Лучших школьных сочинений

Вид материала

Литература

Содержание Рецензия на роман в. в. набокова «машенька» Рецензия на роман ю. м. лощица «дмитрий донской» Рецензия на роман б. ямпольского «московская

Подобный материал:

• О конкурсе школьных сочинений риа новости, 18.11kb.
• Положение о проведении окружного конкурса школьных сочинений «На страже родных рубежей», 34.71kb.
• Конкурс школьных сочинений «Учитель! Пред именем твоим…», 96.74kb.
• 10000 самых лучших сочинений. Самый полный сборник. Все классы. Все темы, 20.17kb.
• Из детских сочинений про СССР, 63.33kb.
• Конкурс сочинений, 117.24kb.
• Конкурс сочинений, 34.72kb.
• Приказ №1108 г. Петропавловск-Камчатский «27» сентября 2010 г. Опроведении краевого, 67.17kb.
• Республиканский конкурс сочинений «Как мы провели лето в Удмуртии», 71.46kb.
• Методические рекомендации по проведению информационно-разъяснительной работы по Всероссийской, 708.05kb.

Довлатов — писатель нашего времени. Он стал известен только в восьмидесятых годах. У нас же в стране его книги появи­лись несколько лет назад, в начале девяностых.

Вся жизнь писателя была движением, энергией. Родившись в эвакуации 3 сентября 1941 года в Уфе, он умер в эмиграции 24 ав­густа 1990 года в Нью-Йорке. С 1978 года — двенадцать лет — До­влатов жил в США, где окончательно выразил себя как прозаик. На Западе он выпустил двенадцать книг на русском языке. Его книги стали издаваться и на английском, и на немецком языках. При жизни Довлатов переведен также на датский, шведский, фин­ский, японский... Лауреат премии американского Пен-клуба, он печатался в престижнейшем американском журнале «Ньюйоркер», где до него из русских прозаиков публиковали лишь Набокова. Са­мым лестным образом отзывались о Довлатове Курт Воннегут и Джозеф Хеллер, Ирвинг Хау и Виктор Некрасов, Георгий Влади-мов и Владимир Воинович. Почему же все-таки российский талант на Родине всегда в оппозиции? Не потому ли, что его цель — иде­ал? По завету нашей классической литературы место художника — среди униженных и оскорбленных. Он там, где нет правосудия, где угасают мечты, царит беззаконие и разбиваются сердца. Но из тем­ного болота жизни художник извлекает неизвестный до него смысл, образы. Они «темны иль ничтожны» — с точки зрения гос­подствующей морали. А поэтому и сам художник всегда ужасающе темен для окружающих.

Довлатов сильно увлекался американской прозой: Шервудом Андерсоном, Хемингуэем, Фолкнером, Сэлинджером. Влияние это очевидно. Особенно в шестидесятые—семидесятые годы, когда ав­тор жил то в Ленинграде, то в Таллине и по мелочам публиковался в журнале «Юность». В Нью-Йорке оказалось, что эталоном прозы Довлатову служат «Повести Белкина», «Хаджи-Мурат», рассказы Чехова. Понадобилась эмиграция, чтобы убедиться в точности и правильности своего предчувствия: «...похожим быть хочется толь­ко на Чехова». Эта фраза из довлатовских «Записных книжек» очень существенна. Метод поисков, так сказать, художественной правды у Довлатова специфически чеховский. «Если хочешь стать оптимистом и понять жизнь, то перестань верить тому, что говорят и пишут, а наблюдай сам и вникай». Это уже из «Записной книж­ки» Чехова — суждение, необходимое для понимания творчества и жизненных принципов Довлатова.

В первую очередь писателя интересовало разнообразие самых простых людей и ситуаций. Соответственно .в этом отношении его представление о гении: «бессмертный вариант простого человека». Вслед за Чеховым он мог бы сказать: «Черт бы побрал всех вели­ких мира сего со всей их великой философией!»

