Валерий Елманов
| Вид материала | Документы |
| Глава 24 Хоть стой, хоть падай |
- Валерий Всеволодович, 582.44kb.
- Заместитель Председателя Государственной Думы РФ валерий Язев выступил с доклад, 179.99kb.
- Градобоев Валерий Валентинович Москва 2008 программа курса, 1080.91kb.
- Программа курса лекций (3 курс, 6 сем., 32 ч., диф зачет) Профессор Киричук Валерий, 72.05kb.
- Валерий Афонасьевич Язев. Среди основных доклад, 120.61kb.
- Контактная информация: Рохин Валерий Валентинович, 236.5kb.
- Практикум в ифтт для кафедр физики и технологии наноструктур и физики твердого тела,, 47.17kb.
- Слайд приветствие добрый день, уважаемый Валерий Александрович, уважаемые члены Правительства, 377.77kb.
- Ефимов Валерий Сергеевич, доцент, заведующий лабораторией конструктивной педагогики, 68.64kb.
- Валерий Гергиев новый декан спбГУ, 1014.96kb.
Глава 24
Хоть стой, хоть падай
— Вот так встреча, — оторопел я. — И как ты тут оказался? Я ж тебя, помнится, оставил вместе с Квентином у Дмитрия. Или… с Дугласом что-то случилось?
Некоторое время Дубец молчал, приходя в себя, после чего устало опустился на землю, прислонившись спиной к здоровенному дубу.
— Княже… — с блаженной улыбкой на лице протянул он. — Живой.
Видя, что таким образом чего-то вразумительного добьюсь от него не скоро, я сменил тон:
— Ратник Дубец! Встать и отвечать как положено!
Тот вскочил, вытянулся и бодро отрапортовал:
— Так что беда, княже! — При этом он забыл выключить улыбку, и теперь ликующее лицо являло резкий контраст с произнесенными словами.
— Коротко и суть! — потребовал я, не снижая напора. — С кем беда? Какая? Почему так решил? Где Квентин?
— Княж Дуглас жив-здоров и в Москве, — начал он ответ с хвоста. — С им все хорошо, он женится на царевне.
— Это я знаю, — кивнул я. — А в чем беда?
— Слыхал я кое-что. Умысел чую черный на первого воеводу.
«Какого воеводу? — чуть не ляпнул я, но вовремя прикусил язык. — Понятно какого. На ученичка моего, на Федора Борисовича».
— Дальше! — потребовал я. — И теперь по порядку, то есть кто чего сказал и прочее.
Умница Дубец, несмотря на усталость, излагал, как я и потребовал, так что спустя всего несколько минут мне все стало ясно.
— Значит, дьяк Сутупов предупредил Квентина, что завтра поутру они идут его сватать, — задумчиво повторил я. — А в котором часу, не сказал?
— Раненько, — сокрушенно развел руками Дубец. — И чтоб готов был, потому как мешкать негоже. Да, — припомнил он, — дьяк, уже когда обратно пошел, на крыльце стоя, повелел Молчанову, дабы тот тех двоих стрельцов заменил, а то мягкотелы больно, потому, когда до дела дойдет, дрогнуть могут, жаль обуяет. А каких стрельцов да на кого поменять, того я не слыхал, — виновато добавил ратник.
— Оно и неважно, — отмахнулся я. — И без того все ясно.
А Квентину что-нибудь говорил?
— Сказывал я ему, дескать, нечисто чтой-то, да он и слухать не возжелал. Ну я и намыслил к тебе, воевода, в полк наш бежать. Поначалу-то, как ты и повелел, на подворье твое, да Костромы там не сыскал. Опосля к отцу Антонию подался, да тоже лишь время потерял. Одно славно — благословил он, чтоб я скорее до полка добрался. Да вишь, яко вышло — рогатки уже всюду понаставляли, а к московской стороже то тут, то там казаков прибавили. Пришлось где чрез тын, где задами, где огородами… Хотя, может, и сказалось благословение — все одолел и, вона как славно вышло, в пути тебя, воевода, встретил. Ты уж не серчай, княже, что припозднился, — попросил Дубец.
— Не серчать?! — изумился я. — Да ты у меня сам не знаешь, какой молодец! Нет, даже не так — дважды молодец!! — И от избытка чувств расцеловал ратника в чумазые щеки.
— А как енто — дважды? — полюбопытствовал он.
— Потом объясню, — отмахнулся я и, критически осмотрев Дубца, осведомился: — Ты, надеюсь, хоть наш засапожник с собой прихватил?
