы воевали? Они такие же, как мы, страдальцы, только им еще в сто раз больше достается.

Несколько дней Даша, по-бабьи сопереживая, смотрела на «Федю» издали. Наконец, когда он в столовой остался один, подошла к столу и сказала:

— Хватит! Надо жить! Война у всех кого-нибудь да забрала. На то она и война. На вот, лучше выпей за упокой ее души, — налила ему и себе по полстакана водки.

— Я не хочу, не пью я, — горестно сказал Фонрен.

Даша принесла еще еды и сказала:

— Раньше не пил, а теперь будешь пить. А то пропадешь. Я слышала, у тебя дочь потерялась. Как она без тебя жить будет?

Морщась, Фонрен выпил водки и закусил тем, что сунула ему в руку Даша. Она еще разлила по стаканам. Через час Даша довела его, совершенно опьяневшего, до барака, уложила на нары и, пользуясь случаем, что в бараке никого нет, села рядом и стала гладить по жестким кудрям, приговаривая: «Бедненький ты мой симпатичный немец. Досталось же тебе в жизни. Ты поспи, тебе завтра на работу идти. Не бойся, один не останешься. Вон сколько вдовых баб. Но я тебя никому не отдам. Я за тебя драться буду».

Утром Фонрен пошел на работу с больной головой, с мыслью, что надо бы написать профессору письмо, сказать что его племянника перевели в другое место. Но потом подумал: «Адольф сам сообщит дяде, где он находится. А мне следует этот адрес забыть, и с завтрашнего дня заняться поисками Лизы и Эрики сразу по двум фамилиям. Только как без Аделины жить? И разве теперь можно назвать это жизнью?».

Следующие полгода после известия о смерти жены Фонрен постоянно чувствовал поддержку Даши. Она изменилась, перестала ругаться при всех, стала следить за собой. Фонрен не мог этого не заметить. Но как женщина она ему не нравилась, и он ругал себя: «Она спасла тебе жизнь, ходит за тобой, выхаживает. У тебя нет ближе друга, чем она. Чего ты гордишься перед ней своим происхождением? И чем ты ее отблагодарил? Она же чуть не воет от одиночества, и ты одинок в этой дыре. Что же ты все продолжаешь сравнивать ее с покойной женой? Это было в той, другой жизни, которой больше нет. А сам ты просто немец! Или проще сказать — никто».

Как ни уговаривал себя Фонрен, но поделать с собой ничего не мог. Даша ему не нравилась. Она была не в его вкусе.

В годовщину окончания войны Даша собрала баб и пригласила Федю. Фридрих понимал, чего она от него ждет, но идти на этот праздник ему не хотелось. Фактически он был представителем той нации, победу над которой сегодня отмечали. И Фонрен, сидя за столом вместе с русскими, думал: «Я как идиот, праздную “свое” поражение». Но Даша наливала понемногу, и не выпить за Победу было никак нельзя. Бабы, подмигивая друг дружке, быстро разошлись, оставив Дашу вдвоем с ее Федей. Даша обняла его за плечи и запела незнакомую грустную русскую песню. Ему стало жаль ее. Она была совсем рядом. Он благодарно поцеловал ее в щеку, но Даша села ему на колени и заплакала, уткнувшись в плечо и приговаривая: «Миленький ты мой Федюша! Разве ты не видишь, как я тебя люблю! Ну поцелуй меня, руку, руку сюда, за пазуху сунь, не бойся. Видишь, как бьется мое сердце. Да ты, я вижу, отвык. Но ничего, идем, миленький, на кровать. Ну, не сопротивляйся, забыл, как бабу любить? Я тебе напомню».

Утром Даша его уговаривала:

— Давай, Феденька, сходим за твоими вещичками, перенесем их ко мне. Чего тебе в бараке жить? Кто там за тобой присмотрит? Нельзя мужику без бабы.