Произведение «Зона», опубликованное в 1983 году, сначала в Америке, у нас — гораздо позже, имеет второе название — «Запис­ки надзирателя». Это своего рода дневник, хаотические записки, комплект неорганизованных материалов, описывающих в точности жизнь уголовной колонии. Рассказ ведется от первого лица — чело-

■ 442

века, работавшего в этой колонии надзирателем. Он рассказывает о дикости, ужасе мира, в который он попал. Мира, в котором дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировка­ми, насиловали коз. Мира, в котором убивали за пачку чая. Он пи­шет о людях, живущих в этом мире. О людях с кошмарным про­шлым, отталкивающим настоящим и трагическим будущим.

Но, несмотря на весь ужас и кошмар этого мира, жизнь продол­жалась. И в этой жизни даже сохранились обычные жизненные пропорции. Соотношение радости и горя, добра и зла оставалось не­изменным. В этой жизни, пишет он, были и труд, и достоинство, и любовь, и разврат, и патриотизм, и нищета. Были и карьеристы, и люмпены, и соглашатели, и бунтари. Но система ценностей была полностью нарушена. То, что еще вчера казалось важным, отошло на задний план. Обыденное становилось драгоценным, драгоцен­ное — нереальным. В этом диком мире ценились еда, тепло, воз­можность избежать работы.

В рассказе есть эпизод, где автор рассказывает о человеке, меч­тавшем стать на особом режиме, хлеборезом. «...Это был хмурый, подозрительный, одинокий человек. Он напоминал партийного бос­са, измученного тяжелыми комплексами». Для того чтобы занять такое место, в зоне надо было лгать, льстить, выслуживаться, идти на шантаж, подкуп, вымогательство. Любыми путями добиваться своего.

Сравнивая в предисловии к «Зоне» себя с Солженицыным, До-влатов говорит, что книги их совершенно разные. Солженицын был заключенным и описывал политические лагеря. Довлатов же писал о надзирателе в уголовном лагере.

Если говорить о художественном своеобразии произведения, то стоит заметить, что в этих хаотических записках прослеживается общий художественный сюжет, в какой-то мере соблюдено единст­во времени и места; действует один лирический герой (конечно, ес­ли можно назвать надзирателя «лирическим»). Можно сказать, что довлатовское повествование разделено не на главы, а на абзацы, на микроновеллы, как в чеховском театре, границей между ними яв­ляется пауза. Любая из них может оказаться роковой.

Отчетливо демократическая ориентация довлатовской прозы со­мнений не вызывает. И иного принципа отношений между людьми, чем принцип равенства, он не признавал. Но понимал: равными должны быть люди разные, а не одинаковые. В этом он видел нрав­ственное обоснование демократии, и это убеждение диктовало ему и выбор героев, и выбор сюжетов.

РЕЦЕНЗИЯ НА РОМАН В. В. НАБОКОВА «МАШЕНЬКА»

...Воспомня прежних лет романы, Воспомня прежнюю любовь...

А. С. Пушкин

Роман Владимира Набокова «Машенька» — произведение иск­лючительное и необыкновенное. Он отличается от всех написанных им романов и пьес. Я прочла у Набокова множество произведений,

443

но именно «Машенька» привлекала меня красотой языка, легко­стью, философскими рассуждениями о роли любви на земле. Если кратко говорить о теме романа, то это повествование о необычном человеке, находящемся в эмиграции, в котором уже начинает уга­сать интерес к жизни. И только встретив случайно любовь своей юности, он пытается возродиться, вернуть свое светлое прошлое, вернуть молодость, во времена которой он был так счастлив.

Главный герой романа — Лев Глебович Ганин, эмигрировавший в Берлин. На протяжении всего романа Набоков стремится подчер­кнуть в нем его «особенность», несхожесть с окружающими. Ганин живет в пансионе, где рядом с ним обитает еще шесть человек, ото­рванных от России, обитающих в атмосфере пошлости, косности, примирившихся со своим мирком. Этот пансион — своеобразный символ, который Набоков называет «убежищем для изгнанных и выброшенных». Эти люди действительно выброшены, выломаны из жизни. Их судьбы разбиты, желания угасли. Набоков рисует их слабыми и безмолвными, исключая, разумеется, главного героя. Печальна судьба старого российского поэта Подтягина, смертельно больного, стремящегося вырваться из лап эмиграции и вернуться на родину, в Россию. Грустно читать и о Кларе — молодой девуш­ке, безответно любящей главного героя, но не нашедшей в этой любви никакой отрады. («...Она думала о том, что в пятницу ей бу­дет двадцать шесть лет, что жизнь проходит и никогда не вернется, что любовь эта ее совсем ненужная, никчемная...»)