— Еще бы! Он завсегда при мне, яко ты о прошлое лето повелел. — Ратник с готовностью вытащил из-за голенища нож.
— Забираю, — объявил я. — Скажешь Зомме, пусть выдаст тебе другой, а этот со мной поедет. — И, усевшись на землю, принялся… переобуваться.
Дубец обалдело посмотрел на мое богатство и полюбопытствовал:
— Дак у тебя и без того их ажно два.
Я скривился. Казацкие ножи были неплохи, но балансировка никуда не годилась, и, если придется метать в цель, запросто могут подвести.
Правда, в ближнем бою они все равно могли изрядно пригодиться — широкое и достаточно длинное лезвие, относительно приличная сталь, хотя и тут спорно, но на раз вполне, да и в ножнах сидели мягко.
Но объяснять, что мне сейчас нужно и то, и то, да по какой причине, не стал — время дорого. Лишь проворчал, приматывая ножны к щиколоткам, чтоб не высовывались раньше времени:
— Запас карман не тянет. А сейчас слушай и запоминай. Возьмешь моего коня и прямиком в полк. Первым делом к третьему воеводе. Скажешь, что князь Мак-Альпин велел объявить общую тревогу и немедля выступать к Москве, в коей надлежит быть… вчера.
— Вчера? — оторопел Дубец.
— Вчера, — повторил я. — Это знак, что ты от меня. Он поймет. Но выступать надлежит частями. На дороге их могут подзадержать казаки, потому пусть три сотни садятся на лодки — и вперед, к Яузским воротам. Там оставить два десятка, а то стрельцы могут перепугаться такого количества всадников и закрыть ворота. Остальным всем вскачь или бегом до Кремля, а там прямиком в царские палаты, к первому воеводе.
— Федор Борисович ныне в старом отчем доме пребывает, — возразил Дубец.
— Это точно?
— Дак Сутупов сказал, что они с Квентином туда пойдут, а ежели Ксения Борисовна там, то и…
— Брат ее тоже там, — подхватил я и заявил: — Промахнулся я в тебе, Дубец. Ты не дважды молодец, а… трижды.
— А енто как? — удивился ратник.
— Тоже после. Все после, — отрезал я и продолжил: — Зна чит, две-три сотни в старые хоромы Бориса Федоровича, остальные пусть берут всех бояр, кто только есть в Москве. Подворья прочесать, как волосы после бани — самым густым гребнем. Но особо — Богдана Бельского и Басманова. Петр Федорович может находиться на подворье бояр Голицыных — туда тоже две сотни. Нет, даже три — у него там казаки. Брать только живыми.
— Это бояр, — уточнил Дубец. — А казаков?
— И их тоже.
— Навряд ли они по доброй воле сабли сложат.
— Тогда обложить подворье, чтоб муха не пролетела, и дожидаться меня. В бой вступать нельзя. Жаль, скрытно не выйдет. Ну тогда пусть поступают наоборот — очень явно. Сабли наголо, арбалеты во второй руке, пищали за спиной. Пусть народ шарахается — быстрее добежите. — И поторопил: — А теперь вперед, гони во всю мочь и коня не жалей. Скажи Зомме, что от его быстроты зависят жизни первого и второго воеводы. — И, закончив привязывать ножны с ножами и натянув поверх сапоги, тоже метнулся седлать коня.
— Как… второго? — опешил Дубец.
— Потому что время дорого, — пояснил я. — Ты — в полк, а я — в Москву.
— Один?! — ужаснулся ратник.
— И один в поле воин… если он воин, — хмуро ответил я.
— Дак ведь не сказал я тебе, запамятовал, — спохватился Дубец. — Казаки-то не просто так выставлены — по твою душу, княже. Так что нельзя тебе в град ехать.
— Нельзя, — согласился я. — Но надо. Значит, поеду.
— И я с тобой.
— Нет! — отрезал я и напомнил: — Тебе в полк — это куда важнее. Присягу не забыл?
— Да что ты?! — даже возмутился он.
— Вот и выполняй приказ. — И поторопил: — Живо на коня! — А когда он уже был в седле, в самый последний момент мне припомнилось еще кое-что. — Зомме скажи, пусть прихватит с собой то, что я оставил в последний раз. Он может и тут не поверить, так ты передай ему: «Двое из ларца, да не одинаковы словца».
Это было что-то вроде пароля, который я сообщил Христиеру, когда мы с ним прятали шкатулку с двумя грамотками Дмитрия. Теперь Зомме точно будет знать, что Дубец исполняет мое поручение.
Несколько подосадовав, что забыл спросить о направлении, куда мне двигать из этой чащобы, я решил отталкиваться от обратного, то есть пробираться в сторону противоположную той, куда ускакал ратник.
