Население северного кавказа в конце XIX первой четверти XX века: историко-демографическое исследование

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5

Во второй главе «Природно-ресурсный потенциал и пространственная организация населения. Административное моделирование территорий», проанализирован процесс формирования экистической системы Северного Кавказа; выявлены факторы, влиявшие на эволюцию административно-территориального устройства в регионе; рассматривается развитие урбанизации.

В первом параграфе «Природно-географический фактор и особенности размещения населения» установлено, что складывание системы населенных пунктов в очень сильной степени зависело от природно-климатического потенциала. «Обстановка» природы определила особенности пространственной организации населения. Со временем влияние природы на жизнь социума становилось менее заметным, однако и в основе современной формы расселения лежит каркас, сложившийся в начале освоения территории; конфигурация населенных пунктов, наиболее оптимальная для развития приоритетных отраслей хозяйственной деятельности.

Сочетание огромных пространств плодородной земли и разреженной сетки водных источников, необходимых для равномерного заселения, выступало причиной того, что в степных районах Северного Кавказа (Дон, Ставрополье, Кубань) количество крестьянских поселений по сравнению с центром и особенно северо-западом России сокращалось, а сами они становились более многолюдными. В Сунженском округе показатель достигал максимума: средняя численность населенного пункта приближалось к полутора тысячам. Выделялись станицы и пространственной величиной.

С изменением природно-климатических условий на юге региона трансформировался и характер населенных пунктов: в Черноморском округе среднее число жителей, приходящееся на одно сельское поселение, уменьшалось по сравнению с Сунженским почти в 6 раз.

За период между переписями 1897 и 1926 гг. интенсивней всего росло сельское население Кубанского и Черноморского округов, Карачаевской и Адыгее-Черкесской областей – территорий с самыми благоприятными природными условиями (наибольшим количеством выпадающих осадков). Напротив, в засушливых восточных округах Северо-Кавказского края (Донецком, Шахтинско-Донецком, Терском, Сальском и части Донского) рост сельского населения был минимален. И сегодня среди административно-территориальных образований Северного Кавказа, сопоставимых по уровню социально-демографической модернизированности, наименее урбанизированы территории с наиболее благоприятными природно-климатическими условиями.

Природно-географические условия хозяйствования определялись в качестве факторного признака районирования территорий еще со времен К.И Арсеньева (1818 г.). Традиция их учета при структурировании пространства продолжена в исследованиях Д.И. Менделеева, П.П. и В.П. Семеновых-Тян-Шанских, многих других авторов. К сожалению, первые послеоктябрьские годы стали временем практически полного игнорирования учета природно-климатического потенциала при формировании сети административно-территориального деления.

Во втором параграфе «Динамика и логика административно-территориального устройства» отмечено, что основные преобразования высшего звена АТД в европейской части Российской империи (губернии и области) завершились в начале XIX в. На Северном Кавказе сложившаяся сеть АТД до конца второго десятилетия XX в. масштабных (особенно на фоне будущих интенсивных перетрясок) перемен не претерпевала.

Первые послеоктябрьские годы – время активных «топонимических» репрессий. Новое название и часто статус аула присваивались станицам и хуторам, если их коренное население высылалось. Власть устраняла и «специфически монархические» топонимы (наиболее известный факт – изменение названия «столицы» Кубани: Екатеринодар становится Краснодаром).

На протяжении первой половины 1920-х гг. идеологические, политические причины административно-территориальных преобразований на Северном Кавказе постепенно заменялись более взвешенными – хозяйственно-экономическими. К середине десятилетия намечается возвращение (именно возвращение, т. к. необходимость учета «обстановки природы» при выяснении экономических потенций территорий отмечалась еще в трудах Ф.А. Щербины) к пониманию того, что экономическая конъюнктура а, следовательно, и логика АТД региона во многом определяется естественно-географическим фоном.

Построенная на их основании окружная система оказалась наиболее живучим вариантом советского АТД в рассматриваемый период, просуществовав (с небольшими изменениями) до середины 1930-х гг. Десятилетний период выглядит солидным на фоне интенсивных преобразований начала 1920-х гг. И главное – создается прецедент объединения практически всех территорий Северного Кавказа в рамках одной административно-территориальной общности, своеобразная поддержка Северо-Кавказского экономического района.

Крупнейший из предшественников образованного в мае 2000 г. и реконструированного 19 января 2010 г. ЮФО^⁴⁹ Северо-Кавказский край не охватывал территории современных Калмыкии, Астраханской и Волгоградской областей и (до ноября 1931 г.) Дагестана. Огромный Северо-Кавказский край (с центром в г. Ростове-на-Дону) стал прообразом будущих советских краев, которые состояли, как правило, из территории с преобладающим славянским населением и национальных автономий (обычно АССР и АО). В советский период сформировалось представление о незыблемости СКЭР, которое до сих пор выступает региональным консолидирующим моментом: установившиеся тогда прочные социально-экономические связи существуют и сегодня при радикально изменившихся принципах управления народным хозяйством.

