Geum.ru

Писаревский П. Н. Археология моря. Города- корабли- поиск

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7
Глава № 6. Загадки Понта Эвксинского.

...Дарий обозревал море. Сидя на золоченом, инкрусти­рованном слоновой костью, изготовленном лидийскими мас­терами троне, который он распорядился установить на са­мой высокой точке Кианейских скал, он восторгался собст­венным могуществом.

Войскам, переправлявшимся на фракийский берег, и приближенным царя, находившимся у подножия скалы, ка­залось, что под тяжестью их господина скала осела, сделав море еще более многоводным и необъятным. Сверкало солн­це, и его лучи, соприкасаясь с ровной, изредка волнуемой ветерком поверхностью, превращали ее зеркало в необозри­мое скопление сверкающих разными гранями драгоценных алмазов. Что в сравнении с этим богатством священные ка­мешки Офира, цвета солнца камень Шамир, который греки называют Адамас, лунные осколки халдейских магов или огненно-медные бриллианты Нильской Эфиопии? Да ни­что!

Это море с лихвой покроет своими сокровищами все богатства населенного мира. И тогда золото станет таким же куском обычного металла, как и железо. И он, царь ца­рей, герой среди царей, бог среди царей, владыка четырех стран света, уже имеет опыт в этой области.

— Вот он, Понт! — думал Дарий. Сколько отважных смельчаков пыталось покорить его. Сколько наблюдателей пытались рассмотреть в необозримых просторах контуры да­лекой заморской Скифии. Сколько царей примеривали свою тиару к нему в попытках стать его владыками! Но слиш­ком мелкими оказались их головы: и у Гишпакая, и у Партатуа, и у колха Аиэта, и у эллинского Приама, и у его победителя Агамемнона. Понт — море ариев! А самые лучшие из них — персы!

Дарий резко ударил по мягким, обтянутым кожей под­локотникам трона. Под тяжестью руки своего повелителя тот осел еще больше. Львиные лапы его ножек еще крепче вцепились в каменистую поверхность скалы, которая, как верный царский пес, сторожила ворота Понта Эвксипского...

Греческий историк Геродот, рассказавший о переправе многотысячного войска персов через Боспор Фракийский, включил в свою «историю» описание размеров этого моря. «Понт, — пишет он, — самое замечательное из всех морей. Длина его 11 100 стадий, а ширина в самом широком мес­те 3300 стадий. Устье этого моря шириной 4 стадии, длина же устья или пролива (называемого Боспором)... около 120 стадий. Боспор простирается до Пропонтиды. Пропонтида же (шириной 500 стадий, а длиной 1400) впадает в Геллеспонт; ширина его в самом узком месте 7, а длина 400 стадиев. Впадает Геллеспонт в открытое море, называемое Эгейским. Измерил я эти моря следующим образом: в летний день обычно корабль проходит до 70 000 оргий, а ночью 60 000. Между тем, оба устья Понта до Фазиса (здесь длина Понта наибольшая) 9 дней морского пути и 8 ночей. Это составля­ет 1 110 000 оргий, или 11 100 стадий.

А от страны синдов, где ширина Понта наибольшая, до Фемискиры на реке Термодонте 3 дня и 2 ночи плавания, что составляет 330 000 оргий, или 3300 стадий. Так я измерил этот Понт, Боспор и Геллеспонт...».

Известна была греками и общая конфигурация Понта Эвксннского. Гекатей Милетский в своем произведении «Опи­сание Земли», сохранившемся во фрагментах, сравнивает его с приготовленным к бою скифским луком. «Понт Эвксинский, — указывает логограф, — имеет вид скифского лука с натянутой тетивой».

Лукоморье! Этот художественный образ взят А. С. Пуш­киным из труда Гекатся. Само наименование моря — Понт Эвксинскйй, — хотя и дано греками, однако не является греческим по происхождению. К настоящему времени усилиями, главным образом О. П. Трубачева, доказано, что древнейшими обитателями Северного Причерноморья и Приазовья до прихода скифов были племена пастушеских скотоводов индо-арийского этно-лингвистического субстрата, присутствие которых отложи­лось в топонимике, гидронимике и ономастике, сохранявших­ся в названном регионе вплоть до конца античной эпохи. Именно в языке индоариев Северного Причерноморья и Приазовья проясняется этимология понятия «Понт Эвксинский». Ахщайна — «Черный, черное» — так они называли море, действительно становящееся черным в осенне-зимний период. Что касается слова «Понт», то на его индоарийские корни указывает присутствие суффикса «-нт», хотя значение закодированного в слове понятия ученым-лингвистам не вполне ясно. Н. Я. Марр, например, высказал предположение, что в слове нашло воплощение общее обозначение дерева, в частности корабельной понтийской сосны, огромные зеленные массивы которой в древности покрывали склоны Таврических и Кавказских гор.

В любом случае греки, приступившие к освоению аквато­рии Черного моря, переосмыслили на свой лад какое-то ме­стное его название. Этот постулат является самым устойчи­вым в современной науке, хотя его истоки восходят ко вре­менам Страбона, Дионисия Периегета и средневековых комментариев и толкователей античных рукописей.

Ясно и другое: современное название моря, вошедшее во все географические атласы, морские карты и лоции, являет­ся точной передачей его самого древнейшего названия. И это не случайно: и индоарии, и мы — русские, украинцы, бело­русы — наследники одной индоевропейской, этнолингвисти­ческой общности, распавшейся на отдельные субстраты и ветви где-то в середине V тыс. до н. э.

...Палефат отложил свиток в сторону. Аккуратно за­крыл флакончик с краской. Закинув руки за голову и сце­пив пальцы, потянулся.
  • Все вздор и чепуха! Неужели так трудно догадаться, что мифы — не история, а ее символы. Сказки, рожденные человеческим опытом, — думал он, разговаривая сам с собой.
  • Вот и эта история о Фриксе и Гелле. Мыслимо ли, чтобы люди перелетели из Фтии в Колхиду, да еще на ба­ране? Каким бы он золотым ни был. По воде еще куда ни шло: так поступают вавилоняне и мидийцы. Они надувают меха этих животных воздухом. Но чтобы по небу? Такого еще не бывало! Правда, летали, как птицы, Дедал и Икар. Но в их распоряжении находились рукотворные крылья. А
    здесь баран...

Руки невольно придвинули отложенный свиток. Мнение сложилось. Лист папируса решительно впитывал скачущие и неровные строки, Палефат писал: «Истина состоит вот в чем. Афамаит, сын Эола, внук Эллина, царствовал во Фтии...». Палефат оказался прав в одном: самые ранние известия о знакомстве греков с акваторией Черного моря содержатся в их мифах.

Отголоски проникновения критян в это самое северное море нашли воплощение в легенде о приключениях аргивянки Ио, в которую влюбился Зевс. Спасаясь от ревности супруги Громовержца, наславшей на нее огромного шмеля, Ио побывала на Кавказе, переправилась через Боспор Ким­мерийский в Тавриду, откуда продолжила бегство через Фракию. Еще более насыщенной фактами была информация у ахейцев. Мифы о Фриксе и Гелле, о походе аргонавтов, об Ифигении в Тавриде, об Оресте и Пиладе, о подвигах Ге­ракла аккумулировали в себе сведения о налаживании регу­лярных связей с населением припонтийских областей, под­тверждающиеся как обнаружением в их памятниках пред­метов импорта XIV—XIII вв. до н. э., так и культурным воздействием микенского мира на население побережий Чер­ного моря в доколонизацнонпый период.