Через полчасика меня обуяли сомнения — точно ли я еду. Их развеял колокольный звон, донесшийся до меня издали, причем именно оттуда, куда я направлялся. Церковь собирала прихожан на заутреню.
«Вот тебе и ответ, — усмехнулся я. — Можно подумать, бог услышал и подсказал. Ну что ж, раз так, получается, он на нашей стороне».
Но я тут же осадил свой нездоровый оптимизм. Лучше об этом до поры до времени не думать, и надеяться на небесное воинство, то бишь на Стражу Верных, ни к чему. Теперь лишь бы самому не опоздать.
К тому же всевышний если и подсказывал, то делал это очень странно — звон доносился до меня как справа, так и слева. Ну и спереди тоже, само собой.
И как тут быть?
Немного поколебавшись, очень уж манило повернуть направо — оттуда звон был слышен сильнее всего, — я направил коня прямо, вовремя вспомнив про слободские церквушки и Андроников монастырь, что близ Яузы.
«Кажется, причащаются и отпускают грехи только после обедни, — припомнилось мне. — Ну да ладно, у меня нынче будет иное причастие, кровавое. Вот только интересно, кто раньше вкусит крови и тела?»
Добравшись до Москвы, я уже понял, что место нашей с Дубцом встречи было где-то посредине между расположением полка и Скородомом, и как бы не ближе к Страже Верных.
На миг мелькнула запоздалая мыслишка, что, возможно, лучше было бы тоже поехать в лагерь, но я сразу отогнал ее прочь.
Все равно ушло бы слишком много времени, непозволительно много, а тут каждая минута на счету.
Как назло, приключилась заминка на въезде в город.
Если Скородом я миновал без труда, то на воротах, расположенных под четырехугольной Яузской башней, высящейся над белокаменными стенами Царева города, в помощь стрельцам были поставлены два казака.
Все правильно, как и предупреждал Дубец. Вот только для чего они — для контроля за пропуском людей? Или они из тех, кому поставлена задача по моему поиску и задержанию?
К сожалению, моя одежда им не внушила доверия. С одной стороны, уж больно нарядная, а с другой — будто меня выжимали вместе с нею, причем весьма долго и старательно.
— А ты что ж со всеми прочими на поклон к нашему государю в Серпухов не поехал? — поинтересовался один из казаков.
— А я уже оттуда, — недолго думая соврал я.
— Эва, яко ты быстро обернулся, — удивленно протянул казак.
— Так я не со всеми прочими, а пораньше, — пояснил я. — А теперь вот послан Дмитрием Иванычем за порядком в его стольном граде присмотреть.
— И что, один, без никого? — Удивление казака продолжало нарастать.
— Так ведь присмотреть, а не наводить, — отчаянно выкручивался я. — Дмитрий Иваныч сказал, что тут и без того людишек изрядно, есть кому татей унять, а вот по царским покоям надо будет кой-что сделать. — И, наклонившись к нему поближе, шепотом добавил: — К тому же слово его везу… тайное. Понял ли?
— Понять-то понял, — протянул он, — токмо что ж ты врата себе для въезда выбрал самые дальние?
Ишь ты какой наблюдательный. Тут я и впрямь не подумал.
Действительно, какого лешего гонец, едущий с юга, не подался к ближним Серпуховским воротам, на худой конец к соседним — Пречистенским или Арбатским. Да и Москву-реку не надо было бы форсировать, причем дважды.
«Опаздываем», — мурлыкнуло предчувствие.
«Заткнись, без тебя знаю!» — огрызнулся я, и на секунду в моем воображении отчетливо возник царевич Федор: улыбчивый, добрый и… такой одинокий — ни единого защитника рядом.
«Хоть бы церковь вмешалась», — тоскливо подумал я.
Ну ладно, патриарх Иов уже не в силах — самого скинули и увезли куда-то, но остальные-то на месте. Неужто не найдется ни одного порядочного, который припомнит, что он служитель того самого, который говорил: «Не убий» и всякое прочее в том же духе?!
Эх вы, лукавые проповедники, на деле трясущиеся только за собственные шкуры. Выходит, грош цена и вам, и вашим проповедям, и вашей вере, которая…
Но я ошибался.
Один нашелся…
От подворья князя Голицына до старых хором Годунова чуть ли не рукой подать. Если в саженях — трех сотен не наберется. Однако даже такое расстояние одолевать пешком боярину не по чину, а если он из начальных — тем паче.
Потому направлявшаяся в столь раннее время небольшая процессия была конной, как и положено.