В третьем параграфе «Развитие урбанизации» проанализирована динамика урбанизационного процесса. В конце XIX в. среднестатистический уровень урбанизации на Северном Кавказе был гораздо ниже показателей европейской части страны. В преимущественно сельскохозяйственном Северо-Кавказском регионе уровень урбанизации составлял около четырнадцати процентов, поднимаясь, таким образом, выше среднего показателя по стране. Причина – модальный показатель империи резко понижали слабоурбанизированные азиатские просторы. Показатель отдельных территорий значительно превышал среднюю величину. Особенно выделялась малонаселенная Черноморская губерния, 30 % населения которой проживали в городах. Вес горожан «поднимал» единственный относительно крупный (16 тыс. жителей) город Новороссийск. Совокупная численность населения крупнейшего города Северного Кавказа – Ростова-на-Дону и прилагающего к нему поселения Нахичевань вплотную приблизилась к 150-тысячной отметке.

На протяжении первой трети XX в. в регионе происходил не только бурный количественный рост (население городов увеличилось почти на 130 %, сельское – менеечемна 50 %) городского населения. Оно изменялось качественно. Все больше горожан постепенно уходит от традиционного аграрного характера труда и образа жизни. К середине 1920-х гг. в городах в сельскохозяйственном производстве занято лишь несколько процентов населения.

Город показал себя оплотом прогресса, провозвестником нового в обществе. Проявилась способность городского населения легче поддаваться инновациям. Большая открытость горожан внешнему миру. Городская семья выступила авангардом социально-демографической модернизации. Репродуктивное и матримониальное поведение жителей Таганрога, Ростова, Ставрополя, Краснодара, Новороссийска переставало быть воспроизведением передающихся из поколения в поколение норм. Вступление в брак, формы брачных союзов, развод, решение обзавестись детьми, число их, сроки рождения постепенно становились результатом сознательного выбора.

Перспективы формирования сложных урбанизационных структур XXI в. закладываются в 1920-е гг.: именно в этот период ряд городов Северного Кавказа получил импульс формирования полифункциональности, базирующейся на индустриальных отраслях производства и начинающемся интенсивном формировании курортной отрасли.

В третьей главе диссертации «Динамика численности населения», осуществлен анализ движения общей (с учетом миграционной составляющей) массы населения, представленный в виде рассчитанного тренда центра населенности региона.

В первом параграфе «Миграционные процессы в конце XIX – первой четверти XX века» утверждается, что в процессе роста численности Северного Кавказа миграции всегда играли роль существенную, а в некоторые моменты – решающую. Население региона в значительной степени формировалось в процессе мощного переселенческого движения – целого ряда миграционных волн.

На протяжении анализируемого периода география регионов выхода иммигрантов кардинально не изменилась. Другое дело – интенсивность отдельных миграционных потоков. Сравнивая два временных отрезка: первый – с конца 1860-х гг. до 1897 г., и второй – от конца 1890-х гг. до 1926 г., видим, что в течение первой четверти XX в. Северный Кавказ не перестал оставаться объектом колонизации. Однако ее относительные размеры были уже не так велики, как в предшествующий период, поскольку иммигрантам приходилось сталкиваться со значительным контингентом местных уроженцев. В 1890-е гг. механический прирост доминировал лишь в слабозаселенной Черноморской губернии, в остальных регионах в общей динамике численности преобладал естественный. Хотя традиционным источникам переселенцев и удавалось сохранить свое лидирующее положение, все же их значение существенно снизилось за счет диверсификации иммиграционных потоков.

С конца второго десятилетия XX в. укрепляются миграционные связи региона с отдаленными территориями. Происходит расширение движения переселенцев, вызванное комплексом пертурбационных факторов. В исследовании Л.И. Лубны-Герцыка «Движение населения на территории СССР за время мировой войны и революции» приводятся показатели смертности за 1921–1923 гг. по отдельным регионам страны, зафиксированные местными статистическими органами. В 1922 г., как ни странно, лидирует Кубано-Черноморский. «На Кубани умирало Поволжье», – поясняло ситуацию Губстатбюро, подчеркивая невозможность получения столь высокого показателя за счет смертности постоянного населения. Этот вывод, сделанный современниками, представляется нам единственно правильным. Таким образом, величина миграционной волны косвенно подтверждается необычайно высокими показателями смертности за 1922 г.

Весьма значительны на протяжении первой половины 1920-х гг. перемещения населения внутри региона. Формирующийся стихийно поток переселенцев, не желая укладываться в установленные государством границы, захватывал, избегая рекомендованные слабо освоенные территории, густозаселенные районы.