Другой главный герой романа — Алексей Иванович Алферов, яркое воплощение того, что Набоков наиболее всего презирает в че­ловеке, по злой иронии судьбы оказавшийся нынешним мужем Ма­шеньки, любившей Ганина долгие годы. Все пошло в Алферове: слова («бойкий и докучливый голос»), банальности, внешний вид («было что-то лубочное, слащаво-евангельское в его чертах...»). Ал­феров — полная противоположность интеллигенту Ганину, не при­емлющему пошлость ни в каких ее проявлениях. Отчасти Набоков придал Ганину черты своего собственного характера, вложил в него ту попытку вернуть потерянный рай, терзавшую его самого.

Узнав о том, что Машенька, с которой он по воле случая рас­стался еще в далекой молодости, жива и приезжает на днях к му­жу, Ганин буквально просыпается в своей берлинской эмиграции: «Это было не просто воспоминанье, а жизнь, гораздо действитель­нее, гораздо «интенсивнее», — как пишут в газетах, — чем жизнь его берлинской тени. Это был удивительный роман, развивающий­ся с подлинной, нежной осторожностью».

Ганин принимает решительную попытку вновь обрести потерян­ный рай: отказывается от своей псевдоизбранницы Людмилы и со­бирается похитить Машеньку у Алферова. Он даже не спрашивает себя, любит ли его Машенька до сих пор, он уверен, что молодость вернется, а вместе и счастье. При этом для достижения своей цели он совершает неэтичные поступки (поит Алферова водкой в ночь перед приездом Машеньки и переставляет стрелку будильника, чтобы Алферов не смог ее встретить, а сам бросается на вокзал).

Но лишь на вокзале Ганин осознает, что прошлое не вернуть, что оно утеряно безвозвратно, что нужно просто бежать из этого

444

пансиона, из этой гнетущей, чужой и чуждой, пошлой атмосферы: «Он до конца исчерпал свое прошлое, свое воспоминанье, до конца насытился им, образ Машеньки остался... в доме теней, пансионе, который сам уже стал воспоминаньем». Переболев своим прошлым, герой отправляется на другой вокзал, уезжает в будущее, навстре­чу новой жизни.

Б своем романе Набоков философски размышляет о любви к женщине и к России. Две эти любви сливаются у него в одно целое, и разлука с Россией причиняет ему не меньшую боль, чем разлука с любимой. «Для меня понятия любовь и Родина равнозначны», — писал Набоков в эмиграции. Его герои тоскуют по России, не счи­тая Алферова, который называет Россию «проклятой», говорит, что ей «пришла крышка». («Пора нам всем открыто заявить, что России капут, что «богоносец» оказался, как, впрочем, можно бы­ло догадаться, серой сволочью, что наша родина, стало быть, по­гибла».) Однако остальные герои горячо любят родину, верят в ее возрождение. («...Россию надо любить. Без нашей эмигрантской любви России — крышка. Там ее никто не любит. А вы любите? Я — очень».)

В целом Набоков сложен для понимания. Я впервые прочла его автобиографический роман «Другие берега», когда мне было две­надцать лет. В нем он как бы осмысливает всю свою жизнь, раз­мышляет о детстве, своих поисках собственного «я», о поистине «земном рае» своего духовного воспитания. «Мое детство было со­вершенным», — писал он в «Других берегах».

Находясь в эмиграции, Набоков был вынужден писать свои про­изведения на английском языке, отчего испытывал почти физиче­скую боль. Его расставание с прекрасным и родным русским язы­ком было мучительным, но это испытание он выдержал с честью.

