Лекции тамбов 2007

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 18 19 20 21 22 23 24 25 ... 29

Диалектика внешнего и внутреннего.

Стоит серьезно задуматься о взаимоотношении, взаимовлиянии внутреннего и внешнего в человеке. Ко внешнему мы относим здесь не только атрибуты того, как выглядит человек, но и многие психологические свойства: манеру разговора, интонирование, особенности построения предложения, и т.д. и т.п.

Между внешним и внутренним миром порой бывает глубокая пропасть. Сколько мы знаем скромных, смиренных людей, обладающих при этом огромным багажом знаний, глубоким пониманием действительности и даже мудрости, но совершенно не умеющих подать себя. И наоборот: как часто наглый, циничный тип поражает своим обаянием и умеет найти подход, извлечь для себя выгоду, инстинктивно чувствуя человеческие слабости и проблемы.

Сюда приложимы слова Спасителя о «сынах века сего», которые «догадливее сынов света в своем роде» (ср. Лк. 16, 8).

Срабатывает закон, который изложил Окуджава в своей песне: каждому человеку – по его слабости. Помните: «На дурака не нужен нож – ему с три короба наврешь, и делай с ним что хошь, На жадину не нужен нож – ему покажешь медный грош, и делай с ним что хошь…».

Наверняка каждый из нас хоть однажды подпадал под действие такого обаятельного (или не очень) человека, который заставлял выполнять свои прихоти за наш счет,^⁶⁰¹ то есть становился жертвой манипулятора.

В фильме^⁶⁰² «Собачье сердце» Шарикову противопоставлен ин-теллигентнейший, но слишком добрый и мягкий человек – доктор Борменталь, который безнадежно влюблен в машинистку одной советской конторы. Но ей завладевает Полиграф Полиграфыч, который весомо, грубо и зримо предлагает ей вожделенную колбасу, тем самым просто покупая её.

В христианстве акцент всегда ставился на внутреннем. Опыт психический здесь является первичным, независимо от того, остался ли он «внутри» человека или проявился в поступках. Спаситель говорит: «Из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления — это оскверняет человека; а есть неумытыми руками — не оскверняет человека» (Мф 15:19-20).

В аскетических творениях святых отцов сопротивление внешним и внутренним соблазнам обычно называется духовным деланием. Уже то, «что слово πραξις (праксис – «делание»), обозначающее активность человека во взаимоотношении с внешним миром, было перенесено на активность духовную, внутреннюю, говорит само за себя. Внутренняя борьба всегда напряженнее внешних усилий; внутренний опыт всегда богаче и обширнее опыта внешних ощущений».^⁶⁰³

Свт. Игнатий (Брянчанинов) пишет: «Заповеди Христовы даны не только внешнему человеку, но, наиболее, внутреннему: они объемлют все помышления и чувствования человека, все тончайшие движения его. Соблюдать эти заповеди невозможно без постоянной бдительности и глубокого внимания. Бдительность и внимание невозможны при жизни рассеянной».^⁶⁰⁴

В связи с разговором о внешнем и внутреннем хотелось бы коснуться феномена литературного героя Достоевского – князя Мышкина. Мышкин вовсе не идеальный человек.^⁶⁰⁵ Он не получил хорошего образования, в чём-то даже ограничен, не мастак говорить, не знаком со светскими манерами, не эффектен внешне. Однако при этом он гениален в общении. Во-первых, он не играет никаких ролей, не носит масок. Он в любых ситуациях, со всеми людьми самоидентичен и абсолютно искренен. Во-вторых, в любом человеке князь способен разглядеть доброе и красивое, потрясая тем самым своего собеседника, неожиданно приоткрывшего в самом себе глубины образа Божия. Перед ним не устоит даже закоренелый циник Рогожин. Чопорное генеральское семейство сначала посмеивается над ним, но в конце концов князь покоряет их сердца тем, что способен любить любого человека. Его боятся, порой ужасаются, с ним бывает трудно. Но он притягивает.

Вспоминаются слова архимандрита Софрония по поводу общения с преподобным Силуаном о том, что со святыми бывает нелегко. И с Богом бывает трудно.^⁶⁰⁶ Действительно, судя чисто по-человечески, жить с Богом труднее, хотя бы потому, что от многого приходится отказываться. Но это единственное, что делает нас людьми.

Так вот, Мышкин «берет» именно внутренним, своим гением общения. И этот гений пересиливает все его «внешние», в том числе психологические недостатки.

Другой пример: проповеди святого Иоанна Кронштадского, напечатанные отдельными книгами, выглядят настолько просто и невитиевато, что кажется, что их мог бы наговорить любой сельский священник. Очевидцы же вспоминают, что проповедника, равного отцу Иоанну, им видеть не доводилось, поскольку этот человек нес в себе живой опыт святости. И говорил от сердца, исполненного любви, а не от ума.

Опять же, как во многом, в Православии внешнее не отрицается, оно символизирует и воспитывает внутреннее. Никому ещё не повредила элементарная вежливость. Очень хорошо иметь навыки общения и знать его законы. В определенных условиях нужно применять и правила этикета. Но главное – не абсолютизировать внешнее.