Именно в это время первое название, которое греки дали морю, — «Негостеприимное - Понт Аксинский» — изменяет­ся на другое — «Гостеприимное море, Понт Эвксинский». В общественном сознании греков дата этого события никогда не вызывала сомнений; после прохода сквозь Симплегиды легендарного «Арго» море стало открытым и доступным.

Современные ученые считают совсем иначе и сдвигают «гномон» гостеприимства к середине VII в. до н. э. До это­го времени в распоряжении греков не было знаний о режи­ме черноморских проливов, об удобных морских трассах, о распределении поверхностного и подводных течений, их на­правленности, о розе ветров, как и не было технически со­вершенного корабля, способного справиться с подводной стихией. К тому же, как свидетельствует ряд источников, акватория самого Понта продолжала еще формироваться, что находило выражение в постепенном наступлении моря на сушу. Устье Танаиса превратилось и морской пролив, на­званный Боспором Киммерийским, его нижнее течение в ре­зультате опускании части суши затопило образовавшуюся низменность и медленно наступало и глубь материка. Ушли под воду многочисленные прибрежные понтийские острова и полуострова, следуя которым как ориентирам, довольно лег­ко было пробраться в самые удаленные уголки. Другие из них в результате землетрясений и вулканической деятель­ности, наоборот, еще более рельефно выступили над поверх­ностью. В результате к VII—VI векам до н. э. сформировались особенности как береговой линии, так и морской флоры и фауны.

В эту пору уровень Черного моря опять понизился на 6—8 м, чем не замедлили воспользоваться греки, приступив­шие к колонизации его побережий. Однако уже в первых ве­ках нашей эры их поселения и города оказались под водой в результате так называемой Нимфейской трансгрессии, а затем и начавшегося повышения уровня моря, продолжаю­щегося, с XIII—XV вв. по настоящее время. Сведения об этом также сохранились в греческих ми­фах. Упоминают о наступлении моря на сушу многие антич­ные авторы. В Средиземноморье было 3 потопа: Огигесов, Дарданов и Девкалионов. Диодор Сицилийский сообщает, что жители острова Самофракия «рассказывают, что до по­топа, память о котором сохранилась у древних народов, был другой потоп, гораздо значительнейший, через прорыв земли около островов Кианейских, прорыв которой образовал сна­чала Боспор, а впоследствии и Геллеспонт. В это время море затопило большое пространство материка Азии и низменные долины Самофракии». Потоп вынудил Дардана, жившего в Аркадии, бежать на Самофракию, оттуда в Малую Азию, где он у подножия горы Иды основал город, дал имя проливу и началу династии царей.

Не менее сложным и запутанным являлся режим основ­ных черноморских течений, который, обладая известным по­стоянством, изменялся в зависимости от смены времен года, ветров, конфигурации морского дна и других факторов. Ес­ли зона мелководного шельфа занимает почти всю северо-­западную часть Черного моря и значительные пространства юго-западной его части, залегая в форме материкового скло­на, круто, на глубине 110 м, уходящего на двухкилометро­вую глубину, то его участки, примыкающие к Кавказскому побережью, особенно в юго-восточном секторе моря, обры­ваются на глубину до 200 м, образуя своеобразные каньо­ны, глубоко врезающиеся в бухты.

Формирование сложной вихревой системы основных чер­номорских течений зависело и от интенсивности стока реч­ных вод. Более легкая речная вода, распространялась по по­верхности и замедляя движение по более плотным водам, создавала контртечение, противоположное подводному, мор­скому, отклонявшееся от последнего, как показали снимки из космоса, силой вращения Земли и образовавшее вместе с ним гравитационно неустойчивую пару типа циклон — ан­тициклон, взаимодействующую между собой на огромной площади 200—250 км. Последнее создавало определенные сложности для капитанов античных судов. Еще большую опасность для них представляли меняющиеся фарватеры черноморских проливов — двух Боспоров: Киммерийского и Фракийского. В результате сочетания сложного комплекса природных, исторических и чисто человеческих факторов, вызванных к жизни развитием производительных сил и слабостью антич­ной градостроительной и морской техники, добычей наступающего моря становились берега, поселения, города, порты и корабли. Уходя в его пучины, они уходили в безмолвие. Однако в силу природно-климатических и геологических особенностей региона безмолвие затонувших античных па­мятников в Черном море обещает стать более информатив­ным, чем красноречие подводных шедевров в Средиземно­морье. Почему?

Во-первых, потому, считают океанологи и гидрографы, что соленость Черного моря является вдвое меньшей, чем Средиземного. А это предполагает наличие благоприятных условий для залегания и сохранности археологических па­мятников в толще морских вод. Во-вторых, Черное море вдвое глубже Средиземного, а микрофауна его донной части образует идеальные условия для безопасности и сохранения в первоначальном виде мест античных кораблекрушений. Дело в том, что ниже отметки 600 м в морской воде полностью отсутствует вытесненный сероводородом кислород и, следовательно, отсутствует сре­да, способная разрушить материальные объекты любого происхождения и из любого, даже не очень прочного, ма­териала.

Наблюдения, проводившиеся русскими биологами, их ту­рецкими и американскими коллегами, показали, что мертвые птицы, дельфины и рыба, находившие последнее пристани­ще на морском дне, сохранялись в силу господства серово­дородной среды в первоначальном виде.

Северное Причерноморье, население Кавказского побе­режья в античную эпоху находились в очень тесных связях со странами Средиземного моря. Рыбные богатства Понта, по мнению римского ученого Плиния, обусловили не только одну из причин проникновения греков в Понт, но и с учетом миграций идущего на нерест морского тунца — саму протя­женность основных морских путей в его акватории. Соблаз­нительной приманкой, особенно для купцов, являлись залежи полезных ископаемых припонтийской зоны. Месторожде­ния металлов, запасы корабельного леса, сельскохозяйствен­ные и охотничьи угодья, зерно, которое в изобилии выращи­валось автохтонным населением или доставлялось к побе­режьям из глубин материков, — все это при умелом подхо­де предоставляло возможности для безбедной жизни сво­бодного гражданина. Начиная со второй половины VII в. до н. э., здесь возни­кают первые поселки греческих выселенцев, самым древней­шим из которых является располагавшаяся против совместного устья Борисфена - Гинаписа Борисфенида, основанная купцами в 647 году до н. э., следы которой обнаружены на острове Березань.

В VI в. до н. э. 90 колоний ионийцев на берегах Понта основал малоазийский город Милет. В дальнейшем они сы­грали значительную роль в истории юга нашей страны (например, города Боспорского царства). В последней четвер­ти V в. до н. э. на берегах Гераклейского полуострова был основан Херсонес — важный после Гераклеи и Каллатиса дорический полис Причерноморья. А затем колонизация во­зобновлялась неоднократно, но уже городами Причерно­морья, постепенно охватывая не только прибрежную зону, но и внутренние районы.