Возглавляли без малого два стрелецких десятка из здоровенных, специально подобранных детин сразу два князя и боярина, причем оба Василия — Василий Михайлович Рубец-Мосальский и Василий Васильевич Голицын. Посреди них — Дуглас.
Держась на три шага позади, шел конь, на котором восседал смуглый низкорослый Молчанов, а рядом с ним — стремя в стремя — ерзал в седле дьяк Богдан Сутупов.
Судя по деловито-сосредоточенным лицам, все сознавали важность того, что предстояло учинить не далее как в ближайший час.
Но, невзирая на изрядную деньгу — обещано выдать аж по десяти рублев на нос, годовое жалованье, — радости среди стрельцов не наблюдалось.
Снегирь, к примеру, чей конь выступал вслед за лошадьми дьяков, вообще жалел, что не отказался еще вчера, когда узнал, для чего они выбраны.
А как тут откажешься, коли он не рядовой ратник, а десятник? Тут уж хошь пишши, а ташши. Да и жажда мести за сына тоже сыграла свою роль.
«Серебрецо серебрецом, а дельце-то припахивает. Да что там, попросту воняет. Такое душегубство, хошь и по повелению государя Дмитрия Иоанновича, все одно не каждый священник отпустит, — сумрачно размышлял он. — Ежели бы по повелению царя Федора таковского с моим сыном не сотворили, нипочем не согласился бы. А может, он и впрямь, яко Васюк сказывал, не ведал о том? Ему ведь, ежели помыслить, по летам столько же, сколь и моему мальцу, дите вовсе…» И вдруг остановился как вкопанный, а вместе с ним и вся процессия.
На высоком крыльце годуновских хором, в нарядном облачении, словно собираясь прямо тут же, на улице, начать торжественное богослужение, стоял священник…
Снегирь присмотрелся повнимательнее и даже крякнул от досады — вот кого в этот час он хотел бы встретить на своем пути в самую последнюю очередь.
Хотя до того он видел отца Антония всего раз пять или шесть, да и то было это еще до того, как тот стал личным духовником ныне усопшего царя, но священник успел ему понравиться за необыкновенную искренность.
Казалось, что слова не слетают у него с языка, а выпархивают из души. И были они такие же добрые, чистые, светлые и понятные, как и она сама…
Фелонь140 из тяжелой золотой парчи, в которую был обряжен священник, сверкала на солнце, и на этом фоне багровые полосы на ней смотрелись еще более мрачно. Одна охватывала фелонь вокруг по спине, груди и предплечьям, а другая пересекала грудь и шла вдоль краев одеяния, не доходя до них141.
«Ишь яко обрядился, — тоскливо подумалось Снегирю. — Да еще полосы енти на ризе ровно кровь. Ой не к добру».
Левой рукой отец Антоний крепко сжимал свой большой наперсный крест, а правая была вытянута вперед. Складывалось ощущение, что священник пытается оттолкнуть тех, кто уже приблизился к крыльцу, спешился с коней и сейчас стоял у ступенек.
Вынужденно взирая на священника снизу вверх, Голицын воровато оглянулся назад и, еще сильнее заливаясь краской досады от эдакой заминки, обратился к нему:
— Отыди, отче. Не до тебя ныне. Опосля благословишь.
— На убийство не благословляют, сын мой, — строго ответствовал тот. — На убийство ни в чем не повинных детей тем паче.
«И какая зараза языком трепанула?! — подумал боярин. — Ладно, с этим потом, а пока…»
— Да ты чего мелешь, батюшка?! — возмутился он.
— Мы к ним с добром идем и со словом истинного государя, — торопливо добавил дьяк Сутупов.
«Ага, со словом, — тоскливо подумал Снегирь. — Токмо словцо-то оное в вервь крепкую скручено. И чего теперь будет?»
— Да ты кого хошь спроси, все ведают, что Димитрий слово милостивое прислал Годуновым! — заорал Голицын и оглянулся на своего тезку, но князь Рубец-Мосальский продолжал молчать.
Может, Василий Михайлович и нашелся бы что сказать, но он сознательно решил не встревать, злорадно подумав, что и так уже у Дмитрия в чести, а потому пускай выслуживается припоздавший Голицын.
К тому же в прибывшей в Москву комиссии Дмитрий, несмотря на все прошлые заслуги боярина, первым поставил не его, а князя Василия Васильевича, что было обидно до слез.
«Ну и пускай теперь сам выкручивается», — решил Мосальский, который и в сем дельце заранее выговорил себе самое безобидное — свести Дугласа с Ксенией да присмотреть, чтоб стрельцы быстро задавили старуху-мать.