Соотношение форма и содержания является давним предметом рассуждения, в частности, у искусствоведов. Ведь ещё никто не видел содержания без формы, более того, часто именно форма определяет содержание.

У А.Ф. Лосева есть замечательные слова: «Христианин, если он не умеет звонить на колокольне или не знает восьми церковных гласов, или, по крайней мере, не умеет развести и подать кадило, еще не овладел всеми тонкостями диалектического метода».^⁶⁰⁷

По комментарию диакона Андрея Кураева, дело здесь в том, что «диалектика - это умение видеть переход одной категории в другую, противоположную. Теория и практика - противоположные категории. Человек, который не может воплотить свою веру, свои убеждения, - не нашел ещё диалектического пути».^⁶⁰⁸

Неграмотный крестьянин может иметь истинное познание, но не всегда способен выразить это словами.

Герой повести И.А. Бунина «Деревня» Кузьма Красов был самоучкой, всю жизнь мечтал учиться и писать. «Ему хотелось рассказать, как погибал он, с небывалой беспощадностью изобразить свою нищету и тот страшный в своей обыденности быт, что калечил его, делал «бесплодной смоковницей»«.^⁶⁰⁹

Но, начиная обдумывать свои сочинения, он запутывался, топил изложение в «обилии картин, осаждавших воображение»^⁶¹⁰, и в конце концов опускал руки, мучительно переживая неспособность к литературному творчеству.

Возможны и обратные примеры. Скажем, ученый-богослов может писать целые тома, так и не познав суть предмета.

Итак, признавая важность внешнего, мы напоминаем о том, что главным должно быть внутреннее.

Покаяние как путь к реальности.

Феноменология покаяния.

«Покаяния отверзи ми

двери, Жизнодавче...».

Если мы говорим, что человек должен, следуя по ступеням духовной жизни, постепенно преображаться, изменяя каждое свое свойство, душевное качество, черту характера, наполняя их новым смыслом и энергией, то возникает правомерный вопрос: какова же движущая сила этого процесса?

Эта сила, не может исходить из самого человека, не может быть его «внутренним резервом» или «скрытой способностью». «После того, как человек уклонился от заповеди и подвергся осуждению гнева, грех взял его в свое подданство, и сам, как некая бездна горечи, и тонкая и глубокая, вошедши внутрь, овладел пажитями души до глубочайших ея тайников» - свидетельствует преп. Макарий Великий.^⁶¹¹

Нет у человека «тайников», откуда бы он черпал силы для своего исцеления и преображения. Нет их у соседей по лестничной клетке, нет у священников в храме, нет у старцев в скитах...

Единственная движущая сила, ведущая человека к покаянию – благодать Святаго Духа. От человека требуется «всего лишь» распахнуть своё сердце! Но сделать это бывает ох как непросто… Это путь святых, поскольку, по определению диакона Андрея Кураева, «Святой - это кающийся грешник. Это человек, который покаянным отказом от иллюзии своей всегдашней праведности открыл в себе пространство для действия Божия».^⁶¹²

Покаяние едино по сути, но неоднородно по структуре. Отвергнуть нужно не просто какой-либо один из грехов, но всего ветхого человека. Нужна инвентаризация, переоценка ценностей, изменение отношения ко всему, что любил, к чему был привязан. Но нужно не просто отвергнуть что-то, чтобы образовалась пустота. Нет, душа должна наполниться новым содержанием, и когда забьет источник, он своей влагой будет наполнять все старые чувства, эмоции, привычки, предпочтения. Тогда возможно будет новое, более правильное отношение к прежним ценностям.

Очень важно понимать, что грех и зло – категории отрицательные. Они обозначают не что-то сущее, не какой-то объект бытия, а, скорее, отрицание установленного Богом порядка, отсутствие гармонии, искажение воли, недостаток любви. Зло - это отказ от сущего, противодействие ему. Но поскольку зло играет в нашей жизни активную роль, проходя сквозь наше бытие, оно становится реальностью. «Зло – не есть, или, вернее, оно есть лишь в тот момент, когда его совершают», - пишет Диадох Фотикийский.^⁶¹³ Свт. Григорий Нисский подчёркивает парадоксальность положения то-го, что подчиняется злу: он существует в несуществующем.^⁶¹⁴

Свт. Тихон Задонский описывает состояние человека после грехопадения именно как отсутствие дарованных ему Богом качеств: «Был свободен, но сделался пленником; был свят и чист, но сделался скверен и мерзок, был доброобразен и светел, но остался безобразен и тёмен; был храмом Святого Духа, но сделался жилищем нечистых духов».^⁶¹⁵

И действительно, рабство – это отсутствие свободы. Темнота – это отсутствие света. Отсутствие реальности – виртуальность…

Диавол – не творец, он лишь завидует и пародирует Бога и человека. Его «творения» – «лишь подделки, никогда не имеющие самостоятельных новых форм… Он всегда пользуется уже готовыми формами, которые и деформирует, начиняя их собственным содержанием… Претензия на создание реальности оборачивается у него лишь созданием видимости, которая всегда есть псевдореальность».^⁶¹⁶

Именно тёмные силы «внушают человеку мысль о своём всемогуществе, тонкости, уме и других несуществующих на самом деле достоинствах».^⁶¹⁷

Подлинная реальность открывается человеку лишь после тяжелой и упорной борьбы. Борьбы как с врагами внешними («наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной» (Еф. 6, 12)), так и внутренними, то есть – с самим собой. Со страстями, плотно приставшими к нашему естеству. В целом эта борьба носит в Православии название трезвения.