Греки, как правило, тщательно подбирали места для строительства новых городов. Сначала их посещали отдель­ные корабли, потом устанавливались спорадические связи с местным населением (если таковое было), и только при на­личии полной информации о характере местности и ее воз­можностей приступали к хозяйственному освоению террито­рии, на которой позже возникали настоящие города, ни в чем не уступавшие по уровню развития своим метрополиям. В Понт и из него непрерывным потоком шли корабли, груженные вином, оливковым маслом, заготовками метал­лов, тканями, книгами, домашними животными, пшеницей, рыбой, мехами, людьми. Многие из них разграблялись понтийскими пиратами, погибали, застигнутые штормами, или наскакивали па подводные рифы в проливах. Воды Понта, начиная с 436—433 годов до н. э., стали ареной военного соперничества и противоборства за талассократию между Афинами, Гераклеей Понтийской, Синопой и Боспорским царством. В морских сражениях погибали и тонули устарев­шие образцы морской техники, сохранявшиеся на морском дне, если древние водолазы не успевали разобрать их по бревнышку: дерево имело стратегическое значение и пото­му ценилось, корабельное же в особенности.

Сообщения о гибели судов содержатся в произведениях античных авторов, писавших о Понте. Например, сохрани­лись документы о споре Демосфена и Исократа о при­чине гибели грузового корабля на пути из Пантикапея в Фео­досию (капитана и судовладельца обвиняли в преднамерен­ном затоплении корабля). Благодаря Тациту, мы знаем о гибели римских кораблей у Трапезунда и берегов Таврикии в 69—67 годах до н. э. О морских трагедиях сообщают надпи­си греческих некрополей Северного Причерноморья, в частности, в честь Гликариона из Пантикапея (II век до н.э.). На­конец, о них напоминает само море, выбрасывая на берег то детали судовой оснастки, то якоря, то прекрасные произве­дения художественной вазописи и скульптуры. Одним словом, Черное море представляет собой идеаль­ный объект для подводных археологических исследований. Это обстоятельство было осознано в начале прошлого ве­ка. Во всяком случае, первые наблюдения над памятниками, затопленными морем, начинались одновременно с раскопка­ми античных городов Северного Причерноморья.

В 1823 году в водах Керченского пролива (древний Боспор Киммерийский) на глубине нескольких метров А. П. Аштик обнаружил шесть мраморных колонн, свидетельство­вавших о нахождении на морском дне части территории сто­лицы Боспорского царства — Пантикапея.

На противоположном его берегу, в южной части Таман­ского залива, расположена основанная в 540 году до н. э. Фанагория. В 1827 году здесь с морского дна были извле­чены две большие статуи львов, украшавшие когда-то вход в гавань этого города. Здесь же выявили и другой подарок моря — кувшинчик с деньгами, принадлежавшими в V в. до н. э. жителю другого боспорского города — Нимфея. На морском дне четко прослеживались подводные кварталы Фанагории, которые Ф. Жиль, обследовавший их, принял за остатки разрушенного мола.

Частичное затопление античной Ольвии было зафиксиро­вано тогда же. Описывая древности города, П. И. Кеппен указывал: «...жители здешние утверждают, будто бы в вер­бовую погоду, и особливо при северо-западном ветре, когда вода отступает от берега, видим бывает еще мост, у коего не­когда приставали корабли, они прибавляют к сему и то, будто бы пристань для прочности была залита свинцом».

Задавшийся целью поставить дело археологического изучения российских древностей на научную основу, граф А. С. Уваров, лично занявшийся топографической съемкой Ольвии, пришел к выводу, что ее прибрежная часть находится под водою Бугского лимана. «Волны — писал он, — беспрепятственно подмывая берег, обрушивают его и постепенно суживают площадь». В 10 м от берега археолог обнаружил множество широких каменных плит, связанных между собой железными скобами, припаянными свинцом.

Современник А. С. Уварова, Ф. К. Брун, также принимавший участие в исследованиях ольвийского городища, обнаружил, по его словам, лестницу, ведущую из верхнего города к порту и скрывавшуюся под водой на протяжении 3-4 метров. В глубине лимана параллельно берегу проступали очертания какой-то каменной постройки. Вывод ученых был однознач­ным; на его дне покоятся остатки античной гавани. Облом­ки чернолаковой и краснофигурной керамики, фрагменты остродонных амфор, разбросы мелких и крупных камней, сви­детельства античных авторов — все это в совокупности ри­совало в воображении ученых картины внезапной гибели грузовых торговых кораблей и залегания остатков их гру­зов в ее акватории.

Позднее этому обстоятельству уделял особое внимание патриарх отечественной классической археологии и первый исследователь Ольвии Б. В. Фармаковский. Систематические и планомерные раскопки убеждали археолога в том, что под­водные скопления строительных остатков есть не что иное, как затопленная водами лимана часть нижнего города.

Во времена Крымской войны на дне Балаклавской бух­ты, неподалеку от Севастополя, затонуло британское судно «Принц». Легенда, сложившаяся вокруг него позднее, повест­вовала о нахождении на его борту груза золотых монет — жалованья, предназначенного английским войскам, осаждав­шим в 1854—1856 годах город. Это обстоятельство открыло историю изучения памятников морских кораблекрушений с использованием водолазного снаряжения в нашей стране. Однако раскопки были безуспешными. Итальянские и япон­ские водолазы не нашли ни «Черного Принца», ни золота. И все-таки 90-е годы XIX в. вошли в историю отечественной подводной археологии как первый опыт ведения целенаправ­ленного поиска памятников материальной культуры на дне моря.

Начало было положено. Поиск подводных античных памятников между тем про­должался, остатки грузов затонувших кораблей, отдельные амфоры вылавливались рыбаками, поднимались с морского дна при строительных работах, выбрасывались во время шторма на берег морской волной.

В 1894 году во время очистных работ, производившихся в Феодосийской гавани, на глубине 12 м были открыты ос­татки древнего мола, от которого уцелело около 4000 нижних частей сосновых свай, зарытых в ил. Их ряды тянулись по направлениям, образующим тупой угол, а вдоль каждого из рядов громоздились горы камней и обломки керамики. На рубеже XIX—XX вв. в 100 м от мыса Ай-Тодор (древний Криу-Метпон — «Бараний лоб») на глубине 8 метров в сетях рыбаков оказались фрагменты чернолаковой керамики, аттической и малоазийской посуды, обломки мегарских чашек с накладным орнаментом. Их обнаружение было весь­ма показательным: с середины V в. до н. э. этот мыс был самой северной точкой освоенного греческими мореплавате­лями кратчайшего морского пути через Черное море. На­ходки свидетельствовали, что не всегда плавание по этому маршруту заканчивалось благополучно. Поиск, однако, про­должения не имел.

В 1905 году в той части Феодосийской бухты, которую обрамлял древний мол, состоялись первые исследовании с использованием водолазов под руководством Л. П. Колли. Поиск увенчался успехом: со дна моря были подняты 15 больших амфор римского времени, явившиеся косвенным подтверждением принадлежности мола к античной эпохе. Аналогичного рода исследования проводились любителя­ми древностей на дне Таганрогского залива, где было выяв­лено скопление родосско-ионийской керамики, свидетельство­вавшей о ее принадлежности культурному слою затопленно­го городища, а также на кавказском побережье, где усилен­ной атаке местных жителей и археологов-краеведов подвер­гались памятники, относимые к подводной Диоскурии.