На рубеже второго-третьего десятилетий механическое движение населения определялось в основном стрессовыми факторами, однако постепенно все отчетливее сказывалось воздействие экономических детерминант: в географии регионов выхода мигрантов и интенсивности миграционных потоков достаточно четко проявлялись дооктябрьские черты, шок революционных потрясений постепенно преодолевался.

Миграционные связи Северного Кавказа были далеко не эквивалентными: на протяжении первой четверти XX в. (как и в предшествующие десятилетия) регион принимал населения гораздо больше, нежели отдавал. Демографический результат миграций учитывался нами при определении динамики общей массы населения, отразившейся в тренде центра населенности^⁵⁰.

Развивая идеи Д.И. Менделеева и опираясь на предложенные им принципы расчета, дополненные современными методами анализа^⁵¹, во втором параграфе главы «Историческая ретроспектива изменения положения центра населенности» рассчитано движение центров населенности территорий, послуживших основами СКЭР и ЮФО от 1897 к 1926 г., а также более протяженный тренд – от 1897 к 2002 г. Подобное расширение динамического ряда, увеличивая протяженность и достоверность доверительного интервала, повышает научную обоснованность анализа.

На протяжении трех десятилетий (январь 1897 – декабрь 1926 г.) центр населенности территорий, послуживших в будущем основой СКЭР, двигался в южном (с едва заметным уклоном на восток) направлении, отражая вектор динамики общей массы населения, миграционная составляющая которой стала менее значимой, чем в предшествующие годы. Приблизительно в середине периода произошло максимальное сближение центра населенности и географического центра СКЭР (в границах 1926 г.) – ситуация, влияние которой на управление народным хозяйством региона следует признать оптимальным.

«Разминувшись» на рубеже второго-третьего десятилетия XX в., демографический и территориальный центры все более отдалялись. 1926 г. – своеобразная точка бифуркации, в которой проявилась выраженная смена курса: фактор тяготения производственных сил – людских ресурсов к бурно развивающемуся промышленному г. Ростову, ставшему в 1924 г. во главе Северо-Кавказского края и СКЭР, развернул тренд на запад. На протяжении следующего межпереписного периода (1939–1959 гг.) произошел возврат к южному вектору. Линия графического изображения двигалась, практически совпадая с границей между Ставропольским и Краснодарским краями.

В конце 1960-х гг. вступление титульных этносов Северного Кавказа в фазу демографического перехода, характеризующуюся повышением прироста населения, определяет сохраняющийся до сих пор четкий уклон обоих (и ЮФО, и СКЭР) трендов ЦН на юго-восток. И в ближайшем будущем расширенное воспроизводство титульных этносов Северного Кавказа сохранит юго-восточное направление трендов, отдаляя ЦН ЮФО от северо-запада региона – наиболее модернизированных территорий.

В четвертой главе «Демографические процессы в регионе накануне демографического перехода» – проводится анализ влияния эндогенных и экзогенных факторов на развитие демографической ситуации в регионе. Представление динамики населения Северного Кавказа на фоне общемировой картины определено тем, что, только сравнивая развитие процессов, можно получить наиболее полную информацию о сущности изучаемого объекта.

В первом параграфе «Северный Кавказ на фоне демографической картины мира» установлены специфические черты демографической ситуации в конце XIX – рубеже второго-третьего десятилетий XX в.

Предпереходное состояние воспроизводства характеризовалось очень высоким уровнем смертности, прежде всего младенческой – около трети родившихся не доживали до года; примерно половина – до репродуктивного возраста. Региональная статистика^⁵² подтверждает данные суждения, сделанные А. Вишневским на основе материалов, собранных в центральных губерниях страны. Несмотря на это естественный прирост в большинстве регионов Северного Кавказа опережал среднероссийский показатель. Причина – высокий относительный вес репродуктивных возрастных групп в составе населения, сложившийся в результате активного миграционного пополнения и магистральная пронаталистская установка преимущественно аграрного социума.

В конце XIX в. Россия (за исключением прибалтийских губерний, населенных в основном католиками и протестантами, и модернизированного Центра), имела расширенное воспроизводство (высокие рождаемость и смертность) населения. В результате – возрастная структура отличалась большим удельным весом детей и молодежи, относительно небольшой долей людей пожилого возраста и стариков. По данным переписи 1897 г., дети до 10 лет составляли более четверти населения страны, на возрастные группы от 0 до 30 лет приходилось свыше 64 %, зато относительный вес возрастов от 60 лет и старше – менее 7 %. В Ливонском крае (Курляндская, Лифляндская, Эстляндская губернии) первый показатель (когорты 0–10 лет) гораздо ниже, практически соответствуя уровню Швейцарии (21 %). Далее всех стран мира по пути демографического перехода (утверждения экономного типа воспроизводства) продвинулась Франция: возрастные когорты от 0 до 10 лет немного превышали 17 % населения, за нею следовали Италия, Бельгия, Испания, Япония, Швеция, США, Германия, Дания, Голландия.