Того трезвения, которое «помогает сохранить чувство реальности, материальности и даже вещёственности мира, ибо первое, что делают лукавые духи, это превращают материальный мир в призрачную и иллюзорную область, которую сознание может произвольно деформировать».^⁶¹⁸

В каком-то смысле «путь к Богу лежит через познание самого себя. По мере очищения сердца, человек начинает видеть свою греховность, свою немощь в борьбе с нею, - и тогда он смиряется, - смиряется перед Тем, Кто может избавить его от этой греховности».^⁶¹⁹

И вместе со смирением такой человек обретает дар подлинного видения, у него открываются глаза для постижения реальности.

Ещё раз напомним, что наша сегодняшняя немощь в постижении действительности уходит корнями ко времени грехопадения.

В отсутствие главенства духовного начала в человеке все душевные его свойства утратили первозданную чистоту. Изменилось восприятие Творца и окружающего мира. Бог стал для человека чем-то чужим, инородным (ведь человек отверг Создателя своим поступком в Эдемском саду).

Помрачился разум, утратив свою ясность и проницательность.^⁶²⁰ Это заметно уже в том, что Адам пытался спрятаться от Всевидящего и Вездесущего Бога... за деревом.^⁶²¹

Омрачение чувств сказалось в том, что вместо любви к Богу первые люди испытали перед Ним рабский страх. «Вместо взаимной любви они испытали сначала похоть, то есть увидели друг в друге предмет эгоистического удовольствия, испытали стыд, а затем вражду друг к другу – Адам во всем обвиняет Еву и Бога».^⁶²²

Воля отвратилась «в сторону зла и произвола».^⁶²³

Вместо покаяния «прародители избирают лукавое самооправдание и обнаруживают враждебность по отношению к Богу. Их воля утратила святость, приобрела удобопреклонность ко злу, так как в ней утвердился закон греха».^⁶²⁴

Утрачена была и свобода, изменилась совесть, так что человек уже с трудом видел «скверны и мерзость свои».^⁶²⁵

Неочищенный покаянием человек с тех пор не различает, что любить в себе, что ненавидеть, что отвергать, что развивать.

После таких размышлений сделаем некоторые выводы.

Царство греха виртуально, не подлинно в онтологическом смысле.

Священник Павел Флоренский писал об этом так: «Грех не способен творить, но - только разрушать. Грех не способен рождать, ибо всякое чадородие - не иначе как от сущего отца, но - только умерщвлять. Грех бесплоден, потому что он - не жизнь, а смерть».^⁶²⁶

Целью человеческой жизни с христианской точки зрения следует считать обожение, стяжание Святаго Духа.^⁶²⁷ Грех же – виртуальная реальность. Заставляя обслуживать свои мнимые цели, он создаёт психопатологический, неподлинный, не имеющий самостоятельного бытия (виртуальный) мир, и человек, не реализуя себя, живёт по типу виртуального объекта в виртуальном мире. Всё действия такого человека являются замещающими действиями, обслуживающими временные, душевно-телесные, греховные потребности.

Возникает правомерный вопрос: возможно ли вообще говорить о феноменологии покаяния. Ведь основная посылка феноменологического подхода – в том, что поведение человека рассматривается в тесной связи с его субъективным, непосредственным, «авторским» восприятием. Нам может быть не совсем ясно, зачем переплывать в одиночку Атлантику или открывать зубами сто бутылок пива, это может показаться просто «дурью». Однако за подобными действиями наверняка стоит некое особое субъективное восприятие мира. Зрительная перспектива человека всегда сугубо индивидуальна. Вопрос в том, что мотивация подобных поступков, конечно, не располагается в сфере духовно-нравственных интересов.

Очень важным моментом в понимании того, как функционирует человеческое сознание, является феноменологический подход. Основан он на философской концепции Эдмунда Гуссерля (1859-1938).

Следует отметить, что понимание Гуссерлем мира, его устройства далеко от христианского. Хотя бы в том смысле, что христианская философия утверждает, что истина существует объективно, и она есть Бог, явивший Себя во Христе. Гуссерль же не давал места в своей теории не только Богу, но и не признавал объективного существования вещей (вне нашего сознания), чем достаточно плотно приблизился к буддистской философии. В то же время, диалектическое понимание взаимодействия субъекта и объекта позволяет нам использовать феноменологический подход к изучению мира, его восприятия и мировоззрения.