После Октябрьской революции и организации в 1919 го­ду государственной Академии истории материальной куль­туры исследование археологических памятников на дне мо­ря, хотя и не стало предметом первоочередного внимания, тем не менее, постоянно имелось в виду. Это и понятно. Ведь в составе ГАИМК работали такие крупные полевые архео­логи, как Б. В. Фармаковский, А. А. Миллер, принимавший участие в поисках подводной Диоскурии, А. Ф. Ферсман, ко­торый, не являясь гуманитарием, отчетливо осознавал воз­можности Черного моря как музея реставрированных памят­ников материальной культуры. Молодые ученые, пришед­шие в Академию после революции, вели в этом направлении значительную подготовительную работу, о чем свидетельст­вует создание во второй половине 20-х годов специализиро­ванной научно-исследовательской группы по изучению исто­рии античного морского транспорта во главе с К. М. Коло­бовой. Практические действия, направленные на разверты­вание подводно-археологических изысканий, предпринимали и ученые Государственного Эрмитажа, директором которого в 30-е годы был Р. А. Орбели. Не оставались в стороне и археологи, ведущие раскопки на территории античных горо­дов Северного Причерноморья, в частности К. Э. Гриневич. Определенное участие в организации работ на дне моря приняло и молодое советское государство. 17 декабря 1923 года в структуре ОГПУ была организована «Экспедиция подводных работ особого назначения». Ее штат состоял из 58 водолазов-профессионалов, а на вооружении находилось спасательное судно — монитор «Кубанец». В задачу ЭПРОНа входили вопросы организации поиска, обнаруже­ния и подъема обломков затонувших кораблей (страна нуж­далась в металле), подводных драгоценных кладов и золо­та, хранившегося в их трюмах (страна нуждалась в валю­те), извлечения малопострадавших, затопленных в 1918 году в Новороссийской бухте кораблей, которые после соответст­вующих восстановительных работ и реконструкции пополни­ли бы Военно-морские силы республики (страна остро нуж­далась во флоте).

За десять лет напряженной работы эпроновцы подняли па поверхность 110 кораблей, из которых 76 встали через некоторое время в боевой строй. Среди них известная чита­телю по повести А. Рыбакова «Императрица Мария» — лин­кор водоизмещением 22 000 т, оснащенный толстой листовой броней и мощной артиллерией.

Эти работы не прошли даром. Водолазы приобрели необ­ходимые навыки, адаптировались к влиянию декомпрессии на больших глубинах. А это, в свою очередь, принесло боль­шую пользу и исследованию античных памятников на дне Черного моря.

В 1923 году, составляя план Херсонеса, Л. А. Моисеев выступ степы у западного берега Карантинной бухты при­нял за остатки мола и нанес на чертеж в качестве одного из важнейших археологических объектов. Нужно заметить, что к этому времени, опираясь на свидетельства греческого географа Страбона, ученые долго и безуспешно пытались обнаружить древнее поселение, существовавшее в VI—сере­дине V вв. до н.э. и предшествовавшее Хероонесу, основан­ному греками в 422 году до н. э.

И тогда профессор К. Э. Гриневич решился пригласить водолазов ЭПРОНа и с их помощью обследовать дно Ба­лаклавской бухты на предмет обнаружения «Страбонова Херсонеса». В состав экспедиции вошли историки, археоло­ги, геологи. Начавшиеся летом 1930 года подводные исследования ока­зались самыми курьезными за всю историю подводно-ар­хеологических исследований в Северном Причерноморье. Де­ло в том, что руководитель экспедиции был настолько увлечен идеей обнаружения подводного города, что принимал на веру самые невероятные сообщения водолазов. Установлен­ная ученым система вознаграждения — бутылка водки за обстоятельный рассказ об увиденном — сыграла злую шут­ку. Не жалея разубеждать К. Э. Гриневича, водолазы на­пропалую «уточняли» гипотезы археолога: они перечисляли направления улиц, очерчивали систему расположения квар­талов, рассказывали об оборонительных башнях и стенах, городской круглой площади...

Их свидетельства взволновали участников экспедиции. Спешно пройдя курс водолазного дела, на морское дно спус­тились специалисты — археологи и геологи. Затем к ним присоединились кинооператоры, снимавшие по заказу Херсонесского музея документальный фильм «Город на дне моря». Довольно скоро между археологами и геологами обнаружи­лись непримиримые разногласия; там, где первые видели стены, вторые усматривали беспорядочное нагромождение обработанных морем камней; там, где воображение архео­логов рисовало местоположение круглой площади города, геологи видели огромный пласт ракушечника...

Пессимистические оценки геологов не воспринимались. Карта лабиринтов, стен, башен и даже скверов (?!) зато­нувшего города постоянно уточнялась К. Э. Гриневичем. Ученый ликовал: редко кому удавалось быть автором столь феноменального открытия. На экраны страны вышел фильм о раскопках подводных кварталов Херсонеса, газеты и жур­налы сообщили о них как об очередной мирового значения археологической сенсации! Через 25 лет, когда дно в районе Херсонеского мыса было обследовано с помощью аквалангистов, никакого зато­нувшего города просто не нашли. Подводный город оказал­ся обыкновенной игрой природы, гипертрофированной и вы­званной к реальности силой человеческого воображения. Впрочем, исход, и значение работ под руководством К. Э. Грииевича стали ясными сразу по окончании работ: с мор­ского дна не удалось извлечь ни одного античного предмета, как ни старались исследователи их обнаружить. Несмотря на неудачу, комплексность экспедиции, наце­ленность на изучение массового памятника, использование водолазной техники и киносъемки, обучение водолазному делу археологов — все это внесло свою лепту в развитие отечественной археологии моря. То что искал К Э. Гриневич, оказалось гораздо ближе — на дне Карантинной бухты. В 1937 году обратившийся к подводно-археологическим исследованиям Р.А. Орбели с помощью водолазов ЭПРОНа обследовал Карантинную бух­ту, результатом чего стало открытие действительных, а не мнимых строительных остатков Херсонеса. «Мы установи­ли, — писал ученый, — где была древняя Херсонесская га­вань — против башни Зенона, против городской стены, про­тив ворот в Херсонесской бухте». Вывод знаменитого учено­го впоследствии не только нашел подтверждение, но и был детализирован.

В том же году украинский школьник на дне Буга обнару­жил древний челн. Мальчик знал, что неподалеку от его родного села Сабатиновки произошла битва между запорож­скими казаками и турками, в результате которой множество их судов затонуло в водах реки. О находке школьника ста­ло известно Р. А. Орбели. В это время ученый довольно серь­езно готовился к организации подводных работ с использо­ванием водолазов — он работал над книгой, посвященной истории водолазного дела.