На Северном Кавказе характерные черты возрастной структуры расширенного типа воспроизводства принимали ещё более выраженный (чем в среднем по стране) вид: относительный вес возрастных когорт (0–10) в ряде регионов (Кубанской область, Ставропольская и Терская губернии) составлял треть населения, примерно соответствуя показателю Болгарии.

Социально-эпидемиологическая ситуация в модернизированных странах Запада принципиально отличалась от российской. Вклад смертельных исходов от острых инфекционных заболеваний (скарлатины, дифтерии, разновидностей тифа, кори) в общую структуру смертности был гораздо ниже. На рубеже XIX–XX вв. на северо-западе региона в городах повышается (насколько это позволяет констатировать неполный динамический ряд) вклад эндогенно детерминированной смертности в общую массу смертельных исходов.

В конце XIX в. в экономически развитых странах средняя продолжительность жизни мужчин приблизилась к сорока пяти годам. Лидировала зарубежная Скандинавия: в Швеции, Норвегии, Дании показатель превысил пятидесятилетний рубеж, женщины жили еще больше. В XX в. процесс продолжился: жизнь европейской женщины в первом десятилетии в среднем достигает шестидесяти лет. Таким образом, разрыв между Россией и Западом составил приблизительно 20–25 лет. По образному выражению В.Г. Семеновой, это «две эпидемиологические эпохи»^⁵³. На Северном Кавказе статистика с развернутым указанием причин смертельных исходов в данный период отсутствует даже по городам, но косвенно стойкое присутствие в ней экзогенных факторов доказывает, например, высокий процент повторных браков в возрастных когортах 20-30-летних.

Сущность концепции демографической модернизации в интерпретации Дж. Колдуэлла в следующем: «The demographic transition is the change in the human condition from high mortality and high fertility to low mortality and low fertility. Death is now less capricious and most people live long lives^⁵⁴. (Демографический переход – изменения в жизненном цикле человека от высокой смертности и высокой рождаемости к низкой смертности и низкой рождаемости. Смерть теперь менее капризна, и большинство людей проживает долгую жизнь. – М.М.) Общероссийская специфика демографического перехода определялась тем, что его развитие проходило не только под влиянием эндогенных факторов: с самого начала развитие трансформировалось (по сравнению с европейской динамикой) в результате воздействия экзогенных причин, которые долго не позволяли смерти стать «менее капризной». На Северном Кавказе, на протяжении всей первой половины XX в. их влияние оказывалось особенно выраженным^⁵⁵.

«During the years 1915–1923 the Russian people underwent the most cataclysmic changes since the Mongol invasion in the early thirteenth century». (В течение 1915–1923 гг. русские подверглись самым катастрофическим изменениям со времен монгольского нашествия в начале XIII века. – М.М.) Так звучит один из основных выводов исследования Ф. Лоримера^⁵⁶. В конце второго – начале третьего десятилетия XX в. население страны сокращалось вследствие военных действий, катастрофических неурожаев и вызванного ими голода, эпидемий. «Даже в благополучной Европе „испанка“ унесла миллионы жизней, что же говорить о нашем скученном, лишенном медицинской помощи, голодном населении...»^⁵⁷, – описывал ситуацию С. Максудов. О голоде, как об основном факторе повышения смертности в 1918–1922 гг., писал и С. Виткрофт. Несмотря на самые благоприятные условия для развития сельского хозяйства, Северный Кавказ оказался в числе регионов, жители которых испытали все тяготы голодного существования.

Прямые демографические потери региона составили более 10 %. Если учитывать высокий темп предвоенного прироста, то демографическая цена Первой мировой и Гражданской войн возрастет по сравнению с этим показателем почти в два раза. У славянского населения гендерные диспропорции одного плана (исторически сформировавшийся недостаток женщин) сменились другой – их перевесом. Согласно материалам переписи 1920 г., особенно выраженным дисбаланс полов был среди сельского населения: на 1 000 мужчин приходилось почти 1 200 женщин. Как и в целом по стране, дисбаланс в численности мужчин и женщин усиливался в репродуктивных группах, потенциально сокращая супружескую плодовитость.