Мы не можем смахнуть с нашего стола за ненадобностью теорию виртуальности, то есть восприятия человеком реальности и творения своей сверхреальности, мифологизированный реальности. А.Ф. Лосев четко показал^⁶²⁸, что сам человек есть миф уже только потому, что таковы законы функционирования нашего сознания. Плоская модель мира совершенно недопустима ни на научном, ни на житейском уровне.

Как пример, можно привести противоречия между ньютоновской механистической моделью мира и восприятием действительности, в основу которой может быть положена теория относительности А.Эйнштейна.

Поэтому мы и стараемся применить несколько подходов, взяв наиболее здравые мысли, в наибольшей степени совпадающие со святоотеческим видением человека. Всё это – из области умственного познания, которое не абсолютно, весьма ограничено рамками наших представлений.

Чтобы читатель не подумал, что мы увлеклись бесплодным философствованием (ср. Кол. 2, 8), напомним, что Святые отцы указали прямой путь истинного богопознания, а через него – и познание мира и человека. В то же время, в основе любой науки лежит методология, основанная на философии. Вопрос выбора между разными подходами остается за самим человеком. Возможен и обратный процесс: через общение, через любовь к ближнему возможно познание мира и человека.

Поняв такую важную и близкую релятивизму мысль о том, что познание мира ближним весьма отлично от твоего собственного, остается признать за другим право на уникальность и значимость именно его видения мира. И остаётся только удивляться тому, как люди порой, цепляясь за свои собственные суждения, готовы перечеркнуть весь остальной мир, не совпадающий с их представлением.^⁶²⁹

Относительность не может быть применена только к абсолютному: к Богу и пути к Нему. Поэтому-то и не существует множества религий как равнозначных дорог к одному Абсолюту.

С одной стороны, релятивизма в сознании человека слишком много, с другой – слишком мало. Причина – в неправильном его применении как инструмента. Мы с удовольствием клеймим мировоззрение и поступки, не соответствующие нашим стереотипам, и в то же время слишком широко смотрим на наши собственные моральные обязательства.^⁶³⁰

Дело в том, что наше «я», воспринимая и отражая мир, переживает по поводу своего переживания. И всё зависит от локуса контроля^⁶³¹ человека. Локус контроля – это точка приложения нашего внимания.

Внимание открывается как направленность, настроенность и сосредоточенность. «Его результатом является улучшение всякой деятельности, к которой оно присоединяется».^⁶³²

Мы можем следить за своим поведением, можем следить за своими мыслями и чувствами, а можем^⁶³³, как этому учат святые отцы, контролировать свои помыслы. Всё это – внутренние локусы контроля, но – на разных уровнях. Невротики чаще всего имеют внешний локус контроля: следят за тем, что говорят о них люди, как ведут себя окружающие в их присутствии.

Молитва – это обращение к Богу, разговор с Создателем. Сама по себе молитва в понимании христианской психологии и аскетики не есть простое повторение некоего набора слов или фраз. Это специфическое душевно-духовное состояние, очень сложное для понимания и описания. Но всё же наше сознание при этом способно контролировать и оценивать наши молитвенные переживания.^⁶³⁴

Совершив какое-либо открытие или другое существенное для нас действие, мы испытываем чувство удовлетворения, гордости, тщеславия. Как мы об этом узнаём? Мы способны своим «вторым уровнем» улавливать и оценить по каким-либо критериям наши мысли, чувства, эмоции. А набор критериев для оценки бывает весьма индивидуальным. Христианин чётко осознает, что тщеславие и гордость вредны, они разрушают душу, вносят в неё смуту и т.д. Но чтобы это знать, недостаточно простого знания факта. Нужно пережить чувство тишины и благодати, которые бывают в минуты смирения. И только на этом контрасте мы способны понять разницу между радостью духовной и душевной. А душевное не должно иметь решающего значения. («Это люди, отделяющие себя (от единства веры), душевные, не имеющие духа» Иуд. 1, 19; «Это не есть мудрость, нисходящая свыше, но земная, душевная, бесовская» Иак. 3, 15).

«Душевный» человек вполне способен воспринимать тщеславие и сопутствующий ему прилив радости как самоценное состояние, доставляющее массу удовольствия.

Вновь вернёмся к сухим формулировкам, которые будут теперь более ясны.

По Гуссерлю, феноменологическое переживание есть переживание субъектом собственных переживаний. Упомянутый выше «второй ярус» (или уровень) переживаний – это и есть основное, главное, базовое в человеческих переживаниях. Это и есть сам акт переживаний, а то, что мы обычно считается переживанием – лишь их содержание. Здесь всё зависит, как уже было сказано, от локуса контроля.

Несомненно, этот «второй ярус» присутствует в нас как норма человеческого сознания. Мы, собственно говоря, им и живём, хотя не осознаём этого. Лишь те, кто знает не понаслышке о христианской аскетике, молитве и покаянии, умеют управлять этим уровнем, воспитывать и совершенствовать этот мощнейший инструмент духовной жизни.