Читая произведения Набокова сейчас, я вспоминаю рассказ моей сестры, которая побывала в Швейцарии на его могиле. Он по­хоронен на берегу Женевского озера, в небольшой деревушке ря­дом с курортным городом Монтрё. По ее словам, более эстетской могилы она не видела: огромный голубой камень, простая надпись, цветущие фиалки вокруг... Именно о такой могиле мечтал его ге­рой Цинциннат Ц. из прекрасного романа «Приглашение на казнь». Снова в нем «потерянный рай», снова ностальгия по про­шлому, любовь. Снова герой находится в состоянии одиночества: «Нет в мире ни одного человека, говорящего на моем языке». Но герой романа верит в собственное «я», как, должно быть, не терял веры в себя сам автор. И именно эта вера не дала герою умереть да­же после того, как ему отрубили голову, оказавшись сильнее топо­ра. «Зачем я тут? Отчего так лежу? — И, задав себе этот простой вопрос, он отвечал тем, что привстал и осмотрелся...» «Меня у ме­ня не отнимет никто, — сказал Цинциннат Ц. сам себе...»

Размышляя над прозой Набокова, я поражаюсь тому, как его герои испытывают душевный подъем во время собственных неудач, а когда к ним приходит успех, они словно теряются, становятся косноязыкими, тусклыми, приниженными. Дар описания у Набо­кова развит до необыкновенных пределов, он обладал каким-то осо­бым, словно отполированным языком, меткостью взгляда, способ-

445

ного при помощи художественных приемов и образов даже мело­чам придать особое значение, подчеркнуть их.

Читая его романы, я чувствую в них одиночество человека, не понятого многими, оторванного от того, что ему дорого. Боль и го­речь едва слышны у него, он не подчеркивает их, а лишь скрывает за будничными картинами и фразами. В этом я вижу его сходство с Чеховым, который всегда говорил, что «в настоящей жизни люди обедают, только обедают, а в это время слагаются их судьбы и раз­биваются их жизни». Чехова Набоков всегда очень любил, считая его «нравственный пафос» образцовым для писателя. «Я и Че­хов — вот два моралиста», — говорил он. Особую близость Набоков ощущал и к Достоевскому, описывая ненавистный ему «мирок по­шлости и гнили», прикрытый псевдонравственностью.

Сейчас, к моей большой радости, у нас в стране стали проявлять большой интерес к Набокову, многие и многие утверждают, что именно у него нужно учиться прекрасному русскому языку, благо­родному служению культуре. На Западе к нему, наоборот, относят­ся вяло, но ведь Россия, его Россия, набоковская Россия любит и признает его — это главное! Одиночество и ностальгия при жизни, но признание и поклонение после смерти. Ради этого, я считаю, стоило терпеть и страдания, и боль.

И сейчас, читая Набокова, я обогащаюсь не только умственно, но и нравственно, духовно. Это чувство очищения со мной, пока я люблю и ценю прозу Набокова, его потрясающий дар слова.

РЕЦЕНЗИЯ НА РОМАН Ю. М. ЛОЩИЦА «ДМИТРИЙ ДОНСКОЙ»

Прежде чем рассказывать о выбранной мною книге, я хотел бы объяснить, почему я выбрал именно роман. Я всегда интересовался историческими произведениями, ролью личности в истории. На мой взгляд, читая и разбирая историю нашей страны, можно по­нять нынешнее состояние государства и предвидеть, что будет в ближайшем будущем.

На тему Куликовской битвы было написано очень много произ­ведений. Это и летописи современников Дмитрия Донского, и сти­хотворение А. Блока, и роман «Дмитрий Донской» С. Бородина. Помимо литературы до нас дошли и другие памятники, рассказы­вающие о тех далеких временах. Хорошо известны икона Ф. Грека «Донская Богоматерь», полотна Васнецова и другие.

Сейчас это собрание получило хорошее дополнение — роман Ю. Лощица «Дмитрий Донской». Эта книга повествует о временах Дмитрия Донского, о жизни Руси в XIV веке, о ее героях. Произве­дение является как исторической хроникой тех событий, так и ху­дожественным произведением, автор которого ярко и образно опи­сывает людей той эпохи. Итак, это произведение вполне можно на­звать романом-хроникой, который включает в себя художественное описание исторических событий.

Сам Юрий Лощиц написал роман к шестисотлетию Куликов­ской битвы, заставив нас вспомнить о делах давно минувших дней.