Во втором параграфе «Традиционная модель брачно-семейного поведения славянского населения» отмечено, что рубеже XIX–XX вв. социальный институт брака в регионах Российской империи сохранял отличия, определяемые социальной, конфессиональной, сословной, этнической принадлежностью. Между тем, преобладали общие тенденции. Основная из них – практически всеобщий характер брачности. И на многонациональном Северном Кавказе браки заключались в основном между представителями одного вероисповедания. Как правило, не одобрялись и союзы между казаками и иногородними. Иногда казаки брали жен из семей иногородних. Для женщин это была своеобразная стратегия успеха, приобщение к более влиятельным и богатым социальным стратам. Значительно реже выходили замуж за иногородних девушки-казачки.

Полиэтничность состава населения Северного Кавказа все же накладывала отпечаток: присутствие межконфессиональных браков отражено родильно-крестильным комплексом (РКК) донских и кубанских станиц. Дети в южнороссийских семьях (как и по всей стране) воспитывались в духе обязательного вступления в брак. Брачный возраст обуславливался социальной и сословной принадлежностью.

На основе анализа выявленных архивных материалов, дополненного многочисленные примерами из текста «Тихого Дона», в разделе утверждается, что в конце XIX в. в южнорусских областях социальная норма вступления в брак у девушек – 16–18 лет. Недолгий «среднестатистический» срок половозрелой жизни жестко регламентировал одобряемое обществом время вступления в брак. Даже небольшой переход верхней границы социальной нормы брачности воспринимался крайне нежелательно. Нечасто игнорировалась и нижняя планка. Идеальная (с позиций крестьянско-казачьего менталитета) разница в годах между женихом и невестой – не более двух–трёх лет. Постепенно (для обоих полов) повышался возраст вступления в брак. В результате – старшее поколение вынуждено все чаще учитывать склонности и симпатии молодых, выпуская из рук брачную инициативу.

Хозяйственно-бытовой уклад жизни не предполагал обособленности супругов, полной интимности их отношений. Опосредованность связи супружеской пары внутри большой семьи приводила к неблаговидным ситуациям. Рассредоточенные по всему тексту романа М.А. Шолохова упоминания о снохачестве позволяют заключить: оно привычно и распространено.

На рубеже XIX–XX вв. на Дону и Кубани вопреки церковному канону детей часто крестили в течение первых трех дней жизни. Поспешность родственников объяснялась страхом, чтобы ребенок не скончался некрещеным. Сложилось множество альтернативных кризисных сценариев ритуала. Шолоховские сюжеты также служат достоверной иллюстрацией: ребенок Аксиньи от Степана, «дитё» Дарьи, дочь Аксиньи и Григория умирают совсем маленькими; приблизительно в шестилетнем возрасте уходит Полюшка Мелехова… На уровне массового сознания в этом, как правило, трагедии не видят. «Дитё у Дарьи померло» – так скупо и, в общем-то, равнодушно пишет тетка под диктовку деда о смерти племянника или племянницы (ни имя, ни пол ребенка в романе так и не названы). Таким образом, особенности смертности свидетельствуют об отсутствии выраженных проявлений санитарно-демографической модернизации.

В пятой главе «Северный Кавказ в процессе демографической модернизации» анализируется развитие демографической ситуации в условиях стремительно менявшейся социальной структуры российского общества.

В первом параграфе «Состав и структура населения по материалам переписи 1926 г.» отмечено, что подготовка к переписи проводилась (в отличие от подготовок к предыдущей и последующей советским переписям) в спокойной и деловой обстановке. Вопросы, связанные с её организацией, обсуждались на II Всесоюзной статистической конференции (февраль – март 1925 г.), на IV Всесоюзном съезде статистиков (февраль 1926 г.). Итоги проведения переписи 1926 г., проблемы, связанные с предстоящей разработкой полученных материалов, обсуждались на Всесоюзной статистической конференции в январе – феврале 1927 г., где были заслушаны отчеты с мест о ходе переписи. Отчеты региональных статистических бюро о проведении переписи вошли в состав фонда ЦСУ СССР РГАЭ. Среди них – отчет заведующего отделом переписи КСУ А.И. Гозулова, содержащий подробную информацию об особенностях подготовки и проведения переписи в Северо-Кавказском крае.

Перепись зафиксировала тот этап в жизни региона, когда восстановление нарушенного войнами и голодом народного хозяйства приблизилось к завершению. В 1925 г. размеры посевов составили примерно ¾ довоенной площади. Интенсификация сельскохозяйственного производства в сочетании с удачным природным годовым фоном стали причиной того, что стоимость урожая 1925–1926 гг. составила 90 % довоенной продукции.

Несмотря на активное иммиграционное пополнение населения Северного Кавказа, половозрастная структура, зафиксированная переписью, ещё достаточно четко отражала последствия относительно недавних катаклизмов: войн, голода, эпидемий.