Эта мысль идёт вразрез с положениями психоанализа и бихевиоризма. Ведь последователи Фрейда считают, что все наши переживания рождаются под действием бессознательного, сознание лишь облекает их в некие формы, доступные для нашего опыта. «Сверх-Я», привнесённое извне в процессе воспитания, контролирует наши чувства и переживания, противореча человеческой природе. Бихевиористы же не признают никаких внутренних источников возникновения переживаний. По их мнению, все наши мысли, чувства, поведение ситуативны и обусловлены внешними причинами.

Необходимо отметить, что феноменом мы называем такое явление, которое дано нам в какой-то материальной форме, и одновременно внутри своей же материальной формы, не требуя никаких опосредований, говорит само о себе.

Как пишет по этому поводу М.К. Мамардашвили, «Что-то увидеть как феномен и затем уже применить к нему феноменологическое описание можно, если в пространстве путей, проходимых мной в жизни, случилось - именно между этим предметом и мной - событие, которое в этот предмет (по известным мне траекториям, независимо от произвольных усилий запомнить что-то) вложило, упаковало смысл моего прошлого, в тот момент не ставшего настоящим, не вышедшего на аналитическую поверхность, - тогда по ходу дела может возникнуть задача и может быть услышан голос».^⁶³⁵

Специфика феноменологии заключается в том, что по своей сути она есть не теоретическая конструкция, но скорее практика особого рода, направленная на раскрытие и осмысление первичного опыта. Овладение этой практикой возможно только в ходе феноменологического исследования. Причём в основном обращается внимание на то, как мир воспринимается личностью, а не на то, каков мир на самом деле.

Во многом отношение к реальности зависит от образования, привычки к анализу, изощренности мыслительных процессов. Обычный человек живет в мире, который является «реальным» для него, хотя и не все аспекты «реальны» для него в равной степени и он «знает», хотя и с разной степенью уверенности, что этот мир обладает такими-то и такими-то характеристиками. Рядовой человек обычно не затрудняет себя вопросами, что для него «реально» и что он «знает», до тех пор, пока не столкнется с проблемой того или иного рода. Он считает свою «реальность» и свое «знание» само собой разумеющимися.

Социолог, хотя бы вследствие понимания факта, что в разных обществах рядовые люди считают само собой разумеющимися совершенно различные «реальности», вынужден спрашивать, нельзя ли объяснить разницу между двумя «реальностями» огромными различиями этих двух обществ.

Философ стремится к максимальной ясности в отношении предельного статуса того, что обычный человек считает «реальность» и «знанием». То есть он стремится выяснить где кавычки нужны, а где их можно опустить, то есть отделить обоснованные утверждения о мире от необоснованных.^⁶³⁶

Как пишет сам Гуссерль, «Феноменолог… должен наложить запрет на любую обычную объективную «позицию» и отказаться от любого суждения, касающегося объективного мира. Опыт сам по себе останется таким, каким он был, опытом этого дома, этого тела, этого мира в целом, в том или ином присущем ему образе. Ибо невозможно описать никакое… переживание, пусть даже оно является «иллюзорным», переживанием самопротиворечащего суждения и т.п., не описывая того, что, как таковое, присутствует в переживании как объект познания».^⁶³⁷

Поэт Даниил Хармс спрашивал, что это за существа такие, у которых к конечностям, то есть к ногам, привязаны какие-то «крючки», и они этими крючками становятся на лед. Видимо, он интуитивно почувствовал тенденцию, развивавшуюся в то время в философии. Так вот, что мы в действительности видим? Мы видим крючки и дощечки, но не знаем, что это коньки или лыжи. И иногда знание того, что мы видим, несомненно, мешает нам видеть видимое.^⁶³⁸

М. Хайдеггер так определяет пафос феноменологии: ««К самим вещам» - против всех свободнопаряших конструкций, случайных находок, против заимствования любых лишь мнимо доказанных концепций, против мнимых вопросов, которые часто на протяжении поколений выпячиваются как «проблемы»«.^⁶³⁹

Только «хорошо воспитанный», отточенный, нравственно вооруженный второй уровень переживаний способен дать человеку адекватное восприятие предмета или явления.

Восприятие человеком греха, своей греховности, отношение к окружающим обстоятельствам в связи с этим не просто индивидуально, но феноменологично. На один и тот же поступок мы смотрим по-разному, если его совершили мы сами, близкий нам человек, или же – не просто далекий, но вдобавок и неприятный субъект. Если мы падаем в лужу, а следом за нами этот трюк невольно повторяет кто-то ещё, то мы рассуждаем примерно так: «Он – неуклюжий, а я – просто споткнулся».

На бытовом уровне – на работе, в семейной жизни – такая феноменология проявляет себя на каждом шагу: жена ругается с утра, потому что все женщины – зануды, а если я сам «завелся» – жизнь заставляет, нервы слабые, да ещё и жена «довела». Начальник пристал – почему не сделал то-то и то-то, значит, он противный, мелочный и уши у него оттопырены, а если я сам срываюсь на подчиненных за невыполнение задания в срок, то это они – ушастые.