С первых страниц книги автор обращает наше внимание на кра-

446

сивую природу русской земли. Мы ощущаем атмосферу широкого раздолья Руси, могучий русский национальный характер, своеобра­зие духовного мира русского человека. Читая книгу, как бы погру­жаешься в мир эпохи Дмитрия Донского, начинаешь разделять чувства простых людей, бороться за объединение Руси и освобожде­ние от ордынского ига. Стоит отметить, что повествование идет от лица старого былинщика, а это, безусловно, усиливает наше пони­мание и глубину погружения в действие.

Описание событий начинается с первых боев русских дружин с татаро-монгольскими полчищами. Идет повествование о том, как в середине XIII века войска Чингисхана разорили русские земли и подчинили их себе. Кажется, что эти события не имеют никакого отношения к Дмитрию Донскому, но это не так. Не проанализиро­вав эти события, не поймешь, что значила Куликовская битва для Руси и какую роль в ней сыграл Дмитрий Донской.

Сразу после установления ордынского ига русский народ начи­нает против него бороться. Ему удается одержать ряд побед; сбор дани теперь осуществлялся русскими князьями, ордынцев часто встречают вооруженным отпором. Особое значение в этой борьбе Ю. Лощиц отводит простым русским людям. Голос народа, по мне­нию автора, слышен в летописях: «Летописи как раз и были в из­вестной степени гласом народным о тех или иных именитых лю­дях. В летописях народ веками обсуждал свою историю, на разные голоса судил о наивиднейших представителях власти. Летописцы вовсе не были подобострастны по отношению к сильным мира се­го».

Дмитрий Донской становится правителем государства уже в де­вять лет. Здесь при нем огромную роль сыграло его окружение, в частности митрополит Алексий, который воспитал и поставил на ноги маленького мальчика. Автор подробно описывает все события, которые происходили во время царствования молодого князя. Бо­льшую художественную оценку получают такие события, как стро­ительство белокаменного Кремля, борьба против литовцев.

Но главное внимание автор уделяет борьбе Руси с Ордой, кото­рая при Дмитрии Донском получила характер открытого противо­стояния и непримиримости. Москва бросает бесстрашный вызов грозному сопернику.

С середины семидесятых годов XIV века сопротивление Золотой Орде вступает в решающую фазу. Кульминационным событием ста­новится Куликовская битва. Главной целью Мамая была: «хотеше второй царь Батый быти и всю русскую землю пленити».

Автор красочно описывает сцену встречи Дмитрия Донского и Сергия Радонежского. О самом Куликовском побоище роман пове­ствует подробно и интересно, часто прибегая к летописным источ­никам. Помимо простого люда в битве мы видим и главного ге­роя — Дмитрия Ивановича. Он показал своей храбростью и муже­ством пример другим воинам. Русь, потерявшая на поле Кулико­вом многих своих героев, одолела сильного и коварного врага. Сла­ва о подвиге русского воина прошла по всему миру, и он лишний раз убедился, что Русская земля не будет терпеть никакого ига и будет бороться до последней капли крови за свою свободу.

447

Помимо хронологического описания Ю. Лощиц не забывает и художественную часть своего произведения. Особый интерес пред­ставляет природа Руси, ее красота, описанная в лирических отступ­лениях. Еще одной деталью, отличающей это произведение от про­стого констатирования фактов, является описание простых людей земли Русской, их переживаний и склада мышления. Также Дмитрий Донской показан нам не как великий князь и полково­дец, а как простой человек, любящий свою родину и отдавший все силы для ее освобождения от ордынского ига.

Со времени Куликовской битвы прошло уже более шестисот лет. За это время наши предки еще не раз вступали в борьбу за свою ро­дину и с успехом отбивались от всех врагов. И все эти шестьсот лет помнили подвиг русского народа на поле Куликовом. Здесь вполне можно согласиться со словами Ю. Лощица: «Чем тяжелей были ис­пытания, выпавшие на долю Отчизны, тем ярче, призывней горели в ее небе имена великих сынов России, положивших когда-то свои души за други своя. Истинно так было и будет».