Самым крупным из административно-территориальных образований Северо-Кавказского края был Кубанский округ: в нем проживало около 18 % населения. За ним следовали Донской, Армавирский, Ставропольский и Терский. К группе «средних» относились Шахтинско-Донецкий, Сальский, Донецкий, Майкопский, Таганрогский и Черноморский округа. Относительный вес их населения в общей массе жителей края составлял от 6,5 % до 3,5 %. Из национальных областей наибольшим был демографический вклад Чеченской – около 4 %. Остальные административно-территориальные единицы имели менее 250 тыс. жителей.

За тридцатилетний период (январь 1897–декабрь 1926 г.) в среднем в год население увеличивалось на 2 %. По постановлению ВЦИК и СНК городской статус имели Азов, Анапа, Армавир, Баталпашинск, Владикавказ, Геленджик, Георгиевск, Грозный, Ейск, Ессентуки, Железноводск, Кисловодск, Краснодар, Красный Сулин, Кропоткин, Майкоп, Миллерово, Минеральные Воды, Моздок, Нальчик, Нахичевань, Новороссийск, Новочеркасск, Прикумск, Пятигорск, Ростов-на-Дону, Сальск, Сочи, Ставрополь, Таганрог, Темрюк, Тихорецк, Туапсе, Шахты. В национальных областях установилась тенденция понижения относительного веса русских в составе населения городов.

Содержание, которое вкладывали разные переписи в понятие этнической принадлежности, не было идентичным: перепись 1897 г. отождествляла народность с родным языком, в 1920 г. руководствовались «социально-психологическими мотивами определения», перепись 1926 г. исходила из «генетического определения». Таким образом, понятийный аппарат в этом вопросе не совпадал. Один из ярких примеров результата несовпадения: в Донецком округе относительный вес украинцев вырос с 2,5 % в 1920 г. до 63,0 % в 1926 г.^⁵⁸

Согласно материалам переписи 1926 г., 45,9 % населения Северного Кавказа составляли русские; 37,1 % – украинцы; чечены (чеченцы) – 3,5 %; армяне и осетины – по 1,9 %; кабардинцы – 1,7 %; немцы – 1,1 %; ингуши – 0,9 %; черкесы – 0,8 %; карачаи (карачаевцы) – 0,7 %; на территории региона проживали относительно небольшие группы евреев, балкарцев, греков, татар, грузин, абазин, калмыков, ногайцев, белорусов, поляков^⁵⁹. Таким образом, перепись зафиксировала выраженное преобладание славян в общей массе населения: совокупный вес только двух самых крупных славянских этносов (русских и украинцев) – 83,0 %.

Во втором параграфе «Изменение матримониальных и внутрисемейных отношений. Начало утверждения экономного типа воспроизводства» рассмотрена трансформация брачно-семейных отношений в послеоктябрьский период.

Долгие годы войн, уведя мужчин из мест постоянного проживания, перенесли сроки заключения брака на более поздний (по сравнению с нормой мирного времени) срок. Социально-экономическая напряженность отложила множество браков даже в тех случаях, когда оба – и жених, и невеста – находились на родине. 1920 г. – время начала своеобразной компенсации, пик которой приходится на следующий – 1921 г., когда уровень брачности на территории Северного Кавказа с преобладающим славянским населением (Дон, Кубань, Ставрополье) вырос почти в два раза по сравнению с довоенными показателями.

Продолжение после Октября 1917 г. «чеховской» линии жизнеохранительного поведения (бережное отношение к жизни), свидетельствовало о возвращении (после периода социально-демографической напряженности) течения эпидемиологического перехода в русло общемировой логики развития процесса. Интенсивный рост временной продолжительности «старости» начинает трансформировать качественное, социокультурное содержание этого отрезка жизни.

Анализ документов позволяет утверждать, что произошла кардинальная модернизация системы брачно-семейных отношений. Поскольку супружеские отношения в годы нэпа уже не отличаются дооктябрьской стабильностью, женщины вынуждены активнее стремиться к финансовой и социальной независимости. Значительно расширились возможности получения образования (особенно это коснулось женщин). Происходит стремительная переоценка традиционных репродуктивных установок, статуса детей и подростков. Расширяется сфера социальных контактов ребенка. Подростки все активнее участвуют в общественно-политической жизни. Именно в молодежи новая власть видела свою потенциальную опору. На советское воспитание подрастающего поколения делалась особая ставка.

Проведенное исследование показало, что по уровню развития демографического перехода (от традиционного к современному типу воспроизводства) славянские округа Северо-Кавказского края к концу первой четверти XX в. практически догнали Центр России. Пониженной была интенсивность процесса в среде казачества, специфической категории преимущественно сельского населения. Особенно заметно отставание развития модернизации титульного населения национальных областей Северного Кавказа, где сезонность смертности (особенно младенческой) и брачности сохранится до конца 1930-х гг.