Профессор прибыл в Сабатиновку с командой водолазов. Древний челн, вырубленный из монолитного дубового ствола, был поднят на поверхность. Анализ древесины показал, что он затонул в V в. до н. э. А осмотр его внешних сторон ука­зал на то, что лодка-долбленка прибыла в Сабатиновку из верховьев реки — об этом свидетельствовали многочислен­ные «раны» ее корпуса, нанесенные порогами. Внутренняя часть была выжжена, после чего подправлена долблением. К сожалению, речные воды безвозвратно унесли содержимое дубового челна в море. Но и без этого исследователям ста­ло ясно, что было предшественником легендарных запорож­ских «дубков», неоднократно использовавшихся казаками, в том числе и для осады Константинополя!

Исследования у Сабатиновки обусловили интерес Р. А. Орбели к региону северо-западного Причерноморья, и в част­ности к Ольвии, где ученый попытался произвести система­тические и планомерные работы. В сентябре 1937 года группа водолазов прибыла в село Парутино. В их распоряжении было и техническое приспо­собление — грунтосос, предназначенный для очистки подводных кварталов от ила и наслоении дна лимана. Планы были грандиозные: подтвердить или опровергнуть мнение о наличии затопленного порта. Однако штормовая погода помешала их реализации. И все-таки за два дня работ (ровно столько продолжались исследования) удалось установить главное. «...Нижний город, — подводил итоги Р. А. Орбели, — ополз. Не осел, а ополз! Оползла с ним и набережная. Предпола­гаемая квадратура ее 11 100 м2...». По мнению ученого, на­бережная, уходившая в лиман на расстояние 10 м, закан­чивалась хорошо просматриваемыми причалами.

Выводы ученого оказались вновь поспешными. «Глаза» и «руки» Р. А. Орбели предоставляли в его распоряжение не­точную информацию, которую неспециалист в археологии вынужден был принимать на веру. По существу, единствен­ной находкой на дне лимана стало изъятие из ила трех Гераклейских амфор III в. до н. э.

Работы Р. А. Орбели были последними в ряду эпизоди­ческих подводных исследований, проводившихся в нашей стране в довоенный период.

Только через 12 лет после окончания Великой Отечест­венной войны археология моря как специальная дисциплина получила прописку в Институте археологии АН СССР. Яд­ром группы аквалангистов-археологов стал созданный по инициативе старейшины советской археологии античности профессора В. Д. Блаватского студенческий кружок кафед­ры археологии и истории древнего мира МГУ. В его составе был подготовлен первый профессиональный подводный ар­хеолог страны, бывший матрос-водолаз, а тогда студент-вечерник Б. Г. Петерс. Вскоре водолазное дело освоили еще

несколько студентов, в частности Г. А. Кошеленко, В. И. Кузищин, Ю. А. Савельев, которые под руководством учителя провели первые рекогносцировочные исследования на дне Керченского пролива около мыс. Чушка и Тузлы, а также в районах, прилегающих к античным городам Нимфее и Пантикапею.

С 1958 года начались ежегодные подводно-археологические изыскания, главной задачей которых стало изучение античных городов, точнее, их кварталов, затопленных морем. В результате обследования дна Таманского залива архе­ологи сумели составить план залегающих на его дне север­ных кварталов Фанагорни — города, который был метропо­лией других «азиатских» поселений Боспорского царства. Поднятый со дна материал состоял из многочисленных фрагментов античной керамики, в особенности остродонных амфор боспорских керамических центров. По скоплениям камней и развалам продольных сооружений до 14 м шириной было установлено, что на дне залива в 220—240 м от бере­га находились остатки оборонительных стен города, возведенных, как показали керамические находки (амфоры Самоса, Клазомен и Халкиды), очевидно, в последней четверти V века до нашей эры. Было выявлено, что строительные остатки находились под водой на глубине 2—3 м. Обратили внимание и на перепады глубин в акватории залива, возраставшие на 1 м, примерно, на каждые 100 м. За пределами площади, занятой каменны­ми грядами и скоплениями керамики, дно резко понижалось. Подтверждением этого наблюдения выступала и разная плотность грунта, обусловленная сочетанием культурных напластований городских кварталов с естественной поверх­ностью морского дна. Последнее позволило установить, что площадь подводных кварталов составляет 15 га, а общая площадь города — 50 га. Это значительно изменило имев­шиеся представления как о величине города, так и о коли­честве его населения.

И все-таки у участников раскопок осталась неудовлетво­ренность: подводные скопления камней могли быть случай­ными, а датирующие материалы (керамика, обломки амфор) могли вообще не иметь никакого отношения к городу. Вот почему в 1959 году решено было не просто продолжить обследование, а приступить к настоящим подводным рас­копкам.

Граница раскопа была выделена затопленной деревянной квадратной рамой 4x4 м, которая облегчала как производ­ство самих работ, так и последующие обмеры. Для удаления ила и отложении морского дна археологи использовали зем­лесосную машину. Двойная металлическая сетка, закреплен­ная на конце трубопровода, позволяла собирать мельчайшие находки, хотя и создавала определенные неудобства для ра­ботающих с ней аквалангистов — ухудшала видимость.

На глубине около 2 м раскопки велись вручную — кир­кой и заступом, также вручную выбирались более крупные находки — отдельные камни и обломки керамики. Только на глубине больше 1 м стал использоваться землесос. Но тут археологов подстерегала другая опасность: после метровой отметки борта раскопа стали оплывать и разваливаться. Как быть? Выход нашли: стенки раскопа укрепили дощатой опа­лубкой. Теперь можно было безбоязненно вводить в него трубу землесоса и с его помощью удалять разжиженный грунт, песок, ил, освобождая от них предметы материальной культуры, которые, поступая по трубопроводу на грохот, выбирались археологами оттуда послойно. Такой способ поз­волял сформировать представление о стратиграфии культур­ных напластований. В сопоставлении со стратиграфией стенок раскопа это исключало всякую случайность в интерпре­тации подъемного материала.

Раскопки оказались довольно информативными. Верхний слой состоял из желтого намывного песка, в котором преоб­ладали обломки родосско-понтйских сосудов V в. до н. э.: гидрий, канфаров, лекан и др. Этот слой наложился на ос­татки булыжной мостовой II в. до н. э., под которыми шли еще два слоя, различавшиеся как по цвету, так и по содер­жанию. Верхняя половина включала обломки чернолаковой посуды, остродонных амфор IV—II вв. до н. э. Нижний ее горизонт, как и в предшествующем случае, подстилался бу­лыжной мостовой. Нижняя половина содержала обломки остродонных ам­фор V—III вв. до н. э., сопровождаемых фрагментами серо-глиняной фиалы и боспорского калиптера. Она также име­ла под собой развал мостовой из крупного булыжника, рас­положенного прямо на материке.

В ходе раскопок стало ясно, что состав культурных на­пластований на морском дне имеет несколько иной харак­тер формирования по сравнению с наземными памятниками. Переотложенность материальных объектов, особенно датиру­ющих материалов, и одновременно их исключительность яв­ляются характерной особенностью подводного археологиче­ского памятника. Подъемный материал засвидетельствовал, что в VI—V вв. до н. э. Фанагория занимала значительно меньшую площадь, чем в IV—III вв. до нашей эры, и располага­лась на расстоянии не менее чем 180—185 м от современ­ной береговой линии. Наконец, выявление остатков камен­ной мостовой, лежащих на глубине 3—3,2 м ниже современ­ного уровня моря, позволило сделать вывод, что за послед­ние 2200 лет уровень моря в Таманском заливе поднялся почти на 4 м.