— Не будем спешить, — сказал Фридрих. — На это нужно время. Сама подумай, я — немец. Родится ребенок, тоже немцем будет. Его станут обзывать фашистом. Зачем тебе это? Да и ты, как привыкнешь ко мне, в сердцах станешь фашистом называть. Мне это и так уже поперек горла. А когда-то я был человеком, — вздохнул Фонрен, удивляясь тому, как низко он пал.

Даша больше ему не навязывалась, но через два месяца сообщила, что беременна. Фридрих Фонрен не был готов к такому повороту событий. Это его ошеломило и заставило посмотреть на вещи реально. Даша носила его ребенка. Теперь, как честный человек, он был обязан жениться на ней. Он ставил ей условия, заранее зная, что она их не выполнит.

— Во-первых, — говорил он, — ты должна будешь изменить свое поведение: не пить, не ругаться матом, не ссориться с женщинами, тем более не драться. Да, да. Я однажды видел это безобразие.

— Конечно, — поспешно сказала Даша, — я что? Пусть они первые не начинают. А если меня матом кроют, я что, молчать должна? Ну, буду молчать, если тебе так хочется.

— Второе, — продолжал Фонрен, — как же мы будем жить, каким я буду мужем, если мы, немцы, зарплату не получаем, а только пайки хлеба? Допустим, я буду подрабатывать, учить кого-нибудь игре на скрипке. Но и на скрипку у меня нет денег.

— Купим. Я куплю, — снова поспешно согласилась Даша.

— Подожди, — остановил он ее, подняв руку. — Я ведь слаб, недоедаю, засыпаю от усталости, а тебе сильный мужчина нужен. Не начнутся укоры, оскорбления?

— Ну, Феденька, — умоляюще обняла его Даша, — не думай так плохо обо мне.

— И третье, — продолжал он. — Я думаю, что когда-нибудь нас, немцев, снимут с учета комендатуры и мы будем получать деньги. У меня высшее образование, ученая степень. Тогда я смогу обеспечить семью. Наконец, мы обвенчаемся. Да-да, иначе я не соглашусь, и ты станешь баронессой. Тогда ты просто обязана измениться в лучшую сторону, оторваться от своих старых знакомых. Грех жить не венчанными.

Даша задумчиво сказала:

— Ну какая же я буду баронесса? У нас же нет богатства, земли...

— Сословие сидит внутри человека, перебил ее Фонрен, — в том, как он ведет себя по отношению у окружающим. Даже если наш сын и будет работать в шахте, все равно он останется бароном по происхождению. И это обяжет его приложить усилия, чтобы подняться над собой...

Выслушав его, Даша расстроилась:

— Ну, ты такие умные слова говоришь, что я прямо не понимаю.

Фридрих, тяжело вздохнул и спросил:

— Да что же здесь умного, если я не буду хозяином в доме? Однако расти ребенку без отца тоже не годится. Пойдем за моими вещами. Только помни об обещаниях, которые ты мне дала.

Фридрих Фонрен взял Дашу под руку и пошел с ней, как на эшафот.

Так началась совместная жизнь этих совершенно разных людей, не только по национальности, но и по культурному уровню. Кто знает, зачем, кому в угоду судьба столкнула вместе этих людей, но уже в следующем, 1946 году у Даши и Фридриха родился мальчик, которого назвали Владимиром. Даша располнела после родов и забыла все данные ею до замужества обещания. Фонрен продолжал отбывать повинность и был совершенно бесправным в семье. Он напал на след дочери, но в комендатуре ему не разрешили отлучиться, чтобы навестить Эрику. Он послал ей письмо в детский приют, написал о смерти матери, но ответа не получил.

Даша, узнав, что нашлась дочь Фридриха, встретила это известие без особого восторга. И когда муж предложил забрать Эрику к ним домой, она раздраженно ответила:

— Ей же хорошо живется в приюте на всем готовом. Зачем трогать ее с места? Да и где она жить у нас будет? Самим места мало. Скоро второй ребенок родится. Кругом голод. Пусть пока там побудет.