В третьем параграфе «Трансформация демографического облика казачества Северного Кавказа» подчеркивается, что российские переписи никогда не рассматривали казаков как полноценную этническую группу (на этом тезисе настаивает ряд исследователей, считая казаков особым этносом). Первой всеобщей переписью, они учитывались как отдельное сословие – «войсковые казаки». Аналогичной позиции придерживались (что логично и уже вполне ожидаемо) в послеоктябрьский период. В 1920 г. статистическое бюро Донской области, указывая на ошибки персонала, отмечает: «некоторые Загсы смешивают понятие национальности с понятием сословия»^⁶⁰.

В конце XIX в. наиболее многочисленными были Донское и Кубанское казачьи войска: размеры первого превосходили миллион, второго – приближались к нему. Накануне Первой мировой войны доля казаков в составе населения Северного Кавказа превышала одну треть. Будучи русскими и украинцами, подавляющее большинство казаков исповедовало православие. В Терском и Донском войсках были старообрядцы, большинство казаков-калмыков конфессионально относились к буддизму, представители северо-кавказских этносов – к исламу.

Перспектива военной службы накладывала отпечаток на воспитание, процесс социализации детей в казачьих семьях. Долгое отсутствие взрослых мужчин заставляло родственников настойчиво прививать детворе настрой на работу, подростки считались практически полноценными работниками. Андроцентризм культуры прочно цементировал межпоколенные гендерные связи.

В истории «советского» казачества время нэпа (прежде всего – 1924–1926 гг.) – период особенный. До него было печально (точнее – трагедийно) известное циркулярное письмо ЦК РКП (б) от 24 января 1919 г., после – «великий перелом», поставивший казачество и крестьянство в вынужденную оппозицию к Советской власти. Нэп же был периодом относительно благополучным: появилась альтернатива противостоянию казачества и новой власти. И, если в большинстве статистических материалов первой половины 1920-х гг. понятие «казачество» заменено категорией «приписные» (т. е. те, кто пользовался надельной землей, – разъясняется термин в статистическом сборнике) или же казаки вообще не выделяются из общей массы населения, то проведенная уже после «смены курса» перепись 1926 г. в числе прочих характеристик зафиксировала и «бывшую сословную принадлежность». Соответствующий пункт включен в программу переписи в Северо-Кавказском крае по инициативе региональной статистической службы. ЦСУ предлагало оценивать принадлежность к казачеству как проявление этнической принадлежности, однако победила позиция наиболее компетентных местных статистиков. Такая постановка вопроса позволяет определить те народности, из которых образовывалось казачье население Северного Кавказа: как и в конце XIX в. подавляющее большинство казаков – русские и украинцы. При регистрации среди казачества выявлены представители неславянских национальностей – калмыки, черкесы и другие.

Несмотря на трагедию Первой мировой и Гражданской войн, казачество оставалось многочисленной категорией населения Северо-Кавказского края: 27,5 % жителей считали себя казаками.

Благодаря высокому относительному весу подростков 15–19 лет (среди казачьего населения относительный вес этой возрастной когорты повышался), менее всего обремененных грузом исторической памяти, нэповское общество было расположено к переменам, радикальному переустройству жизни. В речи на совещании по вопросам работы среди казаков секретарь Северо-Кавказского краевого комитета РКП(б) А.И. Микоян подчеркивал: «Казачья молодежь… получившая советское воспитание, представляет наилучшую форму связи между Советской властью, нашей партией и казачеством»^⁶¹.

Как и в целом среди всего населения региона, среди казаков период пониженной рождаемости – 1915–1922 гг. Прирост казачьего населения (и в дооктябрьский период, и в первой половине 1920-х гг.) оказывается немного выше среднерегионального. И происходит это, вероятно, не столько в силу повышенной рождаемости, сколько в результате пониженной детской смертности, что в свою очередь определялось фактором хозяйственно-экономическим: у детей, рожденных в крепких казачьих семьях, было больше шансов выжить.

В заключении диссертации подводятся итоги исследования, сформулированы обобщающие выводы.

Многие страны Западной Европы вступили в процесс демографического перехода на рубеже XVIII –XIX вв. Начало демографической модернизации в центральных и северо-западных губерниях Российской империи, приходясь на последнюю треть XIX в., отставало (значительнее всего от Франции – примерно вековой разрыв). Еще более выраженным было запаздывание развития процесса в аграрном Северо-Кавказском регионе.