Трансгрессия Черного моря подточила также обрывистый берег, на котором в древности располагалась Гермонасса, которую, согласно преданию, основали ионийцы, возглавля­емые Гермоном. Впрочем, существует и другая версия: Гермонасса носит имя жены лесбосца, гражданина Митилены Семандра, высадившегося на берегах Тамани в первой по­ловине VI в. до н. э. Часть кварталов города оказалась на дне залива. В 1959 году в результате небольших рекогносцировочных исследова­ний удалось извлечь на поверхность фрагменты родосско-йонийской посуды (килик, ритон), подтвердившие дату ос­нования города. В 1960 году круг подводно-археологических исследований значительно расширился: разведки проводились в различ­ных частях Азовского и Черного морей. Однако самые ре­зультативные из них имели место в Таганрогском заливе и на дне Карантинной бухты в Севастополе.

В Таганрогской бухте были обнаружены остатки древнего поселения, Оно было нанесено на план. К сожалению, подъ­емный материал оказался невыразительным: несколько мел­ких фрагментов родосской керамики. Однако это не испор­тило настроения Б. Д. Блаватскому. Опираясь на обнаружен­ные ранее на морском дне обломки понтийских судов с ор­наментом в виде полос и волнистых линий, амфор с широкими красными поясками и, главное, родосского килика с изображением птицы в позднегеометрическом стиле, ученый уверенно установил время существования открытого посел­ка — вторая половина VII в. до н. э.

Особенно бурный период развития поселок переживал в VI в. до н. э. Об этом свидетельствовало преобладание об­ломков «поясных» амфор. Поселение было небольших раз­меров и находилось на пути к Елисаветипскому городищу. Последнее позволило высказать предположение о том, что памятник на дне Таганрогской бухты был промежуточной стоянкой греческих кораблей, конечным пунктом маршрута которых являлось устье Танаиса.

В том же году экспедиция В. Д. Блаватского перебазиро­валась в Херсонес, восточная окраина которого находилась па берегу Карантинной бухты. На ее дне археологи обследо­вали развалы древних каменных сооружений, произвели их зарисовку, подняли па поверхность обломки античных и средневековых амфор. Оказалось, что подводные кварталы отстоят от оборонительных стен города на 60 м.

Удалив с помощью землесоса грязь и наслоения, ученые познакомились с бытовой обстановкой одного из строений. Обломки амфор, пифосов, простой посуды и черепицы III—II веков до н. э., преобладание продукции Синопы и Гераклеи засвидетельствовали ориентацию внешней политики Херсонесского государства, а также то, что южнопричерноморские товары в этот период не испытывали никакой конкуренции. Их огромные скопления поставили В. Д. Блаватского в ту­пик: как объяснить их происхождение. «Скорее всего, — решил археолог, — они представляют собой остатки сильно поврежденных грузов затонувших кораблей, которые и после гибели многократно испытывали сильное повреждение при сильных штормах». Догадка подтвердилась: летом 1962 года ленинградские аквалангисты под руководством С. Ф. Стржелецкого уста­новили, что обследованный экспедицией В. Д. Блаватского участок — древний порт Херсонеса.

Древнейшей на территории Северного Причерноморья колонией греков была Борисфенида, основанная, по данным Евсевия, в 647 году до н. э. Следы этого греческого посе­ления были обнаружены на острове Березань. Были раско­паны жилища, остатки рыбозасолочных цистерн и мастер­ские ремесленников. Археологи обратили внимание на иден­тичность импортной керамики Березани и керамики Истрии и Навкратиса. Это позволило предположить, что на Березани, в Истрии и Навкратисе и последней четверти VII в. до н. э. активно действовала одна и та же группа купцов Родоса н Коринфа, стремившаяся освоить внутренние рай­оны скифской лесостепи.

Поселение было открыто в 80-х годах прошлого века. Од­нако первые разведочные работы под водой были проведе­ны лишь спустя 100 лет. Усилиями археологов-аквалангистов было выявлено множество скоплений керамики архаической, классической и эллинистическо-римской эпохи. Находки предметов варварского происхождения на значительном расстоянии от острова дали основание для суждений о на­личии местного мореплавания и рыболовства, а заодно и помогли уяснить, что греческое поселение возникло не на пустом месте.

Останков корабля около острова Березань обнаружено не было. Однако это не значит, что мореплавание в этом районе было безопасным: надписи Ольвии и сообщения позднеэллинистических авторов в полном согласии друг с другом свидетельствуют: этот остров был излюбленным объектом нападения понтийских пиратов и одновременно их базой.

В 1961 году большая экспедиция Института археологии АН СССР под руководством В. Д. Блаватского приступила к работам на дне Днепро-Бугского лимана, на берегах кото­рого выселенцами с Березами совместно с новыми волнами колонистов из Милета была основана в VI в. до н. э. древне­греческая колония Ольвия. В ходе этих работ был составлен план микрорельефа той части лимана, которая примыкала к городищу, а некоторые участки были подвергнуты визу­ально-рекогносцировочному обследованию.

Аквалангисты обмерили и изучили каменную платформу, которую до революции принимали за остатки портовой части и мола. Ее размеры—75х29 м, а над поверхностью дна лимана она возвышалась на 0,40 метра. Оказалось, что платформа представляла собой развал, состоявший из многих десятков каменных блоков. На поверхности ее и при зачистках обна­ружены фрагменты античной керамики, в том числе гераклейских, фасосских и косских амфор IV—III вв. до н. э. и синопской черепицы эллинистического времени. К западу и юго-западу были выявлены еще две платфор­мы. Блоки, из которых они состояли, были расположены неравномерно, составляя несколько различных по величине групп.

Остатков мраморных колонн, фризов, скульптуры на этот раз выявлено не было. Вопрос о назначении платформ ос­тался открытым.

Основным результатом исследований стало установление протяжения затопленной части Ольвии — на 200 м от ны­нешней береговой линии — и относительно крутого пониже­ния дна лимана — на расстоянии 230 м. Подводя итоги, В. Д. Блаватский писал: «Подводная часть Ольвии представ­ляет собой сложное явление, сложившееся в результате не только подъема уровня воды в лимане и размывов культур­ных напластований, но также и наносов песка, особенно против северной части городища».

В 1962 году работы распространились на акваторию Дне­стровского лимана; они выявили оседание размытого антич­ного города Тиры на его дно. Однако работать на дне лимана было чрезвычайно сложно: лежащие на дне объекты по­крыты толстым слоем наносного песка, что затрудняло их выявление (археологи применяли специальные штыри-щупы), и, к тому же, на дне лиманов очень плохая видимость как из-за суспензии, образуемой малейшим волнением дон­ной части, так и «цветения» планктона в июле—августе, сокращающих обзор на 15—20 см. Поэтому вскоре исследо­вания были прекращены. Таким образом, вместо археологических и исторических проблем перед учеными встала чисто техническая проблема обнаружения и исследования памятников материальной культуры на дне лиманов.