В жизни христианина должно быть наоборот: всё нужно истолковывать в лучшем смысле. В этом смысле поучителен рассказ преп. аввы Дорофея: «Слышал я о некоем брате, что когда приходил он в келью к кому-нибудь и видел ее неприбранною, то говорил в себе: блажен сей брат, что отложил заботу обо всем земном и так весь свой ум устремил горе, что не находит времени и келлию свою привести в порядок. А если приходил к другому и видел келлию прибранною, то опять говорил в себе: как чиста душа сего брата, так и келлия его чиста».^⁶⁴⁰

Однако в повседневной жизни даже ту истину, что каждый человек неповторим, мы применяем на практике только к самим себе. Гротескно обыгрывает это Н. Клюев:

«Ума я к себе не приложу, - не воспользовался помощью Ой ли-Лукой ли. - Знаю только, что таких, как я, нету больше.

- Каждый по-своему неповторим, - Петропавел беспардонно улыбнулся.

- Ну, это ты брось! Таких, например, как ты, - навалом: имя им легион. А вот я...».^⁶⁴¹

Конечно, эти примеры очень просты. Жизнь каждый день предлагает нам более сложные ситуации. Но тенденция в своих неприглядных поступках искать оправдывающие обстоятельства, а в чужих приписывать все личностным особенностям субъекта – налицо.

Здесь уместно сказать ещё об одном свойстве феноменологического сознания. Содержанием его можно считать смыслообразование.

Смыслообразование проявляет себя ежесекундно – при любом переживании. Отказ от какого-либо переживания, когда человек усилием воли, молитвой или другими духовными средствами не допускает развиться в душе неугодному, греховному переживанию, есть генерация смысла. А поскольку в большинстве случаев эти «жертвы» (назовём их так) не несут сиюминутной практической пользы, это означает, что их смысл в другой плоскости, он раскроется свою полноту в Вечности. Впрочем, уже в этой жизни человек получит неоспоримую практическую пользу. Его страсти будут слабеть, а навыки святости совершенствоваться.

Но главным мотивом специфического образа жизни и отношения к ближнему для христианина является надежда на блаженную жизнь с Богом в вечности. Если я сдерживаю гнев и негодование на подчиненного, когда никакие внешние обстоятельства не препятствуют мне в этом, то это только оттого, что я знаю, что гневливые Царства Божия не наследуют (ср. Гал. 5, 21). Если я не теряю воли от настойчивых приставаний красотки, то это потому, что сластолюбцы Царства Божия не наследуют (ср. 1 Кор. 6, 9). Если я торможу злую иронию в адрес человека, на мой взгляд, туповатого и неумелого, то это из-за того, что «Бог есть любовь» (1 Иоанн. 4, 8). Если я заставляю себя на молитве просить мира душевного и избавления от искушений, то это только потому, что чистые сердцем Бога узрят (Мф. 5, 8).

А зарплату мне за это никто не повысит. Как раз наоборот, люди сразу «вычислят», что ты не такой, как они, что ты режешь им глаза своим смирением, и прокричат: «Ату, ребята, хватайте Кука! Кто уплетёт его без соли и без лука, тот сильным, смелым, добрым будет вроде Кука».

Резюмировать вышесказанное можно с помощью мысли Гуссерля: «Сознание – это жизненный мир».

Жизненный мир (то есть тот мир, который человек пропускает через себя) формируется при переживании человеком внешнего, объективного мира.

Диакон Андрей Кураев замечает: «В ленинской теории отражения функции познающего сознания сводились к верному «отражению реальности»: пришел, увидел, отразил. Сложнейшие философско-методологические исследования, вскрывающие гораздо более сложные отношения между субъектом познания и его объектом, были названы «идеалистическими выдумками» и запрещены. Поэтому так трудно человеку, который даже в самом первом приближении не наслышан о Канте и Витгенштейне, Поппере и Гуссерле, понять, что любой текст существует только в интерпретации, или, усилив акцент: текст вообще не существует без читающего. На человеке лежит «проклятие Мидаса»: все, чего он ни коснется, он делает «своим», на все он налагает неизбежный отпечаток своего жизненного и духовного опыта, все понимает в свою меру».^⁶⁴²

Психологи часто используют следующее изречение: «Мыслит (или запоминает) не мышление (или память), а человек».^⁶⁴³ Хотя родился этот афоризм в среде, далекой от профессиональной психологии. Средневековый богослов Фома Аквинский писал: «Non enim proprie loquendo sensus aut intellectus cognoscit sed homo per untrumque» («Собственно говоря, познаёт не ощущение или интеллект, а человек через посредство того и другого»). То есть, видят не глаза, слышат не уши, помнит не память, разумеет не разум, рассуждает не рассудок. Всё это делает весь человек. Любое действие принадлежит человеку в целом. Разумение, рассудок, воля, память – акты, проявление одной и той же личности. Ударяет не рука, а человек ударяет рукой. Таким образом, когда мы говорим о речи, памяти, воли и т.д., то ведём речь не о разных, не связанных между собой сущностях, а о свойствах человека.