В начале XX в. среди европейских стран Россия лидировала по уровню рождаемости – около 50 ‰, почти в два раза превышающему минимальный показатель Франции. В 1890-е гг. по показателю естественного прироста Северный Кавказ (без Дагестана) выдвигается на первое место в стране, сохраняя позицию на протяжении всего дооктябрьского периода. На рубеже XIX–XX вв. брачности, зачатиям/рождаемости, смертности свойственна выраженная сезонная цикличность. Появление на свет в конце лета – осенью, когда период интенсивных сельскохозяйственных работ подходил к концу, повышало шансы ребенка выжить. Статистика зафиксировала резкое возрастание уровня смертности новорожденных в самом теплом месяце года – июле. Выраженная сезонность сама по себе говорит о непреодолении пассивности в борьбе со смертью, косвенно свидетельствует о значительной доли экзогенных и квазиэкзогенных факторов в ее структуре.

Северный Кавказ в наибольшей степени (по сравнению с другими российскими территориями) ощутил влияние Первой мировой (за счет интенсивного призыва казаков) и Гражданской войн, которая оказалась страшнее войны с внешним врагом, раскалывая народ, зачастую – семьи, саму личность человека. В условиях окончательно не завершившихся военных действий демографические процессы попали в зависимость от не менее тяжелого фактора – голода. Причина – позиция власти, стремившейся выкачать из традиционной житницы России как можно больше продовольствия, столь необходимого для нужд армии. Гражданская война разрушала всю философию традиционной хозяйственности казака. В условиях военной повседневности не имело смысла засевать поля: урожай мог достаться другим.

Социально-демографический ущерб от мобилизационных мероприятий не ограничивался фронтовыми потерями и сокращением супружеской плодовитости в результате долгого отсутствия мужчин, приводя в ряде случаев к распаду семей.

Перемены, происшедшие в строении населения под влиянием Мировой и Гражданской войн, голода и эпидемий, были настолько значительны, что в результате их резко изменился демографический облик Северного Кавказа. Возрастная пирамида пополнялась за счет когорт младенцев, расположенных у основания, а «врез» – поколения родившихся в 1917–1921 гг. – уходил вверх. Таким образом, с самого начала развитие демографического перехода в России трансформировалось (по сравнению с европейской динамикой) в результате воздействия экзогенных факторов. Причем на Северном Кавказе их влияние оказывалось более выраженным. Причина – повышение в составе населения мужчин, подлежащих призыву.

Количественная компенсация потерь 1914–1922 гг. – достижение довоенной численности населения – в регионе в целом произошла к середине 1920-х гг.^⁶² в результате краткосрочного повышения (по сравнению с показателями начала 1920-х гг., а не с дооктябрьским периодом, уровень которого в регионе так и не был достигнут) рождаемости и снижения смертности (не только по сравнению с тяжелыми военными и первыми послевоенными годами, но и с довоенными показателями), которые, однако, не могли сгладить нарушений, происшедших в демографической структуре населения. Несмотря на активный миграционный приток, выравнивающий гендерную диспропорцию, сохранялась выраженная деформация соотношения полов. Мужская «половина» населения, непосредственно участвовавшая в военных действиях, пострадала несоизмеримо больше. Диспропорция полов (женский перевес), наиболее выраженная в призывных возрастных группах, совпадавших с репродуктивными, особенно ярко проявлялась на севере области Войска Донского – там, где проходила полоса самых затяжных и кровопролитных сражений в период Гражданской войны, и имевшем наиболее высокий процент казачьего населения.

Различные народности Северного Кавказа ощутили влияние пертурбационных факторов в неодинаковой степени. События 1914 г. – начала 1920-х гг. слабо отразились на гендерном строении кавказских этносов: соотношение полов у некоторых из них практически не изменилось. В структуре населения горских этносов (и среди городского населения, и среди сельского) в середине 1920-х гг. преобладали мужчины.

Исторические перипетии XX в. драматическим образом отразились на судьбе казачества – самой призывной части населения Российской империи. Сильно пострадали донские калмыки – многие из них, разделив судьбу Донского казачества, эмигрировали из России.

Вывод об интераптивном характере демографической модернизации в России, сделанный ведущими представителями (В.Б. Жиромской, А.Г. Вишневским, С. Захаровым^⁶³ и др.) отечественной школы исторической демографии, разделяем сегодня многими исследователями: развитие перехода к экономному типу воспроизводства прерывалось под влиянием кризисных факторов. На Северном Кавказе их воздействие проявлялось в большей степени. Интенсивность, обостренный на протяжении всей первой половины XX в. характер демографической модернизации населения Северного Кавказа, отраженные трендом ЦН, позволяют с большим основанием использовать термин «демографическая революция» (а не «переход») для определения сущности перемен.

Стадиальность и инерционность развития демографических процессов расширяют хронологические границы демографической современности. В контексте сказанного наше демографическое сегодня выглядит закономерной фазой в развитии масштабного процесса демографической модернизации, начало которой на Северном Кавказе происходит в 20-е гг. XX в.

Blog

Население северного кавказа в конце XIX первой четверти XX века: историко-демографическое исследование

Содержание