Поиск подводных памятников, между тем, продолжался. Однако удачных находок все не было. Наконец, в сезоне 1962—1903 годов повезло ленинградским аквалангистам. На дне Карантинной бухты, продолжая обследование «подвод­ного Херсонеса», они обнаружили 12 мраморных и известня­ковых колони античного времени. Археологи воспряли ду­хом: вот она — удача!.. Однако возникшая было надежда оказалось преждевременной: все колонны — мраморные, известняковые, деревянные - лежали плотными рядами. Торцы их имели ровную линию, а их ряды перекрывали ка­менные блоки. С юго-востока к ним примыкали остатки 13 горизонтальных плах и свай, вбитых в морское дно и отсто­явших от него на 0,05—0,29 см. Скопление колонн и свай имело правильные формы и образовывало единый комплекс. Но это не было остатком причалов, доков, других соору­жений античного порта Херсонеса. Назначение строений бы­ло более обыденным — они оказались затопленными морем средневековыми оборонительными башнями Херсона-Корсуни византийской эпохи, на постройку которых использова­лись разрушаемые для этих целей здании и храмы антично­го времени. Установить этот факт удалось в 1965 году, когда к подводным исследованиям Херсонеса обратился будущий профессор Харьковского университета, а тогда еще никому не известный кандидат наук В. И. Кадеев.

Из греческих колоний Северного Причерноморья более всего были связаны с морем Пантикапей и Херсонес. Не раз археологи находили на территории Боспора надгробия и по­священия морякам с изображением корабля. Античные исто­рики свидетельствовали о том, что в VI в. до н. э. Боспор развернул широкую торговую деятельность по снабжению Аттики хлебом. Порт Феодосия вмещал до 100 морских ко­раблей, в доках Пантикапея могли одновременно строиться и находиться на ремонте 30 судов. Бухты и гавани Херсонеса были самыми удобными и безопасными во всем Причер­номорье. Тем не менее, кораблекрушения случались и там.

И вот в январе 1964 года во время подводных разведок у побережья Гераклейского полуострова, около Донузлава, был обнаружен первый в археологии Понта Эвксинского па­мятник античного кораблекрушения. Работы велись в от­крытом море на расстоянии 140—180 м от берега, причем об­следуемая площадь составила 7000 м2. Для раскопок памят­ника были привлечены землесосы, установленные на специ­альной барже, подтянутой к месту раскопок. Комплексное использование техники и аквалангистов под контролем про­фессиональных археологов позволило максимально подробно обследовать не только сам памятник, но и примыкающие к нему поверхности морского дна.

В результате со дна моря были подняты разбросанные на пространстве около 140 м в длину и 90 м в ширину до­вольно многочисленные и разнообразные остатки древнего кораблекрушения. От самого корабля, как и от перевозимого им груза, мало что сохранилось. Тем не менее, из-под обломков многочисленных амфор удалось извлечь остатки одного шпангоута и несколько фрагментов досок бортовой обшивки, бронзовые гвозди размером 25,8 см, куски литого свинца, сильно скомканные, окислившиеся и имевшие рваные очер­тания.

Были подняты на поверхность и куски песчаника, при разломе которого археологи обнаружили топор корабельного плотника, металлическая часть которого была разрушена коррозией. С помощью слепка удалось установить типологи­ческое родство этого «топорика» своему собрату из корабле­крушения I в. до н. э. у берегов Монако, исследованного группой Ж- И. Кусто.

Кроме того, со дна моря было поднято 20 крупных гераклейских амфор с клеймами IV в. до н. э., куски синопской черепицы того же времени, блюда для рыб, остатки киликов и канфаров, происходивших из мастерских Византия и Кал-латиса. Стенки некоторых судов были украшены наклад­ным орнаментом из розовой глины, что указывало на их мегарское происхождение и время — начало III в. до нашей эры.

В непосредственной близости от скопления этой керамики Б. Г. Петерсу посчастливилось выявить как родосско-ионийскую архаического периода, так и остродонно-красноглиняную римскую керамику. Находка последней удивления не вызывала: римский флот базировался в Херсонесе, а его корабли «Сагитта» и «Глория Романорум» держали под контролем побережье северо-западного Крыма, оказывая противодействие пиратам-сатархам.

К сожалению, развал керамических сосудов, не имевший формы, не позволил замерить величину корабля, выяснить его главные узлы и детали оснастки. Зато удалось устано­вить, что груз принадлежал разным купцам. Об этом свидетельствовали амфорные клейма с именами пяти поставщиков, из которых удалось прочитать полностью только два — корабль в IV—III вв. до н. э. зафрахтовали Хион и Эгопида (?!). Здесь мы встречаемся с первым упоминанием о торговой компании Причерноморья, во главе которой стояла женщина.

Совокупность данных позволила Б. Г. Петерсу и В. Д. Блаватскому довольно точно датировать кораблекрушение концом IV — началом III в. до н. э. Причину гибели судна объяснить исследователям не удалось. Возможно, оно под­верглось ограблению пиратами {малое количество целых ам­фор) или развалилось во время шторма. В пользу этого свидетельствует обилие цинковых остатков металлических листов, служивших, очевидно, в качестве балласта. Если это так, то корабль, затонувший у Донузлава, имел плоское днище!

Судно погибло на неглубоком месте, что повлияло на его судьбу: определило характер залегания на морском дне и повлекло сильное разрушение, разброс, а также исчезновение деревянных частей корпуса и основной массы груза. Более крупного открытия, чем Донузлавское кораблекру­шение, до сих пор в подводно-археологических исследовани­ях нашей страны лет. Интерес представляет лишь обнаружение в 1962 году на дне левого притока Днепра реки Супой древнегреческой лодки-скафы с грузом бронзовых изделий и сосудов греческо­го производства V в. до н. э.

Почему же Поит Эвксинский не подарил археологам бо­лее ярких памятников из своих подводных кладовых?

В объяснении сложившейся ситуации, как говорится, воз­можны варианты. Затрудняет выявление таких памятников отсутствие координации в исследованиях подводных отрядов археологических экспедиций, ведущих ежегодные раскопки античных центров на юге страны; не создан до сих пор центр подводной археологии, в компетенции которого было бы решение организационных вопросов (напомним: за рубе­жом такой орган существует с 1972 года — Международный центр археологии кораблей и подводно-археологических ис­следований); не разработана и не принята к исполнению комплексная программа по изучению Черного моря, вклю­чая и археологические исследования в его акватории.

Особую статью составляют трудности, связанные с при­родой моря и особенностями его континентального шельфа. К этому следует добавить, что крымское и кавказское побе­режья в античную эпоху имели рельеф, мало удобный для древнего мореплавания. Береговая линия обладала считан­ным числом глубоко входящих в сушу бухт и выступающих в море мысов. Не было в Черном море и того количества островов, как в Эгейском. Все это вместе взятое чрезвычайно затрудняло морскую навигацию в его акватории. Если учесть и нередкие жесткие штормы, особенно в северной части по­бережья Кавказа, и глубоководность основного фарватера, то станет ясным, что греческие и варварские корабли, застиг­нутые непогодой, не могли быстро укрыться в гавани или в заливе, спрятаться за выступающий мыс или остров, благо­получно отстояться на якоре в безопасном отдалении от бе­рега.