Трудно дать чёткое определение человеческому познанию. Современное философское определение познания весьма своеобразно. Согласно нему, познание – это высшая форма отражения объективной действительности людьми, представляющая собой процесс формирования знаний, передаваемых от одного поколения к другому. Здесь можно выделить два ключевых момента.

1. Познание – как лучший из способов изучить объективную действительность. То есть, всё объективное – хорошее, качественное, настоящее. Субъективное – плохое, искажающее, слабое.

2. Временной фактор, внесённый в определение. То есть знания передаются от поколения к поколению. Значит, идут годы, наши знания становятся всё лучше и лучше, всё объективнее и объективнее. Со временем, судя по всему, вообще должен наступить золотой век познания.

Это определение есть отражение гносеологического подхода.

М.М. Бахтин определял гносеологическое сознание как «монологическую форму знания»: интеллект созерцает вещь и высказывается о ней. Причем все люди познают более или менее одинаково, существуют лишь некоторые социальные и генетические различия.

Мы же будем исходить из того, что человек является уникальным, неповторимым творением Божьим. И ему самому трудно определить самого себя, задать себе критерии и границы. Отечественные религиозные философы – Н.А. Бердяев, Л. Шестов, С.Л. Франк, Н.О. Лосский, священник Павел Флоренский - показали невозможность сведения человека к социальному или материальному бытию. Все они опирались на положения христианской антропологии.

Несколько с других позиций, но примерно о том же говорили Э. Гуссерль, М. Шелер, М. Хайдеггер, Ж.П. Сартр. Сколько бы мы ни изучали и не пытались упростить человека и его познание, в нём всегда будет так называемый «метафизический остаток», который выходит за границы пространственно-временного существования.

Дело в том, что если человек, познавая мир и себя, исходит из сугубо социально-материалистических предпосылок, то он автоматически отказывает себе в наличии нравственной и духовной свободы, всецело подчиняется обстоятельствам. Для него «лучшее» - то, что сулит выгоду в социальном и материальном смысле. Отсюда и своеобразный стиль поведения, желание оправдать свои действия и поступки внешними обстоятельствами. «Не мы такие – жизнь такая».

Вот тут-то и кроется отличие мудрости от простого знания. Мудрость заключается в умении проникать мыслью за видимые границы происходящего, прозревать отдалённые последствия действий, мыслей и слов, разгадывать духовно-нравственный смысл событий. Если знание добывается путём интеллектуальных усилий, изучения внешнего мира, то мудрость достигается в основном за счет самопознания и совершенствования в добродетелях.

Теперь попытаемся обрисовать взгляд на человеческое познание с позиций христианской антропологии. Каковы же признаки познания?

Во-первых, познание не просто отражает реальность подобно зеркалу. Скорее познание – весьма индивидуальный по своим параметрам акт, результаты будут также весьма отличными.

Во-вторых, познание – это связь между познающим и познаваемым, которая всегда больше, чем простая их сумма.^⁶⁴⁴ Но внешняя реальность при этом, без сомнения, существует и вне нашего сознания, в отличие от мнения Канта или буддистской философии.

В-третьих, человек познаёт реальность не столько созерцательно и пассивно, сколько жизненно и активно. Поэтому человек должен всегда быть открытым реальности, уметь слушать её. Можно сказать, что познание – это диалог с реальностью. Весь мир наполнен присутствием Божиим, и надо научиться видеть и слышать это Присутствие. Реальность может развивать, обогащать и воспитывать нас, она способна разрушать нашу внутреннюю виртуальность, тот мир, который мы создаём сами из своих заблуждений и мнений, принимая его за подлинный, не зная правды ни о себе, ни о мире. Личность является тем более зрелой и мудрой, чем яснее она видит реальность, имеет общаться с ней, учиться у неё и изменять себя под её воздействием.

Можно сказать, что именно познание как прорыв к реальности формирует человеческую личность.

Рассуждения Можно долго рассуждать о видах и свойствах человеческого познания могу занять много времени, но это не входит в нашу задачу. Мы стараемся дать лишь основу для развития творческой мысли, поэтому ограничимся лишь краткими замечаниями.

Чувства, воображение, память, интеллект, разум, - всё это инструменты познания, работающие в общей упряжке. Их разделение, скажем, на «рациональное» и «интуитивное» познание, - весьма условно, и приводится лишь для некоторого удобства работы, например, психолога.

В философии есть мысль о том, что приближение к истине происходит путём познания реальности. Греческое слово «истина» буквально переводится как «выведение сущего из потаенного» или «выход из забвения». Таким образом, познание истины – это выход из забвения. Возвращение к реальности рождает в нас понимание истины и тем самым освобождает от заблуждений и субъективных идей. Истина делает нас свободными. Так мы снова пришли путём размышлений к евангельским словам: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин. 8, 32).