А уж с самим Федором пусть разбирается Голицын — надо было поклониться сразу, а не ехать к государю только из-под Кром.
Перепалка не стихала. Словно услышав потаенную мысль Снегиря, священник произнес:
— Ведомо мне оное словцо. А ежели и впрямь поведать чего решили Федору Борисовичу, так повелите ратникам выпустить его, — отец Антоний кивнул на входные двери, возле которых стояли два отчаянно зевающих стрельца, дежурившие по повелению Басманова всю ночь, — и он сам к вам выйдет на крыльцо.
— Негоже царевичу, хошь и бывшему, к боярам выходить, — возразил Голицын.
— Не по чину, — добавил Рубец-Мосальский.
Все время молчать ему показалось неудобным, да и кто ведает, что потом могут наговорить Сутупов с Голицыным Дмитрию.
— Опять же и словцо сие тайное, кое надлежит ему одному услышать, — вовремя встрял Сутупов.
— А я сказываю, — непримиримо ответил отец Антоний, — вот шесть, что ненавидит господь, и даже семь, что мерзость душе его: глаза гордые, язык лживый и руки, проливающие кровь невинную…
— Да ты в своем ли уме, отче?! — Краска столь густо заливала лицо Голицына, что оно было уже багровым. Он решительно поднялся по ступенькам и, понизив голос, чтоб не слышали понемногу собирающиеся в отдалении любопытные горожане, потребовал: — Отыди, отче. В остатний раз тебя призываю, ибо мы пришли ныне о мирском с им глаголить, а не о духовном, потому ты тут без надобности.
— Вам глаголю, чада неразумныя, — словно не слыша боярина, продолжал отец Антоний, вздымая крест высоко над головой, — одумайтесь, пока не поздно, ибо господь моими устами упреждает вас всех от греха не содеянного…
— Уйди! — рявкнул потерявший последнее терпение Голицын.
— Да вот и грамотка оная со словом государевым! — взвизгнул Сутупов, обращаясь к тревожно загудевшей толпе и вытаскивая из-за пазухи какую-то тоненькую трубочку, с которой и впрямь тяжелыми блямбами свисали две свинцовые печати.
— Слыхал, что думный дьяк сказывает?! — заорал Голицын.
Но должного эффекта на отца Антония демонстрация государевой грамоты не возымела. Он продолжал вещать все так же громко и отчетливо:
— А те, кто слышит меня, но не внемлет, прокляты будут в веках, яко было проклято потомство Иуды Иска…
Договорить у священника не получилось. Сила слова, увы, в который раз оказалась слабее силы тела и… силы боярских рук. Взятый Голицыным за грудки и отброшенный вниз, он кубарем покатился по лестнице.
Приземлился отец Антоний тоже неудачно — виском о последнюю ступень.
Толпа разом охнула и вновь загудела, но на сей раз в этом гомоне было куда больше угрожающих ноток. Послышались и злые выкрики.
Однако боярин, успокаивая себя тем, что ни один на помощь священнику не ринулся, во всяком случае пока, поспешил с пояснениями.
Тыча толстым пальцем в распростертого отца Антония, по лицу которого, начинаясь от правого виска, неспешно потекла алая струйка, он заорал:
— Али не зрите, что он не в себе был?! Да к тому ж ничего с ним не стряслось, жив-живехонек. — И зло добавил, как припечатал: — Прихвостень годуновский! — Но, понимая, что промедление чревато, отрывисто распорядился Молчанову, командовавшему стрельцами: — Двоих оставь тута. Пущай подсобят божьему слуге, хошь и обезумевшему. Шестерых самых-самых с нами, а остатние близ крыльца и на двери с десятником. Да пущай ентих квелых сменят, — кивнул он на нетерпеливо переминающуюся с ноги на ногу ночную стражу, жаждущую побыстрее уйти домой. — И чтоб ни один сюда не прошмыгнул, пока… пока мы тайного слова не зачтем!
Снегирь даже не думал, кидаясь к священнику, что тем самым он может ловко увильнуть от мерзкого дела, — просто ринулся, и все.
Лишь потом, заботливо вытирая с его раны кровь, он понял, что его с собой не взяли, оставив подле отца Антония, и он еле слышно прошептал продолжавшему пребывать в беспамятстве священнику:
— Благодарствую, отче…
— Ты, ты и ты, — быстро указал Молчанов на тех, кого выбрал и, воровато оглянувшись на все ближе подступающую к крыльцу толпу, которая увеличилась до сотни, метнулся следом за вошедшими внутрь…