Вполне естественно, что многие из них погибали, покрывали своими останками морское дно или усеивали берега. В результате дальнейших процессов, связанных с разруши­тельной работой моря и деятельностью человека (пиратство, извлечение остатков грузов с использованием ныряльщиков, собирание трофеев после морских баталий и т. д.), следы былых кораблекрушений или сильно деформировались, или вовсе исчезали бесследно.

Собственно, этим объясняется то, почему отечественные археологи сосредоточили свой поиск в акватории античных гаваней, где вероятность обнаружения памятников древних кораблекрушений является, несомненно, большей. В этом убеждают и свидетельства античных авторов. Так, Страбон называл крупными гаванями Танаис, Фанагорию, Синдскую гавань, Баты, Диоскурию, Фазис. Псевдо-Арриан, лично по­бывавший на Черном море, составивший его лоцию, указыва­ет на Фазис, Диоскурию, Киммерик, Феодосию, Пантикапей, Истрию и т. д. Хорошими гаванями обладали Ольвия и Ти­ра. Целых три гавани имел Херсонес, а удобства города-порта на пути в Керкинитиду нашли отражение в его назва­нии — Калос Лимен — «Прекрасная гавань». Вот почему каж­дый полевой археологический сезон связан с поиском преж­де всего портовых сооружении, причалов, молов, доков и за­тонувших приморских кварталов античных городов.

Применение современных приборов разведки и обнару­жения археологических объектов на дне моря диктовалось несовершенством механического способа обследования и ви­зуальных наблюдений. Даже самый опытный подводник не может заметить повышения рельефа морского дна на каких-нибудь 10—12 см. Вспомним и те трудности, которые встава­ли перед аквалангистами, проводящими работы в мутной воде лиманов. Вот почему исследователи решили использовать прибор, находящийся на вооружении ВМС своих стран. Этим прибором оказался эхолот. Но его применение показа­ло: звуковой импульс, пройдя через толщу воды, не полно­стью отражается от морского дна, характер которого (твер­дость, мягкость) обусловливает к тому же погрешность при­бора за счет «грунтовых» отражений звука. А как быть, ес­ли требуется информация о стратиграфии не только памят­ника, но и слоя, его подстилающего?

Эту задачу разрешил ленинградский геофизик К. К. Шилик, в сфере научно-исследовательских интересов которого подводная археология прочно заняла прочное место, начиная с 1963 года. В 1964 году сотрудники руководимой им группы успешно испытали специально изготовленный для обследова­ния дна Днепра - Бугского лимана прибор, названный зву­ковым геолокатором (сокращенно ЗГЛ). Размещенный в специальной лодке (все приборы превышали 100 кг), аппарат позволил зондировать грунт на глубине до 15—20 м. Разре­шающая способность его давала возможность преодолевать любую толщу воды и устанавливать ее размеры с точностью до 5 см. Аппарат был оснащен специальным счетчиком, ве­дущим запись на электротермической бумаге, фиксирующей все, что попадает под воздействие звуковой волны. Иссле­дуя «портовый район» Ольвии, К. К. Шилик и его коллега Б. Г. Федоров с помощью ЗГЛ проложили 87 профилей длиной от 150 до 1500 м каждый, охватив площадь в 1,5 км.

Когда записи были расшифрованы, ученые испытали ра­достное удивление, ибо на дне лимана были выявлены ос­татки крепостной степы города. Она оказалась продолжени­ем оборонительных сооружений Ольвии по линии НГД (ниж­него города но разметке Б. В. Фармаковского). Более того, в течение последующих исследований с использованием ЗГЛ Ольвийской подводно-археологической экспедиции Института археологии АН УССР под руководством С. Д. Крыжицкого и К. К Шилика удалось обнаружить на дне лимана не потре­воженный культурный слой.

А произошло это так. В 1971 году при выяснении харак­тера объекта, известного как «пристань», археологи постави­ли своей задачей снять точный план контура пристани и найти следы, подтвердившие бы местонахождение гавани. На берегу был установлен специальный стол. На нем разместили теодолит, приборы и самих наблюдателей. Рей­ка и все подводное снаряжение находились в лодке, которая следовала за аквалангистом.

При определении границ «пристани» аквалангист двигал­ся короткими «галсами», выставляя на границах развала камней буйки, после уточнения положения которых начина­лась съемка: определялось расстояние до рейки, установлен­ной у буйка, и угол относительно берегового ориентира. Вы­сотные отметки брались нивелиром по той же рейке. Сопо­ставление чисто археологического «картографирования» с данными ЗГЛ позволило обнаружить скопления балластных корабельных камней, а под ними, когда с помощью помпы размыли два шурфа, «фрагментированную без следов окатанности» эллинистическую синопскую амфору. Она свидетельствовала о наличии непереотложенного куль­турного слоя. В 1974 году работы велись в районе юго-восточного края так называемой «пристани Кёппепа». Оказалось, что под ка­менными плитами ее площадки в серо-глиняном культурном слое равномерно распределились обломки клазомепских ам­фор V в. до н. э. и развалы продукции ольвийских керами­стов, относившиеся к IV—III вв. до н. э. Такая же керамика в большом количестве покрывала ог­ромное темное пятно, довольно отчетливо выделяющееся на сероглиняной и песочной поверхности дна лимана. Находи­лось оно на расстоянии 160—180 м от берега за восточным бортом завала из больших необработанных камней. Археоло­ги сконцентрировали свое внимание лишь на классификации подъемного массового материала. Между тем, сам характер памятника весьма симптоматичен. Во-первых, пятно имело продолговатую форму длиной 100—110 м и шириной 25— 50 м. Дело в том, что соотношения 90x25, 110х30 м. входят в стандарт размеров торговых кораблей античности, извест­ных по средиземноморским памятникам (Гран-Конлюэ, Кирения). Во-вторых, в этой зоне прямо на поверхности залега­ло более 450 крупных (важно!) фрагментов амфор. В-треть­их, местоположение такого скопления практически одновре­менной керамики IV—III вв. до н. э. оказалось единствен­ным в акватории. В-четвертых, керамика вписывалась в тен­денции импорта товаров в Северное Причерноморье IV в. до н. э. и основных поставщиков: Фасос, Хиос, Гсраклея. В-пя­тых, заложенный археологами шурф показал, что культур­ный слои располагался на материке из меотической глины, по всей толще которого имелось ракушечное покрытие. Характер, местоположение и расположение обнаружен­ного привели С. Д. Крыжицкого к выводу, что найдено содер­жимое одного из складских помещений Ольвийского порта. Понять археолога можно. Архитектор по образованию, чело­век, поставивший целью восстановить архитектурный облик Ольвии (и добившийся этого своими раскопками, публика­циями, монографиями!), он был попросту «зациклен» на об­наружении очередных строительных комплексов, горизонтов, техники строительства.

Между тем по всем показателям перед нами останки не зафиксированного ни хрониками античности, ни современ­ными учеными еще одного кораблекрушении IV в. до нашей эры. Полагаем, что скоро должна появиться специальная отрасль науки, занимающаяся поиском следов античных кораблекру­шении, гаваней и доков не в море, а по формативным археологическим отчетам.