В христианском понимании абсолютной Истиной может быть только Бог: « Я есть путь, истина и жизнь» - говорит о Себе Христос (Ин. 14, 6). Но в философско-психологическом смысле истина есть адекватное отражение реальности в её онтологической перспективе, без мифов, виртуальных наслоений, заблуждений, масок и страстей.

Заблуждение – это уклонение от истины. Крайним вариантом заблуждения, имеющим духовную природу, следует назвать прелесть. Это полное погружение в нереальный мир образов и идей, признание его за истинный. Часть заблуждений имеют логическую природу (чаще это касается интеллектуального, или рационального познания), часть – психологическую (причина – эмоциональные влечения, чрезмерное развитое воображение, патология личности, синдром толпы, неверное воспитание и т.п., всем этим занимается психология). Другая заблуждений имеет духовную природу, их итогом как раз и является прелесть.

Высшей формой познания человеком действительности следует считать религиозный опыт. Феноменологический подход к человеческому познанию позволяет нас сформулировать закон уникальности и неповторимости человеческого опыта. Религиозный опыт – это реальность, признанная даже прагматической философией. Внутренний опыт человека – и есть та основа, на которой строится религиозная жизнь.

Один из ведущих современных проповедников – митр. Антоний (Блум) – чаще всего обращался не к разуму, а к внутреннему опыту человека. Он постоянно призывает к реализму: «Читая Евангелие, мы должны быть честны. Это нам очень нелегко дается, потому что нам хочется видеть себя в наилучшем свете. Но вот прочли маленький евангельский отрывок. Сердце затрепетало, согрелось, ум как-то просветлел, воля вся напряглась, в сознании только одно желание: Вот так бы жить! Как это прекрасно! Как это истинно!.. Если так мы отозвались на евангельское слово, это значит, что оно дошло до нашего сердца… Но бывают моменты, когда мы читаем Евангелие, и до нас тот или другой отрывок никак не доходит. Мы его читаем глазами, читаем умом — все понимаем, что там сказано. Но у нас чувство, что это к нам никак не относится. В этом надо признаться; не надо себя как бы искусственно подогревать, взвинтить себя, чтобы как будто отозваться на то, на что мы не отзываемся».^⁶⁴⁵

Другими словами, не надо бояться признать, что в чём-то мы не соответствуем Истине, надо лишь признавать, что это наша личная проблема. Истина не рождается в споре, она открывается опытным путём, жизнью в вере.

Первейшей задачей человека кающегося (а значит, меняющегося, преображающегося) становится процесс осознания своей подлинной роли во всем происходящем. Взгляд на себя в результате такого переосмысления значительное меняется.

Один нестарый, неглупый человек чувствовал себя очень несчастным, поскольку видел вокруг только несправедливость по отношению к себе, хотя был вежлив и услужлив с окружающими. Придя к вере, он пересмотрел взгляды на жизнь, на себя и на ближних. Он понял, что вся его доброта по отношению к людям носила отпечаток навязчивости и несоразмерности. Хорошие, в принципе, поступки этот человек совершал не вовремя, а если помогал кому-то, то как-то демонстративно. Самоосуждение, укрощение порывов своего «я» быстро расставили все на свои места. Неудовлетворенность сменилась мирностью и осознанием своей греховности. Ведь покаяние, как заметил И.А. Ильин, освобождает душу от всего ничтожного и дурного.^⁶⁴⁶

Покаяние феноменологично ещё и потому, что, сопровождаясь переживанием собственной греховности, муками исцеления души от ран, нанесенных «страстьми и похотьми», оно не может быть процессом дискретным, т.е. прерывающимся во времени. Исповедь ещё не есть всё покаяние, это скорее его оформление, претворение в таинство. Покаяние – это состояние меняющейся души, состояние не статичное, а динамичное. Так организм, ещё несущий в себе вредоносных микробов или вирусы, вызвавших тяжелую болезнь, напрягает все свои защитные силы. Человек ещё болен, но уже в команде выздоравливающих. Кающийся человек – выздоравливающий, он движется от болезни к исцелению. И наряду с другими своими качествами он изменяет личное восприятие греха в себе и в людях. На практике исполняет святоотеческий наказ о том, что человека надо любить, хотя бы – терпеть, грех ненавидеть, а заметив в себе – изживать. И тогда ценностные ориентации постепенно приходят в соответствие с евангельскими нормами.

Таким образом, феноменологический смысл покаяния – в возвышении человека над собственной самостью, прорыв к подлинному Бытию за рамки, поставленные нашими душевными привязанностями, предпочтениями, привычками. Пока человек склонен полагать центр жизни, всех мировых процессов в себе самом, он никак не может претендовать на звание Человека подлинного. Нужно выходить из пустыни иллюзий и дорогой покаяния приближаться к Богу. Это и есть путь христианина. Путь к Реальности

Лекция № 5. Философия и психология смерти.

Blog

Лекции тамбов 2007