РЕЦЕНЗИЯ НА РОМАН Б. ЯМПОЛЬСКОГО «МОСКОВСКАЯ УЛИЦА»

Есть нечто знаменательное в том, что едва ли не самая строгая режимная магистраль нынче одна из самых кокетливых и наряд­ных улиц столицы.

Я — о старом Арбате. Там, где прежде проходила улица, кото­рая была насыщена подозрительностью и сигнальными устройства­ми, трасса, где по осевой линии в сумерки мог промчаться с эскор­том машин сам Сталин, теперь бесконечно роятся в нескончаемом броуновском движении молодые неформалы.

Трагедия страха, психология страха, социология страха — вот что такое роман Ямпольского. То обстоятельство, что его герой вне­запно становится объектом неотвязной и откровенной слежки, по­зволяет писателю с редкостной пристальностью показать мучения человека, затравленного державной властью. Характерно для изоб­ражаемой эпохи, что нависшая над героем угроза кажется ему тем более отвратительной, чем менее она обоснована. Это объяснимо. Но герой еще с довоенных времен знает, как часто люди исчезали в силу слепой случайности, непостижимой нелепости, а то и бюро­кратической условности.

Каждодневная угроза ареста обостряет эмоциональную жизнь героя, его нервные реакции и аналитические способности. Он пыта­ется понять этот механизм, постичь его логику, нащупать какую-нибудь причинно-следственную нить в таинственной игре, превра­тившей его в безликую фишку. Где-то в здании на большой площа­ди, очевидно, ждет своего часа «серая шапка с черным штампом «хранить вечно» и с моей фотографией на обороте. Откуда они только взяли мою фотографию...» Когда это началось? С каких пор я попал в их бинокль?» «Что это было: донос товарища на странице из ученической тетради, рапорт на официальном бланке или теле­грамма с красным ведомственным штампом?»

Подобные мысли растравляют его душу, притупляют разум, а

448

главное — парализуют волю. «Значит, так надо». «Наказание не­минуемо». «Уже не было сил бояться... стало все равно». «Я устал. Я теперь готов был ко всему». И что особенно важно: «Туман рав­нодушия окутал меня, невозможность, непредставимость борьбы, вялая и болезненно чудовищная покорность течению событий, бе­зысходность тупика...» Воспаленное страхом воображение все вре­мя проигрывает разные варианты того, как это может случиться. «Неожиданный стук в дверь, и всегда первая мысль — они». «По­звонят длинным-предлинным звонком. Или просто заберут с ули­цы». «Или снимут с поезда». «Сначала я исчезну из домовой кни­ги...»

Как же все-таки оно возникло и сформировалось — это ощуще­ние фатальной обреченности? Ведь перед нами не робкий юноша, а недавний фронтовик, много в жизни хлебнувший, зрелый человек. Как можно было притерпеться к такой унизительной доле? Писа­тель отвечает на этот вопрос со всей прямотой и трезвостью.

«Жизнь проходила от собрания к собранию, от компании к ком­пании, и каждая последующая была тотальное, всеобъемлющее, беспощаднее и нелепее, чем все предыдущие, вместе взятые. И все время нагнетали атмосферу виновности, всеобщей и каждого в от­дельности... И постепенно это ощущение этой постоянной, неисчер­паемой, исступленной виновности и страх перед чем-то высшим стал вторым я, натурой, характером».

Сталин в романе лишь несколько раз упоминается, но его незри­мое присутствие как инициатора и носителя великого страха ощу­щается на каждой странице. Его образ словно бы растворен в тек­сте романа, и читатель понимает, что все политические злодейства и послевоенные кампании против «вейсманистов-морганистов», не­счастных языковедов и и врачей-вредителей» — его рук дела. Что именно от него поступали директивы на изъятие людей. И что он сам находился под постоянным гнетом содеянного. Недаром древ­ние говорили: кого боятся многие, тот сам многих боится.

В годы сталинщины гибридная культура исступленного почита­ния и всеобщего устрашения отпечаталась на всем бытие общества. Вырабатывались неповторимые формы управления делами, свои способы манипуляции людьми, свои аппаратные традиции. Утвер­ждалась особая эстетика поведения, особая лексика, особая атмо­сфера повседневной жизни.

В этом смысле